Текст книги "Любимая улица"

Автор книги: Фрида Вигдорова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 19 страниц)

– С тридцать девятого года.

– Тринадцать лет? Соберите память. Ну, вспомните, например, реакцию брожения спирта.

Экзаменаторша морщит лоб, шевелит бровями, словно помогая Саше думать. Она смотрит добрыми глазами, на ее лице – огорчение. Она задает вопросы, еще и еще. Саша молчит. Она презирает себя, но молчит. Хочет собраться, вспомнить, но молчит. Потом она вдруг понимает, что может вспомнить. Посидит – и вспомнит. Но она не хочет. Назло всем – она не станет вспоминать. Чем хуже, тем лучше. Женщина-экзаменатор едва приметно вздыхает.

– Хотите подумать еще? – говорит она.

– Нет, я ничего не помню, – отвечает Саша упрямо. Она берет свой листок и выходит в коридор. Никто ни о чем ее не спрашивает, такое у нее бледное лицо и такая прямая походка.

Она спускается вниз, выходит на улицу. В лицо пахнул летний зной, пыль, зазвенел троллейбус.

Саша огляделась и тотчас увидела девочек, они бежали к ней. Кто это рядом с ними? Митя?

– Мама, ну как?

– Срезалась, – спокойно отвечает Саша.

– Нет, – всхлипнув, говорит Аня. – Ты просто нас дразнишь!

– Наверно, «пять»! – орет Катя, хватает из Сашиных рук экзаменационный листок, ищет графу, где химия, и, помолчав мгновение, говорит:

– Ну ничего, ничего, ты снова сдашь, ну, честное слово!

– Но ты же учила, ты знала… Мама, что тебя спросили?

«Глюкоза… Сахароза…» – вдруг отчетливо прозвучал в Сашиных ушах Катин голос. Вот сейчас бы она сдала… Если бы он пришел хоть за полчаса до начала экзамена. Ведь она знает. Она сейчас побежит по лестнице наверх, она снова взглянет в скуластое лицо той женщины, она скажет: «Я всю ночь не спала, позвольте, я возьму другой билет, я отвечу, я знаю». Она позволит, эта женщина, она поймет.

– Послушай, Саша, как же это! Наверно, можно пересдать? – говорит Митя.

И, пристально глядя ему в лицо, она отвечает:

– Нельзя. Не хочу. Пускай будет как есть. Не пойду и не пересдам.

– Саша, ну что за ребячество такое! Ведь речь идет не о пустяках, о будущем…

– Замолчи! – вдруг говорит Саша голосом, какого никогда не слышали от нее ни дети, ни Митя. – Замолчи. Уходи. Я не хочу тебя видеть. Если бы ты пришел хоть за полчаса…

– Но ведь папа просто очень рано ушел! Не сердись! – сказала Катя и тут же умолкла, получив по затылку от Ани.

– Я просто забыл, что у тебя сегодня экзамен, я действительно виноват, – сказал Митя. – Прости меня.

И, услышав это страшное слово «прости», сама не понимая, что делает, она вырвала свою руку из вспотевшей Аниной руки и сказала:

– Вы сейчас же уйдете. Все. Я не хочу вас видеть. Уходите, слышите?

Она успела увидеть, как исказилось Катино лицо. Она успела увидеть окаменевшее лицо Ани. Она видела, как все трое словно вросли в мостовую. И все-таки она ушла, почти убежала от них, не оглядываясь.

Она шла вниз по Пироговской улице, потом вскочила в троллейбус. В троллейбусе было жарко и шумно.

Кто-то кричал: «Да выходите же! На копейку не доехали!». И она зачем-то вышла со всеми вместе на полпути, далеко от дома. Она пошла пешком. Домой. К отцу. Она думала отрывисто и бессмысленно: «Я ничего, ничего не стою. Я не человек. Я просто баба. Правду Митя говорил – „бабье – куриный народ“. Я думаю о нем, как о мертвом, – „говорил“. Другая на моем месте взяла бы себя в руки и назло всем, назло ему… и ей… выдержала бы. Сдала бы блестяще, и пошла бы учиться, и стала бы врачом. А я… раскисла. И так сказала девчонкам…». Она даже остановилась, вспомнив, какие лица были у детей, когда она сказала: «Я не хочу вас видеть». Они будто вросли в мостовую, все трое. И он тоже. «Я забыл, что у тебя сегодня экзамен. Прости меня, пожалуйста! Прости!»

Вот и калитка, и двор, и каштан. Саше открыл Константин Артемьевич. Он посмотрел на нее близорукими, встревоженными глазами. Не дожидаясь вопроса, Саша бодро сказала:

– Только не огорчайся, пожалуйста. Это в общем пустяки. Я провалилась по химии. Но я обещаю тебе, я обещаю, что в будущем году…

Она говорила, как в детстве. Она говорила горячо, путано и почему-то не могла взглянуть ему в глаза.

– Да, да, конечно, – отвечал он суетливо, – не надо огорчаться… Я уверен… Я надеюсь… Ты непременно сдашь. Ну как же, такая умная головка… Ниночка! Чаю!

Вот оно – лекарство от всех бед: чай. И Саша пила чай, и объясняла, что случайно вытянула такой билет, но что это не важно, в будущем году она сдаст. «Вот честное слово».

И отец и Нина Викторовна дружно подтверждали: «Ну конечно, как же иначе!» Саша просто переутомилась. Она отдохнет, заново подготовится и сдаст.

Зазвонил телефон.

– Да, – сказал отец, – да, Митя, она у нас. Сашенька, тебя.

Ей не хотелось брать трубку, но она видела напряженные, испытующие отцовские глаза и, боясь новых расспросов, подошла к телефону.

– Сашенька, – услышала она Митин голос, – право же, не надо так огорчаться. Давай развеемся, пойдем сегодня куда-нибудь. Ну, в кафе. В кино. Просто походим по улицам.

– Спасибо, у меня сегодня концерт в консерватории.

– Только что пришла открытка, концерт отменяется. Я очень прошу тебя…

– Спасибо, дорогой, – сказала Саша, встретив пристальный, настойчивый отцовский взгляд, – не беспокойся.

И положила трубку.

Она прошла в свою бывшую комнату. Все здесь было по-старому, как в детстве. Письменный стол, шкаф с книгами… Кровать. Она задернула шторы, легла, укрылась пледом, лежавшим в ногах, и вдруг уснула – крепко, глубоко, каменно.

Когда она проснулась, было почти темно. Нет, это шторы! Она зажгла свет, взглянула на часы: семь. Она еще успеет. Куда? Зачем? Ведь концерт отменили. Все равно. Она пойдет. Она пропустила один концерт, готовилась к экзаменам. Это последний. Но ведь он отменен. А она все-таки пойдет. Потому что… Да потому, что может быть… может быть…

С того вечера она часто вспоминала слова: «Ну что ж, пусть будет по-вашему!»

Ничего не случилось в тот вечер, когда играли концерт Чайковского. Ничего такого, о чем стоило бы вспоминать. Просто рядом оказался человек, который ничего о ней не знал, ни о чем не мог спросить. Человек, говоривший с ней легко и весело. И было несколько минут, когда у нее не болело сердце и она не думала все о том же, все о том же…

– А все-таки он есть! – сказала она.

– Ну что ж, пусть будет по-вашему! – ответил он. Прошлый концерт она пропустила. Что он подумал? Уж не подумал ли он, что и она умерла? А она придет. Но зачем же она идет, если концерт отменен?

Она миновала театр Революции, прошла мимо комиссионного магазина, мимо ворот с табличкой «Фабрика наглядных пособий». Еще дом, еще – вот и полукружье консерватории.

Концерт отменен. Как странно, среди многих истинных разочарований одно такое маленькое тоже может показаться горьким.

Какой одинокой она почувствовала себя на улице около знакомого большого здания. Сегодня счастья нет. И не будет. Теперь, видно, его никогда уже не будет.

У дверей консерватории было непривычно пусто. Время от времени подходили какие-то люди и, вяло, разочарованно о чем-то переговариваясь, шли дальше. Концерт отменен, ничего не поделаешь.

Куда же идти? Куда девать себя в огромной Москве? Сейчас она сядет в какой-нибудь троллейбус или автобус и покатит невесть куда, а на конечной остановке сойдет со ступенек и окажется не то в поле, не то в лесу. И будет ходить, ходить. Только не домой. Вот что она знает твердо: только не домой.

– Вы пришли? Тоже не получили открытки?

Не смея задуматься о том, что так делать не полагается, она просияла навстречу этому живому голосу.

– До чего хорошо, что вы пришли! – сказала она.

– Да неужто? – спросил он, почти по-детски удивленно, и она вдруг поняла: он получил открытку. И все-таки пришел.

Не сговариваясь, они пошли по улице Герцена к Манежу. Шли медленно, а говорили торопливо.

– А вы оказались правы, старичок жив, он пришел в тот раз, когда вас не было. Редкий случай, когда доброе предсказание оказалось сильнее злого.

– Пришел? Чудесно! А я провалилась сегодня на экзамене! – сказала Саша.

– Да что вы! – Он даже приостановился. – Вы очень огорчены?

– Нисколько. Нет, не правда. Конечно, я огорчилась. Но решила наплевать.

– Это вы правильно сделали. На второстепенное надо плевать.

– Так говорит и Катя, моя младшая дочка. Она говорит: «Есть горе, а есть неприятность». Но мой провал все-таки горе. Сегодня решалось мое будущее. Но вышло так, что я не спала ночь, и когда вытащила билет – все забыла. Начисто! И получила двойку. Ну вот, рассказала – и не будем больше об этом. Ладно?

– Ладно. Не будем. Только я все-таки хочу сказать: если это и вправду первостепенное и вопрос будущего – оно свое возьмет. Ну, так. Раз день начался худо, надо рассеяться. Вы свободны? Ведь вы свободны нынче?

Он смотрел на нее добрым, спокойным взглядом. Она подумала, что и вправду свободна. Совсем свободна.

– Да, – сказала она, – ведь концерт отменили. Что же мы будем делать?

– Хотите в кино? В театр мы опоздали. Хотите поужинать?

Она молчала.

– Хорошо. Давайте побродим по моим любимым улицам.

Они шли по Александровскому саду, Это была страна влюбленных, покинутая ею страна. Как и всякая страна, она по-прежнему была обитаема. Но Саша глядела на нее издалека, стоя по ту сторону городской стены. Она была рада, когда они покинули Александровский сад и пошли к набережной.

– Как вас зовут? – спросила Саша.

– Андрей, – сказал он и добавил, подумав:

– Николаевич.

– Этого не может быть! – сказала Саша.

– То есть почему? Что же здесь удивительного? Все положительные герои в наших книгах именно так и зовутся. Олег, Игорь – это отрицательные. А Андрей – непременно очень хороший человек. Но, скажем прямо, я герой не слишком положительный. А вас как зовут?

– Меня? Саша. То есть Александра Константиновна. Значит, вас зовут Андрей Николаевич… А кто вы?

– Настоящая анкета. Я был филологом. Но потом сменил эту профессию на более точную, теперь я инженер.

– Я тоже сменила филологию на более точную науку… Правда, не очень точную… Я медсестра. И нынче потеряла возможность стать врачом.

– Не потеряли. Вот поверьте. Ну, если пошел уж такой разговор, могу сообщить: еще я был учителем. Но оставил школу.

– Почему?

– Как бы вам сказать… Это сложно. Исчезла во мне доброта, бескорыстный интерес к людям. А без этого в школе делать нечего. И я ушел. Видите, какой я хороший и честный.

– А вы говорите – не положительный герой, – сказала она.

– Ах, как не хотелось хвастаться, а расхвастался. Я и то, я и се. Послушайте…

– Нет, я сегодня плохо слушаю. Я только хочу, чтобы вы знали: вы очень, очень помогли мне сегодня.

И они все шли, шли, время от времени перебрасываясь случайным словом. И вдруг Саша заметила, что они больше не идут по его любимым улицам, что ведет не он, ведет она. И вела она его по своей любимой дороге, и все переулки и улицы, длинные и короткие, узкие и широкие, были этой дорогой: домой.

Дети спали. Крепко спали, наждавшись, наплакавшись. На этот раз, пользуясь маминым отсутствием, Катя не вымыла рук, не почистила зубы. Дорожка слез оставила на смуглом личике отчетливый след. Под щекой лежала пыльная ладонь. Другая, грязная, много потрудившаяся над вытиранием слез рука лежала на одеяле.

Анино лицо тоже казалось измученным. Она и во сне будто к чему-то прислушивалась. Первая подросточья худоба тронула ее плечи, из-под одеяла выглядывали ключицы.

Тихо, чтобы не разбудить девочек, Поливанов закрыл за собой дверь и принялся ждать Сашу.

Где она? Отец сказал, что ушла она часов в семь. Концерт отменен. Сейчас уже одиннадцать. И он ясно видел в живом тяжелом раскаянии, как она бродит где-то одна по улицам. «Я все-таки сволочь», – повторял он мысленно. Так он говорил себе все эти месяцы, но сейчас эти слова звучали неотступно. Он жил в суете. Недосыпал. Работал. И это помогало ему не думать. Не оглядываться. Она помогала ему не думать упорным, затаенным молчанием. Думать так не хотелось!

На днях он был с Мариной в кино. Решили проветриться, пойти на новую картину, которую пропустили на просмотре в редакции.

– Я иногда люблю заглянуть в обычное кино, – сказала она.

И они заглянули. Первой, кого он увидел там, была Аня. Она стояла с девочками из своего класса и громко, на все фойе разговаривала.

– При раздельном обучении, – услышал он, – никогда ни черта хорошего не будет!

Он не мог уйти, не мог отвернуться. Он пошел к Ане прямо и твердо, взяв ее за плечи, подвел к Марине и сказал:

– Знакомьтесь, это моя старшая дочка.

– Аня? – Она заглянула Ане в глаза и сказала:

– Какая хорошенькая.

Но девочка не отозвалась ей, твердые губы были сжаты. Глаза почти надменно смотрели из-под темных бровей.

– Зачем говорить неправду? – сказала Аня. – Я совсем не его дочка. Я падчерица.

И, ответив так, не простясь, отошла к подругам.

Он знал, как бы потом ни сложилась их жизнь, Аня его не простит. Аня она с таким трудом ему досталась. А теперь он теряет ее – или потерял уже?

Потом, когда публика хлынула в двери зала, он снова невольно столкнулся с девочками и услышал:

– Это твоя мама?

– Нет, это так, – ответила Аня, – одна наша знакомая.

Телефонный звонок. «Саша? Быть может, Саша!» – подумал Поливанов и на цыпочках пошел к телефону. Старуха заворочалась, Митя тихо поднял трубку.

– Да? – сказал он.

– Можно Александру Константиновну? Простите, это Королев говорит, доктор Королев. Мы заочно знакомы. Я тут сижу, волнуюсь, а она не звонит. Как она сдала? Двойку? Как же это так! Бедняга! Но ведь она знала! Я ее экзаменовал третьего дня, она все знала! Позовите ее, пожалуйста! Нету? А не поздно мне сейчас позвонить отцу?..

– Она… Она как раз идет сейчас домой… Она сейчас в дороге…

– Ладно. Позвоню завтра. Ах ты черт возьми! Такая хорошая голова, и вдруг… Как вы это объясняете? Эх, надо было уложить ее пораньше. Она ведь обещала мне, что выспится перед экзаменом. Ну ладно. Извините, что поздно звоню, – беспокоился…

Едва Поливанов положил трубку, раздался новый звонок.

– Митя, – послышался тот голос, который все эти месяцы был один в силах обрадовать его. Но странно, сейчас этот голос не принес ему утоления.

– Марина, мне сейчас трудно говорить, я жду звонка.

Он положил трубку. Все спали, комната была полна мраком и тишиной.

И вдруг послышался скрип пружин, и Анисья Матвеевна проворчала: «Ох-хо-хо… Грехи наши…»

Желая провалиться сквозь землю, сквозь все три этажа, он вернулся в свою комнату. Что, собственно, случилось? Саша получила двойку по химии. Нет, не это. Он вспомнил ее злое лицо, беспощадные слова, обращенные не только к нему – к детям. Этого никогда не бывало. Это была не она. С ней что-то случилось. Она молчала, и он ничего не замечал, не хотел замечать. Он не сумел ей помочь, даже сегодня, именно сегодня. Он не пришел ночевать. Не позвонил. Он забыл про экзамен. Забыл обо всем. Но ведь именно сегодня он всю ночь провел в редакции с этим проклятым очерком, который то снимали, то ставили, то снимали. А в последнюю минуту потребовали, чтоб он сократил очерк на шестьдесят строк! Легче написать новый очерк, чем сократить шестьдесят строк. И он сидел, и ломал голову, и ругался. Неужто так трудно понять? Он не по улицам шатался, он дело делал.

Но ведь он очень хотел помочь, он примчался туда, на Пироговку, сказал ей, что все это – пустяки, что она пересдаст. Хотел помочь, она не разрешила. Право помочь дается только тому, кто любит. А разве он не любит?

Женщины этого не понимают. Они смотрят на все это иначе. Им легче. Всем, всем сегодня было легче, чем ему. И Саше, и Марине, которая весь день напролет ждала его звонка. «Я позвоню около трех», – сказал он, уходя из редакции. А сколько сейчас? Где же Саша, куда она девалась? Они не понимают, обе не понимают и не желают понять. Почему Саша молчит? Почему она не хочет понять, что то – все другое, совсем другое. А что же там? Что же?

Даже нянька и та не желала его понять. И осуждала каждым взглядом.

Недавно он зашел к Марине и застал у нее шефа, бывшего редактора их газеты. Тот сидел как у себя дома. В желтом кувшине стояли свежие, видно только что принесенные цветы. Марина была приветлива и любезна. Она смеялась его дурацким остротам и даже сказала по какому-то поводу:

– Отлично! Отличная мысль, подарите ее мне! Какая могла быть отличная мысль у человека, который не способен связать двух слов, не способен вылезти из «м-м-м…» и «э-э-э…»?!

Когда шеф ушел, Поливанов свирепо спросил:

– Он что тут – завсегдатай?

– Это не существенно, – уклончиво ответила она.

– Я не хочу, чтоб он здесь бывал.

– Ого, мой друг! – сказала она насмешливо. И прибавила:

– Ну что ж… Если хотите…

– Что? – спросил он, похолодев.

– Все очень просто…

– Нет! – сказал он неожиданно для себя. Что она хотела сказать? На что он ответил «нет»? Ничего не было названо, но они поняли друг друга, и оба испугались. Впервые они попытались заговорить о том, что не могло не тревожить их, но он, не дослушав, сказал «нет». Он не знал, что в ту минуту ей захотелось выгнать его, сжать кулаки, заплакать. Но она сдержала себя.

Улыбнувшись, будто не было сказано то, что было только что сказано, она включила радио и, взяв книгу, села с ногами на диван:

– Я устала нынче. И хочу побыть одна.

Она больше не возвращалась к тому разговору. С тех пор она больше не говорила, что «все очень просто…».

Звонок! Наконец-то! Саша вошла тихо, прикрыла за собой дверь, провела рукой по влажным волосам – на улице накрапывало. Господи, какое счастье. Она пришла! Она здесь!

– Где ты была? – спросил он сердито. – Дети плакали, я волновался.

– Неужто? – спросила она.

– Я целый вечер как дурак жду тебя. Маюсь, волнуюсь.

Она ничего не ответила. Сев на стул, чтобы скинуть туфли, она молча и медленно подняла глаза. Чем он мог ответить на этот взгляд? Ничем. Одним лишь словом. Но этого слова он не сказал.

– Ну как? – спросила Прохорова, улыбаясь, – говорят, у вас неприятности?

Она только что вернулась из отпуска, и это были первые слова, с которыми она обратилась к Саше. Саша молчала. Но Прохорова, видно, и не ждала ответа.

– Да, ходил такой слух, что вы в доктора решились податься. Ну что ж, большим кораблям большое и плаванье. Так как у вас там с экзаменами? Ах, срезались! Да, да, я слыхала, слыхала. Ну, может, еще ничего. Еще годок, другой в запасе есть. Как же это доктор Королев недосмотрел, не помог. Небось у него там знакомые есть, свояки. Он и характеристику вам выписывал, ему бы и помочь. Ах, мужчины, мужчины… Никогда дела до конца не доведут… Слыхала, у вас все троечки и одна только двойка. Ну конечно, где ж вам готовиться… Дети, хозяйство.

Дверь отворилась, и вошел Королев. С таким видом, словно в комнате не было никого, кроме него и Саши, он сказал:

– Дайте глюкозу Коле Гулину, Сашенька. А про Олю Шатырян вы не забыли? Да, кстати, что вы делаете сегодня вечером? Ко мне Федя приехал. Загляните познакомиться. Я давно хотел его вам показать. Жду с мужем, если свободны. А если с детьми – так уж Федору такой праздник будет! Приходите! И надо же мне наконец познакомиться с Дмитрием Александровичем, как-никак тезки!

Королев рассмеялся: он, видимо, и в самом деле забыл о Прохоровой.

– Видите ли, – ответила Саша, – муж по вечерам в редакции. А девчонки мои лентяйки. Днем бегают во дворе, по подругам, а вечером готовят уроки. Но я-то приду непременно. Спасибо. Я очень хочу посмотреть Федю.

Говоря все это, Саша тщательно мыла руки. И вдруг, положив щетку на полочку и подняв глаза, она увидела в зеркале над умывальником лицо Прохоровой. Бледное от внимания, оно превратилось в блин. Губы были растянуты в ниточку, будто она прислушивалась к их разговору губами. И Сашу что-то ударило в сердце от выражения этого чужого, ненавистного лица.

…Давно они не обедали вместе с Митей. Он теперь не старался, вырвавшись из редакции, вдруг забежать к обеду. Вот уже скоро полгода, как не слышно было в обеденный час Катиного крика: «Папа, папа пришел!»

Вот уже скоро полгода, как Катя не лезла под диван за Митиными туфлями и не вытаскивала их оттуда под Митин смех. Вот уже скоро полгода… «С мужем, с детьми», – вспомнила Саша. Уже семь, надо одеваться.

В комнате девочек, шумно охая, Анисья Матвеевна собирала со стола посуду. Аня плаксиво приговаривала, совсем не рассчитывая, что Саша ее услышит:

– Мама, я из-за этой Катьки кляксу поставила. Скажи ей!

А может, взять их с собой? Бог с ними, с уроками! И вдруг раздался звонок. Не поверив себе, Саша услышала Катю: «Ой, папа! Папа!»

Он вошел в комнату в мокром от дождя плаще.

– Саша, – сказал он, – я взял билеты в кино. Ты как? Свободна? Махнем? В «Повторном» «Юность Максима», я билеты с бою взял.

– Нет, я иду в гости. К Королеву. Он приглашал и тебя, но я ему объяснила, что вечерами ты в редакции.

Митя прошел по комнате, вздохнул, подумал.

– Ну что ж, пускай билеты пропадают. Черт с ними! Королев так Королев.

Они шли под дождем и молчали. Не то чтобы его тяготило молчание. Прежде молчать с Сашей ему было легко. Но теперь, когда ему хотелось сделать вид, будто все по-старому и ничего не произошло, он искал веселых, легких слов и не находил.

Давным-давно он ничего не рассказывал ей о редакции, о шефе, о Петре Петровиче, который так помог им когда-то с ремонтом. Давно не повторял Саше философских изречений Петра Петровича.

– Сегодня Петрович… – начал он было и умолк. Что ж «Петрович сегодня»? А Петрович вчера? А месяц назад? С мужеством отчаяния он все же попытался закончить:

– Сегодня Петрович заявил… – и опять умолк.

Она вздохнула с облегчением. Она слишком знала звук его правдивого голоса, чтобы спокойно слушать этот новый, притворяющийся голос.

А дождь все хлестал.

– Не очень-то подходящая погода для выхода в свет, – пробормотал он и вдруг остановился, подняв руку. Машина с клетчатым поясом резко затормозила у самого тротуара. Митя распахнул дверцу, и они сели в такси.

Здесь молчать было легче. «Дворники» неутомимо сновали по стеклу влево, вправо, влево, вправо, но стекло все равно заливало дождем.

Оба напряженно смотрели на узкие снующие палочки, смотрели так пристально, словно от этого зависела их судьба.

Когда они поднимались по лестнице, Саша вдруг сказала задумчиво, своим обычным, не напряженным голосом:

– А знаешь, отчего мне здесь все знакомо? Тут живет мой прежний подопечный, Тонин сынишка.

– Я помню, – обрадовано, словно хватаясь за соломинку, сказал Митя, – он еще болел корью и коклюшем!

– И воспалением легких! – сказала Саша, и оба они говорили это весело, как если бы прошлые болезни мальчика были точкой опоры и, причинившие когда-то столько забот, вдруг теперь перебросили шаткий мостик между нею и Митей.

Саша уверенно идет по знакомому коридору прямо к двери Дмитрия Ивановича и, нажав ручку, открывает дверь. На большой, широкой тахте сидит мальчик лет пяти. Оттого что тахта большая и покрыта яркой тканью, ребенок кажется на ней одиноким и очень маленьким. Он посмотрел на вошедших вопросительно и застенчиво, пожалуй даже чуть испуганно. Саша молча протянула к нему руки. Секунду поколебавшись, он сполз с тахты и, минуя Митю, пошел к ней навстречу: светловолосый, худенький, и левый глаз косит. Она взяла Федю на колени, и он спросил:

– Как тебя зовут?

Она крепко обхватила его – ее руки уже соскучились по таким маленьким и слушала его, не слушая.

– Ты умеешь рисовать? – спрашивал он. – А ты умеешь лепить из пластилина? Наташа – ты знаешь Наташу? Это моя тетя – она мне купила пластилин, я привез. Хочешь, покажу?

Косина делала его лицо то ли испуганным, то ли жалким. Он походил на зайчонка – и косым глазом, и тем, что был такой беленький и худой.

Поливанов, присев к столу, разговаривал о чем-то с хозяином дома. Королев был совсем не такой, каким его представлял себе Митя. Он был гораздо моложе: Сашин сверстник. Янтарные глаза, на носу веснушки, большой выразительный рот. Он был очень прост, этот Королев. И Поливанову было с ним легко.

«…Славный ты парень… Саша недаром все толкует мне про тебя… Толкует… Толковала…»

Оба, переговариваясь, поглядывали на Сашу. Митя давно не видел ее такой веселой. И вдруг ее лицо осветилось не то что радостью, а счастливым удивленьем.

Взгляд ее полетел над головой ребенка к дверям. Митя тоже посмотрел туда. На пороге стоял человек с портфелем в руках. Он смотрел на Сашу, и лицо его выражало безграничное удивление. Но он тотчас захлопнул, закрыл свое лицо, оно стало чуть надменным. Он перевел глаза на мужчин и выжидающе посмотрел на Королева.

– Познакомьтесь, – сказал хозяин, – это мой товарищ. Мы росли вместе. Андрей, а мы с Александрой Константиновной вместе работаем. Мой первый помощник, правая рука.

– Поливанов, – сказал Митя.

– Репин, – ответил вошедший. На минуту стало тихо.

– Так вот он – Федя! – сказал Репин, отвернувшись от Мити. – Здорово вырос. И становится все больше похож на тебя. И раз так…

Он вынул из портфеля заводной автомобиль, извлек из кармана ключик, завел грузовую машину и пустил ее в путь. Маленький зеленый грузовичок бежал почему-то не по кругу, как ему полагалось, а мчался по прямой, потом вдруг сворачивал, начинал кружиться, почти танцевать. Все смеялись.

– Нет на тебя милиционера! – сказал доктор, обращаясь к машине.

Федя замер от счастья.

Едва грузовик останавливался, он умоляюще просил:

– Еще! Еще!

Репин послушно крутил своим волшебным ключиком, и грузовик снова мчался по прямой, по кругу, сворачивал, вертелся и вдруг, наткнувшись на стенку, растерянно останавливался. Первым опомнился Королев:

– А теперь спать! Скажи дяде спасибо, об этом мы в горячке забыли, и спать!

– Нет, нет, еще! – повторял Федя. – Ну, пожалуйста! Еще один маленький разочек!

– Машина ляжет вместе с тобой, – сказала Саша, и он тотчас смирился, прижал машину к груди.

Доктор увел его к соседке и, уходя, сказал:

– Андрей! Действуй!

– Действовать, по-видимому, означает вот что…

Он взял водку, быстро откупорил ее и тотчас наполнил рюмки.

– За что же мы пьем? – задумчиво спросил он.

– За счастье! Его всем надо много! – сказал хозяин, возвращаясь.

– Или хотя бы чуток, каждому понемногу! – улыбаясь своей странной улыбкой, сказал Репин.

Они чокнулись. «Когда чокаешься, надо смотреть в глаза», – вспомнила Саша и посмотрела в глаза Репину. Его глаза, не изменив выражения, вспыхнули улыбкой приветствия.

«Здравствуйте, Саша», – сказали эти глаза.

«Здравствуйте!» – ответили глаза Саши.

Поливанов закашлялся над своей рюмкой.

– Ну и ну! – сказал Королев. – Не ожидал! Поперхнуться первой рюмкой. Это я виноват! Не предупредил, какие есть установки на этот счет. Первое: не пей натощак. Второе: пей и закусывай! Саша, будьте за хозяйку, угощайте! А последнее правило самое трудное: пей и знай меру! Андрей, у тебя какая мера?

– Я – без меры.

– А вы, Саша?

– Без меры!

– Ну, а вы, Дмитрий Александрович?

– Видимо, для оригинальности мне надо сказать, что я знаю меру, и я ее действительно знаю. А вы, доктор?

– Мне полагается знать. Я – руководитель! Я – начальство! Сашенька, сделайте милость, изобразите Прохорову!

– Господи, что это она вам на ум пришла? В такую хорошую минуту!

– Она мне всегда говорит: «Вы – начальство, вам лучше знать!» Ну, изобразите!

Саша секунду подумала, нахмурясь. Потом растянула губы в улыбке – и эти улыбающиеся губы при хмурых глазах вдруг и в самом деле напомнили Прохорову.

– Зачем мне дети? – сказала Саша наставительным голосом. – Вырастут хулиганами. Или пьяницами. Знаем мы теперешнюю молодежь. Я никогда ни у кого не занимаю, вот и у меня не просят. Жить надо по средствам. Вы, Дмитрий Иванович, начальство, вам лучше знать. Вы вот все привечаете сестру Поливанову, а что вы в ней нашли? Грубиянка и чересчур о себе воображает.

Все смеялись. Не меняя выражения лица, тем же сладким и наставительным голосом Саша продолжала:

– Здравствуйте, Александра Константиновна! Ходят слухи, вы во врачи решили податься! Ну что ж, большим кораблям, как говорится, большое и плавание! Ах, срезались? Да, да, слыхала! У вас, говорят, все троечки и только одна двойка? Так уж надо было руку найти, похлопотать. Уж разве некому похлопотать?

– Не надо! – сказал Репин. – Будет вам!

– Нет, но ты не понимаешь, до чего это похоже! Вылитая Прохорова.

– Я понимаю. Но я не могу, когда Саша… Александра Константиновна говорит этим голосом и улыбается этой улыбкой.

– Саша, успокойте его и придите в себя! – сказал Королев.

Саша засмеялась.

«Кажется, пора домой», – подумал Поливанов. Репин встал, подошел к радиоприемнику и стал что-то искать. Королев повернулся к Мите:

– Мы с Андреем вместе росли. Ну, и чего скрывать, вот Саша знает, сначала были в детдоме для трудных.

Он говорил с Митей так, будто век его знал. Да, было, было, все было! Ненавидели друг друга, врагами считались. А потом… Да разве расскажешь! А теперь, пожалуй, у него здесь, в Москве, нет человека ближе, чем Репин.

Саша слушала жадно. Она очень хотела спросить – как это было: сначала враги, потом друзья? Ей хотелось спросить, она подняла глаза и споткнулась о Митин взгляд: внимательный, злой, испытующий.

– Нам пора! – сказал он. – Завтра вставать чуть свет. Я еду в командировку.

Поливановы шли по улице и опять молчали. Но это было новое молчание, у каждого свое. Саша думала: «Какое чудо! Разве бывает так? Думать – никогда больше не увидишь человека, и вдруг! Нет, бывают, бывают чудеса. Нет, открылась дверь – и вот…»

– Ты знала прежде этого Репина? – ворвался в Сашины мысли Митин голос.

– Знала! – счастливо ответила Саша.

– Так почему же он представился как незнакомый? К чему этот маскарад?

– Какой же маскарад? Он просто назвал свою фамилию, а я ее прежде не знала.

– Ах, вот как! – словно обрадовавшись, подхватил Митя. – Прекрасно!

– Митя, – сказала Саша, останавливаясь, – ты сказал нынче, что у тебя есть мера. А юмор?.. Юмор у тебя есть?

Молча, нахохленный и злой, он шел рядом с ней по улице. Молча вошел он в их общую комнату, молча глядел, как она расставляет свою раскладушку, призывал на помощь юмор, но юмора не было: исчез бесследно, ушел, как вода в песок.

Где его возьмешь, этот юмор, который позволил бы все стерпеть? И все понять – в себе и в другом?

Почему я молчу? – думала Саша. Потому, что он молчит. Ведь мне нечего ему сказать. Я могу только спросить – что случилось? Но зачем я буду спрашивать – разве я не знаю, разве не вижу?

Нет, не правда. Я молчу, чтоб не услышать страшного слова. Пока я не спросила, еще есть надежда. Я еще могу верить, будто это ошибка, и если бы он пришел сейчас и сказал: «Я не могу без тебя», я бы все забыла. Пусть войдет и скажет: «Я люблю тебя…» Нет, даже не так. Пусть скажет: «Я соскучился…» Пусть ничего не скажет. Пусть пойдет, поглядит… и я все пойму, и все забуду, и никогда ни о чем не спрошу. Где же твое самолюбие? Помнишь, как ты сказала Оле: «Плюнь, забудь, уйди». Ох, как легко советовать! Что она ответила? Она ответила: «А ты знаешь, как возвращаться в пустую комнату? А ты знаешь, как оно – идешь по улице, глядишь на свое окно, а там темень…» Но ведь в моем окне – свет. За моим окном – дети.