Текст книги "Ящик Пандоры"

Автор книги: Фридрих Незнанский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 22 страниц)

– Так я за ними сейчас на своих «жигулях» сгоняю! Давай адрес...

Уговорить Нику пожить у Анны Чудновой, да так, чтобы не перепугать ее окончательно, оказалось нелегким делом. Когда длительные переговоры наконец увенчались успехом, сквозь телефонный кордон прорвался Грязное.

– Ты что, Сашок, офигел? Три часа звоню – занято! Даешь задания, а сам на телефоне висишь! – Голос Грязнова то исчезал в галактике, то появлялся снова.

– Откуда ты звонишь? Я тебя совсем не слышу!

– Из автомата! Подожди, перезвоню... Сейчас лучше? Так вот, докладываю. Промяли с ребятами Матвеевку, сведений об убийстве пока не поступало...

В трубке теперь что-то скрежетало и звенело, словно Грязнов вел репортаж из литейного цеха.

– ...Но хатка под квартирой Славиных не проста, для проверки требуется время. Я кое с кем успел перекинуться парой слов. Там бывают подозрительные людишки, скорее всего торгаши, уж очень клево одетые. В квартиру проникнуть не удалось, там засовы – без шухера не откроешь. Между прочим, хозяин ее, Капитонов, знаешь, спортивная знаменитость, сейчас отсутствует, тренирует хоккейную команду, кажется, в Вене. Я к Веронике Славиной подключил своего знакомого опера из Гагаринского района... Слушай, Сашок, я еам себя не слышу, кто-то в трубке кует железо, едри его в катушку!

– Пусть кует, продолжай, Слава!

– Так вот, своего опера я, значит, приставил, и вот что мне не понравилось, Сашка, там в Матвеевском один комитетчик хером груши околачивает, Марат Бобовский, я одному своему человеку дал ориентировку – нейтрализовать. Слушай, больше нервы не выдерживают, я тебе через полчаса перезвоню из МУРа.

В трубке кто-то лязгнул железными зубами – отбой. Турецкий хотел было предупредить Нику о грязновском опере, но телефон молчал: Славины, вероятно, были на пути к Анне Чудновой.

Грязнов перезвонил через двадцать минут и-заорал в телефон:

– Ты соображаешь что делаешь?! Нет, скажи, ты соображаешь?! Выводишь объект из-под наблюдения, мне ничего не говоришь.,.

– Слава, ты же трубку повесил, я не успел ничего сказать.

– Да. Повесил... В общем, все кончилось нормально. Мой опер через дверь слышал разговор Ники с тобой по телефону, сообразил, что к чему. На всякий случай проследовал за машиной, на которой она уехала. Куда их повезли?

– К Чудновой. Помнишь, спортсменка такая...

– За кого ты меня держишь? «Помнишь»! Это ты хорошо придумал с Анной, она с такими, как Бобовский, одной левой – и капут.

– Слава, при чем тут этот Бобовский?

– Сейчас уже ни при чем, сейчас ему оказывают хирургическую помощь в ближайшей больнице. После нечаянной встречи с моим человеком.

– Почему такие крайние меры£ Почему ты думаешь, что этот Бобовский имеет отношение к этой истории?

– Интуиция, Сашок, звериная интуиция...

6

12 августа, понедельник

Утро понедельника началось как положено – его разбудил телефонный звонок. Турецкий не сразу взял трубку, встал с постели, закурил сигарету, посмотрел в окно – сквозь давно не мытые стекла проникал неяркий свет светлого утра. На часах было около семи.

– Как самочувствие, именинник? – сказали на другом конце провода с кавказским акцентом.

– Генка, ты? Куда ты пропал? Слушай, Генка, я тебя вчера целый день ждал, ты же знаешь, нам надо обмозговать это дело с самого начала.

В трубке молчали.

– Бабаянц, это ты?

– Какое дело, дарагой?

– Гена, что с тобой? О котором мы в столовой говорили. Ты сказал – есть информация...

Отбой.

Турецкий разозлился сам на себя: почему он решил, что это Бабаянц? «Генацвале» – грузинское обращение, а Бабаянц – армянин. Глупость какая-то. Он и сам не знал, почему вдруг так встревожился. Может быть, что-нибудь случилось с Никой? Он набрал номер Анны Чудновой и извинился за ранний звонок,,но все было в полном порядке – они уже ели манную кашу с вареньем и собирались идти в кукольный театр на утренний спектакль «Белоснежка и семь гномов», то есть собирались Анна с Кешкой, а Ника должна заканчивать перевод с английского на Аннином компьютере, который она осваивала вчера вечером, и оказалось, что делать переводы на компьютере в три раза быстрее, чем обычным способом, и она, Анна, собирается подарить .этот компьютер Нике, потому что ей, Анне, он совсем не нужен, она его купила у одного дядьки – его надо было выручить, так как у него совсем не было денег, а он получил разрешение на эмиграцию, которого ждал одиннадцать лет.

Его охватила легкая паника: уж чересчур много женщин свалилось на его голову. Надо было срочно с ними разбираться. Сегодня вечером приезжает Ирина, ее надо уберечь... От чего? От кого? От самого себя?

Следующая проблема – мать. Надо будет узнать у Меркулова, что грозит его отчиму. Мать не бросит Сатина в беде, будет ему носить передачи в тюрьму, покупая на свою мизерную пенсию деликатесы в кооперативе, к которым тот очень здорово привык. Возьмет адвоката из «золотой пятерки» – продаст норковую шубу, если ее не успеют конфисковать. А потом будет ездить к нему в лагерь за тридевять земель. Но самое главное – она ждет от своего сына помощи, надеется, что он поговорит с Меркуловым и Сатина оставят в покое. А он ни о чем таком говорить с Меркуловым не собирается, не может, не хочет. Вчера казалось все просто – «возьму мать к себе». А она совсем не этого от него ждет...

Теперь – Ника, Лешкина бывшая жена. Слава Гряз-нов обещал раскопать со своими ребятами по-тихому это дело. Но не может же она скрываться (от кого?!) вечность, надо самому действовать. Анализ снятых с Никиного комбинезона частиц показал, что это следы крови человека. Надо любым способом проникнуть в квартиру Капитонова. Надо искать действительных убийц, а не бить по черепу какого-то мифического гебешника Бобовского.

Турецкий посмотрел на часы – ровно девять. Можно позвонить Лешке на работу, надо же ему все-таки внушить, что мальчик Бил с проломленной головой – не Никина фантазия. Одно дело пить водку на облысевшей клеенке в Лешкиной кухне и слушать его страдания на пустом месте, другое – профессиональная следственная работа.

Легкомысленный женский голос радостно сказал:

– Редакция газеты «Советский спорт»!

– Можно Славина?

– Нет, нельзя! – голос стал просто игривым, и Турецкий невольно подыграл:

– Ах вот как! Это почему же нельзя?

– Славин еще вчера вылетел в Токио освещать первенство мира по легкой атлетике по указанию Кудрявцева.

– Кто такой Кудрявцев? – зачем-то поинтересовался Турецкий.

– Наш главный редактор!

– Что же он не позвонил, балда такая?

– Кто это «балда»?!

Турецкий немного подумал, потом сказал:

– Самая большая балда – это я, милая девушка,– и повесил трубку.

Пока он одевался, брился, завтракал, сложился план на сегодняшний день. Прежде всего поехать к бородатому художнику Жоре и попросить набросать портрет Била. Жора, конечно, присадит глаз где-нибудь на ягодице, но общее впечатление будет. Затем – в депо Курской дороги, передопросить машиниста тепловоза, следовавшего в день гибели Татьяны Бардиной мимо места происшествия.

Но куда все-таки подевался Бабаянц?

* * *

– Хорошо, хорошо, старшина. Все понял.

Меркулову наконец удалось остановить словоохотливого надзирателя, своего старого знакомого, пожилого татарина Керима, наговорившего ему семь верст до небес о беспорядках в Бутырской тюрьме: «начальный не годится для перстройка – всех красивеньких девочка перевел на кухня, штоб в свой кабинет поближе таскать. Совсем взбесилась, старый хер. Для баб все делает, новенький женский корпус отгрохала. Вот в мужском – теснота, да и ремонт следственный корпус совсем запустил, следователи и адвокаты стоят в длинный очередь за кабинетом. А у нас не ГУМ, знаешь, а турма. У меня от такой беспорядок, поверишь, сахар в крови возвышается – перживаю очень. Разве такой перстройка бывает? Поговори, дорогой Меркулов, об этом, где следует».

Цепкая рука Меркулова легла на обвислое плечо Керима. Он успокаивающе качнул головой.

– Ну, тогда я пошла за твой министр.

Девятый кабинет следственного корпуса Бутырки стал за эти месяцы рабочим кабинетом Меркулова – здесь он, начальник следственной части прокуратуры республики заканчивал дело о хищении и взяточничестве в системе министерства торговли РСФСР: допрашивал арестованных, проводил между ними и свидетелями очные ставки, знакомил их и адвокатов со следственными томами. Меркулов достал из сейфа том, развернул в том месте, где была закладка.

Минут через пять в сопровождении надзирателя в кабинет вошел бывший министр торговли России Кондаков. Темносерый костюм, некогда элегантный, висел на нем мешком – сбавил министр в тюрьме не меньше пуда.

– День добрый, Константин Дмитриевич. Мне сегодня родная Константиновка приснилась, это всегда к добру. Есть хорошие новости?

– Я исключил из обвинения четыре спорных случая. Ознакомьтесь, Игорь Федорович, с моим постановлением. И не забудьте расписаться в положенном месте.

Семь лет назад Игоря Федоровича Кондакова посадили в министерское кресло, переведя с партийной работы из Ростова, и он задумал сменить старую кроличью шапку на новую ондатровую, как и полагается по неписаной табели о рангах. Он поделился «шапочной» проблемой с начальником московского Главторта Троекуровым. И в тот же день тот привез в министерский кабинет ондатровую шапку, на ярлыке значилось – «126 рублей». После все пошло своим чередом: на свой вкус и, разумеется, на свои деньги Троекуров организовывал продуктовые наборы с редкими деликатесами, вывозил министра с друзьями и женой, которую в последнее время все чаще заменяла прима московской оперетты, то в Беловежскую пущу, то в Астрахань, обеспечивал охоту на медведей и лосей, рыбалку с уловом осетра и белуги... За все это Троекуров потребовал от министра «малость» – пятая часть республиканского фонда деликатесных продуктов и дефицитных промышленных товаров должна направляться в московский Главторг.

Много миллионов наворовали Троекуров и Кондаков, совместно и порознь, но с шапками у них вышли разногласия. «Министр денег мне за шапку не отдал»,– показал Троекуров на следствии. Кондаков же твердил: «За шапку я с Троекуровым расплатился». Чтобы устранить это поистине анекдотическое противоречие, и вызвал сегодня Меркулов советских миллионеров на очную ставку.

– М-да, скостили вы мне, Константин Дмитриевич, с тридцати до двадцати шести эпизодов, а все равно для меня вышкой попахивает,– невесело произнес Кондаков.

– Я так не думаю. Вы же признали большинство из них, раскаялись...

Кондаков вскинул голову – почудилась ему в тоне следователя легкая ирония, но Меркулов продолжал:

– Суд учтет это как смягчающее вину обстоятельство.

– Вот уже шесть месяцев, Константин Дмитриевич, мы с вами изо дня в день встречаемся, а понять вас не могу, признаюсь. Когда мое дело начинали костоломы из УБХСС, они ведь ни одного слова из меня выжать не могли. Но они мне были ясны как Божий день. А у вас вот лицо непроницаемое, да и весь вы непроницаемый, и что вы за человек такой – не знаю. А вот ведь выжали вы из меня все, ну, почти все, скажем так. Во всяком случае, на ваши вопросы я отвечал откровенно.

– Тогда, Игорь Федорович,– произнес Меркулов очень тихо,– я хочу задать вам еще один.

Меркулов нагнулся к стоящему на полу портфелю и вытащил из него фотопортрет в тонкой металлической рамке.

– Вот, взгляните, пожалуйста.

– Какая красивая женщина! К сожалению, мне совсем не знакома. Или, подождите... что-то такое... Актриса, кажется?..

– Игорь Федорович, меня интересует ожерелье. Не приходилось ли вам где-либо его видеть?

– Ах, ожерелье,– протянул Кондаков немного разочарованно,– простите, Константин Дмитриевич, если даже и видел, то не запомнил. Скорее у моей жены надо спросить, я, признаться, не специалист по украшениям.– И вдруг спросил испуганно: – Это имеет отношение к моему делу?

– Нет-нет,– поспешно сказал Меркулов и убрал портрет.

– А еще лучше – поинтересуйтесь у Троекурова,– сказал Кондаков со злорадством,– он мне сам хвастался своей коллекцией драгоценностей. Только умоляю – ни слова об источнике сведений, ведь у меня с ним сегодня очная ставка?

Меркулов нажал кнопку звонка и заметил, как поежился Кондаков: всесильного хозяина столичного торгового бизнеса он явно побаивался.

Вслед за Керимом в кабинет вошел Троекуров, держа руки за спиной. Размяв пальцы, протянул руку следователю. Своего министра он демонстративно не заметил.

– Итак, Игорь Федорович и Иван Николаевич,– озабоченно сказал Меркулов,– следствие наше подошло к концу. Советую решить вопрос с этой шапкой по-братски и на этом остановиться.

У Кондакова заблестели глаза:

– Простите, на кой ляд мне брать на себя еще один эпизод? И вообще, скажите ему, чтобы он так на меня не смотрел! Я его мимику расцениваю как угрозу!

– У тебя даже не хватает мужества признать такую мелочь! – прогремел Троекуров.– Если я начну рассказывать все, что о тебе знаю, то ты не доживешь до утра. Тебя прикончат здесь, в Бутырке.– И, обращаясь к следователю, продолжил: – А я человек принципиальный, как вы, вероятно, успели заметить, Меркулов. Мне плевать на всех вас, демократов. И от своих принципов я не отступлю. Я... я и мне подобные жизнь свою положили для народа. Я столько сделал для людей. Поил, кормил, одевал. Коммунизм строил, державу оберегал. И вот пришел Горбачев со своей перестройкой. Демократию развел. И что? Все наши завоевания собаке под хвост. Напоил он вас? Накормил? Он страну разорил. Народ к катастрофе подвел. Вот что он сделал. Но не радуйтесь преждевременно. Будет, как говорил Иосиф Виссарионыч, и на нашей улице праздник! Не все в Бутырке сидят. Есть на свободе храбрые мужики. Причем на ключевых позициях. Они народ поднимут. К стенке ваших демократов поставят. И тогда, Меркулов, мы с вами ролями поменяемся. Вы в яме будете гнить, а я, как и прежде, Москвой буду управлять.

Меркулов смотрел на Троекурова как на сумасшедшего. Совсем свихнулся, папаша, в камере. Ладно. Не он первый, не он последний. Чтобы как-то разрядить обстановку и успокоить Бог весть что нагородившего подследственного, Меркулов сказал:

– Иван Николаевич! Вы же умный человек, понимаете, что при вашем объеме обвинения шапка эта – тьфу, пустяк. Давайте-ка я оформлю протокол очной ставки, а затем, даю слово, вообще исключу ее из обвинения как факт малозначительный, идет?

– Нет, не идет,– не унимался Троекуров,– думаете, я не понимаю, к чему вся эта свистопляска? Концы рубите, Меркулов, своих прикрываете?

Меркулов насторожился.

– Кого это – «своих»? Что вы имеете в виду, Иван Николаевич?

– Да что я, только на свет народился? Что вы меня дурите? Папашу своего дружка выручаете? Мне Сатин давно хвастался, что у него все тылы прикрыты. Да что вы на меня так смотрите? Или вы и вправду не в курсе? Сатин, Павел Петрович, директор московского Спортторга?

– Дело, по которому проходит Сатин, выделено в отдельное производство. О его родственных связях с моими друзьями я ничего не знаю. И давайте закончим этот разговор. Он к вашему делу никакого касательства не имеет,– твердо сказал Меркулов и тут же внутренне спохватился: «Бог ты мой, Сатин! Ведь это же отчим Саши Турецкого!»

– Вот-вот, не имеет. То-то вы помрачнели, Меркулов. Не хочется быть зачисленным в наш лагерь, а? Знаю, знаю, не волнуйтесь. Вы взяток не берете. А то бы я давно был на свободе. Да только у прокурорских тоже рыльце в пушку, да еще в каком! Ваш молодой друг и соратник вырос в другое время. Ему хочется хорошо жить, кушать черную икру и ездить на красивых машинах, спать с красивыми женами своих начальников. Я его хорошо понимаю. Гораздо лучше, чем вас, Меркулов... Пишите свой протокол.

Через двадцать минут протокол был готов, подписан обвиняемыми и следователем. Меркулов нажал кнопку вызова, долгим взглядом проводил до двери бывшего министра, нынешнего арестанта, лишенного прогулки.

Сейчас вернется Керим, чтобы увести в камеру и Троекурова.

– Иван Николаевич, завтра придет ваш адвокат, начнете знакомиться с производством по деду. А сейчас у меня к вам вопрос, можно сказать, неофициальный.

Троекуров с любопытством посмотрел на следователя:

– Что еще за вопрос? Вы же меня изучили, Меркулов. Уяснили, небось, что всю свою жизнь я сам спрашивал с других, а отвечать – не мой бизнес.

Меркулов нагнулся к стоящему на полу портфелю, снова вытащил из него фотопортрет в тонкой металлической раме, внимательно наблюдал за выражением лица Троекурова, пока тот рассматривал портрет.

– Кто это? Не узнаю.

– Посмотрите на это ожерелье.

– Почему на ожерелье? Меня больше привлекает это лицо, одухотворенное и печальное, какое-то дореволюционное лицо, хотя фотография явно советского производства. Теперь таких лиц у наших женщин не бывает, я многое повидал, поверьте.

– Меня интересует это ожерелье. Иван Николаевич, давайте не будем играть в прятки. Ценностей мы у вас не нашли, это правда. Кто-то из наших, я знаю, позвонил вам, предупредил об обыске. Свою коллекцию вам удалось увезти, спрятать в надежном месте. Я не об этом. Но я знаю, что многие годы вы собирали драгоценности, стали специалистом. Поэтому я спрашиваю вас: у кого из коллекционеров может быть вот это ожерелье? Для меня это важно.

Троекуров с минуту изучал лицо Меркулова, спросил недоверчиво:

– Ловушка?

– Нет. Честное слово.

– Давайте взгляну еще раз.

Троекуров включил настольную лампу, прильнул к фотографии:

– Вещь редкая. Работа тонкого мастера. Видите, цветы из мелких камней закреплены на пружинках – «трясульках», поэтому букет кажется живым. Хотя... Странная вещь... Это работа не русского мастера, на полураскрывшемся цветке смонтирована латинская буква «N». По фотографии трудно сказать, но впечатление, что камни не настоящие. Кроме того, ценность несколько снижается из-за повреждения одного золотого листочка... Признаться, никогда не видел.

Меркулов, затаив дыхание, слушал Троекурова. Перед ним словно был другой человек, мастер своего дела, профессиональный ювелир.

Вернулся Керим.

– Ну пошли, гражданин заключенный...

Год назад Меркулов, по настоянию врачей, бросил курить. Дома за ним зорко следили жена и дочь. На работе – сотрудники. Тюрьма была единственным местом, где он мог отвести душу. Он жадно затянулся своим «Дымком», вытащил блокнот, записал несколько фраз и долго рассматривал написанное. Потом заметил, что в дверях стоит надзиратель, и стал складывать бумаги.

– Пора восвояси, Керим. Надзиратель вздохнул, покачал головой:

– Тяжелый работа у тебя, товарищ Меркулов. С плохой народ возишься. Хороший народ в турма держать не станут.

– Ты мыслишь слишком императивными категориями, Керим. Путь к истине лежит через сомнение.

Надзиратель обалдело уставился на Меркулова.

7

Исполнитель удивил заказчика, послушно следуя указанию: главная деталь – узнаваемость. Наброски были выполнены в манере соцреализма: Бил с небольшой сумкой через плечо и поднятой вверх рукой (на стоянке такси), Бил с Никой в танцевальных позах, поясной портрет Била. Отказавшись полечиться – раздавить «маленькую», Турецкий сел в свою «ладу» и, как всегда, прежде, чем нажать на педаль газа, произнес как заклинание: «Три тысячи шестьсот». Это означало, что ехать надо с большой осторожностью, поскольку за машину еще оставалось выплатить три тысячи шестьсот рублей. После чего аккуратно выехал из Жоркиного двора и направился к Курскому вокзалу.

Время прохождения товарного состава мимо станции Красный Строитель в то утро, когда погибла Татьяна Бардина, было хорошо известно: недаром железная дорога составляет графики движения поездов. По расписанию выходило, что тепловозом тогда управлял машинист Кашкин, передовик Московско-Курской железной дороги. Его неоднократно допрашивала милиция и следователь Бабаянц. И он говорил одно и то же: все делал,, как положено, никакую женщину возле платформы не видел, от инструкции не отступал, тринадцатой зарплаты меня читать, а тем более наказывать, не за что...

Турецкий решил сам поговорить с этим передовиком, для чего и попросил начальника отдела кадров пригласить свидетеля Кашкина в директорскую к двенадцати часам дня.

Кашкин подготовился к допросу – был одет в железнодорожную форму, на лацканах кителя красовались какие-то значки и медаль «За доблестный труд».

С места в карьер он начал:

– Опять канитель. Опять допросы, а я из-за вас выгодного рейса лишаюсь, два года прошло, опять за свое взялись. Я уже вашему армяшке тогда все объяснял, он что у вас глухой или недоношенный?

– Выбирайте выражения, товарищ Кашкин.

– Не кричите,– сказал Кашкин,– у нас перестройка.

Передовик производства, хотя и придурок полный, был прав: ничего нового члены рейсовой бригады рассказать не могли.

Турецкий еще раз просмотрел список – все были допрошены, подробно и обстоятельно, кроме электрика Тюльпанова – по причине нахождения его в момент следствия в наркологическом диспансере.

– Где я могу найти электрика Тюльпанова?

Невинный вопрос почему-то произвел на Кашкина сильное впечатление, и он снова стал распространяться о перестройке и демократии, при этом размахивая руками и кому-то угрожая. Однако из этой невнятицы можно было заключить, что электрик давно уже на инвалидной пенсии, и у него собственный «бизниссь», и поскольку он чуждый перестройке человек, то знать его он, Кашкин, не желает.

Однако Турецкий желал, поэтому истребовал в отделе кадров адрес Тюльпанова и двинул на Силикатную. Шансов на успех было мало, но надо заполнить пробелы в следствии, они всегда имеются, даже при очень тщательной работе.

Тюльпанова дома не было. Жена долго не открывала дверь, потом призналась: «думала, что милиция». Бояться милиции у Тюльпановых причины были – пол в кухне был уставлен бутылками с разноцветной жидкостью. Тюльпанова объясняла скороговоркой:

– Травками мы с хозяином пробавляемся, травками. Пенсию ему дали – щенок насикал, а у нас трое мальцов, все на архитекторов учатся, помочь надоть. Вот и помогаем огольцам. Вроде гомопадов мы, врачуем.

Турецкий оценил эту гомеопатию – самогонку гонят, не простую, с черничными и клубничными добавками. Впору самому купить литровку – теперь в очереди настоишься с полдня, прежде чем купишь бутыль.

– Сам-то к зубному побег – пародонтозом страдает, через час прибегет. А вы садитесь, я угощеньице подам. От всякой хворобы помогает. На хворобого-то вы не похожи, ну так против сглазу всякого тоже исцеляет.

– Я, пожалуй, подожду на улице,– неуверенно сказал Турецкий, стараясь перебороть искушение попробовать настойки «против сглазу», но Тюльпанова неожиданно быстро с ним согласилась:

– Ну так погуляйте чуток, солнышко вон выскочило.

Турецкому ничего не оставалось, как выйти из дома и забраться в машину. На улице действительно потеплело, он открутил стекло вниз, закурил и стал рассматривать портрет неизвестного, выполненный непризнанным мастером. Импортная сумка, рост метр восемьдесят пять – метр девяносто (Жоркина поправка к Никиному определению). Но для спортсмена немного рыхлый. Лицо не лишено приятности, но все-таки какое-то бабье, что ли. Турецкий попытался представить себе род занятий этого Била, но Шерлок Холмс из него явно не получился. На бумагу легла тень, контуры рисунка стали более четкими. «Уши. Обращайте внимание на уши. Темные очки скроют глаза и изменят форму носа, парик обманет не только цветом волос, но и формой головы. Прицепитесь к ушам – и дедукция сработает»,– одна из сотни лекций, прочитанных прокурором-криминалистом Моисеевым во время стажировки Турецкого в прокуратуре.

Он «прицепился» к ушам и не заметил ничего занимательного. Отставил портрет крупным планом на расстояние вытянутой руки. Сначала уши показались ему слишком маленькими для такой крупной головы. Он вгляделся и увидел, что мочки ушей почти отсутствуют и края раковин неровные. Отморожены? Мог быть, например, лыжником. Или борцом, у тех часто встречается стирание краев ушной раковины. А может, просто работал на лесоповале на севере. Бывший зэка? Шабашник? Вариантов достаточно, но есть возможность определить отправную точку.

Теперь тень двигалась по листам и мешала рассматривать рисунок, и тогда Турецкий сообразил, что кто-то давно стоит у левой двери, за его спиной. Он оглянулся: высоченный худой мужик с отвалившейся челюстью скрючился у машины, вперив взгляд в нарисованного Била. Встретишь такого в темном переулке – перепугаешься. Но улица была широкая и солнечная, и не было резону не поинтересоваться:

– Что, знакомого встретили, гражданин? Гражданин же почти влез всклокоченной головой в окно и понес несусветную чепуху, не отводя глаз от портрета:

– Я же говорил им... Я знал, что откроется... Товарищ следователь, то есть гражданин следователь... Они говорят – не говори, а то нам всем крышка, силком меня, силком загнали... Я с адвокатом... Сейчас за это не судят... Я ему платил за совет... И не виноват я все равно, они меня сами заставили, езжай, говорят, а мы спать будем. Я им потом говорил... вот и открылось.. Я два года прокручиваю уж... Нашли все-таки парня... Жена сказала – следователь приехал, сразу понял – каюк.

– Вы что – Тюльпанов?

Мужик испуганно дернулся и посмотрел на Турецкого глазами сумасшедшего:

– Тюльпанов я, Тюльпанов, кто же еще?

– Тогда, может, пройден в дом, и вы все расскажете?

– Пройдем в дом, в дом пройдем и все расскажем,– все еще трясясь худым телом, говорил Тюльпанов, а Турецкий шел и удивлялся, почему эхо старый дядька себя парнем величает? Или он совсем – того? И вдруг замер на месте: ведь это Тюльпанов о Биле говорит!

Он его узнал!

– Подождите минутку, я сейчас.

Турецкий вернулся к машине и вытащил из нее рисунки, лихорадочно обдумывая дальнейший план допроса Тюльпанова. В совпадения ему верилось всегда с трудом. А что если нет никакого совпадения? А что если Тюльпанов ошибся? А если не ошибся, то где и когда он видел Била?

Войдя в квартиру, Тюльпанов завертелся по кухне из стороны в сторону, явно что-то ища глазами.

– Нечего, нечего, вот и товарищ следователь возражают,– выступила на сцену супруга Тюльпанова, но Турецкий сообразил, в чем дело:

– Нет, почему же. Давайте по стопочке, разговор у нас предстоит серьезный.

– Разговор серьезный, серьезный разговор, давай, старуха, закуску по образцу и подобию, серьезный разговор.– Тюльпанов уже немного успокоился, а после двух стопок совсем пришел в себя и начал рассказьвзать все по порядку, не ожидая приглашения Турецкого к беседе.

– Я на паровозах и тепловозах двадцать лет проездил, машинистом. Но вот вышла заковыка одна, и меня сняли q, оператора, перевели электриком. Я эту профессию еще давно освоил, но только вождение мне больше по душе. А заковыка, конечно же имела отношение к употреблению спиртного. Снять-то меня сняли, но на подмену вызывали часто, потому что, откровенно скажу, спиртное на меня в положительную сторону действует. У кого, может, реакция притупляется, у меня как раз наоборот – все вижу, все слышу, глазами вращаю во все стороны... Так вот, едем мы, значит, 9 мая 1989 года, праздник, конечно. Я с собой всегда имею пузыречек, скрывать не буду, с утра пораньше проверил электрику, все в порядке, вхожу, значит, в операторскую, Кашкин за пультом, помощник машиниста храпит. Кашкин мне и говорит: «Стань, Тюльпанов, за пульт, я часочек покемарю». Отчего не стать? Я этот рейс наизусть знаю, с закрытыми глазами проеду. Еду я, значит. И вперед гляжу, и по сторонам. Скорость небольшая, километров сорок. Платформу Красного Строителя издалека видать, тем более полотно по дуге идет. Утро раннее, на платформах людей нет. Только около Красного Строителя, метрах так в десяти перед платформой, на насыпи, где стоять-то не полагается, стоит парочка. Видать, он ее из просеки выволок после, ну ты понимаешь, не маленький. Так мне показалось. Стоят они, вроде с миром беседуют про любовь и ласку. Тут я и проезжаю. И вижу, как парень этот на наш состав ка-ак глянет, вот так – смотри, вот так, значит, поглядел, и женщину р-р-раз – с насыпи под поезд толкает. Она вырывается, но он, видать, сильный, свое дело сделал. И я теперь от своих слов ни за что не откажусь, и если вы его поймали по прошествии двух лет, то я по закону его опознаю и утверждаю – он это, он и есть! И не доставай мне свою живопись, я сам бы мог его портрет тебе здесь изобразить, так я его хорошо помню и так он все два года по ночам снится. Бабенку его я тогда не рассмотрел. Она спиной стояла, с ним разговаривала. Это точно.

– А в чем одета была эта женщина, вы помните?

– Ну, дамские моды мне ни к чему, кроме красного и зеленого я в цветах не очень разбираюсь, но признать могу, если покажете, что сохранилось. А на нем, значит, полупердень кожаный, без рукав, знаешь, мода такая? И дженсы, вот то ли серые, то ли синие, сказать не могу, навроде как у тебя.

– Мы еще к этому вернемся... Что же дальше было?

– А дальше я стал будить Кашкина, мол, мужик бабу под наш состав бросил, останавливаться надо. Он – к окну. Не знаю, увидел ли чего там, только на меня орать стал, приснилось мне, мол, это спьяну. Как в депо вернулись, там уже милиция в полном разгаре. Начальство про то, что я видел, ни гу-гу. Ох, они, парень, вокруг меня суетились. И то, и это обещали, чтоб я не проговорился, что это не Кашкин, а я состав вел. Боялись, что со своих мест полетят за нарушения. А так звездочек понахватали. И начальник дороги, и начальник депо, и другие оглоеды. Так до следователя они меня и не допустили. К наркологу загнали, силком. А потом – пошло, поехало. Психом признали и на пенсию. А кому она нужна – тридцатка эта? Я ее за час зарабатываю на травках этих, ясно тебе, следователь? Я сыновьям на «жигули» коплю, ясно?

– Ясно. Все-таки посмотрите, пожалуйста, на эти рисунки, может, вам сгоряча показалось.

– Ну, смотрю, смотрю. Вот он. В килограммах прибавил чуток. Округлился. А так – все при нем. Да ведь зачем ты мне его привез? Уже ведь знал, что признаю? Скажу прямо, удивительно– это вы сработали, найти через два года, это же надо! Вот это сыск, елки-моталки!

Турецкий не стал разочаровывать Тюльпанова.

8

Начальнику МУРа ГУВД

Мосгорисполкома

полковнику милиции

тов. Романовой А. И.

Рапорт

Возмущен действиями Вашего сотрудника Р. Гончаренко. Вчера, в воскресенье, сотрудник МУРа Гончаренко заявился в наше 42 отд. милиции и стал требовать учетные карточки с фотографиями всех женщин микрорайона Матвеевское в возрасте от 20 до 30 лет. Когда дежурный объяснил разбушевавшемуся вашему майору, что товарищ Старков, я то есть, находится уже два года без отпуска по причине нечеловеческой загрузки и впервые в этом месяце взял законный отгул, ваш Гончаренко охамел вовсе, стал орать в дежурной части, где было полно советских граждан, задержанных по причине выпивки или воровства, что этот ваш Старков, я то есть, дезертир и лодырь, отлынивающий от исполнения служебных обязанностей, в то время как он, майор Гончаренко, три года не был в отпуске, но честно осуществляет розыск преступницы, числящейся во всесоюзном розыске. Тогда дежурный прервал мой заслуженный отдых, прислал за мной мотопатруль. И в моем присутствии ваш Гончаренко грубил, нецензурно выражался, требовал немедленного исполнения его задания.