Текст книги "Ящик Пандоры"

Автор книги: Фридрих Незнанский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 22 страниц)

Фридрих Незнанский

Ящик Пандоры

В основу романа положены подлинные материалы из следственной практики автора и других источников. Однако события, места действия и персонажи вымышлены. Совпадения имен и названий с именами и названиями реально существующих лиц и мест может быть только случайным.

Пролог

ТАЙНИНКА, ГОД 1956

Райское место Тайнинка. До революции, говорят, тут покупали или снимали дачи богачи – разные фабриканты и банкиры. Или знаменитости жили – писатели там, актеры. Помаленьку Сталин вытряхнул их из особняков, пристроек и веранд. Одних к стенке поставил, других в лагерь загнал. Так что перед самой войной публика в поселке полностью поменялась. Понаехали с семьями ладные дядьки из НКВД – в портупеях, при кобуре. А в некоторые дома заселили шишек из наркоматов. Теперь вот, после войны, после смерти Сталина, живет уже здесь публика разношерстная. И богатенькие, с положением, из разных министерств и ведомств, из цехов и артелей, но и нищета разная попадается.

Много красивых мест под Москвой. И в смысле природы, и построек. Но Тайнинка – самая лучшая. И самая желанная. По крайней мере, для него, Косого. А теперь придется с ней распрощаться...

Этой ночью Косой спал плохо. Ворочался, стонал, сны нехорошие снились. Он нашел временный приют на этой брошенной даче, отодрав от одного окна сосновые доски, которыми были заколочены все двери и окна. Дача эта была описана органами, а хозяин, главный редактор московской газеты, отправлен вслед за женой и сыном в лагерь, где недавно и умер. Некогда роскошная дача с парком и флигелем, упрятанными за высокой оградой из железных прутьев, пустовала третий год.

Он встал с матраса, распластанного на полу на чердаке. В галифе (подарок отца), майке и одних носках спустился по стремянке, приставленной к лазу на чердак, прошел на кухню, где у него с вечера припрятаны были три вареных картофелины, краюха хлеба и банка американской свиной тушёнки.

За ночь погода совсем испортилась, стонали за окнами вековые сосны, воронье картаво выясняло свои отношения. В этом большом мертвом доме, вызывающем у него чувство тоски и безысходности, Косой жил уже целую неделю, вернее, ночевал здесь. Вообще-то его дом был на окраине Мытищ, в рабочем поселке, где дома старые, ветхие, вросшие в землю, недалеко от его дома маленькое местное кладбище, где похоронен отец, оттрубивший восемь лет по пятьдесят восьмой статье – ни за что, ни про что, в день победы 9 мая 1945 года в Берлине сказал однополчанину: «Глянь, немчура даже сегодня торгует сосисками». Вот после, его смерти и пошла жизнь Косого наперекосяк, он не жалел, что бросил школу, жаль было только расставаться с футбольной командой да с ребятами из младших классов, которых он тренировал. Тогда еще никто не прозывал его «Косым», это после встречи с Монголом на узкой дорожке остался у него рубец – стянулась кожа на виске, и веком наполовину прикрыло глаз. Он тогда не сплоховал, успел перехватить в локте жилистую руку Монгола с кастетом, удар хоть и был крепок, но не смертелен.

Провалялся он на малине у Монгола недели две, сам Монгол его выхаживал, к доктору не позволил пойти. Так и остался он в шайке Монгола, хотя по малолетству – ему тогда как раз стукнуло семнадцать – еще не допускали его до серьезных дел – возил с одним хмырем товар на барахолку, работа не пыльная. Но через полгода лафа кончилась, надо было осваивать дело: дает, допустим, один артельщик пачку денег Монголу, и тут же наводка: «обломай руки-ноги такому-то, чтоб в наше дело свой нос не совал, вот адресок». Платил Монгол своим подручным не скупясь, и Косой сколотил за полтора года прилично, дельцы боялись его чуть ли не больше, чем самого Монгола. Попал однажды в облаву, загремел в лагерь на полгода – хорошо еще, срок небольшой, был он тогда несовершеннолетним. После лагеря Косой пристрастился играть в стос, с подельниками, была сплошная невезуха, проиграл все и задолжал около трех тысяч. Деньги-то были не так большие, можно и перетерпеть; но Монгол предложил сыграть «на пятого», и Косой как дурак согласился. А пятым на хазу явился мент из местного отделения милиции, он у пахана был на связи, за что и получал от Монгола три сотни каждый понедельник. И никак нельзя было отступить от закона малины, не замочишь проигранного – сам под нож пойдешь. И решил Косой рвать когти, хотя Монгол не раз предупреждал, что убежать от него можно только на кладбище. Он испросил отсрочки у Монгола на один день и рванул...

Косой взрезал банку с тушонкой финским ножиком с наборной ручкой из плексиглаза и меди – настоящий кинжал, подарок Монгола, стал жадно, прямо с ножа, есть мясо. Сегодня ночью он решил уходить на юг, может удастся устроиться матросом на какое-нибудь судно, и тогда прощай Монгол. Пятьсот рублей он раздобыл, толкаясь в Москве у трех вокзалов, хотя профессию ширмача презирал, но другого выхода не было. Косой хлебом добрал душистое мягкое сало из банки и не успел сунуть кусок в рот, как услышал звук мотора – не издалека с дороги, а совсем рядом. Он кинулся к окну. На участок медленно въехал «виллис». Косой не успел ни растеряться, ни удивиться: как был – с ножом в руках и пустой банкой – сиганул на чердак, втащил туда стремянку, прополз к слуховому окну, что было почти на уровне пола. Через залепленное двухгодичной пылью стекло ничего не было видно. Он осторожно откинул крючок и приоткрыл раму. Если войдут в дом, он прыгнет из окна, до земли метра три, здесь ему каждая тропинка знакома.

Мотор замолк, из машины вылезли двое: тот, кто был за рулем, щуплый, в очках и солдатской ушанке, как-то странно семенил, постоянно оглядываясь на второго, крупного, в добротном кожаном пальто и таких же сапогах. Щуплый был совсем молодой, не больше двадцати пяти, солидному, пожалуй, было за сорок. «Чего они тут забыли?» – хотел было поразмышлять Косой, но в ту же секунду отпрянул от окна, потому что понял, отчего так нервничал очкарик: солидный шел за ним, держа наизготове пистолет.

Да опусти ты, Ваня, свой шпалер,– услышал он голос очкарика.

Я уже вас предупреждал, я вам не «Ваня», и выражайтесь нормальным языком, а не жаргоном. И я испытываю боль оттого, что я был вашим наставником, а,вы оказались вором и предателем.

А когда ты людей расстреливал, тоже боль испытывал? – не унимался очкарик.

Это были враги народа, такие же как вы™ Что вы остановились? Показывайте.

Но очкарик не трогался с места.

«Сейчас они увидят, что доски от окна оторваны»,– похолодел Косой. Но от чердачного окна не отполз – там внизу, в нескольких метрах от дома разыгрывалась какая-то страшная и загадочная драма. Двое из «виллиса» нее еще стояли метрах в двух от заколоченной двери. Скрыться Косому не было никакой возможности.

все-таки, Ваня, хотел бы иметь гарантии...

Гара-а-нтии?! Гара-а-нтии?! Вот моя гарантия – видел?! Высажу в тебя весь заряд, и вся гарантия!

Ну вот, Ваня, так-то лучше.– Косому то ли показалось, то ли и вправду очкарик тихонько засмеялся.– Ничего ты в меня не высадишь, пока я тебе места не покажу/ И после тоже ничего не сделаешь. Потому что оставил я в бараке кому надо записочку...

Шантажируешь?

Шантажирую. Но не блефую. Чемоданчик-то искомый Лаврентию Палычу принадлежал. А может, мы вовсе и не туда приехали? И дачка не та, и не в Тайнинке, ха-ха, тайничок?

Не Лаврентию Палычу, а органам госбезопасности. Лаврентий Палыч в могиле, а ведомство наше вечное.

Ах, какие мы патриоты? А о какой вечной пользе ты думал, когда пятнадцатилетнюю дочку своего друга – тоже чекиста, между прочим,– прямо с новогоднего вечера в Колонном зале доставил в спальню Лаврентия? Так она и сгинула с того времени, а папаша до сих пор её ищет...

Очкарик переступал с ноги на ногу, будто хотел по-маленькому, и все потирал ладонью нос, но глаз не сводил с пистолета, и голос у него дрожал и срывался, так что Косой многого не слышал, а уж понять и совсем ничего не мог, разве уловил, что речь шла о Лаврентии Палыче – неужто Берии?! Но щуплый собирался выиграть позицию, это до Косого дошло.

Ну, говори, какая гарантия,– сказал солидный уже не так занозисто.

А вот какая, а вот какая. Во-первых, срок мне скостить... нет, что я! Из лагеря освободить под чистую – раз...

Ну как до него сразу не дошло, что очкарик-то в тюремной телогрейке, номера везде поприлеплены! А в кожаном-то – чекист, бля, бериевец!

– ...а золотой чемоданчик поделим по справедливости, мне – двадцать пять процентов за услуги...

Золотой чемоданчик! Двое внизу начали торг, но Косой уже ничего не слышал. Золотой чемодан! Сколько ж это в нем будет кило? Десять? Десять кило чистого золота? Монгол за золотое колечко брал с артельщиков по пятьсот рублей и говорил, что это еще дешево! Косой силился посчитать, сколько же может стоить десять кило золота,– а .почему десять, может быть и двадцать? – получалось так много, что с трудом верилось. Пятьсот тысяч? Восемьсот? Да это же почти миллион!

Двое внизу видно договорились, потому что очкарик, вдруг стукнув кулаком по притулившейся к террасе собачьей конуре, отчетливо сказал:

– Здесь.

Он уверенно отогнул доску под террасой, достал лопату и подрыл вокруг бывшего собачьего жилья землю с пожухлой осенней травой, сильным движением поднял утяжеленную дождями будку, аккуратно поставил неподалеку и стал копать. Минут через десять у его ног вырос холмик земли и глины. Он скинул телогрейку, перебросил через перильца террасы, снова потер нос ладонью, быстро так – снизу вверх, и сказал, усмехнувшись:

Перекур, начальник.

Ты не куришь.

– Все равно перекур. Вши зажрали. Как вспотеешь, жрать начинают. Обмыться бы, колодец вон рядом.

Что-то настораживало в тоне щуплого, да он оказался вовсе даже не щуплым, под вязаной фуфайкой угадывалась хорошо развитая мускулатура. Солидный мужик отступил на шаг, поднял руку с пистолетом. Но сказал спокойно:

– Давай копай. Нам еще предстоит все по реестру проверить. А то не успеем засветло. Это тебе не ларек Сени Гершмава с медными брошками. Как никак двадцать восемь миллионов. Свои пятнадцать процентов получишь после инвентаризации...

Косому больше не было страшно, он тупо старался вникнуть в разговор, пот стекал по лбу и носу ручьями. Разве такое бывает – двадцать восемь миллионов? Чего – двадцать восемь миллионов? Может, вовсе не рублей, а медных брошек какого-то Гершмана?

Тоже не простая работа – отобрать товару на четыре миллиона,– продолжал кожаное пальто.

Точнее, Ваня, точнее. Четыре миллиона двести тысяч рублей.

Рублей! Двадцать восемь миллионов рублей! В одном чемодане! Да не рублей, чекист сказал – товар. Бриллианты, наверно, изумруды. А очкарик выторговал пятнадцать процентов. Четыре миллиона двести тысяч.

Почему-то стало тихо, слышно было только, как лопата нетяжело входит в землю. Даже вековые сосны перестали раскачиваться, да и воронье стихло. Косой приблизил голову к проему окна: очкарик теперь рыл яму, стоя в ней по пояс.

– Ну вот, все,– наконец сказал оц,– подсоби, Ваня, выбраться.

Солидный переложил пистолет в левую руку, правую протянул очкарику. Очкарик выломился из ямы, молниеносным движением нанося удар лопатой по голове своему бывшему начальнику. Какое-то мгновение грузное тело держалось на весу, но через секунду ноги обмякли и оно рухнуло в яму, подминая под себя очкарика. Косой, забыв об опасности, высунул голову из окна и с ужасом увидел, как поднимается из ямы тело солидного мужика (это вырывался из ямы очкарик) и над левой его бровью расплывается кровавое месиво.

Косой отполз от окна, стал судорожно натягивать сапоги. Надо было драпать во что бы то ни стало. Согнувшись под низким покатым потолком чердака, натянул куртку. Снова подполз к окну: очкарик тащил тело на террасу. Потом .он побежал к машине, достал канистру. «Сейчас дом подожжет!» – мелькнула у Косого паническая мысль. И точно – очкарик деловито обошел с канистрой вокруг дачи, круто запахло бензином. Потом спрыгнул в яму, вытолкнул из нее залепленный землей большой чемодан и легко выпрыгнул обратно.

Вот сейчас он чиркнет спичкой, возьмет двадцать восемь миллионов, сядет в «виллис», и поминай как звали! А ты, Косой, будешь гореть заживо. Но очкарик не спешил. Он засыпал яму землей, поставил на место собачью будку. Взялся за ручку чемодана, как бы проверяя вес, подволок его по земле к «виллису». Снял с себя майку, огляделся и пошел к колодцу – по тропинке рядом с домом. Косой весь напрягся, он не видел идущего, только слышал его неторопливые шаги. Вот еще пять-шесть шагов – и он пройдет под чердачным окном. Косой зажал в кулаке нож, стал на четвереньки. Еще два шага... шаг... и нечеловеческим усилием Косой выбросил натренированное тело вниз...

Часть первая

1

9 августа 1991 года, пятница

Турецкий посмотрел на часы: кошмар какой-то, всего прошло двадцать пять минут, а казалось, он сидит здесь по крайней мере часа два. Кроссворд в «Огоньке» был почти разгадан, осталось одно слово из восьми букв, четвертой из которых было очевидное «р» – «выделение единицы речи изменением голосового-тона». Турецкий помаялся минут пять, даже попытался выделить голосом единицу речи в настенном лозунге, чем привлек внимание стоящего на трибуне прокурора Москвы Эдудрда Антоновича Зимарина, прозванного в рядах законников столицы «Мухомором» за обилие бородавок на мясистом лице. Турецкий изобразил на лице сосредоточенность и стал пририсовывать шляпу товарищу на обложке журнала. Критическим взглядом оценил работу и отложил «Огонек» в сторону. Больше заняться было решительно нечем. Совещание работников прокуратуры Москвы медленно набирало пары.

Прокурор столицы Зимарин нацеливал в зал вопросы, но никто и не думал отвечать, да прокурор и не ждал ответов – они были заранее подготовлены и составляли основную канву выступления.

– ...В чем заключается главный экстремальный фактор нашей следственной профессии?

Зимарин поправил очки, помял крупную бородавку у носа, проверил, в порядке ли золотые звезды государственного советника юстиции второго класса в бархатных петличках мундира. Вообще-то Турецкому хотелось услышать, что думает главный законник Москвы об экстремальных факторах в работе следователя. Но тот не торопился с ответом на поставленный им самим вопрос. Лично для Турецкого – следователя экстремальный фактор решался просто: «не мешайте работать. Но поскольку всякого рода собрания, наряду с экскурсиями и стоянием в очередях, входили в число самых ненавистных занятий, он тут же потерял нить зимаринского спича. К тому же кто-то кинул ему в колени сложенный в несколько раз кусок оберточной бумаги, развернув которой он увидел витиевато выполненные строчки с иллюстрациями но теме:

Нам нужен экстремальный фактор

Как жопе атомный реактор.

Турецкий не сомневался, что автор «этого шедевра – Генка Бабаянц. Такого рода развлечения во время собраний были давнишней традицией в прокуратуре, а Генка – неутомимым по этой части выдумщиком. Как всегда, сидел он в последнем ряду зала, а рядом с ним давились от смеха прокуратурские девицы. Турецкий хотел было состряпать что-нибудь подобное в ответ, но прокурор Москвы в этот момент наконец добрел до главного:

– ...Экстремальным фактором деятельности правоохранительных органов, да и всей политики перестройки в целом, товарищи, оказалось противодействие заинтересованных лиц. И мы должны с горечью признать, что организованная преступность, советская мафия вошла в двери наших партийных и советских организаций, наших предприятий и учреждений, затронула и наши ряды: тысячи работников органов государственной безопасности, милиции, прокуратуры и суда уличены в совместных с преступниками действиях...

Турецкий отыскал глазами своего бывшего начальника, Константина Дмитриевича Меркулова. Тот сидел в противоположном конце зала и, казалось, с величайшим вниманием слушал городского прокурора. Турецкий не был уверен, что правильно поступил, отказавшись перейти в прокуратуру РСФСР вместе с Меркуловым, второго Меркулова не было в целом свете. Но Турецкий терпеть не мог так называемые хозяйственные дела, которые бы ему пришлось вести в бригаде Меркулова,– его охватывала невыносимая тоска при виде сотен накладных, отгрузочных фактур, путевых листов и тому подобных отчетных документов. Меркулов уже второй год вел нескончаемое дело о коррупции и воровстве в министерстве торговли, начатое им еще в городской и продолжаемое в республиканской прокуратуре. Ему этот экстремальный фактор обошелся дорого: в прошлом году три месяца провалялся с инфарктом в Боткинской. Вернулся из больницы не похожий сам на себя: прежде открытый и доброжелательный, он стал малоразговорчивым и даже не всегда коммуникабельным.

Турецкий погрузился в размышления и не заметил, как совещание подошло к концу. С заключительным словом, как и положено, выступил докладчик, прокурор города Зимарин. Призвав присутствующих посвятить себя целиком делу перестройки и выхода страны из кризиса, он закрыл совещание. Зал был готов взорваться аплодисментами. И в этот почти незаметный момент паузы кто-то в заднем ряду душераздирающе чихнул. Залом овладело замешательство, послышался сдержанный смех. И тогда прокурор Москвы очень спокойно сказал:

– Будьте здоровы, товарищ Бабаянц.

Люди захлопали в ладоши, следуя примеру Зима-рина, и трудно было сказать, кого они приветствовали – то ли прокурора Москвы, то ли старшего следователя Галактиона Бабаянца...

* * *

Бабаянц повернулся к Турецкому, спросил, не понижая голоса:

– Ну, и как тебе.экстремальный фактор? Я и не знал, что наш городничий такой большой диссидент.

С подносами в руках, они самообслуживались в длинной очереди в кассу в столовой Мосгорпрокуратуры. В столовой было жарко, пахло кислым, да и мух могло быть поменьше. Проголодавшиеся во время затянувшейся речи прокурора Москвы поборники щита и меча толкались у раздаточной. Позади Турецкого старый криминалист Семен Семенович Моисеев объяснял секретарю следственной части Клаве новейшие способы определения фальшивых денег. Впереди Бабаянца следователь по особо важным делам Гарольд Чуркин никак не мог выбрать подходящий по внешнему виду винегрет, брал мисочку с подозрительной смесью, нюхал и тут же ставил ее обратно.

– Эй, Чайлд Гарольд, подсуетитесь, пожалуйста, ваша светлость, а то мы умрем голодной смертью! – крикнул ему Турецкий.

Чуркин оставил в покое винегреты и двинулся к кассе. Бабаянц поставил на поднос блюдечко с винегретом, тарелки с харчо и рубленым бифштексом, стакан морса. Турецкий решил повторить набор, но не тут-то было: харчо и бифштекс на нем закончились, оставшаяся порция винегрета имела несъедобный вид, а вместо морса теперь шел чай с лимоном.

– Я слышал, тебе передали мое дело – по Татьяне Бардиной.

– Да, Меркулов мне удружил, выделил его из общего дела славных мафиозников, где Бардин, кажется, играет не последнюю роль. Мне с беглого взгляда кажется, что и в этом деле он главный фигурант, если и не прямой убийца...

– Если хочешь, я введу тебя в курс,– перебил его Бабаянц серьезным голосом,– но вообще-то я веду одно вонючее дело...

Они подошли к кассе, где снова суетился Чуркин.

– ...по почтовому ящику Сухова. Мне побыстрее надо с этим дерьмом разобраться.

Они расплатились, отыскали чудом оказавшийся свободным столик на двоих у самого выхода.

– Ну, про Сухова тебе неинтересно. А дело по факту смерти Татьяны Бардиной мне практически вести не дали, то одно дело подсовывали, то другое, и наш Мухомор в этом очень преуспел, ведь сам гражданин Бардин – друг нашего Зимарина. Это еще было в Москворецкой прокуратуре, у нас тогда Зимарин был районным прокурором. В общем-то тоже дело не ароматное.

Бабаянц отошел от столика, на котором разместил свой обед, и через минуту вернулся, неся стакан морса и тарелку с бифштексом. Чуркин толкался с подносом между стульев, не мог найти свободного места и наконец примостился к кому-то пятым за столик, за спиной Бабаянца.

– Я сказал нашей поварихе, что тебя пригласили сниматься в детективе Юлиана Семенова, в главной роли. А натощак ты нефотогеничен.– Бабаянц протиснулся к своему стулу.– Но с харчо номер не прошел: осталось четыре порции для начальства. Так что поклюй из моей тарелки.

Но Турецкий не стал «клевать», а пока Бабаянц хлебал желтую рисовую жижу, спросил:

– И что дальше по этому неароматному делу? Бабаянц тыкал вилкой в бифштекс и выкладывал из кусочков жесткого мяса геометрическую фигуру. Турецкий допил до донышка кислый морс, наблюдая за Бабаянцем.

– Понимаешь, я уверен, что это убийство. В этом деле все представлено иначе. Но когда замешаны высокопоставленные чины, то все и выглядит иначе. А уж если наши боевые соратники из так называемых правоохранительных органов взялись за дело не с той стороны, с какой им положено, то жди самых больших неожиданностей... Знаешь что, Сашка, не будем сейчас об этом, я к тебе в воскресенье нагряну на обед. Тем более – у тебя, кажется, день рождения. Тогда все обсудим... Ну, ты покончил со своим королевским обедом? Тогда прощаюсь с тобой до воскресенья.

Они вышли в коридор, пожали друг другу руки:

– Короче, за эти дни я напрягу свою могучую память. Может, что-то и вспомню пользительное.

Хохмач Бабаянц вообще-то был человек серьезный. Если сказал – что-то вспомнит, значит, обязательно придет с информацией.

2

Вот так – медленно допить коньяк, прикурить сигарету от свечки и... Что делать дальше, Ника не знала. Но неловкость, овладевшая ею с приходом гостей, начала понемногу ослабевать, и она снова и снова допивала до дна бокал, услужливо наполняемый сидящим напротив красивым человеком, от которого исходил приятный залах незнакомой парфюмерии. Пространство и время уплыли в бесконечность, и Ника подумала – не так уж и противно будет пойти с ним в постель. Они танцевали под что-то медленное, Ника прижималась щекой к сильному плечу и послушно кивала в ответ на ничего не значащие слова.

Потом все стало на свои места, потому что исчез незнакомый аромат. Бородатый художник Жора поил Нику кофе из огромной кружки и поправлял шелковые бретельки комбинезона, то и дело сползавшие с ее голых плеч. Пламя свечи отражалось в стеклянной двери спальной ниши, где полагалось в это время спать Кешке и где его сегодня не было по причине пятницы, «папиного дня». Ника протянула руку, поскребла ногтями по стеклу:

– Никого мне не надо, кроме моего маленького.

Толстая Алёна вздохнула:

– Хронический случай.

 – А жаль, силен был мужик... этот... как его – Бил,– сказал Жора, стараясь дотянуться сигаретой до свечи.

– Странно, куда же это он сбежал,– произнес задумчиво Сеня Штейнбок и стал накладывать в тарелку свекольный салат.

Нике хотелось заплакать – и от всех этих слов, и от выпитого коньяку, и от того, что Кешки не было дома, и просто потому что жизнь не удалась. Но бородатый Жора уронил свечку, Алена разбила стакан, а Сеня вывалил салат на новое платье супруги.

«Господи, ну что же это я! – подумала Ника.– Ведь хорошо-то как!» И прожженая скатерть, и разбитый хрусталь, и Милкино навсегда испорченное «валютное» платье,– об этом надо было беспокоиться и вспоминать десятки подобных и совершенно других историй о свечах, салатах и еще Бог знает о чем, пить – в который-то раз – за Никино двадцатидевятилетие, Кешкино послушание, перестройку и гласность, новый бампер Алёниного «форда», петь давно забытые всеми идиотские песни о мальчике, ковыряющем в носу, и голубых пижамах города Сухуми. О пижамах, правда, пелось уже на лестничной клетке шестого этажа в ожидании лифта.

Ника постояла на углу дома, проводила взглядом разноцветные огни лимузина и пошла домой, не очень уверенно ступая высокими каблуками по разбитому асфальту. Она заметила, как переглянулись в лифте соседи с седьмого этажа – надралась дамочка, и как. можно более независимо прошагала от лифта к двери. С-дверью было что-то неладно, она открылась без ключа, подалась от прикосновения ладони. Ника пошарила по стене рукой, привычно щелкнул выключатель. Успела подумать – как же так, она оставила свет в коридоре, но больше думать было ни о чем невозможно, потому что на полу маленькой прихожей лежал, растянувшись во весь громадный рост, ее недавний знакомый со странным именем Бил, и был он сейчас абсолютно мертв, как может быть мертвым человек, у которого отсутствует значительная часть головы, а то, что от нее осталось, не принадлежало телу полностью, потому что отделялось от него глубокой кровавой бороздой...

* * *

Павел Петрович Сатин с ненавистью смотрел на экран телевизора. Как только лицо нового партийного босса Москвы наплывало крупным планом, он с остервенением жал кнопку дистанционного управления, переключая телик на программу с прямой трансляцией из Соединенных Штатов Америки соревнований по гимнастике. Но спорт он ненавидел еще больше – вот уже более тридцати лет он работал в системе Мосспортторга, из которых последние десять руководил им единолично. Сатин снова надавил на кнопку. Там, в катодной трубке, разыгрывался спектакль, записанный сегодня утром на пленку, действующими лицами которого был партийно-хозяйственный актив столицы с первым секретарем горкома партии в главной роли. Павел Петрович со злостью выключил телевизор и оказался в полной темноте. Сатину стало страшно. До выключателя надо было пройти метров пять, а то и шесть – дачу он себе отгрохал будь здоров, теперь сиди и трясись за железными ставнями. Он пялил глаза, но ничего не мог разглядеть. Почудилось – кто-то крадется к дому с финяком в руке. Страх вжал его в глубокое кресло, он боялся дышать. Старался различить в слабых шорохах летней ночи шаги жены, но до соседней дачи, куда она отправилась играть в кинга, было добрых метров двести. Когда страх стал просто непереносимым, Сатин вспомнил, что можно нажать кнопку дистанционного управления. Из телевизора в него пальнуло громом аплодисментов, но экран тут же высветился, и Павлу Петровичу полегчало.

Он увидел себя на экране, во втором ряду зала, но узнал не сразу – неужели это он, такой старый, толстый и даже какой-то помятый. Да собственно, не все ли равно, если всему скоро наступит конец – и даче с железными ставнями, и телевизору с управлением на расстоянии, да что там телевизору – вообще всей жизни наступит каюк, потому что ему грозит по меньшей мере десять лет тюрьмы, и это будет еще очень хорошо, стольких людей уже шлепнули, а сколько еще шлепнули сами себя, и никто его из этого дерьма не вытащит, а его пасынок, этот сучонок Сашка, следователь херов, так и сказал своей матери – «твоего Сатина из дерьма вытаскивать не буду». А Павел Петрович еще и своим подельникам обещал – не бойтесь, Ленуськин сынок вытащит, не хухры-мухры – старший следователь Московской городской прокуратуры, Александр Борисович Турецкий! А теперь этим сукам, вроде Гдляна и Иванова, да и его пасынок Сашка недалеко от них ушел, до всего есть дело. Один дружок уже дождался «помощи» – Юра Соколов, директор «Елисеевского», что за мужик был, уже восемь лет в земле гниет по милости Сашкиного начальника Меркулова, перестройщика вроде вот этого, на экране, чистоплюи, сукины дети, повылазили из своих норок, вшивота, розовыми пальчиками фужерчики – с перестройкой вас, Павел Петрович! А на хрен нам эта перестройка!

Но это было еще не самое страшное. Перессорились его бывшие хозяева между собой, а он теперь вроде козла отпущения – одни говорят: принимай товар только от нас, иначе разорим тебя до тла, другие: будешь от тех брать продукцию – прикончим. И ведь прикончат, сгинет он, и никто так и не узнает, где могилка. Знает он такие случаи, пропал один завбазой из Очакова, слухи такие, что замуровали его в бетонную плиту...

– За реформу и причем – ускоренную, товарищ Прокофьев! – сказал кто-то с экрана противным дискантом.

Сатин смотрел на толпу, окружившую партийного вождя Москвы, расплывшиеся в улыбках лица, среди которых, его собственное казалось ему наименее знакомым.

– Да ведь это, твою мать, я сказал! – крикнул Сатин в экран.

– На кого ты там орешь? Господи, душно как! Что сидишь с закупоренными окнами?

Я выиграла двадцать восемь рублей завтра куплю Сашеньке новый портфель, знаешь, такой модный, с секретными замочками.

Елена Петровна громыхала ставнями, распахивала окна. Ее тоненькая фигурка в полутьме казалась совсем девчоночьей.

– Что ты там застряла-то? Думаешь, одному сидеть... весело? – Слово это выдавилось у Сатина по инерции, он был уверен, что ему никогда в жизни не будет весело, ни при каких обстоятельствах.– А портфель твой сын может купить и сам...– А про себя добавил – «прокурор сраный».

– Ты о своей дочери заботься, а Сашу оставь в покое.

– А кстати, куда Эльвира подевалась? Уже двенадцать ночи, как она сюда доберется?

– Слушай, Паша, ей скоро сорок стукнет. Куда ей надо, туда и доберется, С утра, кажется, она в зоопарк поехала.

– В зоопарк?!

– Ну да. Зверей рисовать. А ты, я смотрю, на себя любуешься, переключил бы на вторую программу, там гимнасточки в адидасовских трюсиках фирмы Сатин и компания...

– Пошла ты к чертовой матери! «В трюсиках»! Если бы не трусики, сидела бы в своих Сокольниках с сортиром на улице! А Эльвире скажи, нечего в зоопарк ездить, пусть зеркало перед собой поставит и срисовывает, хорошая обезьяна получится!

* * *

Ника бежала, не разбирая дороги, сбивая ноги в кровь о придорожные камни. «Что же это, что же это»,– повторяла она, всхлипывая и прижимая к груди острые каблуки туфель. Она не помнила, как попала сюда, не знала – куда и зачем бежит. Остановилась обессиленная, разжала пальцы, гулко стукнуло об асфальт – раз-два, и лакированные босоножки остались лежать на дороге, как две подстреленные птицы, а Ника побрела обратно, подавленная открывшейся неизбежностью: надо заявить в милицию. Какой ужас. Что сказать? У меня в квартире труп. Его зовут Бил. То есть звали. Я его не знаю. То есть... Его кто-то привел. Вот телефонная будка. В кармане комбинезона только ключи. Вдалеке на лавочке трое парней, хохочут до упаду.

– Простите, у вас случайно нет монетки для автомата? Вот вышла без денег...

– Зачем монетка? Для такой красивой девушки все на свете должно быть бесплатным. Идемте, девушка.

На ногах парень держится не совсем крепко, но уверенно действует металлической расческой. В трубке непрерывный гудок. С преувеличенной вежливостью парень плотно прикрывает за собой дверь. «Вот дура, дура. В милицию не надо монетки – ноль-два и все». И неожиданно для себя Ника набирает совсем другой номер, знакомый ей еще с тех пор, когда нельзя было представить, во что выльются следующие десять лет жизни.