Текст книги "Дурная слава"

Автор книги: Фридрих Незнанский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 22 страниц)

Глава 10
СВОРА

Конференц-зал, где проходили врачебные конференции, был заполнен. За центральным столом сидели генеральный директор и Стрельцов. За их спиной был натянут экран для демонстрации слайдов и проекции компьютерных данных.

Остальные сотрудники занимали расставленные рядами стулья. Все обернулись на Ковригину. Она поздоровалась, ей никто не ответил. Наташа опустилась на свободный стул, стоящий как-то отдельно от остальных. В первом ряду она увидела Переходько, сидящего рядом с Барковой. Абсолютно осязаемое предчувствие беды засосало под ложечкой.

– Ну-с, все в сборе, начнем, – произнес Александр Арнольдович Стрельцов. – Сегодняшняя внеочередная конференция связана с весьма прискорбным событием. Четвертого января в клинике скончалась Зоя Михайловна Бобровникова. Это само по себе как бы кладет пятно на репутацию клиники. Мы позиционируем наше учреждение как заведение, где работают профессионалы высочайшего класса. Но, как говорится, люди смертны, и не всегда врачам удается предотвратить самое худшее. В данном же случае речь идет о непростительной халатности, если не сказать более: о должностном преступлении! Доктор Переходько, прошу вас, доложите нам обо всех обстоятельствах, сопутствующих смерти Бобровниковой.

Переходько поднялся, начал ровным, монотонным голосом:

– Я заступил на дежурство в девять утра. Смену сдавала Екатерина. Баринова. Она обратила мое внимание на Зою Михайловну, состояние которой под утро ухудшилось. Было решено проверить уровень глюкозы, так как основной диагноз Бобровниковой, как все здесь знают, инсулинозависимый сахарный диабет. Немедленно была взята кровь, и пробирка была доставлена в лабораторию в девять десять. Врач-лаборант Ковригина, которая дежурила в этот день, провела исследование крови только в девять тридцать…

– Неправда! В девять пятнадцать! И я вам тут же позвонила! – громко перебила Наташа.

– Помолчите, Ковригина, – оборвал ее Стрельцов.

– Мне никто не звонил, – невозмутимо продолжил Переходько. – В девять тридцать в компьютерной программе «Медиум» появились результаты анализа крови на сахар. По данным Ковригиной, показатель составлял двадцать один с половиной, то есть имела место гипергликемия, выраженное повышение уровня глюкозы в крови.

– Как – двадцать один с половиной? – ахнула Наташа. – Два с половиной!

– Я приказываю вам молчать! – рявкнул Стрельцов. – Вам еще дадут слово.

Наташу накрыло жаром. В висках стучало. Она чувствовала, что лицо заливает краска.

Переходько так же монотонно и невозмутимо продолжил:

– Исходя из результатов лабораторного исследования, я дал указание ввести Бобровниковой инсулин в дозе, соответствующей уровню глюкозы. Медицинская сестра Игнатьева, сделав укол, самовольно покинула рабочее место, отправилась на перекур той же Ковригиной. Тем временем оставшаяся без присмотра женщина впала в коматозное состояние. Реанимационные мероприятия оказались бесполезными. Бобровникова скончалась.

– Ну-с, Ковригина, теперь прошу вас объяснить, каким образом вы выдали результат, который привел к смерти больной? – саркастически ухмыльнулся Стрельцов.

Наташа поднялась, изо всех сил стараясь не разрыдаться.

– Антон Степанович говорит неправду, – произнесла она звенящим от напряжения голосом. – Уровень глюкозы в крови Бобровниковой был два с половиной! Два с половиной, а не двадцать один с половиной! Я тут же сообщила об этом Переходько телефонным звонком.

– Ложь, – невозмутимо перебил ее Переходько. – Вы мне не звонили.

– Что же это такое, коллеги? В наших стенах слово «ложь» не звучало ни разу! Что у нас происходит? – гневно вскричал Стрельцов. – Что ж, придется продемонстрировать наглядно, кто здесь лжец! Николай, компьютер включен? Дай нам на экран историю болезни Бобровниковой.

На экране с заставкой «Медиум» началось движение, поползли фамилии пациентов. Указатель уткнулся в Бобровникову, мигнул, и история болезни Зои Михайловны открылась взору присутствующих. За эти несколько мгновений Наташа почти успокоилась: сейчас все станет на свои места! Но когда курсор дошел до четвертого января и застыл возле таблички в две строки, она обомлела. Там значилось: «Вид исследования – уровень глюкозы в крови. Показатель – 21,5 ммоль/мл». Строкой ниже было написано: «Исследование проводила врач-лаборант Ковригина Н. С.».

Этого не может быть! Потому что этого не может быть никогда! Она же повторила исследование еще раз, прежде чем ввести цифры в «Медиум». Ошиблась при вводе? Вбила лишнюю единицу? И. эта ошибка стоила Бобровниковой жизни?

Теперь только повеситься…

Зал шумел в негодовании, на нее оглядывались, взирая как на прокаженную. Казалось, еще минута – и стая набросится и раздерет ее когтями и зубами… Спокойно, держи себя в руках. Наташа зажмурилась, отчаянно вспоминая, как она вносила результат… Нет же! Ничего она не перепутала! Никто ее не отвлекал, она была сосредоточена и обеспокоена низким уровнем сахара. И тщательно следила за тем, что внесено в компьютер, так как исправления в программе были невозможны! При описке можно было лишь сделать другую запись и указать, что предыдущая – ошибочна. И если бы она вбила не ту цифру, то конечно же сделала бы новую запись. Но она все записала правильно! Опомнившись от первого потрясения, Наташа была в этом уверена. Кроме того, она внесла результаты в «лист учета результатов проведенных анализов», который велся постоянно, изо дня в день!

– Здесь какое-то недоразумение! – вскричала Ковригина. – Я вносила в компьютер цифру два и пять! Я помню это совершенно точно!

Зал негодующе гудел. Слышались выкрики:

– Да гнать ее надо поганой метлой!

– Под суд, вот куда!

Стараясь перекрыть шум, Наташа кричала:

– Кроме того, я внесла результаты в «лист учета результатов анализов», можно посмотреть там! Я четко помню, что запись была та же – два и пять!

Здесь, как будто по заранее написанному сценарию, вскочила Баркова:

– По поводу «листов учета» могу сообщить следующее: «лист учета» за четвертое января исчез. Его нет в папке. За третье и пятое января есть, а за четвертое – нет! – Она торжествующе взглянула на побледневшую Наташу и продолжила: – Я думаю, Ковригина, узнав, что Зоя Михайловна скончалась, и боясь ответственности за содеянное, уничтожила лист «учета анализов». Куда вы его дели, Наталия Сергеевна? Спустили в унитаз? Сожгли во дворе, там, где имеете обыкновение курить в рабочее время?..

Наташа взглянула в лицо генерального директора. Оно, как всегда, было непроницаемо, но глаза… От этого взгляда можно было выброситься в окно.

Наташа выскочила из зала, не среагировав на грозный окрик Стрельцова: «Куда вы? Вас пока никто не отпускал!»; она скатилась по лестнице на второй этаж, кинулась в лабораторию… Только бы найти! Только бы не пропало. Руки дрожали, ящик стола никак не поддавался. Наконец она выдвинула его, сбросила на пол пару справочников, которыми был прикрыт ее тайник: копии распечаток всех исследований, которые она делала. Лист за четвертое января лежал сверху. Она впилась в него глазами. Четко и ясно черным по белому было написано:

«Пациент: Бобровникова 3. М.

Вид исследования – уровень глюкозы в крови. Показатель – 2,5 ммоль/ мл.

Исследование проводила врач-лаборант Ковригина Н. С.».

Прижимая бумагу к груди, Ковригина понеслась наверх, перепрыгивая через ступени. Прямо в горле ощущалось бешеное биение сердца.

Когда она влетела в зал, Баркова громко обличала курирующего лабораторию Ивана Борисовича Стоянова, который «…взял на работу черт-те кого, аферистку и прощелыгу… И теперь всей клинике век не смыть позор!..».

Увидев Ковригину, она вдохнула было, чтобы продолжить, но смолкла под взглядом Наталии Сергеевны. Наташа чувствовала, что в данный момент готова убить Баркову.

И для этого ей достаточно просто взгляда.

В полной тишине она прошла к столу, где сидела верховная власть. Не глядя на Стрельцова, словно его не было вообще, протянула листок генеральному директору и, стараясь быть спокойной, проговорила:

– Вот! Посмотрите, пожалуйста! – и задохнулась от неожиданного спазма, перехватившего горло.

В кабинете генерального директора находился сам хозяин, Стрельцов, Стоянов, Переходько и Баркова. А также руководитель службы безопасности фирмы.

– Ну и как вы все это объясните? – спросил генеральный. – Антон Степанович, прошу вас, объяснитесь.

– Но… – Переходько был явно растерян. – Но в «Медиуме» были другие цифры, может быть, она их исправила?

– Она – это кто?

– Ковригина.

Генеральный повернулся к начальнику службы безопасности:

– Сергей Андреевич, Ковригина может вносить изменения в «Медиум»?

– Нет, у нее не тот уровень доступа. Она могла бы внести новую запись, но исправить существующую – нет, не могла. Правом вносить изменения в истории болезни пациентов наделены лечащие врачи и руководители подразделений. То есть внести изменения в результат анализа Бобровниковой мог и доктор Переходько, и какой-либо другой врач, и заведующая лабораторией Баркова. А вообще, каждый «вход» в историю болезни фиксируется. И фиксируется фамилия «входящего». Так что можно легко вычислить…

– Понятно. Что ж, пока все свободны. Доктор Стоянов, задержитесь, пожалуйста.

Когда все вышли, генеральный распорядился:

– Позвоните Ковригиной, отпустите ее домой, какой из нее сегодня работник… В состоянии, до которого ее нынче довели, немудрено и в самом деле напутать что-нибудь. Баркова на месте, пусть заменит Наталию Сергеевну…

– А дальше?

– Что – дальше?

– Что с ней дальше делать?

– С Ковригиной? А вы как считаете?

– Я?.. Я как вы.

– Я считаю, пусть продолжает работать. Если, конечно, сама не решит уйти. На ее месте многие бы так и решили… Ладно, посмотрим.

Стоянов названивал Ковригиной по мобильному. Телефон молчал. В лаборатории ее не было, но пальто висело в шкафчике. Значит, Наталия Сергеевна в клинике. Но где? Курит во дворе? Плачет, запершись в кабинке туалета?

Баркова злобно прошипела, что подчиненной, как всегда, нет на месте. «Что же ты, вешалка старая, на каждом шагу врешь? Это тебя вечно нет на месте. Постоянно камарилью свою обегаешь. Как Мороз-воевода с дозором…» – подумал Стоянов и вслух с удовольствием передал распоряжение генерального. Баркова поджала губы, выпятила бульдожий подбородок, смерила Стоянова взглядом, исполненным тайных страстей, направилась к микроскопу. «Давай-давай, плыви, поработай чуток, – мысленно напутствовал ее Стоянов. – Но куда все же делась Ковригина? В принципе она могла и на обед уйти. Имеет право на часовой перерыв. Правда, никогда им не пользуется, но нынче день особый». С этими мыслями он спустился во двор.

Во дворе ее не было, там сидела на лавочке расстроенная Екатерина Игнатьева.

– Ковригину не видела?

– Откуда?

– Вы же с ней вместе курите?

– Гос-с-поди! – Катерина всплеснула руками. – Мы что, одни на всю больницу курим? Вы посмотрите на урну, вся в окурках. Урологи каждые пять минут…

– Ты чего это разошлась-то? – сердито буркнул Стоянов. – И вообще… В отделении делать нечего?

– В данный момент – нечего. Вы и сами курите! И когда я курю-то? Когда пауза есть. И так по двенадцать часов без продыху. Пятнадцать минут на обед… Сидишь весь день в этих стенах гипроковых, дышать нечем! Так хоть на воздух выйти покурить. Больше двух раз и не получается…

– Успокойся! На воздух она, видите ли, покурить пошла… И из-за своего курева бросила умирающую женщину!

– Это кого? – взвилась Екатерина.

– Бобровникову. У нее кома начиналась, а ты ее бросила после укола.

– Что-о-о? Да я и не вводила ей инсулин, если хотите знать! Переходько сам ввел. И еще прогнал меня: шла бы ты покурить, что ли. Болтаешься под ногами… А мне что? Я человек маленький. Сказали уйти, я и пошла.

– Он сам тебя отправил? – Стоянов вцепился в ее рукав. – И сам вводил инсулин? Это точно?

– Че я врать вам буду? Гос-с-поди! Столько лет меня знаете…

– А потом что?

– А потом… Мы здесь с Натальей перекуривали. И вдруг он звонит мне на мобильник, орет, что Бобровниковой худо. Я и полетела туда. Только поздно уже было… Судороги, пена и все такое… А он смотрит, блин! Я что-то вякнула, так он меня из палаты выгнал.

– Интересное кино! – задумчиво произнес Стоянов. – А где сейчас Наталия Сергеевна? Вы же…

– Откуда я знаю? – сердито огрызнулась Екатерина. – Гос-с-поди, раз в день пересекаемся здесь на пять минут, а разговоров…

«Быстро работает сарафанное радио, – отметил Стоянов, отходя от злобной помощницы и закуривая сигарету. – Значит, заперлась в туалете и плачет», – решил Стоянов.

«Вот-вот, покури, угомонись… А то ишь – подай ему Наталию Сергеевну! Ага, счас! Потерпишь!» С этими мыслями Екатерина демонстративно закурила следующую сигарету и отвернулась.

Ковригина не плакала в туалетной кабине, как предположил ее куратор. Вернее, она плакала, но совсем в другом месте. Наташа хотела было сразу уйти домой – и будь что будет, но внезапная мысль прошила ее: «Академик Бобровников будет думать, что это она, Ковригина, повинна в смерти его жены!!» Эта мысль буквально ошпарила ее. Наташа кинулась в отделение геронтологии, куда, со слов Катерины, перевели академика.

Бобровников сидел в одноместной палате возле стола, выстукивая что-то на ноутбуке.

– Юрий Петрович! К вам можно?

Мужчина обернулся, снял очки:

– А, это вы, голубушка… Почитательница Мельпомены, простите, так и не знаю, как вас звать-величать…

– Наталия Сергеевна.

– Что, Наталия Сергеевна, опять у меня кровь брать будете?

– Нет. Я хочу… Я пришла выразить соболезнование… Я понимаю, словами не скажешь…

– А и не говорите ничего, – тихо остановил ее академик. – А что это у вас глаза на мокром месте? А ну-ка садитесь, рассказывайте! Я не настолько наивен, чтобы думать, будто вас до такой степени расстроило мое горе. Ошибаюсь? Вы не виноваты? В чем? Да не плачьте же! Садитесь и рассказывайте. Или нет. Сначала пройдите в ванную и умойтесь. А я пока дверь запру, чтобы нам не мешали…

Через пять минут, сжимая пальцы в кулаки, чтобы снова не расплакаться, Наташа рассказала Бобровникову о злополучном анализе крови.

– Я понимаю, нехорошо выдавать коллегу; должна, наверное, быть корпоративная солидарность или как там у них… Но я не виновата в смерти вашей жены и не хочу, чтобы вы Думали, что это случилось из-за моей рассеянности или халатности! Хотите, я принесу вам распечатку анализа?

– Успокойтесь, – он ласково похлопал ее по руке, – я и не думаю вас упрекать. Даже если бы вы внесли не ту цифру, врач не мог не отличить гипергликемию от гипогликемии просто по клинической картине. Это два совершенно разных состояния. Я не доктор, но прожил с болезнью жёны двадцать лет и прекрасно видел разницу без анализа крови. При низком содержании сахара в первую очередь страдает мозг. Больной делается беспокойным, бывает и агрессивным, словно пьяным. То есть неадекватным. И действительно, Зоенька была очень… неуравновешенна, когда я покинул ее в девять утра… – Он надолго замолчал, затем, вздохнув, продолжил: – Мне не следовало ее оставлять. Но я решил, что она расстроена известием об аресте Даши, нашей внучки, и не придал должного значения. У меня была назначена встреча с юристом, как раз по поводу Даши, я очень спешил. И передал Зоеньку на попечение дежурного доктора… А он человек молодой, что ж, ошибся…

Бобровников опять вздохнул. Наташа вдруг увидела, как он изменился за эти дни. В народе в таких случаях говорят: «Почернел от горя». Так и было. Академик взглянул на нее, попытался улыбнуться:

– Бывают, голубушка, врачебные ошибки. Но в данном случае ошиблись не вы, вам себя винить не в чем. Но что уж теперь… Кто виноват и что делать?.. Я и сам виноват, что не остался с ней в то утро. А теперь ее не вернешь. Ну, платок-то есть? вытирайте нос! А то я и сам, глядя на вас, заплачу.

– Как же вы будете дальше? – вырвалось у Наташи.

– Как буду? Плохо мне будет, очень плохо, – просто ответил Юрий Петрович. – Но… надо жить, ничего не поделаешь. Жизнь – это испытание. Мое пока не кончилось… Да и потом, моя помощь нужна внучке. Вот как раз пишу письмо… – Он кивнул на экран.

– А… что с ней? – осторожно спросила Наташа, сморкаясь.

– С Дашей? В тюрьму угодила! – с гордостью заявил академик. – Она у меня большевичка. Вернее, социалистка. Защитница беззащитных. Я ею горжусь! Вот побуду здесь до девятого дня, съезжу к Зоеньке на кладбище – и отправлюсь в Москву. Нужно быть поближе к Даше, следить за процессом, чтобы не засудили ее!

– Как же вы? Дорога и там… Ой, хотите, я вам адрес дам? У меня в Москве подруга живет. У нее большая квартира и комната свободная есть.

– Спасибо, милая. Я у Даши и остановлюсь. Ее квартира совершенно свободна.

Он замолчал, задумавшись. «Вот дура! – ругнула себя Наташа. – Чего лезешь с бесполезными предложениями?» Она поднялась: пора прощаться.

– А вам я вот что скажу, Наталия Сергеевна: уходите отсюда. Увольняйтесь.

Наташа снова опустилась на стул:

– Почему?

– Это же ненормально. То, что вы мне рассказами. Ошибки у всех бывают, но сваливать на другого, подставлять коллегу… Это непорядочно. Здесь вообще странные вещи происходят. Какие-то личности с татуировками в соседней палате поселились. Здоровые, как гиппопотамы. Отдыхают, видимо, от трудов праведных… Понимаю, деньги не пахнут, и все же… Я-то здесь из-за Зоеньки находился. А ей нравились условия содержания, так сказать. Да и лечащий док-юр ее околдовала прямо…

В дверь постучали. Громко, настойчиво.

– Юрий Петрович! Вы меня слышите? Откройте, пожалуйста!

– Вот! Легка на помине! – улыбнулся Бобровников, медленно поднимаясь из-за стола.

– Я открою, – поспешила на помощь Ковригина.

Она отперла замок, дверь тут же рванули снаружи. На пороге стояла худая невысокая женщина с выкрашенными в желтый цвет волосами и выпирающим вперед острым подбородком. Заведующая отделением геронтологии, вспомнила Наташа. Дама эта редко появлялась на конференциях, Наташа ее почти не видела. Как же ее звать-то…

– Вы… Вы что здесь делаете? – опешила доктор, меряя Наталию взглядом, который не предвещал ничего хорошего.

– Елена Вячеславовна, голубушка, не ругайте Наталию Сергеевну! Я сам ее пригласил поболтать. Мы с ней подружились на почве любви к театру.

– Как это? Как вы могли ее пригласить? Когда это вы подружились?

– Пригласил по телефону. Позвонил в лабораторию и пригласил. А что такого? Она и пробыла-то здесь пять минут, не более. Ну-с, милая Наталия Сергеевна, всего доброго!

– До свидания, Юрий Петрович, – откликнулась Наташа, не зная, что бы сказать ему на прощание доброго…

– Идите, голубушка, я все и так понимаю, – мягко улыбнулся ей Бобровников.

Наташа вышла, затылком ощущая взгляд Елены Вячеславовны Никитенко. Словно двустволка нацелена в мишень. А мишенью всей этой своры является она – Ковригина.

Глава 11
ИЗ ВАРЯГ В ГРЕКИ

За окном темнело зимний день короткий. Меркулов щелкнул выключателем, мягкий свет настольной лампы под зеленым абажуром очертил на столе круг, сделав служебное помещение уютным, почти домашним.

Александр наполнил свою рюмочку, капнул в почти полную еще рюмку Меркулова.

– Разве так пьют? – ворчал Турецкий. – Мы с тобой уже больше часа выпиваем, а бутылка еще почти полная. Эх, жаль, Грязнова нет! Просто-таки нарушается кислотно-щелочной баланс. Или, наоборот, не нарушается. Даже не пойму с непривычки.

– Ладно, успеешь еще и нарушить, и восстановить. Давай я тебе чайку свеженького налью. Вот так. Ну-с, рассказывай дальше. Картину продвижения господина Муравьева из варяг в греки ты живописал мастерски. Ярко, крупными мазками. А где факты?

– Теперь по фактам: год девяносто восьмой. Преддефолтные игры с ГКО. Среди участников глава МИБ, то есть Московского инновационного банка, Александр Муравьев и его родной брат, милый нашему сердцу Максим Муравьев.

– На этом народном горе нажились многие чиновники самого высокого ранга, – вздохнул Меркулов.

– Что не отменяет преступного, по сути, характера этой деятельности. Идем дальше. Год девяносто девятый. Фармацевтическая компания «Стас», детище Максима Муравьева, внедряется в сферу обязательного медицинского страхования, и вместе с известной «Рондо», ну та, что «за все заплатит», они контролируют до семидесяти процентов всех медицинских страховых услуг города. И, следовательно, распоряжаются многомиллионными средствами, поступающими на обязательное медицинское страхование москвичей. Попутно в Москве регистрируется акционерное общество открытого типа «Меномед», специализирующееся на оказании медицинских услуг. Частная клиника, попросту говоря. И вот богатейшая компания «Стас» ни с того ни с сего выплачивает «Меномеду» почти миллион долларов на реконструкцию здания клиники, которая не имеет никакого отношения к системе обязательного медицинского страхования. То есть налицо факт нецелевого использования миллиардов рублей Пенсионного фонда, что противоречит действующему законодательству и подлежит уголовной ответственности. И пикантная деталь: в первых учредителях частной клиники «Меномед», столь щедро профинансированной Максимом Юрьевичем Муравьевым, значится он сам. То есть он произвел реконструкцию собственной частной клиники за счет пенсионеров.

– Подожди, подожди! Насколько я помню, по этому поводу был тогда шум и даже дело собирались возбуждать.

– Верно. Но Муравьев быстренько избавился от столь компрометирующей собственности, продал ее. Я лично думаю, подставным лицам. А потом начался скандал с нашим начальником, человеком, похожим на генерального прокурора. И «мелкие» грешки чиновников других ведомств отступили на задний план. Но мы калачи тертые: собака лает, ветер носит, а караван идет. И на Муравьева ребята наши наковыряли еще тогда много интересного.

– Например?

– Например, система распределения льготных лекарств в Москве в том же девяносто восьмом. Тогда Муравьев навязал мэру столицы распределение лекарств для льготников через свою фармацевтическую компанию. И к чему это привело? Компания получала деньги за лекарства от государства. И первым делом брала четыре процента за так называемое «обслуживание», то есть на зарплаты, премии, аренду офисов и так далее. Дальше она проводила конкурс на определение фирмы-дистрибьютера. Или не проводила конкурс, что еще выгоднее. Дистрибьютер закупал лекарства на рынке, оговаривая с ней форму оплаты. В девяносто восьмом году компании платили по счетам через три месяца после поставки лекарства. Значит, фирмы-дистрибьютеры вынуждены были кредитоваться, чтобы купить лекарства. Понятно, что банковский процент при этом включался в стоимость лекарства. А это еще плюс сорок процентов. Потом фирма привозила лекарства на оптовый склад, где их фасовали и распределяли по аптекам, – это еще плюс десять процентов к стоимости. Аптека, как торговое предприятие, накидывала свои тридцать – сорок процентов. Итоговая стоимость лекарства становилась минимум в два раза выше рыночной. Если учесть, что и коммерческий банк, кредитующий дистрибьютера, и оптовые склады, и сеть аптек – все это части одной и той же империи – империи Муравьевых, понятно, куда идут наваренные деньги? А платило за удовольствие московское правительство. Мэр, правда, быстро сориентировался и отказался тогда от услуг предприимчивого чиновника Муравьева. Москва стала закупать льготные лекарства напрямую, на рынке. Но эту песню не задушишь, не убьешь! Спустя пять, лет Муравьев воссоздал свою птицу феникс. Согласно нынешнему закону, льготные лекарства будут закупаться регионами через ФФА. То есть покупать льготные лекарства мы будем у того же господина Муравьева. И опять с накрутками по той же схеме. Навар – более ста процентов. Это только по Москве за текущий год может составить до полутора миллиардов рублей. И опять-таки нецелевое использование средств федерального бюджета. Пять лет лишения свободы. Как минимум!

– Размечтался!

– Вот именно! – горько вздохнул Турецкий и закурил. – Вон сколько материала собрано за восемь лет активной деятельности господина фармацевта, – он потряс папками. – И что? И ничего. Нынче дали команду собирать камни, а завтра дадут отмашку разбрасывать. Дым из трубы, пельмени разлепить, дрова в исходное… Разве не проходили мы этого раньше? С делом Аэрофлота? С другими громкими делами? Надоело так работать, Костя!

– Опять двадцать пять! Налей себе еще стопку, глядишь, полегчает. А у меня еще есть, мне много нельзя.

– Где ж здесь много-то? Ты и тридцати граммов еще не осилил.

– Больше и не нужно. Моя норма теперь такая. Я вот лучше еще «Чайковского» себе налью. А ты на меня не смотри. Ты молодой и здоровый. Ну давай!

Они выпили, взяли по бутерброду.

– Вода камень точит, есть ведь и такая народная мудрость, – задумчиво произнес Меркулов, прихлебывая чай. – Во всяком случае, мы должны делать свою работу. Как говорится, делай что должен – и будь что будет. А что за ним числится? Какое имущество?

– О, наш герой роскоши не чурается. Живет на широкую ногу. Несколько лет тому начал строительство на Рублевке. Шестьдесят соток землицы оттяпал. Выстроил целый дворец в итальянском стиле. Еще один участок присмотрел. Это уже под Питером, в Комарове.

– И что? Сторговались?

– Вроде сторговались. Это, как ты понимаешь, материал свежий – газетные публикации. Но газеты серьезные. Что там еще за ним на сегодняшний день числится – будем проверять. С налоговиками я связался. А девочка-то не зря на Муравьева руку подняла, – без паузы произнес Турецкий.

– Какая девочка? – не включился Меркулов.

– Революционерка. Дарья Устюгова.

– A-а. Ты с ней беседовал?

– А как же! Неужели я не воспользуюсь случаем побывать в СИЗО? Тем более женском? Да это любимое мною времяпрепровождение!

– И как она тебе?

– Хорошая девочка из хорошей семьи. Дед у нее замечательный, как она сама говорит. Академик Бобровников. Физик такой был. Может, ты о нем слышал? Не помнишь?

– Почему – был? Он и сейчас есть. И даже письмо мне написал. Где о себе и напомнил.

– Что ты говоришь? – изумился Турецкий. – Что за письмо?

– Если хочешь, прочти.

Меркулов протянул Турецкому конверт. Тот извлек лист бумаги с набранным на компьютере текстом.

«05.01.05 г. Санкт-Петербург.

Уважаемый Константин Дмитриевич! Извините за беспокойство, за то, что отвлекаю Вас от безусловно важных дел. Я понимаю, как дорого Ваше время, так как сам всегда дорожил каждой минутой, стараясь отдать все силы и все мгновения своей жизни служению Родине. Было бы неуместно и неучтиво распространяться о себе. Вы можете навести необходимые справки, – я всю жизнь был открытым и публичным человеком. Многие достойные люди могут стать моими поручителями. Пишу это потому, что выступаю в данный момент в роли просителя.

В канун Нового года в вашем ведомстве был испорчен праздник. Был совершен противоправный, противозаконный поступок. И мне очень больно сознавать, что этот поступок совершила моя внучка, Дарья Дмитриевна Устюгова.

Не хочу объяснять мотивов этой акции, надеюсь, следствие и суд разберутся во всем, примут во внимание все «за» и «против». Я же обращаюсь с нижайшей просьбой: изменить Даше меру пресечения на подписку о невыезде. Я только что потерял жену, мои дети – дочь и сын – погибли в автокатастрофе. Смерть супруги, с которой мы прожили более полувека, сломила меня. Я остался один, мне восемьдесят лет, и, поверьте, я нуждаюсь в уходе. Я готов переехать в Москву на время проведения предварительного следствия. Я отвечаю собственной честью за то, что Даша будет находиться при мне неотлучно и ни в каких экстремистских выходках более принимать участия не будет. Суд определит меру наказания, но, до того как моя внучка, моя девочка, отправится отбывать его, прошу Вас дать мне возможность побыть с нею. Кто знает, дождусь ли я ее возвращения из мест лишения свободы? Чувствую, что нет.

Понимаю, что мое письмо носит частный характер. Адвокат уже подал ходатайство следователю. Но и опасаюсь, что следствие нацелено на максимальную строгость в отношении Дарьи как члена партии социалистов. Вы – человек весьма уважаемый и авторитетный, – как мне кажется, могли бы повлиять на решение вопроса. Я надеюсь, Вы понимаете, что мотивом хулиганской выходки Даши является обостренное чувство справедливости чистой девочки с незапятнанной совестью. У вас не будет оснований опасаться, что моя внучка злоупотребит доверием следственных органов.

Она человек чести. Я тоже.

Р. S. И не удивляйтесь, что я, незнакомый Вам человек, обращаюсь за помощью именно к Вам.

Москва – город маленький. Молва о достойном уважения служителе Закона расходится куда дальше ее границ. Очень надеюсь на Вашу помощь.

С наилучшими пожеланиями, Юрий Петрович Бобровников».

Турецкий отложил листок.

– Да, сильно написано. А почему именно тебе адресовано все же? – ревниво произнес он. – У нас в прокуратуре много порядочных людей с активной жизненной позицией…

– Например, Сан Борисыч Турецкий, – усмехнулся Меркулов.

– Ну… В том числе и я, не буду лгать, мне это несвойственно. Почему тебе-то?

– Я пытался на этапе следствия повлиять на судьбу ее соратников. Тех, что еще летом устроили погром.

– Я бы им, честно говоря, всем по медали выдал. За отвагу. И что? Что твое вмешательство?

– Как видишь, не помогло. Спецслужбы как с цепи сорвались. Но видимо, кто-то кому-то что-то обо мне рассказал. Вот академик и обратился ко мне, а не к самой яркой звезде Генеральной прокуратуры «важняку» Турецкому. Так ты не завидуй. Давай помоги девушке. Повлияй на следствие в лице следователя Чистопятова… Или Белоногова? Вот черт, запамятовал…

– Я и сам не помню. Нужно в протоколе допроса посмотреть. Ладно, чего уж я буду вмешиваться? Кто я академику? Никто и звать никак. Давай попробуй ты. Повлияй на следствие, выпусти девушку. Временно, правда. А уж если у тебя не получится, я, так и быть, подключусь.

– Ну и нахал же ты, Саня! – рассмеялся Меркулов.

– Зато какой обаятельный! – в тридцать два белоснежных зуба улыбался Турецкий.

– Ладно, Санечка, не будем перья распускать, не перед кем. Мы-то друг другу цену и так знаем, ее преувеличить трудно.

– Совершенно согласен, – кивнул Турецкий. – Ты, да я, да Грязнов Слава – вот она, слава Отечества! – с самым серьезным видом произнес Турецкий. Мужчины переглянулись и рассмеялись.

– А где наш Грязнов? – поинтересовался Меркулов. – Почему твой верный друг не коротает с тобой длинные выходные?

– А он их с Гоголевым коротает.

– С кем?

– С начальником Питерского угрозыска. Виктор нашего Грязнова соблазнил поездкой куда-то в глушь на охоту. Медведя брать собираются.

– Шутишь? Медведи зимой спят, насколько мне известно.

– Ну, значит, лисицу. Или зайца, на худой конец. Кого-нибудь возьмут, это точно! Вячеслав туда сразу после Нового года и дернул. Надоели мы ему. Правда, Виктор и меня приглашал…