Текст книги "Любимая улица"

Автор книги: Фрида Вигдорова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 19 страниц)

Часть третья

Первый раз у Леши был настоящий отпуск осенью сорок пятого года. Он приехал в Москву не на сутки, как в тот раз, когда перегоняли самолеты, а по-настоящему: на месяц. Но странно: этот месяц прошел так же бестолково и в таком же угаре, как те сутки.

Он приехал гвардии капитаном. Он сверкал всеми своими орденами, черным кожаным регланом. В магазинах, в бане, в парикмахерских – орденоносцам без очереди! В трамваях – бесплатно! Холостякам особый почет от девушек.

Денег – много. Вдобавок куча оккупационных марок, их тоже можно обменять на наши деньги. Тратить их в Москве очень приятно: в коммерческих магазинах есть все на свете, о водке и говорить нечего – хоть залейся.

Но почему все, как и в прошлый раз, идет кувырком? Даже в комендатуру и то опять попал: оказывается, в Москве нельзя ходить в реглане, можно только в шинели. Эх, беда: шинели у летчиков теперь серые, как и у матушки-пехоты. Реглан куда представительнее, но у Леши не было желания заниматься в комендатуре по два часа в день строевой подготовкой. Лучше выпить в ресторане или дома. Нина Викторовна с испугом смотрела на то, как пил Леша и его товарищи. Ни одной еды без водки, разве ж так можно? И в обед, и в ужин, и даже с утра. Никакое здоровье этого не выдержит. Саша, хоть бы ты ему сказала! Ведь так и печень погубить недолго! Костя, почему ты молчишь?

Константин Артемьевич действительно ничего не говорил и мужественно участвовал в каждой выпивке, надеясь, что таким образом Леше меньше перепадет. Он тоже тревожился, но его тревога была иная…

– Лешенька, – сказал он однажды вечером, – ты знаешь, что после той войны на Западе возникло… родилось такое поколение, потерянное поколение. Ты, наверно, читал «На Западном фронте без перемен» Ремарка?

Да, Леша читал Ремарка. Он в Германии читал его даже по-немецки. Они с товарищем, с Лешей Костюченко, жили в небольшом немецком городке и завели дружбу со стариком немцем, который числился музыкантом при Доме офицеров. Они таскали ему хлеб и котлеты из летной столовой, а старик играл им на рояле и давал читать немецкие книжки. Среди них были и романы Ремарка. Хороший писатель, ничего не скажешь. Итак, что такое «потерянное поколение», Леша отлично знает. Но как объяснить им всем, чтоб они не тревожились за него, не маялись? Это его первый отпуск, первый настоящий отпуск за несколько лет. Как он жил во время войны? Это не так-то легко рассказать. Бывало и лучше и хуже. Жил и в землянке с протекающим потолком, и в деревянном бараке, и в хатах, и в настоящих домах. Конечно, авиация – не пехота. В окопах он не лежал. Но вся жизнь сосредоточилась в кратком просвете от вылета до вылета. Ну, верно: в победе никто не сомневался. Но никто не был уверен, что доживет до победы. И почти после каждого вылета «стариков» в полку становилось меньше. Приходили новые молодые ребята. Ну что ж, это было в порядке вещей. Никто не терял бодрости, и после благополучного вылета, когда батальон аэродромного обслуживания устраивал танцы, Леша танцевал вместе со всеми. Он танцевал, пел песни и читал стихи. Заводил знакомства с девчонками из батальона. Кое-кто из ребят женился. Но бывало, только возникнув, семья рушилась: погибал муж.

Ну, что еще было? В дни затишья начальство заставляло заниматься теорией. Занимались. И все-таки вся эта жизнь была в сущности только напряженной подготовкой к очередному вылету.

Теперь этого напряжения нет, оно ушло. Леша выжил. И это очень здорово. Он выжил не потому, что прятался, просто так уж получилось, просто пролетело мимо. А если задевало, то не насовсем. И сейчас он рад. И нет у него охоты думать о будущем. Он знает: скоро начнет готовиться в академию, и непременно на инженерный факультет. Будет инженером-штурманом. Ну, а потом женится. Но только не сейчас. Сейчас он отвыкает от войны и привыкает к миру. Вот так…

Все это понимает только один человек: Митя. И еще, пожалуй, Саша. Кто бы сказал маме, чтоб она не смотрела на Лешу такими испуганными глазами. И не сватала бы его. Он не хочет знакомиться с этой зеленой молодежью. Неохота ему. Как-то к Мите зашли две девчонки из редакции, принесли какие-то снимки. Посидели, поговорили, потом ушли. Митя спрашивает:

– Ты что ж не пошел провожать? Хорошенькие.

А ему неинтересно.

Но ничего этого Леша не сказал встревоженному отцу. Он только подумал. А сказал так:

– Не беспокойся, папа. Все будет хорошо. Просто я немного устал от войны. Это пройдет.

Да, конечно, пройдет. Он ходил по московским улицам и думал. Думал и разговаривал. Сам с собой. О чем он думал? О многом.

Каких только улиц нет в Москве: Сивцев Вражек, Собачья площадка. А улицы Коли Угарова нет. Кто такой Коля Угаров? Летчик, коренной москвич, хороший парень, плясун. Глаза цыганские, разбойничьи. Сколько Леша говорил с ним о Москве, они все улицы перебрали. А теперь нет его, погиб в сорок четвертом. Никаких улиц не хватит, чтоб назвать их именами погибших.

Странная какая вещь. Леша любил летать и знал, что будет летать всю жизнь, пока хватит здоровья. И воевал он с азартом и честно мог о себе сказать: «Я не трус». Он не боялся ничего – ни зенитных разрывов у самолета, ни трассы атакующего истребителя. В полку говорили: Лешка – он бесстрашный. Видели, что Леша не рисуется, что он и вправду ничего не боится, рвется на любое задание, и чем оно опаснее, тем сильнее рвется.

Но вот в конце сорок четвертого Лешу ранило. И не так чтоб сильно: через две недели он снова летал. Но, увидев разрывы, он вздрогнул. И сердце у него защемило. Он вдруг понял, что и он смертен. Ну конечно, он взял себя в руки… Где-то в самой глубине души встрепенувшееся желание защитить, сберечь себя притупилось, ушло. Однако Леша помнил о нем.

Странный это был год – сорок четвертый. В начале войны никто не позволял себе думать о ее конце: немцы у Волги, какой там конец! Но в сорок четвертом, когда под крылом самолета стали появляться немецкие земли, все чаще приходила мысль: когда же конец?

В сорок третьем погиб Женя Вишняков, закадычный друг. Это было горе. Горе обыденное, привычное: война. Но когда в апреле сорок пятого погибли почти одновременно Колька Прозвончонков и Сашка Пронин, – с этим примириться было нельзя. Оба они были замечательные летчики, на войне с первых дней, сколько раз горели, падали, воскресали! И для чего – чтоб погибнуть накануне победы!

А Леша уцелел. И вот сейчас ходит по московским улицам и думает о жизни и смерти.

Потом Леша уехал. Пришлось занять у родителей денег, свои все истратил! Толком ничего не купил, никого не одарил, а денег не стало. Вот она, водка-то…

Леша вернулся в свой маленький немецкий городок и затосковал… Все ему опостылело. Его стали раздражать улицы, кирхи (церковь), крыши. Все не так, как дома, и с этим почему-то нельзя было примириться. Куда угодно, хоть в пустыню, хоть в тундру, но только домой, в Россию.

Но тоска по родине, оказывается, не основание для бегства из оккупационных войск. Если отпускать по этой причине, глядишь, никого в Германии не останется. Значит, есть только один выход: академия. Но не один Леша такой умный, многие ребята усмотрели этот единственный выход. Поэтому надо думать о конкурсе, и очень жестоком. Кроме того, десятого класса Леша так и не увидел, а многое из того, чему учили в первых девяти, позабыл.

И Леша стал заниматься. Занимался он неистово. В корыстных целях завел дружбу с молоденьким инженером эскадрильи, присланным в полк после войны. То есть, в сущности, они были ровесниками. Инженеру льстила дружба с орденоносным ветераном. Они вместе решали задачи по алгебре, по физике. Экзамена по немецкому Леша не боялся: разговоры со стариком пианистом даром не прошли и чтение книг Ремарка и Гейне тоже.

Но Лешин рапорт отклонили: молодой, подождешь. Он будто очнулся от учебников, растолкал их по ящикам. Зря корпеть над учебниками он не станет. Не хотите, чтоб Леша учился? Не надо! Он снова окунется в прежнюю привычную жизнь, она была не такой уж скучной, если вдуматься.

Но верно говорили древние: все течет, все изменяется, и нельзя дважды ступить в одну и ту же струю.

Леша огляделся и вдруг понял: все вокруг переменилось. К Лешиным друзьям приехали жены, дети, прежняя компания стала иной.

– Знакомься, – говорит Марк Белоцерковский, – вот моя жена, а это сын.

Сыну двенадцать лет. Совсем большой парень. А жена серьезная, спокойная. Навела в комнате чистоту, повесила занавески. Марк-то оказался в годах. У него семья. Заботы.

– Приходи вечером чай пить, – говорит Марк.

И Леша приходит. И что самое странное, они действительно пьют чай. Даа… Тут живет не забулдыга Марк Белоцерковский, а семейный человек – Марк Григорьевич с женой и сыном. Сюда не зайдешь в полночь после вечера самодеятельности в Доме офицеров. И сюда не явишься с кем попало. Одних жена Марка любит, а других – нет. Она считает, что водиться с Колькой Плущенко Марку совсем не обязательно. Ей куда приятнее, когда приходит Петя Соколов, с Петиной женой она в дружбе. Да, то-то и оно: они дружат семьями.

И Леше там делать нечего. Неужели же только стемнеет – ложиться спать? Это ни на что не похоже! А впрочем, день забит, да и вообще убить время не так уж трудно: вечером можно пойти в кино с Валей, в субботу концерт или спектакль в Доме офицеров. И все-таки Леша снова послал рапорт насчет академии – а вдруг?

Никогда еще не было так тоскливо, как сейчас. Валя, бухгалтер из вещотдела, вернулась из отпуска, сказала:

– Меня там один сватал. Маминой подруги сын. Электротехникум кончил, хороший такой парень. Выходи, говорит, замуж. Пристал прямо с ножом к горлу.

Леша провожал Валю после кино домой. Он крепко держал ее под руку, слушал и молчал.

– Ну, как посоветуешь? – спросила Валя.

– А ты его любишь? – спросил Леша сквозь зубы.

– Ты знаешь, кого я люблю, – ответила Валя. И теперь замолчали оба.

Леша знал, что молчать нельзя. Знал, каких слов она ждет. Но сказать их не мог.

– Значит, не любишь? – веселым голосом сказала Валя. – Понятно… Мне бы, конечно, кого-нибудь попроще. Ты для меня чересчур образованный.

– Ну что ты мелешь? Какой я образованный? Я даже в десятом не учился.

– Ну, родители у тебя… отец культурный, мать…

– У меня мать, как и ты, бухгалтером работает. Замолчи.

– Почему это я должна молчать? Я спрашиваю, как ты ко мне относишься, а ты не отвечаешь.

– Ну что ты меня мучаешь?

– Это я-то мучаю? Интересно… Но, конечно, я понимаю, что я тебе не пара.

Леша остановился:

– Замолчи, а то я уйду сейчас же.

– Не уйдешь. Разве ты меня одну в темноте оставишь? Нет, тебя не так воспитывали: ты девушку одну в темноте не оставишь. Ты ее до дому доведешь и «до свиданья» скажешь.

Леша покрепче сжал зубы и шел рядом, не прерывая ее и не оправдываясь. Когда-то Кононов Антон Николаевич сказал ему: «Если женщина тебя ругает молчи. Она всегда права. Ты, может, в одном не виноват, так уж непременно в чем другом провинился. Слушай и говори: да, мол, виноват, и прошу, мол, прости меня».

Ну, в чем я виноват? – думал Леша. – Ладно, не будем. Но я же не говорил, что люблю. Мало ли что не говорил!..

– Не горюй, Леша, – услышал он веселый и злой Валин голос, – выйду я замуж за своего электротехника и очень даже прекрасно буду жить. Ждать, чтоб тебя полюбил, кого ты любишь, это, знаешь, надо в запасе пять жизней иметь.

– Если не любишь, не выходи.

– Оставь при себе советы. Меня устраивает, чтобы меня любили. Понятно? А он любит. Так и указал: больше, говорит, жизни люблю. Это на дороге не валяется, такое отношение.

– Если не любишь, не выходи, – тупо повторил Леша.

И тогда она заплакала. Леша остановился. С горя он готов был сказать ей все что угодно. Что очень любит, что жить без нее не может.

– Валечка, – повторял он, целуя Валины мокрые глаза, – не плачь, милая… послушай…

А она вырвалась и взбежала на крыльцо.

– Валя! – позвал он.

Она не ответила и скрылась за дверью. Он еще постоял у ее окна. Она не зажгла свет. Окно было темное.

Прежде Леша стучал в темное окно, и ему открывали. А теперь, после этого разговора, он не смел постучать. Леша больше не спрашивал себя, прав он или виноват…

Что потом было – и вспоминать неохота. Это был какой-то спектакль. Валя закрутила с Генкой Львовым, которого прежде и не замечала. Танцевать – с Генкой, в кино – с Генкой. Леша только скрипел зубами, но подступиться к ней не мог. Стоило ему подойти к ней в клубе или на улице, как она говорила что-нибудь в пику ему: «Честные – они безжалостные. Нипочем не соврут! Я таких знаю!», или: «Кто меня потерял, не найдет, нет! Кончен бал, погасли свечи!»

Леше было невыносимо видеть рядом с ней этого долговязого Генку. И он стал думать: «А почему бы нам не пожениться? А может, это и есть любовь? Иначе зачем у меня все холодеет внутри, когда я вижу ее с Генкой?»

Он подстерег ее однажды, когда она шла к подругам в общежитие.

– Давай поговорим…

– Не о чем, – ответила она устало.

– Валя, давай забудем тот разговор.

– Нет, не забудем. И если б я за тебя пошла и кучу детей тебе нарожала – все равно не забыла бы. До самой смерти. «Давай пожмем друг другу руки», как в песне поется… Будь здоров и не поминай лихом…

А потом Валя уехала, и Леша никогда не чувствовал себя таким одиноким, как после ее отъезда. Тоска его сгрызла, и одно только могло его спасти: вызов из академии. Дом. Москва. И тут его вызвал к себе комполка, это было где-то в начале сорок седьмого года. Новый командир полка, сменивший Валентика, вызвал Лешу и сказал так:

– Товарищ капитан, приказом по воздушной армии вы назначены штурманом эскадрильи. На вас ложатся большие обязанности по воспитанию молодых кадров вверенного мне полка. Я согласился на ваше выдвижение по предложению ушедших в запас штурмана полка и штурмана эскадрильи, и я надеюсь, что вы поймете всю свою ответственность…

Он долго говорил в этом роде. Да, это был не Валентик… Тоже герой, тоже молодой и уже заслуженный летчик. Но до чего же сухой. Все его недолюбливали, не только Леша. Леша набрал воздуху в легкие и спросил:

– А как же академия? Товарищ полковник?

– Товарищ капитан, вам сейчас надо думать не об академии, а о своей эскадрилье.

– Так точно, товарищ полковник, буду думать о своей эскадрилье. Но как же все-таки с академией? Я второй рапорт посылаю.

– В связи с вашим новым назначением рапорт возвращается.

– Но как же все-таки…

– Я и сам академии не кончал. Командование считает, что мы с вами здесь более необходимы.

– А как же все-таки с академией, товарищ полковник?

– Можете быть свободны, – ответил полковник.

Вот и весь разговор. Но если по совести – командир прав. Кому же, как не Леше, стать штурманом эскадрильи? Он здоровый парень, а если посмотреть вокруг… У кого язва, у кого туберкулез. Кто прежде думал о своих болезнях? Да никто. А сейчас…

Сейчас в полку работает врачебная комиссия. Конечно, и в войну случались врачебные осмотры. Они проходили так:

– Разденьтесь. Ну как, друг, самочувствие?

– Нормально.

– Ну давай, давай.

Тебя похлопывали по плечу:

– Вы свободны.

Теперь другое дело. Врачи смотрят в оба: «Как вы себя чувствуете? Не потеете ли после футбола?» А кто в игре не потеет? Оказалось, что на свете существуют окулисты, ларингологи и даже невропатологи – и эти особенно резали. Рентген обнаруживал застарелые переломы, каверны, язвы. И пошла старая гвардия в запас и в отставку – один, другой, третий…

А Леша здоров. В своей истории болезни в графе «основное заболевание» он прочитал: «здоров». И в графе: «сопутствующее заболевание» тоже стояло «здоров». Здоров – значит, работай.

И работать становилось все интересней. Новую материальную часть так просто не освоишь. Поговаривают о радиолокационных прицелах, автоматических радиокомпасах, даже о каких-то автонавигаторах. И Леше надо много заниматься, чтоб толково учить молодых штурманов. Но чем интереснее работать, тем больше хочешь учиться.

Прошел еще год. Леша опять послал рапорт и опять получил отказ. Ну ладно. Все равно буду заниматься. Для себя. В академию без аттестата зрелости поступить не удастся. На курсы при академии, видно, уж не попасть. А тут как раз при Доме офицеров организовали десятый класс. Жена Марка преподает русский язык, физику читает метеоролог Толя Ильичев, математику инженер Шапиро. Какие уж там получит Леша знания – неизвестно. Но справка будет.

И он снова сел за книги. Не только за учебники. Сначала книги помогли одолевать тоску, а потом уже он просто не мог без них.

Он стал совсем свободно читать и говорить по-немецки. Гессе – старик музыкант, который давал Леше немецкие книги, – был не очень словоохотлив, но однажды к нему на лето приехал племянник, мальчишка лет одиннадцати. Он привез с собой копилку в виде домика и очень радовался, если туда опускали какую-нибудь мелочь: он копил деньги на коньки.

– У всех мальчиков в нашем классе есть коньки, – объяснял он Леше, – у всех, кроме меня. – Очень светлые голубые глаза его блестели, он смотрел на Лешу, и Леша со всей несомненностью читал в этом взгляде: «Ты ведь понимаешь, что вынести этого нельзя – у всех, кроме меня!» – Ганс дает покататься, но мать ругает его за это. И я не хочу больше брать у ребят. Я хочу, чтоб у меня были свои. У каждого мальчика должны быть свои коньки.

– А еще что должно быть у каждого мальчика?

– Коньки! – со страстью повторил Мартин.

– Как странно, – сказал старик Гессе, – вы такой молодой и любите детей. Любовь к детям – это удел старости.

Леша был с ним не согласен. Ему чудно было слышать такие слова. Для него этот Мартин как птица: всегда веселый, щебечет, прыгает.

В то лето Леша ездил в Москву и привез Мартину коньки. Он никогда не забудет, что творилось с мальчишкой. Ликование? Восторг? Нет, эти слова не подходили. Мартин попросту ошалел от счастья.

– Дядя Альберт! – кричал он. – Ты только посмотри! Нет, ты посмотри!

– А что нужно сказать господину капитану?

Мартин заметался по комнате. Он не знал, что сказать, что сделать. Жалкое слово «спасибо» не могло выразить его благодарности. Он схватил свою копилку и протянул ее Леше.

– Возьмите, – говорил он, – возьмите. Тут не очень много, но все-таки.

– Я не торгую коньками, – сказал Леша. – Я привез тебе коньки в подарок.

И вдруг Мартин подошел к Леше и сел ему на колени. Раньше он никогда этого не делал. Он все еще прижимал к груди свой домик копилку и говорил:

– В январе будут состязания. Я катался меньше всех, но я бегаю не хуже других. И теперь меня возьмут в хоккейную команду.

Он так и не сказал «спасибо». В конце лета за ним приехала сестра, девушка лет двадцати пяти.

Гессе говорил, что мать этих детей была красавицей, но по мальчишке об этом догадаться было нельзя; тощее личико, освещенное очень светлыми голубыми глазами, было живое и умное, но некрасивое: остренький носик, большой рот и редкие неровные зубы. А вот сестра… Сестра была красавица. Маленькая головка на тонкой шее, акварельный румянец и глубокие темные глаза. Но выражение лица строгое и неприязненное.

Если Леша заходил вечером послушать музыку, она холодно кивала. Когда он приносил еду, она ни к чему не притрагивалась. А Мартин, боязливо поглядывая на сестру, отщипывал кусочек булки. Так ли он ел прежде, когда сестра еще не приезжала! Леша знал, что их мать погибла в Берлине во время бомбежки. Отец убит где-то в России. Жених девушки потерял рассудок и уже два года находился на излечении в больнице.

Ну что ж, – думал Леша. – Я не буду рассказывать тебе, что сталось с нашими отцами и женихами, ты не поймешь. Может, это от моей бомбы погибла твоя мать. Может быть… Но я не хочу об этом думать. И я не буду ходить к старику, пока ты здесь.

– Ты не влюбился ли в эту? – спросил его однажды Борька Петровский.

Леша даже отвечать не стал. Сейчас так много лежит между людьми, столько смертей, столько страшного в памяти – разве через это переступишь? Когда-нибудь это пройдет. Пройдет, наверно. Про Мартина он не помнит, что мальчишка немец. А когда смотрит на его сестру, только это и помнит. А тот мальчишка в Кенигсберге, кто он был – немец? Просто мальчишка, вот кто он был. Кенигсберг горел, горела с обеих сторон улица, по которой мчался Лешкин «виллис». И вдруг он увидел, что по этому огненному тоннелю бежит ребенок. Он остановил машину, схватил мальчишку и посадил рядом с собой. Мальчику было лет пять, и казалось, он ничуть не испуган.

– Дядя, – сказал он, – там лежит лошадь.

– Где твоя мама?

– Нету. Дядя, а там…

– Кто у тебя есть?

– Бабушка. Дядя, там лежит лошадь.

– А где твоя бабушка?

– Не знаю. Дядя, а там лежит лошадь.

Вот что его поразило: лежащая неподвижно лошадь. Лошадь, которая на всех картинках всегда бежала. Он не был для него немцем, этот мальчонка. И Мартин не был. А вот сестра Мартина… Она была немка, и больше никто.

– Не обижайтесь на Гертруду, – сказал Гессе.

– Я не обижаюсь… Еще чего – обижаться…

Он проводил их к поезду, когда им пришла пора уезжать. Помог донести чемодан. А еще через лето Мартин снова приехал – ему уже минуло тринадцать. Ростом он вымахал чуть не с Лешу. Неуклюжий, нескладный подросток. Он разговаривал с Лешей отрывисто, настороженно. Совсем другой мальчик. Видно, не надо расставаться с теми, к кому прикипел. Простишься и хранишь в памяти того, с кем простился. А потом увидишь и понимаешь: чужой. С Мартином надо было заново знакомиться. Но Леша не хотел. Он хотел только одного: домой.

Его долго не отпускали. Мурыжили, мурыжили… И когда он совсем уже перестал надеяться – отпустили. Ах, какое это было счастье – снова очутиться в Москве! Век буду глядеть, не устану. Век буду топать по этим мостовым, не привыкну. Разве к счастью привыкают?

Родители отдали ему бывшую Сашину комнату. Он расставил на полках свои книги, повесил над столом портрет Андрея. Огляделся. Порядок.

Мать тотчас же организовала на Лешу очередную атаку: пора жениться… Вот у Марии Ивановны подросла дочка. Загляденье. И собой хороша, и умна. Сама себе шьет, а учится в консерватории. У Голубковых тоже очень хорошая девушка выросла. Она, может, не такая красивая, но ведь не в красоте счастье, правда, Леша? А характер – ангельский, родители не нахвалятся.

Нина Викторовна выкладывала эти свои заветные планы, а в душе побаивалась, что он засмеется или опять промолчит, как бывало. Но он вдруг сказал:

– Вот сдам экзамены, и пожалуйста: знакомь меня с этими дочками.

Леша не раз читал в книгах, как холодеет от страха спина и замирает сердце, и ему это казалось выдумкой. Ему случалось пугаться, но оно было как-то проще. Некогда было задумываться над тем, из каких ощущений состоял страх, он был мгновенен, как укол. Но страх перед экзаменами был тягучий, липкий. Вот именно: холодела спина и падало сердце. «Ну, не убьют же меня? – говорил себе Леша. – Ну, провалюсь, подумаешь!» И отирал со лба самый настоящий холодный пот.

Все шло хорошо. Сочинение было нетрудное, а на экзамене по немецкому языку он блеснул. Молоденькая экзаменаторша спросила его, как он провел лето, и он ответил стихами Гейне по-немецки: восемью строчками из «Путешествия на Гарц».

 
Я хочу подняться в горы.
Где дымки костров синеют.
Где груди дышать свободно
И свободный ветер веет.
Я хочу подняться в горы
К елям темным и могучим.
Где звенят ручьи и птицы.
Горделиво мчатся тучи
 

Это было, конечно, вранье: летом Леша зубрил, а не прогуливался по Гарцу, но, после того как он продекламировал эти восемь строк, его не заставили ни склонять, ни спрягать, а просто выставили «отлично». И правильно сделали!

С математикой было куда сложнее. Что-то оставалось неясным с уравнениями высших степеней и совсем плохо было с теоремой Безу. Леша считал, что все на свете было бы яснее и проще как раз без этой теоремы. И вот он сидит на устном экзамене по математике, сидит за большим черным столом. За таким большим столом одному сидеть неприютно, но сидеть по двое экзаменатор – высоченный худой старик – не разрешает.

– С точки зрения профилактики, – говорит он ехидно.

К счастью, вопросы не очень трудные и никакого отношения к Безу не имеют. Леша мог бы уже отвечать, но он выжидает: очень не хочется идти сдавать этому старику, лицо у него неприветливое, глаза прямо безжалостные. Не может быть, чтоб принимал он один! И верно: дверь открывается, и входит женщина, с ней полковник. Полковник весело говорит что-то, а женщина молчит. Она строго нарядна: черный костюм и ослепительно белая кружевная блузка. Но лицо у нее простецкое, и Леша вдруг представил ее в крестьянском платке, завязанном под подбородком. Лоб большой, а карие глаза острые, как буравчики. Вот самое интересное в ее лице: светлый лоб и пристальные, веселые глаза. Полковник – маленький, толстый, пока с ней говорит, кажется себе и умным и красивым, это видно по его повадке: петушится, глазами поводит, вот-вот на цыпочки встанет, чтоб казаться повыше. Женщина кивает старику экзаменатору, и тот отвечает такой улыбкой, какой Леша от него вовек не ждал. Она смотрит на Лешу веселыми карими глазами, и он тотчас решает, что не пойдет отвечать никому другому, только ей. Еще не услышав от нее ни слова, он хорошо понимает, что она не добрее этого высокого старика. Конечно же она умна, насмешлива, и если он станет пороть чушь, уж наверно нисколько его не пожалеет и поставит «плохо» да еще скажет вдогонку что-нибудь, от чего и через десять лет, как вспомнишь, обдаст варом. И все-таки он хочет отвечать ей.

Толстый полковник спрашивает:

– Товарищи офицеры, кто из вас готов?

Леша встал. Она подошла, села к нему за стол и сказала:

– Если хотите, можете взять учебник.

– Учебник?! На экзамене?

– Да. Вынимайте шпаргалку, коли она у вас есть. Шпаргалка – вещь глубоко прогрессивная: если человек может уместить целый курс на маленьком клочке бумаги, он проделывает огромную работу. А я уж как-нибудь разберусь вызубрили вы или действительно знаете.

Леша засмеялся и стал отвечать. Он отвечал бойко, ему нисколько не было страшно. Она слушала не перебивая, и Леше даже казалось, что она не слушает, а просто смотрит на него.

– Скажите, кто вы? – вдруг спросила она. – Летчик? Штурман?

– Штурман.

– Почему же вы не пошли на штурманский факультет?

– Хочу стать инженером. Я считаю, это интересное сочетание специальностей: инженер и штурман.

– Переходите ко второму вопросу, – говорит она. И едва Леша умолкает, снова спрашивает:

– А инженером-испытателем вы не хотите стать?

Леша удивлен, он в восторге:

– Как вы догадались? Именно инженером-испытателем. Вот таким, как Галлай. – Леша уже не выставляется, не думает, как бы ее удивить, ему просто интересно рассказывать ей. – Я не уважаю этого, ну, когда испытывают прибор и знают только, как ручку вертеть. Я хочу, чтоб для меня не было ничего тайного. Чтоб и конструктору помочь. А может, я сам что придумаю. Вот к нам на фронт Галлай приезжал, мы на «пешках» летали. Так ему летчики говорят: «Непослушная она на посадке, особенно „двадцатка“» – это номер у нее на хвосте двадцатый. Техники объясняют: ничего, мол, не поделаешь, конструкция у нее такая. А Галлай взял да и слетал на двадцатке, а она вдруг лучше командирской машины садится. А уж как Валентик сажал – будь здоров! Лучше его не посадишь. Вот так и мне хочется.

Она берет в руки Лешин экзаменационный листок и говорит:

– А ведь вы неважно отвечали…

– Пожалуй, – говорит Леша, к своему удивлению ничуть не обидевшись.

– Ну-ка, что у вас там за письменную? Четыре? Так тому и быть!

Взяв экзаменационный листок, Леша встал и уже пошел было к выходу, но вернулся.

– Вы до войны тоже здесь преподавали? – спросил он.

– Да, – ответила она.

– А вы не помните такого слушателя… Андрея Москвина?

Ее лицо стало очень серьезным.

– Это мальчик, который погиб в Испании? Помню. Очень помню.

– Это мой брат, – сказал Леша и ушел, не дождавшись ответа.

Мальчик… Она сказала «мальчик». Ну конечно, Андрею было двадцать четыре, когда он уехал в Испанию. Это только Леше он казался большим и взрослым. А он был моложе, чем Леша сейчас… Он был еще мальчиком, и он не вернулся…

Как хорошо, что академия недалеко от Тимирязевки, от Саши, Мити, девчонок. Леша любит бывать там – и подолгу сидеть, и забегать на минутку после занятий. У них стало хорошо. Совсем не так, как в Ташкенте. Нет тягостного молчания, легко и открыто, что ли. Завели мальчишку Женю. Он от них не уходит, занятный такой пацан. Леше кажется, что этот Женя похож на него, на Лешу, в детстве: озорной, но без злобы. Любознательный, горячий и к Поливановым прилепился накрепко. Лешу принял с тихим восторгом, еще бы: у летного состава все золотое, можно ослепнуть, глядя. Лешу во дворе у Поливановых знают все мальчишки и, когда он приходит, бегут навстречу.

«Молодой ты, а ребятишек любишь, чудно», – сказала как-то Анисья Матвеевна. Сказала в точности, как Гессе. А что же в этом чудного? Они для него не просто ребятишки, а люди, одни ему по душе, других он не любит. Вот Алика, сына Нины Георгиевны, он не любит. Плакса, и взгляд неверный, и труслив. Однажды он кричал во дворе одной девочке: «татарская морда, татарская морда!» – увидел Лешу и сразу кинулся бежать, понял, что сейчас схлопочет! А другие ребята Леше очень нравятся. Занятный народ. Один крепыш лет двенадцати, смуглый, сероглазый. Мальчик как мальчик, не отличишь от других. Между тем в его биографии есть довольно незаурядное событие: его вернули из бегов – хотел добраться до Кореи, воевать. А другой пацан, Валера, живет над Поливановыми. Он, говорят, и учится примерно, и в школе ведет себя хорошо. Но дома и во дворе неистощим на всякие козни, и при этом к нему не придерешься. Однажды он долго барабанил в дверь поливановской квартиры, а когда рассерженный Леша, выглянув, спросил, что ему надо, ответил безмятежно:

– А у вас тут написано, чтоб стучать, вот я и стучу. Сами же просят, а потом ругаются.

И верно – на дверях было написано: «Звонок не работает. Просьба стучать».

Еще над Поливановыми живет Степа Лубенцов – забияка, враль.

Есть еще широкоплечий хмурый парнишка по прозванию Мустафа. Взрослые Мустафу не любят, а Женя с Анютой готовы за него в огонь и воду. Вся эта ребятня сидит на лестничной площадке и подолгу о чем-то разговаривает.

– О чем они? – сказала Саша однажды.

– Уж наверно не о безударных гласных, – ответил Митя.

Митя… Он скажет!

– Митя, – говорит Леша, – есть у вас в редакции хорошенькие девушки?

– Как не быть!

– Познакомь.

– Помоложе? Постарше? – деловито спрашивает Митя. – Блондинки? Шатенки?

– Твое дело познакомить, а уж я сам разберусь. Впрочем, я на тебя полагаюсь. А то все мамины девушки какие-то чокнутые. Одна всерьез стала мне объяснять, что есть войны справедливые и несправедливые. Другая ни о чем, кроме тряпок, не говорит. Третья…