Текст книги "Девочка из легенды"

Автор книги: Галина Ширяева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 15 страниц)

– Что же это ты? Чижикова!..

Взять бы ее отсюда! Увезти. Показать Андрею. Сестра!..

Глаза у нее отцовские. И не карие вовсе, а русалочьи… Может быть, мать уже и забыла его настоящую фамилию, но как она могла забыть цвет его глаз? Ведь глаза у него не карие…

Маринка спрыгнула с лесенки, на цыпочках отошла от печки и откуда-то из-под стола достала высокие резиновые сапоги.

«Болотные, – подумала Дина. – Зачем?»

Прижимая к груди сапоги, Маринка прошла через кухню к окну, встала на табуретку и вылезла через окно в палисадник. Куда это она?..

«Она хочет вместо Саши! Через болото! – догадалась Дина. – Надо пойти сказать».

Придерживая одной рукой тяжелую, как булыжник, голову, Дина сползла с печки, отыскала на вешалке свой плат и вышла в палисадник.

Рассвет уже разбавил густую темноту ночи. Были странными эти рассветные сумерки, похожие на вечерние и в то же время не похожие на них, – может быть, потому, что никто не зажигал огней. В той стороне, где должен был начаться восход, висел яркий месяц, острый как нож, – словно солнце в час неполного затмения. На фоне уже светлеющего неба неподвижно вырисовывались ветви деревьев, как на четкой, хорошо проявленной фотографии.

Набежал ветер, фотография ожила, цветы в палисаднике зашептались о чем-то весело и шумно.

«Зачем они так? – горько подумала Дина. – Ведь пила же молчала тогда!»

– Чижикова! – раздался возле нее удивленный возглас Саши. – Ты куда? Ты больна!

– Нет!

Что-то нужно было сделать Дине, что-то сказать. Зачем-то вышла она сюда, в палисадник. А что нужно сказать, забыла. Голова тяжелая, чугунная.

– Ты с ума сошла, Чижикова! Ступай в дом!

– Мне нужно ехать, – сквозь зубы произнесла Дина. – Я не могу здесь.

– Куда тебе ехать? Это нам нужно ехать! За доктором! Подожди, сейчас придет отец. Он в конторе, у телефона.

Кусты в палисаднике продолжали шелестеть и шептаться.

– Я сорву их, – сказала Дина, кивнув на цветы. – Жалко? Ну и не надо!

– Не жалко! – крикнула Саша. – На, бери хоть все!

Она стала срывать цветы. Она оборвала их почти все и сунула букет Дине в руки.

– Если хочешь, я провожу тебя. Мы запрягли Барбансона.

– Не надо, – покачала головой Дина. – Я сама. Без вас.

Она добралась до калитки и вышла на темную дорогу, ведущую к бугру с обелиском. «Скрип-скрип-скрип», – раздалось позади. «Скворец? – удивилась Дина. – Нет, это не скворец, это телега!» Дина прибавила шагу, почти побежала. Скрип позади не умолкал.

Она поднялась – не поднялась, а, выбившись из сил, почти вползла на бугор, цепляясь одной рукой – в другой были цветы – за головки ромашек, – и опустилась на землю.

– Чижикова! – раздался внизу на дороге голос. – Чижикова! Подожди!

Саша! Дина швырнула цветы к подножию обелиска и бросилась прочь с бугра. Впереди был лес…

– Чижикова-а!

Телега позади уже не скрипела, а грохотала. Дина обернулась. Саша, стоя во весь рост на телеге, погоняла Барбансона. Сейчас догонит… Дина скрипнула зубами и свернула с дороги на первую попавшуюся тропинку.

Телега прогрохотала по дороге, остановилась.

– Эй! – крикнула Саша. – Ты где?

Но Дина, уже не сдерживая больше слез, бежала прочь от дороги, по тропинке, уводящей в темную глубину леса.

Саша подождала немного, всматриваясь в черную ленту дороги, еще раз позвала Дину, еще раз… Никто не ответил. Тогда она повернула Барбансона назад.

…Месяц уже побледнел и, поднимаясь все выше над горизонтом, убегал от рассвета. Убегала от него и Дина, но рассвет догонял ее. Оно все-таки наступало, новое утро. Уже прояснились сумерки, уже посветлели темные силуэты деревьев, гасли звезды. И Дина уже смогла разглядеть, что тропинка под ее ногами стала узкой, чуть приметной, словно по ней ходили босиком или ходили всего несколько, а то и один человек.

Надо было бы остановиться и повернуть назад. Но она шла вперед. Она плакала и шла…

Тропинка вывела ее на просеку.

Дина не знала, что такое просека, но именно это слово пришло к ней, когда она увидела огромную, казавшуюся страшной среди темного леса поляну.

На поляне, на невысоких черных буграх, росли кривые обтрепанные кусты.

Тропинка кончилась. Дина шагнула прямо вперед, наугад, чтобы перейти просеку-поляну напрямик… Земля под ее ногой вдруг мягко подалась, словно Дина наступила на воздушный шарик, и он, лопнув, начал оседать. Дина бросилась назад, еще не догадавшись, не успев сообразить, куда же это она забрела.

И тогда отчаянный крик, словно хлыст, с силой ударил ее и заставил остановиться.

Она остановилась, обернулась.

И поняла, что перед ней болото. Что крик – это Маринка. Что Маринка тонет!..

* * *

– Не ходи! Не ходи сюда! – отчаянно кричала Маринка и выплескивала из грязной болотной жижи руки – с них рваными ручьями стекала вода, и они были похожи на крылья раненой изодранной птицы.

– Не ходи! Я промахнулась! До меня можно добраться, но ты не ходи! – кричала Маринка, захлебываясь слезами. – Тут мост, тут твердое под водой! Тут настил!.. Надо только рассчитать! Но ты промахнешься… Не ходи! Я промахнулась! Только у меня нарыв… А у тебя нету нарыва… Ведь нету?

– Да, – беззвучно ответила Дина и шагнула вперед, в черную трясину. – Нету…

И когда в первую секунду ей показалось, что она и в самом деле промахнулась, что нет у нее под ногой никакого настила, когда успела промелькнуть в ее голове мысль: «Вот как кончилась жизнь!» – вдруг выдвинулся откуда-то из сумрачной глубины леса маленький соседский мальчишка и, глядя на нее в упор, сказал: «А тетя Саша Чижикова плачет за сараем. А вы почему не плачете?..»

Потом промелькнуло перед ней бледное лицо Андрея с темными кругами вокруг глаз, что-то узнавшего, о чем-то догадавшегося тогда там, на вокзале… Она тихо вскрикнула и рванулась к Маринке:

– Какая Саша?!

И поняла тут же, что под ногами у нее твердое – скользкие, разбухшие от воды бревна – подводный мост. Она сделала еще один шаг вперед. Еще один… До Маринки оставалось не больше метра. Черная трясина Сашиного болота, потревоженная Диной, беззвучно колыхалась вокруг, но старый партизанский мост был еще крепким.

– Какая Саша?! – протянув к Маринке руки, снова крикнула Дина, хотя уже догадалась, уже поняла, чьим именем названо болото!

* * *

Лесной ручей, в котором они отмывались потом, был неглубоким и прозрачным. Русло ручья было прямым, и дно – ровным. Казалось, кто-то нарочно прорыл его, усыпал дно чистым песком и камешками, а потом где-то в глубине леса открыл большой водопроводный кран.

Мелкие волны были ребристыми и холодными.

Дина с трудом выбралась на некрутой крепкий бережок, легла на траву. И сейчас же лес опутал ее мягкой паутиной, которая висела зачем-то на ветвях деревьев.

Маринка подбежала к ней, затеребила ее, закричала над самым ухом, отнимая Динины руки от лица:

– Чижикова! Чижикова! Чижикова!

Дина поднялась, но земля плавно качнулась под ее ногами и толкнула к соседнему дереву. Царапаясь щекой о жесткую кору, Дина снова опустилась на землю.

– А потом? – с трудом спросила она Маринку. – Что было потом?

– Что потом? Где потом?

– Там, на болоте… К ним бросилась она. Саша… А потом?

– Потом? А потом их вытащили! Всех троих!

– Троих?

– Троих! Сашу и тех двух сосунков, за которыми она полезла. Их только и удалось – двух спасти… Ведь говорила же тебе тогда: слушай, не спи! Их наш папа вытаскивал. Сначала Сашу с мальчишкой, а потом уж девчонку из других рук взял. Так бы и потонула вместе с матерью, если б не папа! Да и Саша бы потонула, если б не он… А потом, когда наши пришли, она забрала обоих сосунков и уехала. Ей говорят: останься, в детдом их определим, а она заместо матери с ними поехала! И куда, не сказала. И фамилию даже ее не запомнили, она нездешняя была, ее войной в Лесное занесло. Знали только, что фамилия у нее хорошая была, веселая… И сама она была веселой…

– С солнечными зайчиками!

– С какими зайчиками? Чижикова, ты что?

Лес не отступал, и мягкая зеленая паутина была густой и тяжелой.

– Иди, – прошептала Дина, – иди. А я полежу здесь.

– Что ты! Что ты! Вставай!

Маринка обхватила ее за плечи, попыталась приподнять. Дина оттолкнула ее от себя. Маринка снова стала поднимать ее. Дина снова оттолкнула.

– Э-эй! – крикнула Маринка, голос ее дрожал. – Эй! Помогите!

Лес не ответил.

Тогда Маринка, всхлипнув, сдернула с ветвей еще не просохший Динин плащ, набросила его на Дину и бросилась прямо через лес, через колючие кусты и острые ветки елок – к дороге, не переставая кричать:

– Э-эй! Помогите!

Ее крик заставил Дину очнуться. Она привстала, дрожащими руками накинула на плечи плащ. Он был мокрый, и платье мокрое.

Маринкин голос звенел где-то за деревьями, удаляясь все дальше и дальше. И, наконец, умолк совсем.

В лесу стало тихо. Деревья стояли неподвижными великанами и не шумели листвой. Может быть, им так полагалось – молчать на рассвете, а может быть, они молчали потому, что приглядывались к ней. К девочке, вернувшейся к ним из легенды…

Они молчали. Они были свидетелями того, что произошло здесь много лет назад, и, наверно, им нечего было добавить к рассказу о Сашином болоте.

Это она, Дина, могла добавить к нему многое…

Но вот тишину леса нарушил сильный, протяжный, тревожный зов. Поезд! И Дина встала.

Она с трудом перебралась через ручей, выбралась на тропинку и пошла от дерева к дереву в ту сторону, куда звал ее гудок. Туда, где за вершинами деревьев вставало солнце.

* * *

Оно уже пылало ярким золотым светом там, на самом краю горизонта. Дина увидела его, когда деревья, плотной стеной обступившие ее, наконец, расступились, и открылась уже знакомая ей станция без вокзала и без перрона. На железнодорожном пути стоял поезд.

– Две минуты, – сказал кто-то, пробегая мимо нее к вагонам. И Дина пошла тоже к вагонам.

«Две минуты, две минуты, две минуты. На Пензу? Почему на Пензу? Мне нужно на Москву!»

Она ухватилась за поручни, но подтянуться не было сил. Сзади ее подтолкнули, втащили на подножку.

Она вошла в вагон, хотела сесть на скамью, но ноги не удержали ее, и она, плавно взмахнув руками, опустилась на пол, уткнувшись лицом в чьи-то прохладные ладони.

Кто-то трогал Динины руки, лоб, встревоженно говорил что-то. Потом ее взяли под руки, повели, понесли назад, к двери… Дина попробовала вырваться, потому что забыла что-то там, в вагоне… Ей подсунули под руку плащ. Она оттолкнула его – нет, не то! Забыла девчонку с русалочьими глазами. Везла ее брату Андрею. Показать… Андрей! Чудо природы… Почему чудо?..

– Не плачь, не плачь! – успокаивали ее.

Какая-то девушка, тревожно заглядывая ей в лицо, говорила:

– Ничего, ничего! Пройдет! Еще приедешь к своему Андрею.

– Приеду, – сказала Дина.

Нет, она не то хотела сказать. Что-то другое. Спросить о чем-то. Но эта девушка, наверно, не ответит – не знает.

Почему чудо?

Вспомнила! Потому что они близнецы, а не похожи!

И она думала: Иван Чижиков умер для нее сегодня ночью. А он живет! Иначе бы она не полезла в болото! Это он взял ее сзади за плечи крепкими отцовскими руками, хотя никто-никто не собирался спрашивать у него совета, и толкнул ее в черную трясину!.. Он живет и в ней, и в Андрее, этот человек, которого никогда не было на свете! Он живет, и уж ничего с этим не поделаешь, потому что у него лицо Маринкиного отца, спасшего их всех троих, и глаза Саши Чижиковой…

Зашумел, загудел уходящий поезд, и на маленькой станции сразу стало тихо.

Молчали люди, обступившие Дину. Молчал недальний лес. Не шевелился ветер. И от этой тишины у Дины вдруг тихонько зазвенело в ушах, словно знакомая звонкая пила запела ей свою старую песню.

Дина хотела прослушать песню до конца, но ее оборвал яркий луч света, ударивший Дине прямо в глаза. Это светило солнце.

* * *

А по извилистой дороге-реке, удивленно косясь глазом на девчонку с растрепанными косами, погонявшую его изо всех сил, летел на помощь к Дине сумасшедший Барбансон.

– Скорее! Скорее!

Впереди бугор, крутой и высокий. Кто-то положил – еще вечером, наверно, – букет цветов к подножию обелиска. Цветы большие, розовые – те, что растут в палисадниках, – сникли, но еще не успели увянуть.

– Сейчас понесет! – крикнула Саша. – Прыгай, Маринка! Прыгай на землю! Разобьет насмерть!

– А я знаю! – закричала над ее ухом Маринка. – Я знаю, кто там!

– Прыгай!..

– Я догадалась! – снова крикнула Маринка. – Она мне сказала только: «Я знаю!» Вчера! Она мне больше ничего не сказала! А я догадалась! Я поняла, кто там!

– Кто?..

– Иван Чижиков! – крикнула Маринка, спрыгивая на дорогу.

Может быть, это было началом новой легенды! Самой интересной и самой таинственной из всех, которые знала Саша! Она натянула вожжи, пытаясь остановить Барбансона… Но тот крылатой птицей рвался вперед, и она не стала его удерживать.

Дом на Орловой улице

Отец звал их к себе на новое место давно, а мать все никак не решалась ехать. Уж лучше бы его послали куда-нибудь на Крайний Север или Дальний Восток, а то в какой-то ничем не примечательный райцентр области – в маленький-премаленький городок где-то в степи. А потом, когда отец уже, наверное, и ждать-то их перестал, они все-таки решили двинуться в путь. Не в первый раз, в конце концов! Это они здесь так надолго задержались, а до этого так и путешествовали без конца с одной новостройки на другую. «Ничего не поделаешь!» – грустно сказала мать и принялась собираться.

Дел было немало. Нужно было отправить багажом ящики с книгами, зимние пальто, письменный стол и множество других вещей. Нужно было раздать знакомым и соседям клетку с канарейкой, аквариум и котенка Ваську, выписаться из домовой книги, взять документы из школы, где училась Лида. «К тому же, – сказала мать, – говорят, там чай «экстра» не всегда бывает, и черный перец ни за что не достанешь. Надо еще побегать по магазинам».

Позавчера Лиде исполнилось тринадцать лет, и этот день рождения среди сутолоки, сборов и суматохи, без подарков и без гостей прошел незаметно и невесело. Да и вообще в доме было невесело. Мать плакала и жаловалась то на отца, то на его начальство.

А Лида, чтобы не попадаться сердитой матери на глаза, целыми днями пропадала на Волге. Прощаться было не с кем. Все подруги разъехались: кто в деревню к родным, кто в пионерский лагерь, кто вместе с родителями кататься на теплоходе по Волге, а Наташа Лапшина, Лидина подруга, уехала отдыхать в Крым. Только вчера Лида получила от нее письмо. Наташа писала про море («понимаешь, я увидела его из окна автобуса, когда ехали через горы, и сначала не поверила, что это и есть море! Лежит выше земли, огромное-огромное, с полнеба»), про Аю-Даг («это в переводе означает «Медведь-гора», про него даже легенда есть, я тебе расскажу когда-нибудь»), про лавры («лавровый лист, оказывается, растет в виде больших круглых, как шапки, кустов»).

Лида часами сидела на берегу, опустив ноги в теплую, нагретую летним солнцем волжскую воду. Лето было жаркое. На набережной у киосков «воды – мороженое» стояли длинные очереди.

Лиде не хотелось уезжать. Новый город, новая школа, новые друзья! Было грустно расставаться с городом, в котором провела целых четыре года. А как расстаться с Волгой, со школьными друзьями, с Наташей Лапшиной?.. Но зато было радостно от мысли, что наконец-то она снова увидится с отцом. И даже уже не пощипывало в носу и не навертывались слезы на глаза, когда вспоминалась ей любимая песня отца. «Вот окончится бой, твой отец вернется домой», – так пелось в песне. Это была военная песня, которую пели в те годы, когда у Лидиного отца еще не было никакой Лиды и сам он был молодой-молодой.

* * *

Поезд уходил поздно вечером.

Глядя в окно вагона на все дальше и дальше уплывающие огни города. Лида с грустью подумала о том, что, может быть, никогда больше не увидит этих огней. Ей захотелось заплакать и тоже пожаловаться кому-нибудь на папино начальство.

Она отошла от окна, забралась на верхнюю полку и свернулась калачиком, подложив под голову небольшой коричневый чемодан. Чемодан показался ей тяжелее, чем обычно. Значит, мать опять положила туда что-то постороннее. Она всегда прятала в этот чемодан то, что туда не полагалось прятать. И отец каждый раз сердился. И Лида сердилась. Потому что хранились в заветном коричневом чемодане отцовские ордена, кое-какие очень важные документы, кусочки стекла, похожие на звонкие радужные сосульки (это было первое стекло с первого завода, построенного отцом!) и небольшая деревянная шкатулка с резной крышкой, в которой хранилось кое-что еще более важное. И прятать в этот чемодан чай «экстра», перец и пакеты с макаронами вовсе уж не надо было бы!

Лида тихонько вздохнула и повернулась лицом к стене.

Поезд мчался через степь в маленький-маленький городок, который и на карте-то разглядишь только через лупу или толстые-претолстые очки.

* * *

Городок оказался совсем крошечным, некрасивым, пыльным. Рядом протекала маленькая речушка. Куда этой лужице до Волги! Город протянулся к речке узкими одноэтажными улицами, не добравшись до берега каких-нибудь триста метров. И город, и речку Лида увидела еще из окна вагона, но разглядывать их не было времени. Лида изо всех сил всматривалась в узенький короткий перрон и старалась разглядеть среди встречающих отца.

Но когда поезд, подойдя к перрону, остановился, и мать с Лидой вышли из вагона, отца они не увидели. Не встретил!

Вместе с другими пассажирами они прошли через вокзал и оказались на небольшой пыльной площади.

– Так я и знала! – сказала мать, начиная сердиться.

– Идем к нему на работу, – предложила Лида, но мать горестно махнула рукой и сказала, что уж если отец не смог их встретить, значит, и в управлении его не найдешь, значит, мечется где-нибудь по объектам.

Они отошли в сторонку, к щиту с объявлениями, и уселись на чемоданы. Ушел поезд, стало тихо, площадь опустела, а отца все не было и не было.

Они просидели у щита на чемоданах не меньше часа, раз десять перечитали все объявления, выучив их почти наизусть: «Требуются, требуются, требуются», «Продается, продается», «Меняется». А вот еще одно, забавное: «Сдается комната, светлая, уютная, двор большой, забор высокий, постороннего влияния нет. Орловая, 12»…

А потом к ним подошел смуглый, загорелый, пропыленный насквозь человек в синем плаще. Мать поднялась к нему навстречу.

– Ну, что же это вы, Анна Николаевна! – сказал он матери огорченно. – Не ехали, не ехали, и вдруг телеграмма! А Владимира Алексеевича еще вчера в Саратов вызвали. Там прорыв. Наверно, его туда переведут… А он вас ждал-ждал, а потом и ждать-то перестал, и квартиру уступил… Вот какие неприятности!

– Так я и знала! – дрожащим голосом воскликнула мать. – Вот всегда так: собирайтесь, приезжайте, а сам…

– Да вы не расстраивайтесь, Анна Николаевна! – воскликнул человек в плаще, хотя и сам был до смерти расстроен. Мы вас сейчас же устроим!

– Спасибо! Лучше мы уж как-нибудь сами… Раз уж так, то мы сами… Вот… на эту самую Орловую пойдем, – сказала мать, кивнув на щит с объявлениями и подхватив чемоданы.

– Если папу переведут в Саратов, то ведь это хорошо, – пробовала Лида утешить мать, шагая следом за ней с тяжелыми узлами в руках.

Пропыленному человеку в плаще они ничего не дали тащить, и он остался у щита с объявлениями совсем огорченный и расстроенный. Зря все-таки мать так на него рассердилась. И зря, конечно, идут они разыскивать этот дом на Орловой улице с высоким забором, где нет постороннего влияния.

Дом, о котором говорилось в объявлении, стоял на одной из самых глухих улиц, в маленьком неуютном дворе. С наружной стороны над воротами висела табличка «Дом 12, Орловая».

Хозяйка дома, полная женщина лет сорока с ярко накрашенными губами, встретила их на пороге.

– Проходите! Проходите! Милости просим! – сказала она, распахивая перед ними дверь. – Проходите!

При этом она оглядела мать с ног до головы: от туфель на высоких каблуках до модной прически. Лиде это не понравилось, и она тоже оглядела хозяйку с ног до головы: от зеленых домашних шлепанцев с яркими помпонами до старательно завитых седеющих локонов. Хозяйка заметила Лидин взгляд и ласково потрепала Лиду по щеке.

– Красавица какая! Глаза, как у цыганочки!

Она провела их через темный коридор с деревянными стенами, покрашенными в зеленый цвет, через большую проходную комнату, тесно заставленную мебелью (здесь стоял буфет, два шкафа, диван, на стене висели большие старинные часы), в крошечную полутемную комнатку с низким окошком, распахнутым во двор. В комнате уместились лишь стол, кровать, да тумбочка, да еще оставалось место для раскладушки.

На полу валялся мусор – прежние жильцы, видно, только-только съехали.

– Вот она, ваша комната! Милости просим!

– Ну! – воскликнула мать. – В такой квартире мы еще не жили! Стены деревянные, потолок деревянный…

– Зато сырости нету! – сейчас же возразила хозяйка. – Солнышко насквозь все стенки прогревает. Вот только прибраться мы не успели, мусор еще не выгрузили… Ну, это мы сию минуточку!

– Нет, уж мы сами, – отозвалась мать и приказала Лиде снять платье и надеть халатик. – Сейчас полы будем мыть.

– Что вы! Что вы! – засуетилась хозяйка. – С дороги-то! Уставши. Да и маникюр вы, видно, недавно сделали. Попортите! Сейчас мы все устроим.

Она распахнула окно и позвала:

– Женька!

Лида с интересом повернулась к двери: что это за Женька, который поможет уладить дело с мытьем полов?

– Женька! – еще раз крикнула хозяйка. – Иди сюда.

Но таинственный Женька не появлялся и не отзывался.

Тогда хозяйка всплеснула руками, воскликнула «вот ирод, никогда не дозовешься!» и ушла куда-то во двор искать злополучного Женьку.

Мать со вздохом сгребла в охапку валяющиеся на полу обрывки бумаги с чернильными записями «лекция № 1, лекция № 2», проворчала: «И какие тут могут быть лекции в этой дыре» и толщ ушла во двор – искать мусорный ящик. Лида осталась одна.

Первым делом она выглянула в окно, выходящее во двор. Во дворе не было ни одного деревца. Вдоль забора тянулись огуречные грядки, среди засохших плетей желтели перезревшие огурцы. Валялись старые поржавевшие водопроводные трубы, стояла поломанная телега, валялись полусгнившие большие корзины. Узкая тропка вела к сарайчику, из раскрытых дверей которого доносилось кудахтанье кур. А на тропке стояла большая черная коза, жевала траву и смотрела на Лиду.

– Как в деревне! – весело подумала Лида.

Старинные часы за стеной захрипели, видно, собрались бить. Но почему-то раздумали, похрипели-похрипели, бить не стали и, кажется, совсем остановились.

И тут за Лидиной спиной раздался шорох. Лида обернулась.

На пороге стояла девочка. Ей было лет четырнадцать. Русые волосы спускались на плечи двумя короткими косами, расплетенными до половины. Тугой, выгоревший на солнце вихор, падал на лоб. Серые глаза смотрели из-под длинных ресниц настороженно и враждебно.

– Тебе кого? – растерянно спросила Лида.

Девочка повела плечом и усмехнулась.

– Мне никого. Это я здесь кому-то нужна. Звали.

«Женька!» – догадалась Лида.

– Ты Женька! А я думала, что Женька – это мальчишка!

Женька молча закинула косы за спину, вытащила из-за двери веник, отодвинула в сторону столик и тумбочку и принялась подметать пол.

Женька подметала, а Лида ползала следом за ней на коленях, подсовывая сор под веник, и прилагала все усилия к тому, чтобы завязать знакомство! Но эти усилия пропадали даром.

– А у нас на прежней квартире пол линолеумом был покрыт. Такой пол и мыть не нужно: тряпкой протрешь, и все, – говорила Лида.

Женька молчала.

– А как ваша речка называется? Маленькая она у вас какая. В ней, наверно, и искупаться-то как следует нельзя. Ты Волгу видела?

Женька молчала.

– А у меня подруга в этом году в Крым отдыхать поехала. Недавно письмо прислала. Она моя самая лучшая подруга. Мы с ней в одном доме жили. У нас двор зеленый, деревьев много. А почему у вас во дворе телега какая-то стоит?

Женька наконец-то отозвалась:

– Пусть стоит. Может, пригодится в хозяйстве. У нас хозяйство большое. Куры, огород, коза вон пасется, – и, помолчав, с издевкой добавила: – Квартиранты есть.

– Квартиранты? – обиделась Лида. – Какое же мы хозяйство? Мы люди!

– Все равно, раз доход приносите, значит, хозяйство, – с глубоким презрением ответила Женька.

– Ну, что ты такая! – огорченно воскликнула Лида.

– Какая?

– Никак с тобой не познакомишься!

Тогда Женька принесла из кухни пустое ведро, поставила его перед Лидой и сказала насмешливо:

– На вот, иди с колонкой познакомься. Налево, за углом.

– А у нас на прежней квартире, – начала было Лида, но Женька перебила, подталкивая ее к двери:

– Кран не забудь закрыть, а то штраф заработаешь!

Лида даже не успела сказать, что не привыкла к тому, чтобы ею командовали какие-то посторонние девчонки.

Носить воду из колонки ей еще никогда не приходилось. Она расплескала половину воды, облила тапочки.

А когда она со своим легоньким полупустым ведром вернулась к калитке дома, то увидела у калитки какую-то девчонку с рыжими кудрявыми волосами и со вздернутым носом, покрытым крупными яркими веснушками. В руке у девчонки был пустой молочный бидончик. Девчонка, увидев Лиду, радостно подскочила, звякнув крышкой бидончика, и бросилась к Лиде с распростертыми объятиями.

– Тебя Лидой зовут, да? Я слыхала, как твоя мама сейчас звала: «Лида! Лида! Лида!» Это твоя мама в сером платье? В полоску, да? А ты за водой пошла, да? Ты Лида, да? А я Шлепкина с соседнего двора. А ты насовсем сюда приехала?

– Не знаю, – растерянно ответила Лида, попятившись к калитке. – Не знаю. Как папа… Его в Саратов вызвали. Там прорыв, и его вызвали. И… и у нас дел столько. Я к маме!

– И я! – сейчас же воскликнула Шлепкина и следом за Лидой ринулась во двор.

– А ты с Женькой Долининой не водись, – говорила она таинственным шепотом, шагая рядом с Лидой через двор к крыльцу дома и придерживая крышку бидончика указательным пальцем, чтобы не звякала. – Ей уже скоро сто лет будет, а она все в седьмом классе. Ее Вера Петровна каждый год за первую парту сажает. Говорит: «Я спокойна, когда Долинина у меня перед носом». Ты Женьку уже знаешь, да? Ее вся наша Орловая знает. И меня тоже знает… Ты, наверно, думаешь, почему Орловая, да? А я не знаю, почему. Я тоже об этом думаю.

Женька встретила их на крыльце дома. Не глядя на рыжую девчонку, она негромко сказала:

– А ты, Шлепкина, отсюда катись!

– А я и не к тебе вовсе! – сейчас же отозвалась Шлепкина. – Я к тете Поле за молоком.

– Нет еще никакого молока.

– А я бидончик оставлю.

И Шлепкина нырнула в раскрытую дверь дома.

– А у нас на прежней квартире водопровод был. Кран откроешь, и все, – сказала Лида Женьке, разглядывая со смущенным видом свои размокшие тапочки. – А эти цветы у забора твоя мама посадила, да?

Женька мельком глянула на Лиду, взяла у нее из рук ведро, потом посмотрела на Лидины тапочки и презрительно усмехнулась.

И уже уходя в дом, она обернулась в дверях и сердито бросила:

– Нет. Не мама.

* * *

Женька лежала на песке, закинув руки за голову. Песок был грязно-желтого цвета, засоренный осколками бутылочного стекла и шелухой семечек. Но все-таки здесь, на небольшом поросшем кустарником островке, песок был чище, чем на городском берегу.

Степнянка протекала мимо, не торопясь. Если бросить в нее щепку, то, может быть, когда-нибудь она доплывет до Каспийского моря. Раньше Женька почти каждый день отправляла в далекое путешествие к морю тщательно обструганные столовым ножом щеночки, прутики и даже бумажные кораблики. А теперь она выросла, и ей кажется странным, что она могла когда-то заниматься такими пустяками. Вот если бы самой отправиться путешествовать! Вот если бы сейчас этот маленький песчаный островок, на котором сейчас лежит Женька, вдруг сдвинулся бы с места и поплыл куда-нибудь далеко! Подальше от дома на Орловой улице…

В маленькой самодельной коробочке из синего картона Женька бережно хранила небольшую пожелтевшую от времени фотографию. Молодой темноволосый солдат с черными, как уголь, глазами, в новенькой гимнастерке, а рядом молодая женщина в пестром платье, с глазами светлыми и добрыми. Полина Ивановна, тетка, называла эту женщину «покойницей-сестрицей», старые знакомые Женькиной семьи Елизаветой или Лизой. А Женька на обратной стороне фотографии большими печатными буквами написала: «Мама».

Женькина мать умерла в первый послевоенный год. Женька родилась, а она умерла…

Когда Женьку спрашивали о темноволосом солдате на фотографии, называя его непривычными и чужими словами «твой отец», сна сухо отвечала:

– Может, на войне убили, а может, в плен сдался. Может, и сейчас где-нибудь живет, – кто знает. Разыскался, если бы захотел.

Глядя на Женьку, тетка часто сокрушалась:

– Эх, хоть бы от матери что хорошее взяла! Вон она какая чистенькая была да светлая. А ты вся в отца уродилась! Даже вихор вон на лбу, как у него.

Женьке не хотелось быть похожей на него! И, глядя на фотографию, она говорила упрямо:

– И вовсе не в него. Он вон черный какой-то.

– И вовсе он не черный! – сердилась тетка. – У него и волосы светлые, и глаза голубые. Это уж фотограф виноват. Так снял… Скажи вот спасибо – я у тебя есть, фамилию вон свою дала, имя придумала. Обувку, одежку…

И тетка, сердито покачивая головой, добавляла:

– Побросали! Корми, пои, как знаешь! Обувай, одевай! Ух, я бы твоего отца! Попался бы он мне только!

Тетка нигде не работала. Жили они с Женькой на доходы от хозяйства. А хозяйство было большое: две козы, куры, огород, квартиранты. Это здесь, в городе. А было еще хозяйство в Анисовке, что в двадцати километрах отсюда. Там был сад, корова и еще один огород. Правда, хозяйкой считалась старенькая родственница Полины Ивановны, но у нее все равно не хватало сил на это хозяйство, и тетка ездила помогать. Приезжала она из Анисовки нагруженная корзинами, бидонами и узлами. На базаре у нее даже было свое облюбованное место.

Во дворе, засаженном помидорами и огурцами, было множество интересных, но никому не нужных вещей: валялись старые водопроводные трубы, стояла неведомо как попавшая сюда полуразвалившаяся телега, огромной грудой лежали полусгнившие корзины для яблок. Трубы давно уже можно было сдать сборщику металлолома, телегу пустить на топку, корзины выбросить, но тетка все это добро берегла и очень боялась, как бы телегу, трубы и корзины не украли, потому что они еще «могли пригодиться в хозяйстве». Иногда Женьке казалось, что и она-то, Женька, появилась в ломе на Орловой улице только потому, что тоже могла пригодиться в хозяйстве.

Вчера хозяйство пополнилось – вселились новые квартиранты. Тетка будет брать с них двойную плату: деваться им все равно пока некуда. Девчонка – черная, как цыганка, немного смешная и, наверно, хорошая. Ее отец строит возле города большой завод. Обе они – и девчонка, и ее мать – какие-то суматошные, шумные. Дом после их приезда сразу ожил и стал веселее. Тетка вчера уже дала строгий-престрогий наказ Женьке: «Ты их из проходной комнаты выживай! Шуми, тарахти чем-нибудь! Пусть там, у себя, сидят…»