Текст книги "Япония. В краю маяков и храмов"

Автор книги: Галина Шевцова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 19 страниц)

Япония. В краю маяков и храмов

Глава I
Все начинается здесь

Некто не в меру любопытный попадает в Японию, вовсю цветет сакура, профессора иняза наперебой рассказывают страшные истории, в тьмутаракани теряется шапка-ушанка, смородиновое варенье приобретает ядовитые свойства, макаки пьют кока-колу, а Чебурашка превращается в Тебу-тяна

Кардинально сменить страну жительства означает попасть в другой мир. А прежний мир, со всеми заботливо налаженными связями, привычными пейзажами, закадычными приятелями, неизменными привычками и прочим, практически перестает существовать. Он стягивается до размера точки на карте и архивируется в каких-то неведомых файлах Вселенной. Все мы приходим сюда из какого-то другого мира. По крайней мере, буддисты считают именно так. Беда в том, что младенческое сознание не удерживает не то что картин прежнего места обитания, но даже и первых впечатлений от знакомства с новой реальностью. Но мне повезло особо: незнакомый мир достался в придачу с отсутствием жалоб на память. Новый мир – жемчужиной на ладони. И глаза у меня от этого стали как у стрекозы, фасеточные – не одну картинку вижу перед собой, а сразу много. Япония. Начало апреля.

Тут другой воздух. Ну, то есть – совсем другой! Другой запах… Трава, листья, деревья, земля – все пахнет по-другому. Кажется даже, что у этого воздуха абсолютно другая плотность. И ветер прилетает сюда совсем из других краев, и тучи плывут из других небес. На песчаные аллеи парков планируют хвостиками вниз плотные глянцевые щучки-листья незнакомых узловатых деревьев. Вертикально кружась, ложатся под ноги. У желудей – мохнатые шляпки, а луна висит рогами вниз. В центре ночного неба стоит Орион, а Большая Медведица так заткнута на периферию, что и не найти ее сразу. И потому мало кто в Японии вообще слышал про Большую Медведицу. Орион – вот отсчет всех местных путей. Наверное, и ветры, и тучи тоже находят сюда дорогу по Ориону. Оттого и характер у них не наш. И карта у них другая: на ней полушария поменяны местами, и получается, что Япония лежит в центре мира.

Бананы тут бывают мелкие и красные, а некоторые арбузы внутри – ярко-желтые. В супермаркетах в отдельном шкафчике выставлены лотки с яйцами – куриными и перепелиными. Рядом сидят пушистые игрушечные курицы и перепелки. Вальяжно так ножки свешивают. В магазине женской одежды кажется, будто хожу по распродаже нарядов для куклы Барби, размер соответствующий. А зеркало в моей комнате висит так низко, что, если хочешь свое лицо узреть, приседать приходится или выходить в коридор и вызывать лифт: там зеркало повыше. И на приборах для измерения роста, таких, знаете, с шестом и делениями, для некоторых особо одаренных иностранцев, в том числе и для меня, высоты шеста не хватает!

Пожилая японка ехала на мотороллере. А я переходила дорогу. Так она прямо с мотороллера со мной поздоровалась! Еще встретился толстый типус в шелковом лиловом кимоно с бледно-розовыми подкладками. Верхом на мотоцикле и в шлеме! А барышнями в кимоно и с мобилками у уха тут вообще никого не удивишь! Союз старины и современности так привычен, что скоро вообще перестанет замечаться.

А в ресторанчике, где едят лапшу-удон, официантка громко выкрикивает в сторону кухни каждый заказ: «Один удон, два риса, четыре темпуры [1]1
  Темпура– жаренные в рисовом кляре овощи и морепродукты.


[Закрыть]!» Из-за кухонных занавесок совместный мужско-женский хор бодро повторяет: «Хай [2]2
  Хай —да, вас понял.


[Закрыть], один удон, два риса, четыре темпуры!» Ко всей какофонии добавляется еще звон посуды и примечательные звуки, издаваемые посетителями: тут принято лапшу с шумом в рот засасывать. Класс!

В архитектурном плане страна тоже весьма непривычная – тут есть шикарные храмы с парками. Как оазисы в застройке. Все остальное – нагромождение скворечников и птичьих клеток, иногда прерываемое какой-нибудь чудовищной постройкой невообразимых размеров, красного, например, цвета и с вмонтированным в крышу здоровенным чертовым колесом. Старые кварталы тоже немного птичьи, но бывают с серой черепичкой и малюсенькими прихожими-садиками. В садиках растут компактные капустки. Декоративные, похожие на здоровенные хризантемы. Обязательно парочкой: белая и фиолетовая. Обе – с кружевными оборочками. Вокруг полно мимозовых деревьев, и все они цветут, как цыплята. Это вам не как у нас – три дохлые веточки в ведре у уличной торговки. А в парках используют тротуарные плиты в виде стволов деревьев. Я их даже пощупала – вдруг настоящие? Да нет, бетонные.

И главное – в начале апреля зацветает сакура! Я не думала, что тут ТАК много сакуры. Просто какая-то сакурная пена. Весна взбивает ее, жирную, розовую и топит в ней всю Японию. От первого храма Кёмидзу-дера до самого последнего мусорника. И еще я не думала, что сакура такая огромная. Я думала, так себе деревце, немногим больше кустика. А это вовсе не деревце, а целое деревище! Побольше нашего каштана будет. А ветки у нее кривые и темно-коричневые. И розовая пена на этом фоне. Если бы у нас побольше вишен и абрикосов росло, то, может, тоже что-то похожее получилось бы. А когда облетает сакура, кажется, что идет снег. И тут все говорят, что у сакуры плодов не бывает. Но это же невозможно, раз цветы были! Наверное, они просто не замечают. Я эту хитрющую сакуру через пару месяцев выведу на чистую воду! [3]3
  Не оказалось плодов у сакуры, как я ни искала. Потому что далеко не всякая сакура – вишня! Многие виды, например, черемухи и т. д.


[Закрыть]

Мое увлечение Японией началось как-то случайно, вроде бы незаметно. Я вдруг решила выучить какой-нибудь восточный язык. Арабский меня не привлек, а китайский показался сложным из-за наличия тонов, что при моем отсутствии слуха могло стать проблемой. Остался японский. Так я оказалась на языковых курсах, в группе с еще пятью камикадзе, тоже решившими выучить этот язык. Было там и двое классических, анекдотических новых русских. Когда наша учительница Эля спросила, зачем им японский, они ответили, картинно растопырив пальцы:

– А нам скучно!

– Но, – смутилась Эля, – тогда вы могли бы выучить какой-нибудь другой, более полезный и распространенный язык, например английский или немецкий.

– А мы их уже выучили! – заявили наши новые русские.

Самое смешное, впоследствии оказалось, что они ничуть не преувеличили! О причинах своего выбора японского я, впрочем, могу сказать не больше: к тому времени я уже сносно болтала на нескольких европейских языках и была избалована легкостью, с которой мне удалось их выучить. Не особо заморачивалась я и теперь. Одним языком больше, какая разница! Господи, как же я ошибалась! Пару месяцев я не могла связать по-японски и двух слов: ведь для этого сперва надо было научиться выражать мысли задом наперед, а следовательно – и думать в другую сторону. Наша группа вскоре распалась – продолжать обучение, кроме меня, охотников не нашлось. Однако до того мы успели неплохо повеселиться, в том числе поставить на японском языке и показать в посольстве спектакль в честь дня рождения императора. Спектакль был о Рождестве – ведь японский император ухитрился родиться практически на католическое Рождество. Помимо сложной и многословной роли рассказчика, мне досталась еще и роль новорожденного Христа, потому что никто больше не мог так оторванно изобразить крик младенца. Я же получала истинное наслаждение от процесса: залезала под стол, жмурилась и, зажав наподобие советских киношных переводчиков пальцами нос, орала благим матом: «Огя-огя!!!» [4]4
  Так в японском языке передается крик младенца.


[Закрыть]

После распада содружества камикадзе я какое-то время слонялась без дела. Но тут вдруг открыли языковые курсы при Японском центре, и я перебралась туда. Думаю, что там кто-то дал маху при обработке моей анкеты: я ведь честно написала, что изучаю японский всего-то пять месяцев! А они, видать, решили, что пять лет. Так я угодила в старшую группу, к профессиональным филологам японского из иняза. Отступать – не по мне, и группу я менять не стала. А через два года даже ухитрилась выбиться в первые ряды. И тогда произошло непоправимое: Японский центр отправил меня на премиальную стажировку в Токио. Никакая другая страна не привлекла меня настолько: до того я всегда радостно возвращалась из всех своих многочисленных заграничных поездок. Но тут вдруг почувствовала, что хочу провести в Японии не месяц и не два, а год, пять, десять… Хочу наблюдать сезонные изменения в садах Киото, хочу смотреть, как закрываются и открываются лотосы в прудах, слушать, как надрывно кричат цикады… И вот через два года я снова здесь. Потому что получила от японского правительства двухгодичную исследовательскую стипендию. Оглядываясь назад, понимаю, что в таком внезапном повороте судьбы, возможно, не было случайностей: кто, как не я, в конце концов, все детство провел за чтением хайку? Кто учился графике по гравюрам Хиросигэ? Кто в школе был главным мастером оригами?

И вот в начале апреля я приблизилась к погранично-пропускному пункту родного аэропорта в дубленке с меховым капюшоном и снежных ботинках: а что поделать – еду-то на два года, а в самолет пускают только 20 кило багажа, так хоть зимнюю одежду на себе провезу! Пограничник за стойкой хихикнул и спросил, куда это меня несет. «Куда, куда – на китобой! Там, знаете ли, холодно во льдах!» Пограничник почесал в затылке и растерянно зыркнул в мой билет. Точкой назначения значилось: «Хельсинки». То, что завтра у меня пересадка на Осаку, он уже не дочитал. И посмотрел на меня с большим уважением. Глядя из широкого стеклянного окна зала отлетов на машущих со стоянки родичей, я в который раз ощутила пьянящую радость дороги. Грусть прощания, словно по волшебству, теряет надо мной власть, как только я миную пограничный контроль. Словно невидимая черта отрезает меня в этот момент от прошлого мира. Но пасаран, господа!

В Осаке я буду учиться в Техническом университете Кинки, на кафедре истории архитектуры и реставрации архитектурных памятников у профессора Сакураи. Потому что на самом деле я архитектор. Но сразу к Сакураи не попасть: тут такой порядок – сперва всех стажеров на полгода в Осакский институт иностранных языков отправляют, японский учить. Порядок – он порядок и есть, кто бы спорил, тем более что язык этот, как известно, сколько не учи – не выучишь!

А вот и первое знакомство: в зале прилетов перемигиваюсь с симпатичной черноволосой европейкой. После двух фраз по-английски выясняю, что она из Грузии. Переходим на русский. Барышню зовут Эка, и она, оказывается, приехала по той же программе, что и я, только в мединститут. Так что дальше нам будет по дороге. Выходим к встречающим и сразу обнаруживаем двух девиц с нашими фамилиями на табличке. Я тут же вспомнила, как в первый мой прилет в Японию нас ждала в аэропорту наша кураторша Дзюнко. Она стояла с табличкой по-русски: «Я встречаю группу студентов – отличников японского языка». Мы с Максом и Женей, лучшими учениками из двух других групп нашего центра, бросились к ней. Оказалось, что Дзюнко говорит по-русски неплохо, но весьма забавно: в России она никогда не бывала, язык выучила дома. Честь и хвала таким энтузиастам, но когда она нам с ходу сообщила дословно следующее: «Если вы хотите помыть руку, туалет направо!» – на нас напал дикий смех. С одной стороны, ошибка-то совсем незначительная, но если задуматься, так что же этой рукой надо было делать, чтобы теперь ее мыть!

Девчонки, встречающие нас в осакском аэропорту, к сожалению, оказались не такими забавными. Они просто посадили нас с Экой в такси и отправили в престижный район на окраине Осаки, где расположено наше общежитие. Процесс вселения занял всего-то пару минут: я бросила сумку в угол маленькой, похожей на купе поезда комнаты, и готово! А где сумку бросил, там, как говорится, и дом. Для меня, по крайней мере, это именно так. Вскоре на двери в мою комнату нашлась приколотая записка по-русски: «Девчонки, я сейчас иду в магазин, можете пойти со мной. Маша из комнаты 317». Я отправилась через две двери и тут же обнаружила по указанному адресу субтильное светловолосое, светлоглазое создание с тонкой белой кожей и бледными веснушками на точеном носике. Создание, однако, производило впечатление вовсе не ангелочка и даже не эльфа, а скорее, наводило на мысли о Пеппи Длинныйчулок:

– Привет, я Маша из Питера! – сообщило создание. – Вы дома думаете прохлаждаться или, может, полазим по окрестностям?

– Лучше полазим.

– Тогда взлетаем!

Стало абсолютно понятно, что мне несказанно повезло: я с ходу встретила личность с похожими интересами, и скука мне теперь вряд ли грозит.

А в общаге у нас просто дети разных народов! Индуски носят свитера поверх пенджаби. У них тонкие темные пальцы с кольцами и косы с кудряшками. Тайки мелкие, юркие и какие-то необщабельные. У них своя жизнь. Есть еще толстая барышня из Израиля, какие-то камбоджийки, Лига из Латвии и чета аргентинцев. Он – студент, а она для моральной поддержки. Лица у обоих – в точности как у артистов из аргентинских сериалов. Если бы мне кто рассказал – не поверила бы. Иностранные студенты тут мгновенно группируются по языковому принципу. Кто из бывшего Союза – все держатся вместе, даже прибалты прибиваются, сюда же примыкают болгары, поляки и иже с ними. Латиноамериканцы – отдельная компания. Американцы якшаются с англичанами, австралийцами и новозеландцами. Китай, Тайвань и Корея – отдельно и каждый сам по себе. Французы живенько объединяются с бельгийцами, даже анекдоты друг про друга рассказывают и, кроме того, охотно присоединяют к себе всех хоть сколько-нибудь франкофонных, включая и меня. Но самое забавное – наблюдать нерушимый союз Индии и Пакистана. У нас тут на этаже есть две подружки – неразлейвода. Одна индуска, другая пакистанка. Одни только бедные венгры пребывают в гордом одиночестве и грустно здороваются со всеми по-японски. А что им, бедненьким, еще делать, с их неповторимо самобытным венгерским!

Есть и особенно колоритные персонажи. Вот, например – Инесса из Египта. Правоверная мусульманка. Ходит до носа закутанная в большой платок и всегда в бледно-зеленоватых балахонах до пяток. Сама толстенькая и низенькая, из-под платка торчат только круглые щеки и очки. Впрочем, когда эта своеобразная особа, воткнув наушники плеера в уши и весело посвистывая, на бешеной скорости несется со склона на велике в сопровождении своего развевающегося сзади балахона, поневоле начинаешь задумываться о разнообразии этого безумного, безумного, безумного мира.

Или вот Диего. Когда я его впервые увидала, он сидел в кафе и ел из большого бокала на высокой ножке взбитые сливки с шоколадом. Очень похожий на младшего Райкина, с такими же ужимками и живыми глазами. На голове дурацкая шляпка «а-ля гриб-поганка». А на лице такой смешной детский восторг. Наверное, только очень взрослый человек может позволить себе выглядеть таким ребенком. Диего – архитектор из Уругвая. Хохмач и местный клоун. Бабушка его француженка, а дед – испанец. Эмигрантское дитя, покоритель Нового Света, смесь народов и времен.

Или – тайванка Пан. Она маленькая и похожа на мышонка – робкого, с выступающими зубками. Что у нее ни спросишь – смущается. Вот спроси, есть ли у нее друзья. Она покраснеет и ответит: «Наверное…» «А мальчик у тебя есть?» – «Наверное…» И тут же сама что-нибудь спросит, вроде: «А вы слонов любите?» И опять ужасно смутится. И еще она всех называет на свой лад. Есть тут, например, француз Жан-Мишель. Так она его почему-то называет Жан-Мими.

А в соседней комнате живет Фариде, девчонка из Йемена. Острословка и озорница. Ее отец – нефтяной магнат, и земли у них столько, что, как она говорит, для того чтобы пересечь ее на машине, надо где-то полтора часа. Машина у Фариде своя, личная. Шикарный джип. Но вот ездить на нем она может только в границах семейной земли. «Ну нет, – говорит Фариде, прикрывая хитрую улыбку краем глухого мусульманского платка, – я уж лучше тут, в общажной комнатушке, да с туалетом и душем на этаже, зато свободная, чем дома на семейной вилле с чертой оседлости». И я ее прекрасно понимаю.

Сразу же в день приезда нас повели регистрировать в мэрию – тут всем приехавшим надолго из другой страны выдают «карточки иностранцев» – это сразу и местный паспорт, и прописка. А в мэрии как раз скандалил какой-то старикан, как потом выяснилось, с отклонениями в психике. Позже мне на дом пришла официальная бумага, в которой говорилось, что мэрия очень сожалеет о данном инциденте и что она в ужасе от того, что нам сразу же по прибытии в страну довелось столкнуться с таким вопиющим безобразием. Далее следовали заверения в том, что по такому случаю, конечно, нельзя судить обо всей Японии и пусть этот негативный опыт не затмит нашего счастливого пребывания в их дорогой стране, не сформирует у нас неверное к ней отношение. А они, со своей стороны, приложат все усилия для нашего благополучия… Но больше всего, знаете, меня потрясло даже не это, а то, что в мэрии на столике для заполнения документов, помимо бланков и ручек, стояла еще коробочка с четырьмя парами очков – близорукие и дальнозоркие с разными диоптриями. Для забывчивых посетителей, которые свои очки с собой не принесли. Честное слово, не вру!

Показали нам также и наш институт иностранных языков – от общежития ехать сперва электричкой две станции. На нашей станции Минами-Сенри кто-то пририсовал кошке на рекламном щите гусарские усы и козлиную бородку. Не иначе как какой-нибудь иностранный студент постарался. Японцы к этому не пристрастны. А вообще хорошо – поднимает настроение. От электрички еще полчаса автобусом трястись. Ну и окраина этот наш иняз! Район называется Мино. Недалеко есть парк Мино. Там живут стаи диких обезьян. Серо-зеленоватых, волосатых и весьма своенравных. Говорят, их уже который год пытаются вытурить из парка в горы, но все безуспешно. Еще бы – ведь у этих самых обезьян в парке налажен совсем неплохой бизнес: они клянчат у прохожих монетки в 100 иен, кидают их в торговые автоматы, выбирают себе разные напитки, нажимают на кнопки, получают выбранное, открывают банки или бутылки и пьют! Таким же манером добывают еще мороженое, чипсы и всякое другое, чем автоматы торгуют.

Освоение иняза началось с конфуза. Я просто хотела найти компьютерную комнату, чтобы до Интернета наконец-то добраться. Поймала в коридоре какого-то аборигена и нет, чтобы сразу его про эту комнату спросить, решила сначала объяснить ситуацию. Здравствуйте, говорю. Я иностранный студент! А то он не понял! Потом говорю: у меня есть проблема. Он так участливо слушает, ему даже, по-моему, не смешно. Я, говорю, только что поступила в ваш университет. Точнее, это я так хотела сказать. Но, как назло, один слог перепутала и вместо этого ляпнула: меня только что положили в больницу. У него так лицо посерело, что я сразу поняла, что не то сказала… Потом я во дворе познакомилась с очень приятной пожилой японкой. Она филолог-русист, литературовед. Специализируется на детской литературе Советского Союза. Особенно тащится от Крапивина. У нее есть полное собрание его сочинений. Вот так сидишь себе дома, учишь японский, читаешь Акутагаву и Сэй Сёнагон. А в то же самое время кто-то в Японии штудирует русский и охотится за переизданиями Крапивина. Забавно, знаете ли.

В нашем университете есть два крупных отделения – одно для учащих иностранные языки японцев, другое – для изучающих японский иностранцев. Среди иностранцев тоже социального равенства не наблюдается. Есть разные программы, одни приехали на год, другие на два и больше. Есть такие, которые изучают тут японский с нуля и до упора – чтобы можно было потом поступить в другой местный университет на любую специальность. А есть такие, как я, – стажеры-исследователи. Нас сюда берут всего на полгода и гипотетически всего-навсего должны ознакомить с необходимым для жизни языковым минимумом. К счастью, перед зачислением в группы проводят письменный тест и собеседование. Не знаю, как я там написала письменную часть, но на собеседовании блистала: они спросили, кто у меня дома остался – кошачий самец или самка. Я сказала – самка, и котята, мол, тоже бывают. Они удивились, что я такие тонкости понимаю. Они же не знают, что это только по кошачьим делам я такая продвинутая! Так что я не особенно удивилась, когда меня отправили учиться совсем с другой группой: не к малышне, а туда, где совершенствуют язык профессиональные филологи. Из нашего потока исследователей в этом же положении оказались еще двое: девочка Лена из Екатеринбурга и француз Жан, которого тут все называют Большой Жан. Из нас троих организовали особый класс и даже куратора выделили – старого профессора Икимори.

Икимори – профессор русского языка. И в России бывал частенько. Очень его, бедного, расстроило в Москве написанное на огромной вывеске слово «цунами». Никак он не мог это слово опознать: «Падеж творительный, число множественное. Как „рвами“, „когтями“. А цунами… Единственное число будет… Цунам? В словаре что-то нету! Ага, есть просто цунами. Ой, да это ж наше родное японское цунами – падеж именительный, число единственное!» Теперь у профессора Икимори любимое занятие – задавать это слово японским студентам-русистам на грамматический анализ. То-то они мучаются, бедные. А профессор Икимори хихикает и ручки потирает.

Ленка из Екатеринбурга – это отдельная история. Сама она «японский сайз» – маленькая. И очень переживательная – каждая мелочь ее расстраивает. Вот сидит она в столовке грустная. Биток палочками ковыряет. Я ей говорю: ты чего такая, заболела, что ли? А она мне жалобно так: «У меня не болезнь, у меня – Рёто. Он решил из Екатеринбурга в Японию возвращаться через Питер и Минск. Путешествовать он, видите ли, хочет! Один маленький японец через всю страну и белорусскую границу! Да от него же даже рожки и ножки и те не доедут!» Рёто – филолог-русист и жених Лены. Он тоже в этом университете учится. А Ленка два года назад сюда уже приезжала. На другую стажировку. Так и познакомились. А теперь Рёто послали на год в Екатеринбург. А Ленку – с апреля опять сюда. Так они и сидят в разных местах. Правда, Рёто повезло все-таки больше, потому что он там в Екатеринбурге живет у Ленкиной мамы и в ус не дует. Но его стажировка в России уже заканчивается, и вот чего он теперь удумал! Бродяжить по сибирским железным дорогам! «Я против!» – стучит кулаком по столу Ленка. Но Рёто все равное едет. И в конце концов прибывает в Осаку живым. Правда, с потерями – по дороге где-то в российской тьмутаракани у него стырили любимую шапку-ушанку. Я без труда представляю его – этого взъерошенного щупленького парнишку с детскими глазами и вежливым, немного странным русским – в плацкартных поездах Урала, в заплеванных пьяных вокзалах, на ночных перегонах автостопных дорог, над серой питерской Невой и между блочно-стеклянными монстрами проспекта Мира в Минске. Россия – Рётина страсть. Как у некоторых из нас – Япония. А вы говорите – не осталось людей в наше время.

Профессор Икимори блаженно вздыхает и откидывается на спинку единственного кресла своего узкого кабинетика. Его левая кисть – темная и по-старчески морщинистая, равномерно размешивает ложечкой чай. Черный, а не зеленый. Профессор русского собирается заняться потрясающе редким, почти невозможным в Японии делом – выпить чаю со смородиновым вареньем. Он ухмыляется углом рта французу Жану: «Не слушай меня, мальчик, тебе этого не понять». «Мы все отравлены друг другом» – говорит мне профессор по-русски. На запыленной мутностеклянной баночке со смородиновым вареньем написано: «Забулдыбовский консервно-промышленный комбинат, цена 3 руб. 20 коп.». Я знаю, кто привез смородину Икимори. Это был Рёто. Кто же еще! «Мы все отравлены друг другом». Я знаю, что имеет в виду Икимори. Я представляю себе воробышка-Рёто в уральских степях. И помню старушку-японку, пляшущую над подаренной книгой Крапивина. И себя, маленькую, с томом Сэй Сёнагон под подушкой…

В том, что я оказалась в продвинутой группе, есть еще одно несомненное преимущество: мы имеем право сами выбирать предметы. Главное – набрать не меньше положенного количества лекций. А каких – все равно. Первую неделю занятий можно ходить на все – присматриваться к преподавателям, а после уж определяться. Хожу, смотрю. Кое-что уже присмотрела. Тут есть много хорошего – лекции по культуре, каллиграфия, разнообразные чтения по японской поэзии, по литературе разных времен и даже отдельно по женской японской литературе: их ведет шустрая пожилая тетенька в брючках-дудочках с мелированными волосами. Честно сказать, я выбираю предметы по двум принципам: «чтоб не очень напрягаться» и «если преподаватель прикольный». Второе, кажется, перевешивает.

Профессора тут вообще шедевральные.

Преподаватель иероглифов сэнсэй Куниката с ходу заявил, что он вообще-то философ, поэтому столько много иероглифов и знает. А еще сказал, что он у жены под каблуком, а это тоже располагает к изучению иероглифов. Другой – бородатый преподаватель истории иероглифов по имени Кадзи, весьма смахивает на старого пирата. И внешне, и по сути. Так и кажется, что от него пахнет морской солью, кострами и странствиями. А в происхождении иероглифов, оказывается, есть масса курьезов и прочих удивительных вещей. Например, иероглиф «ниси» («запад») очень похож на птичку в гнезде. И это неспроста. Просто птиц обычно замечают только на закате, когда они стаями летят к гнездовьям, прочерчивая черными черточками крыльев стремительные траектории на фоне красного неба. А происхождение иероглифа «исогасий» («быть занятым делами») по рисунку идет от идиомы «иметь умершее сердце». Каково, а? Есть фокусы и попроще – иероглиф «сима» («остров») расшифровывают как «птичьи скалы». А ведь и правда – на скалистых островах всегда птичьи колонии обживаются. Есть в японском еще слово «идзимеру», которое означает, что несколько сильных затюкивают кого-то слабого и непохожего на них. А иероглифы при этом бывают разные – либо две женщины, а между ними мужчина, либо два мужчины, а между ними женщина. Читаются эти конструкции одинаково. Мы часто играли в игру: Кадзи дает иероглифический ключ [5]5
  Иероглифический ключ– устоявшаяся часть иероглифа, повторяющаяся во многих разных, но в какой-то мере родственных по значению знаках. Помимо всего, в японском языке служит отправной точкой для поиска иероглифа в словаре.


[Закрыть], а все по очереди придумывают на него по иероглифу. Одна девочка – Францис из Новой Зеландии – не смогла вспомнить иероглиф с ключом «мясо». Кадзи говорит: подумайте, мол, с этим ключом обычно разные части тела и внутренние органы бывают. Она все равно молчит. Он дальше «наводит»: вот в голове у вас что? (Стучит пальцем по виску.) Францис (растерянно): не знаю, наверное, у меня этого нету! Кадзи, кстати, еще по совместительству преподает профессиональный музыкальный японский и японскую систему нотной записи. Хочу пойти посмотреть, на что это похоже.

Еще есть сэнсэй Масуда – преподаватель японской культуры. Толстый и жизнерадостный. Он, как явился, сразу достал бутылку с чаем и стал пить, пояснив, что лифта не дождался и на лестнице запыхался. Еще уточнил, что не саке пьет, а чай. А саке он вообще не пьет, потому что сразу напивается и опрокидывается, а нести домой его тяжело. Масуда – большой любитель японских призраков. «Как-никак, они тоже часть национальной культуры. И немалая. Поэтому будет справедливо, если мы остановимся на них поподробнее…» – замечает Масуда и погружается в рассказы на любимую тему. Про кошек сначала: в Японии почти все кошки короткохвостые. Даже порода их так называется – «японский бобтейл». Говорят, это оттого, что в древности японцы верили, что когда кошка вырастает и хвост у нее, стало быть, тоже вырастает, то хвост этот может раздвоиться и тогда кошка превратится в привидение и по ночам будет уходить и тратить хозяйские деньги на выпивку. Вот японцы кошкам хвосты и подрезали! Еще бывают женщины-кошки. Они выходят замуж за обычных мужчин и всячески над ними издеваются. Их можно узнать по тому, что они тайком лакают ламповое масло. Теперь про других привидений. Очень известна история про женщину Оиву: ее муж убил, и она превратилась в мучающегося духа «юрея» и долго потом мужа пугала. Про Оиву есть пьеса кабуки. Перед спектаклем все артисты до сих пор ходят в храм Оивы (есть и такой) и там молятся. Говорят, что если этого не сделать, то все артисты после спектакля умрут. Еще Масуда рассказывал современные истории про юреев. Говорят, что во время Второй мировой войны ко многим матерям стучали в окно их сыновья и говорили: «Я больше не вернусь». Это было в тот самый час, когда они погибали на войне. Еще он рассказывал про какой-то тоннель, где была железнодорожная катастрофа. На фотографиях этого места видны длинные, висящие над землей белые тени. Многие думают, что это призраки погибших. А знаете, почему все японские ужасы рассказываются исключительно летом? Потому что от страха холодок по спине, а это в жару очень приятно!

Далее в коллекции следует сэнсэй Като. Что он преподает, сказать сложно. Просто болтает про всякое. В основном про японских телесериальных супергероев начала 70-х, типа Бэтмена и прочих. Но это надо видеть и слышать! Сам Като большой, у рубашки рукава закатаны, прыгает, рожи строит, под стол залазит и оттуда гавкает. Потом еще по видику этих героев показывает. Целыми сериями. Уморительное зрелище – они там все бегают в оранжевых комбинезонах «будущего» покроя, но при длинных галстуках поверх молний. А в галстуки вделаны красные кнопки тревоги – если что, кнопки начинают мигать и завывать. В общем, на это стоит посмотреть!

Еще есть кругленькая барышня по фамилии Фудзие. Сама она вроде бы обычная, ведет разговорную речь. Но очень довольна собой и жизнью. Она всегда, когда разговаривает, так радостно задерживает дыхание, потому что, наверное, боится выдохнуть вместе со словами распирающее ее счастье. Она и кругленькая такая, наверное, тоже от этого постоянного «распирания счастья». У Фудзие на занятиях вечно случаются всякие дурацкие истории. Например, такая: когда она нам о себе рассказывала, то подробно говорила про то, что и как именно она преподает, что это у нее второе образование, а первое – история культуры эпохи Хэйан (это как раз времена Сэй Сёнагон). Потом под конец вдруг спохватилась и говорит: «Да, кстати, чуть не забыла. У меня еще ребенок есть. Один. И муж тоже… Один!» Или вот такая история. Фудзие спрашивает у одного француза: «Как вам японцы?» Он отвечает: «Добрые, только иногда странные». Она уточняет: «Это когда же японцы странные?» Он говорит: «Как правило, с девяти вечера». Она: «????» Он: «Ну да, как вечером в теннис у меня под окнами начинают играть, то так орут, что спать невозможно. У нас так никто никогда не кричит!» Еще Фудзие рассказала, что раньше в электричках все сидели на корточках! Туфли снимали, забирались с ногами на сиденья и так ехали! А сами в кимоно. Последние 10 лет такого в Японии уже практически не увидишь. Еще в японском есть такой глагол «энсэн-суру». Это значит «следовать вдоль железнодорожной линии». (Вот поживешь в Японии, сразу становится понятно, что тут это действительно так актуально, что отдельный глагол нужен. Железнодорожных линий тут просто клондайк какой-то!) Перед парикмахерскими тут ставят такие штуки с синими и красными полосками, они крутятся, и все понимают – тут парикмахерская. Говорят, что синие и красные полоски – напоминание о венах и артериях. Потому что в старину парикмахеры-цирюльники занимались еще и кровопусканием. А на Хина-мацури [6]6
  Хина-мацури —День девочек, празднуется 3 марта.


[Закрыть]в квартирах выставляют куколок – императорскую чету, их деток и придворных. Куклы дорогие и красивые. Но теперь девочки часто этот ассортимент разнообразят. По телевизору показывали интервью с одной молодой японкой – она вместо кукол-людей выставила кукольных мышек и крыс. И убрала их ветками цветущей сливы, как и положено. А крыса по-японски называется «кума-недзуми» – медвежья мышь, мышиный медведь или мышь-медведь, как кому нравится! А лягушка по-японски «каеру». И глагол «возвращаться» – тоже «каеру». Омоним. Поэтому все японцы носят в кошельках разных игрушечных маленьких лягушечек – чтобы деньги имели обыкновение в кошельки возвращаться.