Текст книги "Ящик Пандоры"

Автор книги: Фридрих Незнанский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 22 страниц)

– Здравствуйте, Вероника Сергеевна, меня зовут Татьяна Владимировна, мы ищем вашего мальчика, уже напали на след...

Ника дернулась вперед, схватила Татьяну Владимировну за рукав белого халата.

Старший оперуполномоченный угрозыска Татьяна Владимировна Мозговая получила от Романовой задание успокоить Веронику Славину и получить от нее как можно больше информации. Вторая часть задачи никак не решалась без выполнения ее первой части, опера-тивница понимала – успокоить Нику можно только обманом, поскольку розыск Кеши Славина пока не дал никаких результатов.

– ...Наши сотрудники практически вышли на банду преступников, нам нужны дополнительные сведения о женщине, которая к вам вчера приходила.

Ника напряженно вглядывалась в лицо Татьяны Владимировны. Спокойное, доброе лицо. Несколько рябинок – как у Ани Чудновой.

– Скажите мне, пожалуйста, скажите, что они с Аней сделали, она ведь пошла с Кешей гулять. Она должна знать...

Мозговая вздохнула – она не имела права отягощать и без того неважное состояние Славиной.

– С Чудновой ничего страшного, ее ударили чем-то тяжелым, так что она не может сказать ничего определенного.

– Я могу ее видеть? Она может ко мне придти?

– Конечно, конечно, но только чуть позже. У нас очень мало времени, Вероника Сергеевна, расскажите мне все в деталях о том, что вчера с вами произошло.

Ника разжала пальцы, отпустила рукав халата.

– Да. Хорошо. Пишите... Аня пошла гулять с Кешей в парк. Я стояла у окна, ждала машину. Я сейчас работаю... в общем...

– За вами должна была приехать машина из министерства, я поняла, Вероника Сергеевна,– Мозговая погладила перевязанную бинтом руку и добавила: – Ника. Я вас так буду называть.

– У меня вещи были сложены, мы с моим мальчиком должны были переехать домой, вы знаете, нам пришлось жить у Ани несколько дней.

– Я знаю, Ника.

– Потом я услышала, как отворилась входная дверь, я подумала – Аня вернулась, но в комнату ворвалась эта старуха с пистолетом. Она наставила его на меня и закричала... Нет, она зашептала, но как-то очень громко: «Иди к окну и сядь на пол». Я очень испугалась, я от страха ничего не понимала, что она мне говорит. Она загремела чем-то железным, я смотрю – у нее наручники, нет, я тогда еще не сообразила, что это наручники. Она говорит: «Положи руки на батарею». Я вскочила с пола, хотела убежать, она меня ударила в висок наручниками, я упала, и она меня приковала к батарее...

Оперативница, не прерывая Нику, быстро записывала все то, что та говорила.

– ...снова приставила пистолет к виску и спрашивает: «Где порт-пресс».,.

– Не стесняйтесь, Ника, говорите все, любой мелкий штрих может оказаться полезным в будущем.

– Она сказала: «Где порт-пресс, сука?». Я, честное, слово, не знаю, что такое «порт-пресс», я так ей и сказала. А она – «Где твой е...ь, блядина? Куда ты с ним намылилась?». Я начала плакать, потому что у меня и правда никого нет, я имею в виду мужчин, и я ни с кем никуда не намылилась. Я ей говорю, что я собралась ехать на работу, а потом домой, и я не знаю, о ком и о чем она говорит. Тогда она подошла к телефону...

Мозговая почувствовала, что для Ники наступило самое тяжелое в ее воспоминаниях.

– Ника, опишите мне эту старуху.

– Она никакая не старуха. Она мне только сначала такой показалась. Лицо у нее совсем молодое, только сильно напудренное, глаза острые. У нее на руках были перчатки, драные на пальцах, ногти у нее были накрашены зеленоватым перламутровым лаком.

– Мы так и предполагали, Ника.

– Вы ее знаете?! Вы ее арестовали?!

– Еще нет. Но теперь обязательно арестуем. Все будет хорошо, Ника.

Ника заплакала, но сквозь слезы продолжала:

– Она... позвонила куда-то... никого не называла по имени... сказала – «давай мальчишку» и поднесла трубку к моему уху... Я слышу... Кешка говорит: «Мамочка, мне тетя обещала купить золотую трубу, я на ней буду играть»... Ему очень хотелось большую медную трубу, как в духовом оркестре, он все просил меня купить... Она трубку у меня выхватила и говорит... «если не отдашь порт-пресс, больше своего сына не увидишь. Я тебя везде достану». Она вытащила из кармана липкую ленту и залепила мне рот. Потом она посмотрела в окно, схватила свою авоську с бутылками и исчезла.

– Вероятно, она увидела правительственный автомобиль... Ника, вы можете описать пистолет, ну, хотя бы какого он был размера.

– Размера? Обыкновенный «макаров».

– Как?!

– Я знаю системы. Я занималась в стрелковом клубе. Я могу стрелять из пистолета и винтовки.

Мозговая посмотрела на Нику, как будто увидела ее в первый раз. Нет, нельзя от нее скрывать, что Чуднову убили. Она должна пережить все сразу.

– Татьяна Владимировна, вы что-то хотите мне сказать? Да? – тихо спросила Ника.

– Ани больше нет. Ее убили, Ника.

– Я знала, я знала... Я вам сразу не поверила... Аня бы пришла ко мне обязательно... Это из-за меня, все только из-за меня... Я не хочу здесь оставаться, они убьют моего мальчика...

– Ника, не надо так, вот – выпейте это, ну пожалуйста, я-вас очень прошу.

Мозговая дождалась, пока Ника снова впала в забытье, резко поднялась и зашагала по коридору, проклиная тот день, когда она решила поступить в школу милиции.

* * *

Он не знал, что эта камера была снята с обслуживания, поэтому нисколько не удивился, когда кто-то очень осторожно отодвинул наружный засов и так же осторожно повернул ключ в замке; дверь камеры бесшумно отворилась, и показалась фигура в эмведепшой форме – контролер, то есть тюремный надзиратель. Надзиратель застыл на пороге камеры, уставившись на Турецкого, но через несколько секунд он уже тараторил знакомым тенорком:

– Зачем здесь сидишь, Турецкий? Тебе не положено здесь сидеть. Этот камера совсем плохой, здесь даже плохой народ не сидит. Зачем следователь Турецкий будет сидеть в такой камера? Твой место не здесь, твой место в следственный кабинет, допрос делать.

– Керим, Керим! Ты можешь помолчать? Я здесь сижу не по своей воле, меня посадили! На меня дело состряпали, помоги мне, Керим, найди Меркулова, скажи, что меня в Бутырку запрятали...

– Какой-такой состряпал? Какой-такой сажал? Перстройка совсем с ума сошел, продукт питания совсем нет, жульё распоясался, а хороший люди стали в турма сажать. Я твоя хорошо знакомый – не воруешь, не убиваешь...

Керим всё трещал своей ломаной скороговоркой, но Турецкий заметил, как он косит глазом по стенам, как будто ищет чего-то, а сам переминается с ноги на ногу. А что, если ударить его по шее ребром ладони, вон у него целая связка ключей на поясе болтается, может, удастся выбраться из этого застенка.

– ...Только зачем в этот камера, я совсем не понимаю, совсем башка мой кругом идет. Я случайно так дверь открывал, думал, посмотрю, какой тут порядок. В этот камера совсем жить нельзя, даже нехороший люди. Кто такой дело стряпал, хотел тебя в могилу посадить, Турецкий, не в турму.

– Керим, я вижу ты мне неправду говоришь, ты не случайно открыл дверь, ты здесь что-то ищешь. Спрятал чего?

– Никто не прятал. Порядок проверял. Зря старый татарин-пенсионер обижаешь. Я тоже глаза имею, на ключи смотришь, думаешь, моя башка ударял, сам бежал, куда бежал? Сам следователь, сам глупость говоришь. Нельзя бежать – схватят. Везде перстройка. Керим думал – белё тебе несу сейчас, обед несу сейчас, вода хороший несу. А ты сиди, соображай – на свободу выйдешь, секир-башка делаешь кто состряпал.

– Если ты мне не поможешь, я отсюда никогда не выйду. Позвони Меркулову, я номер телефона помню, запиши.

– Керим честный, не могу звонить твой Меркулов сегодня, откровенно говорю, не обманываю. Через один час снова прихожу, говорить снова будем.

Закрылась за Керимом дверь, и на вопрос – зачем?! – родился страшный ответ: все дело сварганили, а его самого бросили в эту протухшую камеру для того, чтобы он здесь сдох, как эта крыса, от голода и жажды. И тогда возник другой вопрос, на который он должен найти ответ немедленно: что он такого сделал и кому? Кому было.выгодно его уничтожить, стереть с лица земли? .

Амелин. Чуркин. Где он перебежал им дорогу? Под «чистосердечным признанием» его подпись, любая графическая экспертиза это подтвердит, потому что она подлинная.

Амелин попросил его на днях расписаться под какими-то отчетами, он, конечно же, поставил как дурак свою подпись на чистых листах. Это было во время телефонного разговора с Грязновым, он даже не обратил внимания, что он подписывал. Магнитофонная пленка. Голоса Бабаянца и его собственный. На сто процентов его собственный.

И в то же время стопроцентная фальшивка: он никогда ничего подобного не говорил ни Бабаянцу, ни кому-либо другому. Голос Гены уже идентифицировать нельзя. Но имитировать – сколько угодно: легкий кавказский акцент, характерная хрипотца. Человеку не свойственно узнавать свой голос, записанный на пленку, сколько раз приходилось слышать: разве это я? неужели у меня такой голос? Почему же тогда он узнает его безошибочно? Надо постараться прокатать весь разговор от начала до конца, надо установить, откуда взялась вся эта абракадабра. Но он не мог припомнить ни одной фразы, ни единого своего слова, он даже не мог толком вспомнить о чем была беседа. Единственное, что он припомнил,– это была его интонация, которая никак не соответствовала тематике: Бабаянц уговаривал его, Турецкого, убить прокурора Зимарина, а он, Турецкий, соглашался, но голос звучал весело, непринужденно, даже небрежно, временами иронически, как будто речь шла о предстоящем пикнике.

– Я тебе чай принес и баранка.

Турецкий поднял голову: он даже не заметил, как снова тихо вошел в камеру Керим. Он с жадностью выпил из оловянной кружки очень крепкий и очень горячий чай, надкусил черствый бублик.

– Кунай в горячий вода, тогда ешь. Хорошо будет. И еще сиди. Я одно дело знаю. Ты спать ложись, я тебе белё принес. Ночью будить приду. Дело будет,– многозначительно шептал Керим, затыкая вату в матрас и расстилая серую простыню на уцелевшие нары.– Скоро лектричество не будет светить, отключают в десять часов, спички тебе даю, лежи, ничего не думай, спи совсем крепко.

– Какой там спи,– пробормотал Турецкий, укладываясь на влажную простыню.

Но не успела закрыться за Керимом дверь, как он уже спал свинцовым сном уставшего после боя солдата.

* * *

Союзного министра Виктора Степановича Шахова, пропустили в палату к Веронике Славиной только по специальному разрешению начальника МУРа Романовой. Он провел в фойе по крайней мере полчаса, пока шли телефонные переговоры между главным врачом больницы и Петровкой, 38. Увидев в конце коридора незнакомую им личность, дежурившие у двери палаты лейтенанты с Петровки, как по команде, вытащили из кобуры пистолеты. Министр снова покорно ждал, пока один из караульных беседовал по телефону с Романовой. Второй, не выпуская из рук оружия, внимательно обследовал букет роз, предназначенный Нике, и тщательно ощупал Шахова с головы до ног.

– Это, товарищи, член кабинета министров,– с придыханием произнес главный врач, но лейтенанты не обратили на его слова никакого внимания.

– Пройдите, товарищ Шахов,– наконец сказал один из них.

Оружие милицейские спрятали, но остались стоять в проеме открытых дверей.

Ника казалось безучастно сидела у окна, голова и запястья рук перевязаны бинтами, запавшие глаза резко выделялись на белизне лица. Повернула голову на звук открываемой двери – и, как будто ожидала его увидеть, бросилась к нему, заговорила быстро, невнятно:

– Пожалуйста, пожалуйста, скажите им... Меня не выпускают. Скажите им... пожалуйста. Моего маленького утащили... Ну пожалуйста, мне надо его искать, я его найду... Я не могу здесь больше... вот так, ничего не зная...

Ему необходимо было ее успокоить, цветы кололи шипами руки, он не знал, что надо с ними делать, он не знал, что надо делать с собственной жизнью, которая вот сейчас представилась ему совершенно никчемной, все его старания, пусть даже ради какой-то высшей истины,– пустыми хлопотами, и всё, что еще осталось ему в отведенный отрезок жизни на земле,, заключалось в этом беспомощном, подавленном горем существе, ради которого он был готов бросить все и искать вместе с ней ее мальчика.

Лейтенанты милиции переглянулись между собой, один из них осторожно взял букет из рук Шахова, принес банку с водой, со знанием дела подрезал стебли перочинным ножом, расположил цветы в банке, полюбовался на свою работу, вышел из палаты, потянув за собой напарника, и плотно закрыл дверь.

29

– Это Романова говорит, Ирина. Куда это твой благоверный подевался?

– Я... Александра Ивановна, он же к вам поехал.

– То есть, куда «ко мне»? Я его в психиатричке часа три прождала.

В голосе Ирины послышалась тревога:

– Вообще-то он собирался кому-то сигареты отвезти, кажется, на Пятницкую... Я точно не помню... Нет, точно – на Пятницкую. Фамилия какая-то странная, я не запомнила, но я постараюсь вспомнить.

– Выпил, наверно, с приятелями. Знаешь, мужики меры не знают. И пошло-поехало. Не беспокойся, объявится, сейчас только пять часов. Передай ему, что он мне теперь не так уж и нужен, я просто поинтересоваться, чегой-то он не приехал. Но если фамилию вспомнишь, позвони на Петровку, прямо мне. Запиши прямой телефон, без коммутатора, значит... Я через двадцать минут буду в своем кабинете.

Романова положила трубку радиотелефона, посмотрела на шофера.

– Ты быстрей можешь ехать?

– Товарищ полковник, куда ж быстрей. Вы посмотрите, какое движение.

– Я вижу, какое движение. Каждый едет как хочет. Как будто и правил нет. Я вот уже года, три за руль не садилась, так и не сяду ни за что. Разве ж раньше так ездили?

– Машин стало много, товарищ полковник.

– Ой, не смеши. В Германии их знаешь сколько? А едут все в линеечку и только при необходимости полосу меняю?. А -тут как будто тараканов из банки выпустили, и они в разные стороны – й-их! Вот тебе сейчас направо сворачивать, а ты по левой полосе дуешь.

– Так я их сейчас об... это... обойду всех.

– Во-во. Сейчас каждый думает, как бы другого об..! Потому нам жить становится все лучше.

Она снова взяла трубку.

– Это ты, Грязнов? Слава, ты не в курсе, куда Турецкий делся? Его ни на работе, ни дома нет... А ты часом не знаешь, что он может делать на Пятницкой?.. Что у него за знакомый со странной фамилией?.. Ну, ладно. Я сейчас буду...

* * *

– Александра Ивановна, я вспомнила: Ключик его фамилия.

– Ну и фамилия! Значит, пока не объявился?

– Александра Ивановна, он был какой-то странный, вы не заметили?

– Слушай, Ириша, как же не быть странным, когда такое услышишь о своих близких друзьях? Мы всю Москву на ноги поставили, мальчонку ищем. Да тут еще министр экономики Шахов панику поднял, говорит, что до Павлова дойдет или до самого Горбачева, если не найдем парнишку к завтрему. Ну, это мне не указ, мы и сами знаем, что делать.

– Нет, он пришел какой-то странный.

– Да не беспокойся, не сбежит он от тебя никуда. Говорю тебе, раздавили они с этим Ключиком маленькую. Поскучай немного, телевизор посмотри.

Романова нажала на рычаг, набрала внутренний номер:

– Зайди ко мне быстро, Грязнов.

Держа у носа платок, вошел майор Грязнов и остановился поодаль.

– Слушаю, Александра Ивановна. Насморк меня одолел, простыл вчера на этом кладбище, как последняя сука. Горелик мне рассказал, что Чуднову придушили и мальчишку Славиной умыкнули.

– Раз знаешь, обсуждать не будем. Розыск мальчика ведется, как сам понимаешь. Сейчас о другом. Фамилия такая – Ключик – тебе что-нибудь говорит?

– Артоша Ключанский, бывший следователь, теперь директор кооператива. Или СП, совместного предприятия.

– Быстро разыщи его и узнай, куда Турецкий подевался...

– Александра Ивановна, я Васе Монахову поручу, мне надо с этими трупами разобраться. Этот генерал-лейтенант оказался крупным ученым по современному оружию. То ли атомному, то ли водородному. Сухов его фамилия. Меня сегодня комитетчики вызывали, я с ними сделку заключил. Ну, это они так думают. Они мне продали Ленчика. Это Леонид Михайлович Гай, ведает фирмой «Витязь».– Я снарядил группу взять его без особого шума.

– С Ленчиком давай разбирайся побыстрей, у нас на него материала целая куча, через него на всех выйдем. За это чекистам спасибо.

– Я им обещал не влезать в дела Биляша. Но пока ихний генерал Феоктистов угощал меня какой-то заграничной гадостью, я у него кое-что на столе подсмотрел. Так вот – Анатолий Петрович Биляш был у этого захороненного ученого на приеме накануне той самой пятницы, когда Билу сделали крантик.

– Ну ты еще мне шпионское дело подсунь, Вячеслав. Сам и будешь расхлебывать с комитетчиками эту кашу... Подожди, подожди... Ромка мне болтал про какого-то там бойца невидимого фронта, старого заслуженного разведчика. Эту сумку положено было доставить этому «Бесу». Нет, Грязнов, я положительно отказываюсь санкционировать игры с гебистами. И даже просто запрещаю... Я смотрю, у тебя еще что-то.

– Тут еще вот какая штука. Саму сумку уже никто никуда не доставит. Мои ребята разыскали свалку, куда свозится помойка из Матвеевской и нашли там сумочку Биляша. Пустую, разумеется. Не сами нашли, один алкаш, специалист по помоечным находкам, моя агентура с ним работает по другим делам. Сумка Биляша, точно,– на металлических пряжках его отпечатки. Я тебе фотографии принес, выполненные масштабной съемкой.

Романова сосредоточенно поизучала снимки.

– А это что такое? – Романова ткнула пальцем в один из снимков.

– Это внутренняя часть сумки с обнаруженной полоской из целлофана, ширина, как видишь, три миллиметра, длина – сорок сантиметров. Сфальцована в четырех местах. Значит, была ею обернута какая-то коробка шириной в пятнадцать сантиметров и толщиной в пять. Похожими ленточками сигаретные пачки заклеивают, дернул за кончик – обертка снимается. Отдал все в лабораторию на предмет изучения микрочастиц.

– Хорошо, крути дальше. И еще вот что: среди вещей этого Била-Биляша обнаружена пластинка...

– Да, с буквой «В».

– К делу не приобщай, из протокола убери, принесешь мне. Ясно?

– Ясно... Гончаренко подкололся?

– Совсем чуток.

Лейтенант Василий Монахов получил первое в своей практике самостоятельное задание. Правда, искать надо было не преступника, а своего собрата по профессии – исчезнувшего следователя московской городской прокуратуры Александра Турецкого. Дома у Артема Ключанского телефона не было, жил он у черта на куличках, за Теплым станом. Вася с трудом нашел нужный ему корпус, дверь открыла молодая красивая дама в шелковом халате и объяснила, что ее муж, Артем Зиновьевич, раньше десяти часов домой не приходит, поскольку кооперативное предприятие «Эхо» в стадии становления и работать приходится очень много. Точного адреса кооператива дама не знала, однако объяснила, что он находится в одном из переулков на Пятницкой, рядом со Сбербанком.

Вася полтора часа кружил по переулкам, пока в одном из них не увидел знакомую «ладу». Подрулив поближе и счистив грязь с номерного знака, убедился, что это машина Турецкого. Рядом во дворе он обнаружил дверь с табличкой «СП «Эхо»», опломбированную по всем правилам милицейской науки. На пломбах значилось: «ГУБХСС МВД СССР».

– Опоздал, парень. Пришел бы днем – с ними бы отправился.

Вася оглянулся. У соседней двери мужик ремонтировал велосипед.

– Куда?

– А за решетку. Всех подчистую забрали.

– Вы сами видели?

– Сами, сами. А тебе что, больше всех надо?

Монахов поспешно вытащил из нагрудного кармана удостоверение МУРа.

– Я из уголовного розыска. А вы случаем не заметили, приходил сюда такой высокий, симпатичный, в джинсах, кедах, волосы ни темные, ни светлые... («Ну что я несу?» – подумал тоскливо Вася Монахов.) В общем, он следователь из городской прокуратуры.

– Я что тебе, баба – замечать светлый или темный. «Симпатичный»... Все они были в джинсах, все молодые и красивые. Всех штатских в воронок и тю-тю. А ваших приехало штук тридцать. Один штатский, правда, все дрался и вопил, ну они ему и наподдали. Кажется, в кедах был.

Начальник. МУРа Романова и майор милиции Грязнов выслушали не совсем вразумительный доклад лейтенанта Монахова, попросили рассказать еще раз все сначала.

– Тьфу ты,– Романова в сердцах сплюнула на пол.– Ясно пока одно: на дверях кооператива «Эхо» пломбы союзного обехаэсэсовского главка. Рядом – машина Турецкого. След Турецкого оборвался там, на Пятницкой. Это факты. Все остальное – на грани фантазии. Вот я сейчас буду звонить в главк и спрашивать: «А не загребли ли вы случайно нашего знакомого следователя Турецкого? Если так, то давайте его нам обратно». Как это будет выглядеть, я вас спрашиваю?

Монахов неуверенно пожал плечами, он был недостаточно осведомлен о межведомственных отношениях. Грязнов усмехнулся:

– Это будет неважно выглядеть, но ты ведь все равно будешь звонить, Александра Ивановна.

– Конечно, буду, Вячеслав.

Шура порылась в телефонном справочнике Министерства внутренних дел и стала крутить диск.

– Говорит начальник Московского уголовного розыска полковник Романова. Мне срочно нужна справка: кто руководил сегодня операцией по кооперативу, то есть совместному предприятию «Эхо» на Пятницкой?.. То есть как это не даете справок по телефону?.. Тогда соедините меня с начальником главка... Ах, на совещании. Срочном. У министра. Тогда с первым заместителем... Ага, уехал в отпуск. Тогда с дежурным... Вы и есть дежурный?.. И как ваша фамилия? Полковник Лисичкин. Ну, спасибо, тебе, полковник Лисичкин, за службу.

Примерно с таким же результатом окончилось еще несколько попыток узнать что-либо о судьбе Турецкого. Выяснилось, что в этот день проводилась акция «Саботаж», в которой участвовали тридцать две группы Главного управления по борьбе с хищениями социалистической собственности. Акция еще не закончена, можно сказать, только начинается и держится в строжайшем секрете, поэтому до утра более точных справок получить нельзя.

– Слава, сколько у нас в Москве КПЗ, как ты думаешь?

– Они теперь по-другому называются, а-а-пчхи!

– Будь здоров. Я тебя не спрашиваю, как они называются. Для меня они все равно КПЗ.

– С сотню наберется.

– А может, их в тюрьму повезли? – предположил Вася.

– Для этого санкция прокурора нужна. Такие облавы проводятся как задержания.

Романова позвонила в горпрокуратуру, поговорила с дежурным прокурором, который никакими сведениями о местонахождении своего коллеги не располагал. Потом набрала номер дежурного московского главка внутренних дел – дала задание проверить все московские тюрьмы вплоть до гебешной Лефортовской, все КПЗ, то есть изоляторы временного содержания. Через полчаса дежурный перезвонил: никаких сведений о Турецком в этих богоугодных заведениях не имелось. Не было о нем сведений ни в московских больницах, ни в моргах.

– Александра Ивановна, а что, если Сашок с девочками загулял, а мы панику подняли?

– Шел бы ты домой, Вячеслав. Прими перцовки с аспирином и в постель. А мы с Василием еще разок попытаем счастья.

– Перцовку свою я уже вчера всю выпил. А аспирина у меня с собой навалом.

Грязнов кинул в рот две таблетки, морщась, запил их тепловатой водой из графина.

– Шур, у меня тут еще один детективный роман вышел из печати, пока Монахов мотался по Пятницкой. На этот раз его герой – гражданин Гай, по-нашему – Лёнчик.

– Только не говори мне, что и его убили, Вячеслав!

– Да как тебе сказать... Он сегодня утром съехал со своей квартиры в одном известном направлении – эмигрировал в Соединенные Штаты Америки. А для нас это все равно что умер. Для него самого, конечно, имеется небольшая разница.

Романова посмотрела на совершенно серьезное лицо Грязнова.

– Та-ак... У них там в Америке мало своих мафиозников, получат подкрепление. Я слышала, что русская мафия такие кренделя выкомаривает, что итальянскую просто завидки берут. Уже есть несколько дел с миллиардным убытком. Для американцев, конечно. И водит этими комбинациями без сомнения чья-то профессиональная рука. Так что сделку с тобой комитетчики заключили что надо. Наверняка знали, что он готовился отчалить. Небось, сами его в дорогу снарядили. Совместный план сто раз обмозговали. Как я понимаю, вся эта компания набирает валюту любыми путями, каждому хочется иметь свой кусок от Рио-де-Жанейро. Да фиг с ним, с Гаем, Славка! Давай лучше Сашку Турецкого искать, он-то как раз выбыл в неизвестном направлении. Надо Ирине позвонить, возьму грех на душу, скажу, что Александр выехал по заданию.

30

Он проснулся от подозрительного шороха в дальнем углу камеры. «Крысы!» – испуганно подумал он. Он даже не представлял, что так боится крыс, да собственно говоря, ему еще не приходилось с ними встречаться, разве только сигали они по помойке во дворе их старого дома в Сокольниках. А вдруг крыса сейчас прыгнет к нему на нары?! Несмотря на сырой холод камеры, ему стало жарко – от страха. Сунул руку под плоскую жесткую подушку – Керим оставил ему спички. Чиркнул и стал всматриваться в угол при тусклом и недолговечном свете, но не увидел ничего, кроме неровных теней от нар на квадратных плитах каменного пола. «Шорох не прекращался и как будто даже усилился. Ему было очень страшно опустить ноги с постели, он шикал на крыс, кидал в них зажженными спичками, но они не реагировали ни на звуки, ни на огонь. Неожиданно шорохи разом стихли, и через несколько минут, так же неслышно, как и раньше, в камеру вошел Керим с карманным фонариком в руке.

– Такой молодец, Турецкий, сам проснулся.

– Керим, там крысы... в углу.

– Нет никакой крыс, был один, совсем дохлый, я его в помойка бросал. Вставай, бежать будем.

– Куда бежать?

– Домой бежать, конечно. Ты бежишь, мои товарищи бежат, Керим помогает. Так что не мог звонить твоему Меркулову. Вставай, одевай ботинки, камень будем вынимать.

– Какие товарищи, Керим? Из Бутырки не убежишь, сам говорил.

– Ты не убежишь, один не убежишь, с моими товарищами убежишь. Клятву даешь – никому никогда не признаёшься. Говори – сам бежал, сам дырка нашел. Не даешь клятву – не побежишь, будешь здесь совсем мертвый. Мои товарищи не преступники, свободу татарам хотят давать. Дело стряпал плохой люди, такой же точно, как тебе стряпал. Вставай, будешь лампочку светить.

Керим направился в угол камеры, откуда Турецкому раньше слышалась крысиная возня, отодвинул нары и стал невесть откуда взявшейся стамеской выламывать из пола каменную плиту. Турецкий торопливо натянул кеды, с опаской подошел к Кериму – ему все еще мерещились крысы. Он увидел, что пол выломан был заранее, Керим стамеской очищал от еще не совсем засохшего цемента края плиты. Видно было, что операция готовилась не один день, и Турецкий, оказавшийся в заброшенной камере, в которой не положено было никому находиться, чуть не стал помехой в рискованном предприятии. И Кериму ничего не оставалось делать, как его в это предприятие вовлечь. Товарищи его вероятно сидели в камере по соседству, Керим не мог провести их через охрану на нижний этаж или в подвал, поэтому пришлось ломать пол в этой заброшенной камере.

– Керим, куда эта дыра ведет?

– На улицу ведет. Много месяц работал, хорошая работа получился. По вонючей трубе будешь долго идти, сам вонючий будешь, вонючий – не мертвый. Сейчас товарищей приведу, вместе кусок поднимать будем, четыре центнера тяжелый. А пока клятва, давай. Клянись своим Богом, мой Аллах тебя простит.

– Да конечно же я клянусь, Керим... Богом клянусь. Только ведь ты рискуешь, если дознаются.

– Старый татарин не боится. Скажу – товарищи кулак с револьвер наставлял, внучку грозил портить, плакать сильно буду... Я за товарищами пошел. Время подошел, караул скоро меняться будет. Другой одежда принесу, ты свой одежда в сумку прячь, хороший одежда. Ты другой одежда потом бросай в речку, сам купайся.

Через четверть часа Керим возвратился с тремя заключенными и холщовым мешком с одеждой, веревками, инструментом и прочими необходимыми для побега вещами. Борцы за свободу татарского народа оказались молодыми интеллигентными ребятами, быстро заговорили на незнакомом языке и все поглядывали на Турецкого. А он пока снимал рубашку, джинсы и трусы, запихивал в приготовленный для этой цели целлофановый мешок с портретом коровьей морды, натягивал изношенный до дыр чей-то тренировочный костюм.

– Вы кеды тоже снимите, мы босиком пойдем,– еле слышно сказал один из ребят.– Вы следуйте за нами. Вот, посмотрите на карту. Надо будет идти по-трубам около восьми километров. Как только попадем к этой речке, сменим одежду и – в разные стороны. Учтите, что течение направлено вниз, в город. Нам ничего другого не остается, как рассчитывать на вашу порядочность.

Турецкий поспешно закивал, скинул кеды, привязал мешок к поясу – по примеру троицы.

Около получаса ушло на поднятие заранее выломанной каменной плиты. Распрощавшись с Керимом, оставшимся скрыть следы побега хотя бы на время, беглецы спустились на веревках в нижнее помещение, бывшее когда-то, по всей вероятности, канализационной камерой: из стен торчали покрытые закостеневшей слизью оборванные трубопроводы. Один из беглецов посветил фонариком на стену, дал знак – «здесь», и они втроем стали отбивать молотком, завернутым в мягкое тряпье, кусок за куском от стены, пока не открылась глубокая дыра с окружностью трубы внушительных размеров в полуметре от края. Было очевидно, что лаз тоже был подготовлен заранее и затем заделан снова, но уже тонкой стенкой из фанеры с нанесенным на ее поверхность слоем цемента. Из трубы понесло нечистотами.

Один за другим беглецы влезли в трубу, парень «с фонариком – впереди, и по пластунски, действуя локтями и коленями, двинулись вперед, сдирая в кровь локти и коленки о заскорузлую поверхность. Труба постепенно расширялась, они уже не ползли, а карабкались на четвереньках. Сначала труба шла прямо, потом, еще немного увеличившись в диаметре, пошла немного под уклон. Преодолевать расстояние стало значительно легче, но вонь становилась все сильнее, глаза слезились от аммиачного испарения, подельники Турецкого удалились настолько, что он с трудом различал мерцание фонарика. Внезапно и этот слабый источник света исчез. Он прибавил шагу, почти побежал в полусогнутом состоянии, вытянув вперед руки, и – со всего маху врезался в преграду: труба в этом месте делала резкий поворот. Он снова увидел впереди слабый свет, труба сделалась огромной, и можно было выпрямиться во весь рост, но откуда-то сбоку в него ударило несильной струей жижи, он рванулся вперед – с другого боку била уже не струя, а целый водопад не то нечистот, не то химических отходов. Он оказался по щиколотку в этой дряни, скользил по дну, стараясь не уронить мешок, приходилось сдерживать темп, ноги несли его стремительно вперед, глаза, разъедаемые парами черт знает каких соединений, уже не видели ничего, ему казалось – еще один метр, и он больше не сможет шагать в этом зловонии, от которого готов был каждую секунду потерять сознание. Ему хотелось крикнуть: «ребята, давайте передохнем немножко», он повторял эти слова про себя, и от этого двигаться было еще труднее. Тогда он стал говорить вслух: «никакой передышки, скоро конец, скоро конец, никакой передышки». Голос его отдавался глухим эхом и умирал где-то далеко позади. И тогда возникли в памяти другие голоса, голоса его и Бабаянца, которыми произносилась та самая несусветица.