Текст книги "Суп из акульего плавника"

Автор книги: Фуксия Данлоп

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 25 страниц)

Когда я впервые оказалась в Чэнду, он мог похвастаться только двумя «небоскребами» – гостиницей «Миньшань» и универмагом «Народный»; да и они по большому счету не могли считаться высоченными. Теперь же новые высотные здания вырастали словно грибы после дождя. Все чаще за картами или неспешной беседой в тихой уютной чайной, расположившейся на усаженном деревьями переулке, я стала замечать, что мой взгляд упирается в гигантские здания, маячащие за лесом деревянных крыш. «Откуда взялись эти громадины?» – недоумевала я. Тихо, незаметно вокруг меня медленно рос совершенно новый, современный город, город будущего.

Изо дня в день бригады вооруженных кувалдами рабочих потихоньку уничтожали одну из моих самых любимых улиц – улицу Небесного спокойствия, протянувшуюся вдоль южного берега реки Цзиньцзян. Сперва на стенах и дверях, словно знамение надвигавшейся болезни, появлялся написанный мелом иероглиф чай, что значит «снести». Потом закрывались чайные и магазинчики. Вслед за тем ломали стены, и от старых домов оставались лишь остовы-скелеты, а затем приходил и их черед. Семья за семьей перебирались в многоквартирные дома, возведенные на окраинах. Когда на улице осталось всего лишь одно здание, которое вскоре должно был разделить общую судьбу, я украла на память вывеску с названием улицы (теперь она у меня висит в лондонской квартире).

Снос старых кварталов был трагедией, причем трагедией моей личной. Я влюбилась в районы и улочки, которым суждено уйти в небытие. Мои кулинарные изыскания явились попыткой написать портрет живого города, но чуть позже я поняла, что во многом они стали скорее эпитафией. Я поселилась в очаровательном городе, не похожем ни на какой другой на свете. И что же случилось потом? Его погубили, воздвигнув на освободившемся месте безликие многоэтажки и высотки, которые можно увидеть в любом другом китайском мегаполисе. Какой же это было чудовищной глупостью!

С другой стороны, в девяностых годах в Китае царила атмосфера оптимизма и жизнелюбия. Уравниловка, утилитаризм, бессмыслица и нелепица коммунистической эпохи остались в прошлом. Вся страна была готова к энергичным действиям и рада двигаться вперед. Этого желали все – миллиард двести миллионов человек. В Англии мы начинаем сокрушаться, узнав о сносе любой старой хибары; в Сычуани шли дальше – здесь ровняли с землей целые города. Я не могла не восхищаться непоколебимым чувством уверенности людей, уверенности в том, что будущее непременно окажется лучше прошлого.

Когда я рассекала на велосипеде по лежащим в руинах улицам, меня переполняли двойственные чувства. Сердце ныло от тоски, но кровь бурлила в жилах от ожидания чего-то несказанно хорошего и иного. Я тоже менялась, менялась вся моя жизнь. Я открывала в себе новые творческие способности и знакомилась с удивительными людьми. Я ощущала себя змеей, избавляющейся от старой кожи.

НЕБОЛЬШОЙ ЭКСКУРС В «СОСТАВНЫЕ ВКУСОВЫЕ БУКЕТЫ» СЫЧУАНЬСКОЙ КУХНИ

Вкусовой букет «Домашний»

Данный букет напомнит вам о милой сердцу домашней кухне. Сочетает в себе соленый, пряный и немного острый вкусы. В качестве приправ используется паста из чили и бобов, соль и соевый соус. Также можно добавить маринованные красные чили, творог из черной сои и сладкую пасту.

Пример:свинина двойного приготовления.

Вкусовой букет «Аромат рыбы»

Еще одно прославленное изобретение сычуаньской кулинарии. Данный вкусовой букет создают приправы, которые традиционно используются в процессе приготовления рыбных блюд. Данный букет сочетает в себе соленые, сладкие, кислые и острые нотки, в которые вплетаются вкусовые оттенки чеснока, имбиря и зеленого лука. Основой приправы служат маринованные красные чили.

Примеры:свинина с ароматом рыбы, баклажаны с ароматом рыбы.

«Странный» вкусовой букет

Этот букет основывается на гармоничном сочетании соленых, сладких, острых, кислых ноток, равно как и оттенков умами.Вкусовые нотки, сочетаясь, не заглушают друг друга, а наоборот – взаимно подчеркивают достоинства.

Пример:курятина с вкусовым букетом «Странный».

Острый вкусовой букет, вызывающий онемение

Одно из примечательных особенностей сычуаньской кухни – сочетание чили и сычуаньского перца. Степень остроты варьируется от места к месту.

Примеры:«Соевый творог рябой старушки», хогопо-сычуаньски.

Вкусовой букет «Красное масло»

Данный вкусовой букет достигается посредством сочетания ярко-красного масла чили, соевого соуса и сахара. Иногда для усложнения букета добавляют немного кунжутного масла. Применяется в холодных блюдах.

Пример:кусочки курятины в соусе из красного масла.

Вкусовой букет «Чесночная паста»

Стильное сочетание растертого чеснока, масла чили и кунжутного масла с особым соевым соусом.

Смесь обжаривают с коричневым сахаром и специями, пока она не станет густой и ароматной. Применяется в холодных блюдах.

Пример:холодная свинина в остром чесночном соусе.

Вкусовой букет «Обожженный чили»

Данный вкусовой букет достигается путем обжаривания сушеных перчиков чили на сковороде. Жарить их следует до того момента, как они начнут менять цвет, затем добавить остальные ингредиенты и перемешать, подбрасывая, в ароматном масле.

В сочетании с чили, как правило, используется сычуаньский перец.

Пример:острый салат с огурцами.

Глава 7
Голодные мертвецы

Когда я поступала в китайский кулинарный техникум, оказавшись в результате единственной слушательницей-иностранкой, мне почему-то не приходило в голову, что мой поступок может показаться странным или вызвать какие-нибудь осложнения. Решение о поступлении было импульсивным, как и само желание отправиться в Китай. Мне хотелось побольше узнать о сычуаньской кухне, ну а то, что мне придется при этом еще и выучить сычуаньский диалект, имея в однокашниках кучу молодых, беспутных ребят, которые вовсе не обязательно меня примут в свой круг, я как-то даже и не считала за препятствие.

Конечно же, в родном Оксфорде мне часто приходилось делить дом с иностранцами и каждодневно идти на компромиссы, необходимость которых диктовалась различиями в культуре. Я уже не удивлялась, если, спускаясь к завтраку, обнаруживала, что мои родители пьют кофе с инженером-сицилийцем или турком, владеющим заводами по производству фарфора. Когда мы отправлялись в походы по Европе или Британии, нельзя сказать, что наши поездки были тщательно и досконально спланированы. Отец придумывал маршрут, вившийся по карте змеей, выбирая дороги так, чтобы мы смогли увидеть красоты. Мы редко когда представляли, где именно будем ночевать, и часто ставили палатки прямо у дороги.

В Китае я путешествовала аналогичным образом. Просто принимала решение отправиться туда-то, потом в другое место, а как я буду добираться к цели – уже дело десятое. Пожалуй, в середине девяностых в Китае иначе было просто нельзя. Стоило только на минуту задуматься о предстоящей поездке, как тут же пропадало желание куда бы то ни было ехать: в голову начинали лезть мысли об опасных дорогах, до нелепости неудобных автобусах, перебранках с полицейскими и долгих часах пути.

В принципе, то же самое можно сказать и о самой жизни в Китае. Клонящаяся к закату коммунистическая система по-прежнему держала страну мертвой хваткой. Все ключевые решения в любом государственном учреждении, в любом государственном ресторане принимали упертые бюрократы. Хотите следовать правилам и попытаться официально о чем-нибудь договориться, будь то о кулинарном уроке или разрешении на поездку в закрытый для посещения район. – ждите препон на каждом шагу. На всем лежала печать запрета – вся государственная система была построена так, чтобы отвечать отказом на любую просьбу. И при этом, как это ни странно, в Китае царила дикая вольница. Возможно было все. Требовалось главное – способность импровизировать.

Большую часть каникул я проводила, путешествуя по закрытым районам (фэй кай фан ди цюй).Я была вынуждена использовать разные уловки при покупке билетов на автобус, переезжать по ночам. Несколько раз выдавала себя за китайскую крестьянку. После прибытия в запретный район мне приходилось уговаривать полицейских и мелких чиновников закрыть глаза на закон и сделать для меня исключение. Как правило, встреча с дружелюбной двадцатилетней англичанкой, весело щебечущей с ними по-китайски, приводила их в смятение. Они угощали меня чаем и сигаретами, выслушивали мои оправдания и, наконец, покоренные моим обаянием, освобождали меня от штрафа, разрешая ненадолго остаться и сфотографировать местный монастырь. В данном случае мне очень помогало то, что в этих отдаленных районах связь работала на редкость паршиво: снедаемый сомнениями полицейский неизменно пытался дозвониться до начальства в ближайшем городе, чтобы спросить, как со мной поступить, но на линии вечно случались обрывы, поэтому решение приходилось принимать самостоятельно.

В те годы, когда мне было двадцать, я получала дикое удовольствие от таких путешествий, чувствуя себя шпионкой. Было невероятно здорово бродить по землям Тибета, на которые, если не считать миссионеров в начале двадцатого века, практически не ступала нога иностранца. Вам может показаться странным, но я также получала удовольствие и от перепалок с китайской полицией. Я не была жительницей Тибета, которую могли отправить в исправительно-трудовой лагерь по надуманным политическим обвинениям, и не была крестьянкой, чья судьба зависела от капризов местного чинуши. Я уже знала, на что китайские власти реагируют особенно болезненно, и старалась не делать глупостей. А потому ничем и не рисковала. Максимум меня бы выслали обратно в Чэнду.

Таким образом, я стала вести себя довольно нагло. Просто без всякого страха и опасений просила, что мне нужно, ожидая, что все сложится именно так, как я хочу. («La Principessa» [17]17
  La Principessa (ит.) – княгиня, принцесса.


[Закрыть]– называла меня моя подружка-итальянка Франческа). И обычно изначальный отказ в результате сменялся согласием. Добиваться своего было сложно, это требовало времени и сил. Время у меня было, силы тоже, я была молода, так что причин для беспокойства не наблюдалось.

Я училась в сычуаньском кулинарном техникуме, боролась с высокомерным отношением однокашников, в поте лица учила терминологию профессиональной китайской кулинарии. Путешествия по закрытым районам стали одним из множества приключений и событий, столь частых, что они начали восприниматься естественной и неотъемлемой частью моей жизни. В то время мне не нужно было демонстрировать особое мужество и решимость. В отличие от празднования китайского нового года, приход которого я отметила в обществе своего друга Лю Яочуня и его семьи в глухой деревне на севере Китая.

Мы познакомились с Лю Яочунем, когда исторический факультет Сычуаньского университета прикрепил его ко мне в пару для языкового практикума. Подавляющему большинству иностранных студентов достались довольно скучные партнеры. После нескольких натянутых бесед о разнице культур мои однокурсники решили поставить на этом разговорном практикуме крест. Однако с Лю все было иначе. Старший сын в крестьянской семье, имея неграмотных родителей, проживавших в одном из беднейших районов Китая, Лю пробился в Сычуаньский университет исключительно благодаря своей светлой голове. К моменту нашего знакомства он уже успел поступить в магистратуру, решив посвятить свою жизнь науке. (Для меня он всегда был воплощенным примером социальной мобильности, недавно появившейся в Китае). Оказалось, что Лю великолепный собеседник – он был незауряден, весел, мог насмешить и обладал богатым воображением. Долгие часы мы проводили в разговорах на смеси английского и китайского, обсуждая историю, культуру, политику, философию, вопросы морали и религии. Своими познаниями в китайском по большей части я обязана именно ему. С его стороны можно утверждать то же самое про английский.

Лю Яочунь – настоящее дитя Культурной революции. Он появился на свет в 1970 году. В детстве жил вместе с родителями, братом и сестрой в домишке с земляным полом, состоявшем из одной комнаты и сложенном из глиняных кирпичей. Земля, которую обрабатывали его родители, не была податливой и плодородной, а зимы на севере не отличались мягкостью. Есть было нечего, поэтому семья в основном питалась сушеными ломтиками батата, которые правительство посылало в качестве гуманитарной помощи в голодающие районы. Начальная школа располагалась в точно такой же мазанке и ничем не выделялась из окружающего. Однако Лю Яочунь выделялся умом и трудолюбием – целыми днями он просиживал дома, зубрил иероглифы и решал арифметические задачи. Родители, великолепно понимая, что спасти от каторжной крестьянской работы может только образование, отправили его учиться в среднюю школу в близлежащем райцентре. Там Лю жил в семье у тети и дяди. Шесть лет спустя, когда ему исполнилось восемнадцать, он сдал государственные вступительные экзамены в высшие учебные заведения и был зачислен в Сычуаньский университет, считавшийся одним из лучших в Китае.

Мое первое посещение деревни, в которой вырос Лю Яочунь, произвело на меня шоковое впечатление – притом, что я уже успела пожить в Китае и насмотреться на всякое. Когда Лю пригласил отпраздновать китайский новый год в кругу его семьи, я буквально запрыгала от радости. Путь обещал быть долгим – поезда приходилось сменять автобусами дальнего следования. Деревня располагалась в северо-западной оконечности провинции Ганьсу, неподалеку от Внутренней Монголии и северных пределов Китайской империи. В середине зимы на дворе стоял лютый холод. Над седыми, бесцветными, невыразительными, какими-то жутковато-ирреальными просторами висело белое, холодное солнце. На севере бледнели однообразные, покрытые пылью холмы; нагие, окутанные лишь пылью, лежали равнины, а дома были построены из той же белесой земли, на которой они стояли. Пыль покрывала даже тополя, лишившиеся по зиме листьев, небо же было настолько стерто-голубым, что сливалось с землей. В этом пустынном, лишенном цветов мире я чувствовала себя брошенной.

Родители Лю Яочуня оставались неграмотны, но уже съехали из глиняной халупы. За несколько лет до моего приезда они построили дом в традиционном китайском стиле, пустив в дело сосны и тополя, кирпичи и землю. Жилище теперь насчитывало пять комнат да впридачу и зернохранилище – все это выходило на огороженный стенами двор. За ними располагался небольшой сад. Там же соорудили загон для осла.

Главная комната была высокой и светлой. У потолка виднелись открытые перекрытия. Один край комнаты занимал кан– платформа-возвышение из земли, являющаяся центром жизни в деревенских домах северного Китая. Рядом в очаге постоянно тлел огонь, который топили навозом. Днем мы сидели на канеи готовили чай, подогревая воду на топившейся дровами печке. Из печки поднималась жестяная труба, которая, изгибаясь невероятными углами, исчезала в отверстии, проделанном в крыше. По ночам, завернувшись в стеганые одеяла, мы спали на каневместе с мамой и сестрой Лю. Мужчины – сам Лю, его брат и отец, проводили ночь на еще одном кане,располагавшемся в другой комнате через двор.

Несмотря на то что родителям Лю было всего-то за сорок, они выглядели старше – сказывался тяжелый крестьянский труд, которым те занимались всю жизнь. На их долю выпали неразбериха земельной реформы, голод и Культурная революция. (Отец Лю со смущенной улыбкой вспоминал дурацкие политические акции, в которых ему приходилось принимать участие. В частности, крестьяне должны были плясать «танец верности» во славу Мао, выстроившись в большой иероглиф «преданность», начерченный на земле.) Родители Лю говорили на местном диалекте, читать-писать не умели, а с таким набором далеко не уедешь. Дальше всего они забрались от деревни, когда поехали в столицу провинции город Ланьчжоу – что и так по деревенским меркам считалось настоящим приключением.

В зимнее время года работы практически не было, поэтому жители деревни проводили время в разговорах, прихлебывали сладкий черный чай и грызли дынные семечки. Поскольку на памяти даже древних стариков я была первой иностранкой, посетившей деревню, меня приняли как гуй бина– почетного гостя. Все хотели со мной познакомиться. Представитель местной «интеллигенции» сочинил в мою честь стихотворение, а женщины подарили мне хлопковые стельки, покрытые искусной вышивкой.

В деревне ни у кого не было фотоаппарата, поэтому весть о том, что у меня на шее висит старенький Olympus,распространилась со скоростью лесного пожара. Будучи совершенно растроганной добросердечием и гостеприимством крестьян, я согласилась перефотографировать всех жителей деревни.

В соседнем дворе на деревянный стул уселась старушка – так, чтобы оказаться в самом центре снимка. Старший внук встал у ее правого плеча, средний – у левого. Третий, самый младший – шаловливый мальчуган лет пяти – нетерпеливо ерзал: родители усаживали его бабушке на колени. Повисло молчание, наступил серьезный ответственный момент, и я щелкнула кнопкой.

Поначалу я фотографировала без всяких задних мыслей, однако быстро сообразила, что запечатлеваю историю, фиксируя существующие в деревне тесные внутрисемейные связи и социальную иерархию. Внуки старушки согласно китайской традиции именовались лао да, лао эри лао сань,т. е. «самый старший», «второй по старшинству» и «третий по старшинству». Кроме внуков у старушки были еще и внучки, но они в семейной иерархии не учитывались. Пока их братья мне позировали, девушки стояли, сгрудившись, в углу двора, лишенные права быть сфотографированными, равно как и другого права – играть сколь бы то ни было заметную роль в семье.

Бабушка с достоинством сидела посередине. За ее спиной, скрытая занавеской, оберегавшей главный вход в дом, прямо над семейным алтарем висела черно-белая фотография ее покойного супруга, служившая постоянным напоминанием о главенствующей роли старшего поколения. Сыновья и внуки старухи были обязаны вставать на колени и касаться лбом земли перед этой фотографией всякий раз, когда заходили в комнату. Кроме того, на каждый праздник им вменялось как поминовение предков воскуривать благовония и сжигать ритуальные деньги [18]18
  Ритуальные деньги – бумажные, выпускаемые с целью совершения ритуала жертв духам и передачи умершим. Предназначаются для того, чтобы духи умерших родственников жили лучше в загробном мире. По другим представлениям, ритуальные деньги им даются для передачи «взятки» владыке ада Яньло-вану, чтобы он во время суда помог им избежать наказания. Ритуальные деньги сжигаются в специальных печах при храмах и посвящаются определенным божествам. Во время сжигания с этими банкнотами обходятся как с настоящими – их не перевязывают, а помещают в виде развернутых стопок. Считается, что сжигание подлинных денег вместо жертвенных приносит несчастье.


[Закрыть]. После смерти старухи ее фотографию должны были повесить рядом с изображением супруга.

Мы вместе с Лю Яочунем ходили из дома в дом, из двора во двор. Я делала парадные, официальные семейные фотопортреты: молодую девушку с женихом, которого ей выбрали родители: маленьких мальчиков, члены которых с гордостью выставлялись напоказ сквозь отверстия в штанишках; стариков, возможно, представавших перед камерой в последний раз. Фотографии пожилых людей впоследствии должны были украсить семейные алтари – именно им предстояло поклоняться грядущим поколениям. Старики предпочитали запечатлеваться на черно-белую пленку – возможно, этот способ казался им более надежным и традиционным.

Но были и те, которых я не фотографировала. Среди них один сумасшедший, потерявший разум от горя. Он лишился всего – и жены, и государственной «пожизненной» работы. Погруженный в забытье, безумец сидел на обочине на корточках и тихонько раскачивался из стороны в сторону. Я не сфотографировала и незаконнорожденного ребенка, чья мать сбежала в город, не в силах выдержать презрительного отношения со стороны односельчан. Ну и, конечно же, не делала фото маленьких девочек.

Будучи представительницей слабого пола, я чувствовала себя в таком окружении неловко. Мать и сестра Лю Яочуня выполняли по дому всю работу. Пока мы с мужчинами бездельничали, сидели на кане, курили и болтали, они подметали, сметая шелуху от семечек, набросанную на пол. На кухне женщины просеивали муку и готовили тесто для булочек на пару. Они смешивали муку с водой, раскатывали тесто в блин, а потом нарезали из него лапшу или сворачивали плетенку ма хуа.Женщины рубили дрова и поддерживали огонь в плите и очаге возле кана.Когда наступала пора трапезы, сначала кушали мы, и только потом – они, удаляясь для этого на кухню. Затем они мыли посуду. Все мои настойчивые попытки им помочь встречали упорное сопротивление, поэтому я не без чувства вины смирилась со странной ролью, которую определили для меня – почетного гостя-мужчины.

Еда в деревне казалась мне незатейливой и однообразной. Сычуань со своими гастрономическими изысками осталась где-то очень далеко, а я попала на север с сухим климатом, да и к тому же зима добавляла своей суровости. Кроме пшена, свинины, чили и чеснока, есть практически было нечего. Рис там считался лакомством, которым жители деревни баловали себя лишь время от времени. Порой на стол подавались блюда из пшена, издревле потреблявшегося китайцами в пищу и считавшегося городскими жителями едой, достойной лишь бедных крестьян. Впрочем, даже пшено было нечастым гостем на столе в семье у Лю Яочуня. Однажды один из преподавателей сычуаньского университета с пренебрежением бросил: «На севере все едят мянь(блюда из муки)». И вот теперь я сидела с крестьянской семьей за квадратным деревянным столом, ела лапшу или жевала приготовленные на пару булки, приправленные толченым чесноком или чили в масле для того, чтобы хоть как-то обогатить пресный вкус. Между завтраком, обедом или ужином не существовало практически никакой разницы. Мясо мы ели редко, а единственными свежими продуктами были выращенные тут же чеснок, сельдерей, лук и яблоки. Через несколько дней мне показалось, что мой желудок залили цементом.

Вам будет достаточно посетить любую китайскую деревню, похожую на ту, где живет семья Лю Яочуня, чтобы понять, сколь нелепо утверждение о существовании некой единой китайской кухни. Начнем с того, что в кулинарном плане Китай разделен на север, где едят продукты из пшеницы, и юг, где предпочитают рис. Например, жители Ганьсу относятся к первой половине, и их провинция – лишь часть обширных территорий, протянувшихся на запад – от восточного побережья и Пекина до границ Центральной Азии и далее. В этих землях доминируют лапша и хлеб. Причем, что самое интересное, некоторые виды макаронных изделий Северного Китая удивительно напоминают итальянские. Например, в Сиане едят макароны под названием «кошачьи ушки» – по форме и способу приготовления один к одному с итальянскими орекьетте.Согласно итальянской легенде, китайцев с макаронами познакомил Марко Поло, путешествовавший по Срединному государству в конце XIII века. Китайцы же, в свою очередь, считают, что макароны подарили миру именно они. В 2005 году китайские археологи объявили, что в споре можно поставить точку: в ходе раскопок у берегов Хуанхэ ими был обнаружен горшок с просяной лапшой, насчитывающий четыре тысячи лет. Однако многие эксперты полагают, что подлинная родина лапши и макаронных изделий располагается западнее – в Персии.

Дело шло к Новому году. Я смотрела, как семья Лю Яочуня готовит праздничное пиршество. Самого Лю назначили ответственным за украшение дома. Вооружившись кистью и черной тушью, он, согласно традиции, начертал на длинных отрезах красной бумаги разные пожелания. Эти листы предстояло наклеить у каждого дверного проема в доме: справа, слева и вверху (иногда полезно иметь в семье грамотного сына). Специально откормленную для праздника свинью уже забили, а мясо засолили, однако, несмотря на это, отец Лю выбрал еще и петуха, вынес его наружу и зарезал, слив кровь на покрытую пылью землю. На главной улице, проходившей через всю деревню, парни, тренируясь, били в барабаны, а дети мастерили изумительной красоты фонарики из деревянных реек и разноцветной бумаги. Девушки, будто бы бросая вызов окружавшему деревню блеклому унылому ландшафту, разоделись в яркие одежды алого, розового или красно-розового цветов.

Пожилые люди почитаются в Китае еще и потому, что после их смерти они войдут в пантеон предков, которым принято поклоняться. После кончины родственники усопших должны поместить изображения почивших на алтарь в главной комнате и делать их душам подношения. У некоторых старинных семейств в деревне Лю Яочуня все еще хранились свитки с ветвистыми древами родословных, украшенных изображениями представителей ушедших в небытие поколений. Традиционно эти свитки вешали именно над алтарем. Во время Культурной революции вместо них разрешалось вешать портреты Мао, но теперь свитки и фотографии возвращались на свои исконные места, хотя изображения Мао так никто и не счел нужным убрать. Китайская семья состоит не только из живых, но и еще из многих поколений почивших.

Совместная трапеза в Китае не только способ собрать всех родственников за одним столом, это еще и ритуал, соединяющий мир живых с миром мертвых. В канун Нового года все семейство Лю Яочуня, начиная от стариков и заканчивая маленькими детьми, отправилось в сад, чтобы пригласить предков на праздничное застолье. Они воскурили благовония, бросили в огонь ритуальные деньги, вылили на землю водку и, встав на колени, принялись бить земные поклоны. В воздухе загрохотало: дядья подожгли запалы хлопушек. Потом все направились в дом старшего сына – дяди Лю Яочуня, где мужчины снова встали на колени и склонились в земном поклоне перед главным семейным алтарем. Женщины уже приготовили для усопших праздничный новогодний ужин – маленькие тарелочки с мясом и овощами, мисочку лапши, чашечки чая и вина.

Одна из особенностей китайского мира духов и почивших предков, по крайней мере с точки зрения иностранца, заключается в его удивительном сходстве с нашим физическим бренным миром. Китайские боги, властвующие на небесах, рассматривают прошения от смертных, принимают подарки и взятки – один к одному как нынешние, да и былые китайские чиновники. Покойные, точно так же как и живые, нуждаются в материальных предметах: одежде, деньгах, а в наши дни даже мобильных телефонах. На похоронах родственники усопшего сжигают бумажные изображения этих предметов, отправляя их к небесам в облаке дыма. В Китае существуют магазины, специализирующиеся на продаже подобных ритуальных предметов: карт, стиральных машин, часов, мобильных телефонов и т. д. Все эти вещи изготовляются из картона и цветной бумаги.

Судя по гробницам богачей и знати, китайцы в далеком прошлом серьезно относились к подготовке к загробной жизни. Самое знаменитое из погребений принадлежит безжалостному императору Цинь Шихуанди, впервые объединившему Китай. Вместе с ним в земле упокоилась целая армия терракотовых воинов, призванная защищать и охранять его в загробном мире. Впрочем, моя самая любимая гробница располагается в Мавандуе, неподалеку от Чанша – столицы провинции Хунань. В этой гробнице, относящейся ко второму веку до нашей эры, был погребен князь с женой и сыном. В результате раскопок, начавшихся в семидесятых годах двадцатого века, учеными обнаружено удивительно хорошо сохранившееся захоронение. Знатное семейство покоилось в окружении десятков деревянных статуэток слуг и музыкантов, которые должны были ублажать и развлекать почивших в загробном мире. Археологи обнаружили деревянные модели шахматных досок, ларцов для хранения косметики, музыкальные инструменты, роскошные халаты, а также сложные медицинские и философские трактаты, написанные на шелке. Кроме того, там было много еды, поскольку и покойным надо питаться.

Возле супруги князя на крашеном лакированном подносе стоял ее последний ужин, приготовленный из настоящих продуктов. Наряду с пятью видами легких закусок, на подносе слуги выложили шампуры с нанизанным на них жареным мясом. Там же стояли пиалы с рисом, супом, вином, возле них лежали палочки. Рядышком были поставлены расписные лакированные чарки для вина, на которых красовалась фраза «Пейте, уважаемые», и богатая посуда. Помимо всего этого в гробнице хранились и сырые продукты: различные виды зерновых, мясо, птица, яйца, просяные лепешки, лекарственные травы и приправы, в том числе корица и сычуаньский перец. В описи, найденной в погребении и составленной на бамбуковых дощечках, в числе приправ упоминались также и маринованные овощи, солодовый сахар, соль, уксус, заквашенный соус и мед. Впридачу перечислялись различные виды блюд, супов и около десяти способов приготовления пищи, включая обжаривание на открытом огне, обжаривание на сковородке, кипячение, варку на пару, соление и маринование.

Во всех пределах китайской империи ее обитатели проявляли всяческую заботу о том, чтобы покойные не остались голодными. В захоронении Астана в Турфане, на самом краю пустыни Такла-Макан, ученые обнаружили пельмени цзяоцзы,датирующиеся эпохой династии Тан. За прошедшие века те высохли, сделавшись ломкими, однако и сейчас, двенадцать веков спустя, вы можете заказать в этом регионе точно такие же цзяоцзысебе на обед. В начале двадцатого столетия европейский исследователь Аурель Стейн [19]19
  Марк Аурель Стейн(1862–1943) – выдающийся путешественник и этнограф, внесший заметный вклад в исследование культуры и традиций Восточного Туркестана, открывший знаменитую Пещеру тысячи будд.


[Закрыть]вернулся оттуда не только с бесценными Дуньхуанскими рукописями. Кроме них он привез пирожки с вареньем и другие остатки мучных изделий, обнаруженных в погребениях Астаны, которые до сих пор находятся в хранилищах Британского музея. В эпоху династии Мин в провинции Шаньси людей хоронили с миниатюрными столиками, сделанными из керамики, на которые клали изображения блюд или продуктов, выполненные из глины: бараньи головы, куриц, рыбу, хурму, персики и гранаты.

В современном Китае люди часто кормят своих родственников, недавно отошедших в мир иной, так, чтобы подчеркнуть их близость с миром живых. Они могут оставить у их могил маленькие блюдечки с едой: ветчиной домашнего копчения, зеленой фасолью – одним словом, тем, что ест вся семья, лишь бы покойные приняли участие в общей трапезе. Что же касается родственников, умерших давно, им тоже делаются съедобные подношения на алтарь. Но в данном случае речь идет о продуктах, которые нельзя тут же, немедленно употребить в пищу, – например, о целой копченой свиной голове или о неочищенном грейпфруте. Согласно представлениям китайцев, расчленение трупа – самое ужасное, что только можно сделать с мертвецом. Без ног призраки не смогут ходить, без глаз – видеть.

В Новый год мы с Лю Яочунем продолжили то, чем занимались и раньше, – от заката до рассвета ходили по домам его односельчан, нанося им визиты вежливости. Блюда, которыми нас угощали, были изысканнее тех, что крестьяне ели каждый день, однако не особо отличались от семьи к семье. Мы лузгали дынные семечки; лакомились конфетами, завернутыми в целлофан, и грецкими орехами, грызли арахис, сушеные мандарины, хурму. Потом приходил черед главной перемене блюд: нарезанной ломтиками свиной печени и свиным ушам, считавшимся деликатесом: тушеным свиным ребрышкам; свинине, нарезанной соломкой и обжаренной с зеленым луком или сельдереем; тефтелям, сваренным на пару и слепленным из свиного фарша, смешанного с рисом; и рыбе, приготовленной целиком (в Новый год, согласно китайской традиции, обязательно надо кушать рыбу, поскольку по-китайски «иметь рыбу» – ю юй —омофон другого словосочетания, также звучащего как ю юй,но означающего «иметь в изобилии»). В качестве своеобразного гарнира нам подавали пшеничную лапшу, лапшу из батата и маленькие булочки, приготовленные на пару, которые уминались с маринадами, чили и перцем. На каждый стол ставилось по девять мисок, так чтобы они образовывали квадрат.