Текст книги "Любимая улица"

Автор книги: Фрида Вигдорова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 19 страниц)

– Больше не дерешься? – придирчиво спрашивал Леша.

– Когда это я дралась?

– А Валя Стрелкова?

– Ну, Валя… Ты бы и сам ее стукнул.

Возразить было нечего.

Прошла неделя, другая. И вот однажды Татьяна Сергеевна пришла во двор к Поливановым. Райком комсомола послал ее налаживать работу с детьми на поливановском дворе. Раз там было тайное общество…

Удивительно: она не устроила никакого собрания. Леша застал ее окруженную ребятами, она делала что-то, чего никто не мог понять. Он с удивлением увидел, что она держит в руках молоток и орудует им умело: толково вбила в землю четыре рейки, укрепила на них деревянную площадку, с одной стороны площадки сделала выступ – получился скелет какого-то животного, только никто не мог понять какого. Когда она облепила каркас снегом, Леша воскликнул:

– Кенгуру!

Все зашумели. Татьяна Сергеевна даже бровью не повела. Она только сказала Вале Никольскому: «Воды!» И Степе Лубенцову: «Ваты!» И Мустафе: «Нет ли у тебя проволоки? Мне надо много!»

Все, что она требовала, появилось с быстротой молнии, и она ловко, каким-то очень точным движением изогнула проволоку, обернула ее ватой, и все увидели, что это птица, и кто-то крикнул: «Орел!»

А она облила орла водой и, когда он покрылся крепкой ледяной коркой, сказала Леше:

– Пускай он взлетит на дерево!

И Леша приладил орла к ветке березы. «Ах, молодчага, – подумал он, ах, молодчага!» А Татьяна Сергеевна сказала:

– У кого есть луковичная шелуха? У кого есть клюква?

В ближайшие дни бедный, ничем не примечательный поливановский дворик превратился в волшебный сад. Отвар луковичной шелухи был оранжевый, а отвар клюквы – розовый и лиловый. И на снежном дворе появились клумбы, на снегу зацвели ледяные цветы – оранжевые, розовые, фиолетовые. Придумывали все – кто во что горазд, и не было такой идеи, на которую Татьяна Сергеевна не откликнулась бы…

– Вот какая у меня учительница! – говорила Катя. – Лучше всех! Самая лучшая на свете! Леша, а я так удивилась, что она называет тебя Лешей!

– А я что, Авдотья?

– Нет, ну как же ты не понимаешь!

Леша все понимал и был согласен с Катей. Глядя на Татьяну Сергеевну, он впервые подумал о том, что учителю нужен талант. Особенный, человеческий. Такой, чтобы тебе все откликались и любили тебя. Иначе почему бы у нее сразу все так отлично пошло?

– Откуда вы все умеете? – спросил Леша. – Вы запанибрата и с деревом, и с бумагой, и с проволокой.

– О, я еще не то умею! У нас в педучилище был чудный преподаватель Петр Константинович. Он считал, что учитель должен быть человеком эпохи Возрождения: петь, играть на всех музыкальных инструментах, лепить, танцевать. Катя, неужели ты не показывала, что ты делаешь, например, из папье-маше?

Она разбила ребят на четверки, каждая четверка должна была выбрать себе название, и они не скромничали: во дворе появились маленькие отряды под названием «Марс», «Юпитер», «Звезда».

– А как отряды: девочки – отдельно, мальчики – отдельно? – спросил Мустафа.

– Нет, мне этой ерунды и в школе довольно, – ответила Татьяна Сергеевна. – У нас будут смешанные отряды.

И был создан отряд: Мустафа, Женя, Аня и Катя (Катю приняли: Леша очень за нее просил, ручался). И однажды Танины связные – Мустафа, Женя и Аня передали каждому отряду по секретному пакету. Если говорить по правде, в пакете оказалось нечто хоть и зашифрованное, но не такое уж таинственное, скорее деловое: схема лыжного маршрута. Поход назывался не просто поход, а «Тайна белого пакета». Маршрут придумал Леша. И задания отрядам придумал он: какой отряд быстрее разожжет костер? Кто быстрее поставит палатку? Потом Леша проверил, как знают ребята топографические знаки, как разбираются в карте. Кто бы знал, какой хороший поход был!

– Мама, – говорила Аня, – ты не поверишь, мы за один день узнали друг про друга больше, чем за сто лет. Сенька во дворе такой бойкий, а в походе все ныл: устал, ногу натер. Такой сварливый. А Катька вела себя ничего: не отставала. Катю не хотели брать: мала. Но Леша за нее поручился, и она его не подвела.

Татьяна Сергеевна занималась не только ребятами. Она всем папам и мамам в доме что-нибудь поручила: Саша должна была руководить военно-медицинской академией (так назывался кружок, в котором Саша учила ребят оказывать первую помощь). Маме Степы Лубенцова был поручен вышивальный кружок, отец Вали Никольского возглавил радиоцентр. Но все это были чистые пустяки по сравнению с тем, что она уломала Петра Ниловича – управдома – отдать им маленькую комнатку в подвале.

– Ну зачем вам этот закуток? – говорила Татьяна Сергеевна.

Петр Нилович так намаялся со скандалом по поводу тайного общества, а Татьяна Сергеевна говорила так ласково… Одним словом, управдом отдал кладовку под красный уголок…

Ребята с жаром вытаскивали оттуда разный хлам, потом белили комнату, потом натащили туда цветов, сколотили скамейку, кто принес столик, кто стулья – получилась отличная комната. Татьяна Сергеевна читала ребятам вслух и часто говорила: «А теперь нарисуйте то, что я вам прочла». И ребята рисовали, и лучшие рисунки Татьяна Сергеевна вывешивала на стенах.

– Ну, – сказал однажды Петр Нилович, – картинки – хорошо, книжки хорошо, а когда же начнете идеологическую работу?

– Вы имеете в виду доклады и лекции? – спросила Татьяна Сергеевна. – Этого ребятам не надо. А серьезные разговоры у нас бывают часто.

И правда, бывали. Однажды Оля Циркачова сказала, что в их классе, когда вступаешь в пионеры, надо приносить характеристику от родителей. И одна мама была поймана на жульничестве: она написала, будто ее дочка Рита образец всех добродетелей – уж и послушная, и опрятная, и правдивая, и вежливая. А все это не так. И просто даже наоборот. Оле тоже нужна характеристика, но мама в больнице, папа в командировке, а бабушка не умеет писать. И Татьяна Сергеевна сказала:

– Давайте напишем Оле характеристику!

И написали. Кричали, ссорилась. Кто-то сказал, что Оля гордая, а Женя не согласился и сказал – не гордая, а самолюбивая. Гордая – это плохо, а самолюбивая – прекрасно. Спорили, спорили, а характеристику составили очень хорошую, хотя вымышленных достоинств в ней не было.

Подписались: «Ребята со двора при доме номер семь». Характеристику положили в красивый конверт, а отнес ее в Олину школу… Мустафа.

С Мустафой после истории с тайным обществом в милиции поговорили «понял-на-понял». В переводе это значило: без дураков. Пригрозили колонией. Дали испытательный срок.

«И если бы не Таня, колонией это бы и кончилось, – думал Леша, – а сейчас Мустафа у Тани – правая рука. И не то чтобы она очень уж большое внимание обращала именно на него. Просто вокруг нее все кипит. И каждому находится интересное занятие – и большим, и маленьким».

Ну конечно, все шло не так уж просто: скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Труднее всего было как раз со взрослыми.

Папа Вали Никольского сказал:

– Увольте, Татьяна Сергеевна, уж лучше я буду кирпичи таскать, чем с этими архаровцами возиться.

А другой папа руководил, руководил автокружком, а потом ему надоело, и он сказал:

– Я вам не нанимался.

Кате очень хотелось, чтоб Татьяна Сергеевна ответила: «А я не нанималась ваших детей воспитывать». Но Татьяна Сергеевна ответила не так. Она сказала:

– С детьми без желания работать нельзя. Вы свободны.

Вот как она сказала.

– Господи, – говорила Анисья Матвеевна, – сколько ж она времени тратит на этих атаманов? У нее, что ли, семьи нет? Не замужем?

– Не замужем. И семьи у нее нет – сирота, родители в Ленинграде в блокаду погибли, – ответила Саша. – Леша, правда прелестная девушка?

– Девушка что надо, – согласился Леша.

На экране были мальчишки-нахимовцы. Они собирались где-то на чердаке, собирались тайно и воображали, что это не чердак, а самый настоящий корабль. Вокруг была старая рухлядь, а им казалось: рубка, палуба, капитанский мостик. И вдруг об этих тайных сборищах узнал воспитатель, и он решил сделать ребятам сюрприз. Когда мальчики снова пришли к себе на чердак, там все преобразилось: это была настоящая рубка, оборудованная по последнему слову техники. У мальчиков на экране были восторженные благодарные лица, а Леша им не верил. Он знал, что после первого восторга наступит разочарование и скука – прежде все было убого и бедно, но сделано своими руками, и никто ничего не знал, все принадлежало им, только им, этим мальчишкам. А сейчас к их тайне прикоснулась рука взрослого, и все рухнуло – не стало тайны, на смену пришел культурный досуг: им подарено нечто готовенькое, лакированное, дорогая игрушка, которую упаси Бог испортить или испачкать.

«Как же они этого не понимают? – думал Леша. – Как же они не понимают, что сами сломали свой фильм, он так верно начинался! И песня такая хорошая. А потом пошло вранье, а они этого даже и не заметили».

Зажегся свет, и не успел Леша спросить Катю, понравился ли ей фильм, как она закричала:

– Татьяна Сергеевна! Татьяна Сергеевна! – Она чуть не плясала от восторга. – Здравствуйте, Татьяна Сергеевна! Воскресенье, а я все равно вас увидела! Леша, смотри – Татьяна Сергеевна!

– Здравствуйте, – сказал Леша.

– Очень рада видеть тебя, Катя, – сказала Таня. – Здравствуйте, Алеша, познакомьтесь.

Рядом с ней стоял высокий военный, ладный, стройный майор, красивый, словно с плаката.

– Мы знакомы, – сказал Леша. – Здравствуй, Зимарев.

– Как интересно! – воскликнула Таня. – Помните, я говорила вам, что у меня есть знакомый, который тоже учится в военной академии?

– Как же, помню. Ты, я слышал, в адъюнктуре?

– В адъюнктуре.

– Ну и как?

– Ничего. На кафедре тактики.

Их толкали, просили посторониться, дать пройти.

– Ну, что встали на дороге? – кричала толстая тетка, пытаясь протиснуться к проходу. – Господи, да что вы, мертвые, что ли?

Они – все четверо – действительно будто застыли: Катя от восторга, что все так интересно получилось, а мужчины неведомо по какой причине стояли как столбы и смотрели не в глаза друг другу, как положено при встрече, а куда-то мимо уха собеседника.

– Да пойдемте же! – в недоумении сказала Таня. – Мы загородили проход.

Толпа вытолкнула их на улицу, и все четверо пошли по тротуару. Говорили только Таня и Катя, они обсуждали фильм, мужчины шли сзади и молчали.

– Как красиво им все сделали, правда, Татьяна Сергеевна?

– Правда красиво. Но все стало как-то скучновато. У нас в красном уголке и то интереснее, ты не находишь?

– Вот и Леша так говорит! Леша, слышишь?

– Слышу.

– Коля, а вам понравилось? – обернувшись, спросила Таня.

– В общем, да, – ответил Коля и снова проглотил аршин. Они дошли до Ленинградского шоссе, и Леша сказал:

– До свиданья. Мы с Катей на троллейбус.

– Но ведь и нам на троллейбус, – ответила Таня.

– Может, мы пройдемся немного? – спросил Коля.

– Нет, очень ветрено. А вот и троллейбус.

Подошел усатый, как жук, троллейбус. Зимарев, поддержав Татьяну Сергеевну под локоть, помог ей войти и поднялся за нею. Катя рванулась следом, но Леша удержал ее за руку.

Троллейбус дернул и покатил, и Леша успел только увидеть удивленные глаза Татьяны Сергеевны.

– Леша, но почему…

– Я хочу пройтись.

– Вот большие всегда так: то – сядем на троллейбус, то – давай пройдемся. А мне так хотелось поехать вместе с Татьяной Сергеевной! Тебе не понравился этот дяденька, да?

– Нет, почему же… Дяденька как дяденька.

Так вот где ему довелось встретиться с Николаем Зимаревым. Адъюнкт. На кафедре тактики. Будет кандидатом военных наук. Тактиком будет. Ну что ж. Голова у него хорошая, способный. Как помертвел, увидев его, Лешу. «Думал, я сейчас начну про него рассказывать. А зачем? Уж если я тогда ничего не сказал… Он, наверно, думает, что я его презираю, и никогда не поймет, что никакого презрения нет. А есть… жалость есть, вот что».

Это было в сорок третьем, восемь лет назад. Пришел в полк летчик Зимарев. И вот – неладно с ним что-то. Вылетает раз, другой, третий, а до линии фронта не доходит: то двигатель трясет, то масло греется – и с полпути домой. Смотрят технари, смотрят – нет, все в порядке. По полку шорох: Зимарев боится. Валентик позвал Лешу и сказал:

– Слетай и посмотри, что с ним в воздухе делается.

Полетели. Действительно – вдруг Зимареву кажется, что моторы трясут.

– Нет, – говорит Леша, – все в порядке.

– Масло греется!

– Нет, – отвечает Леша, – норма. Да не беспокойся, отбомбимся, упадет температура.

Прошли линию фронта. Бьют зенитки. Леша отвернулся, смотрит за воздухом, нет ли где истребителей. И вдруг чувствует: самолет рыскать начал. Что такое? Повернулся и видит: ноги у Зимарева ходуном ходят, дрожат от страха, ну и самолет вместе с пилотом от страха дрожит.

Леша положил ему руку на плечо и сказал:

– Повезло нам с тобой. Разрывы далеко. Мажут немцы. Истребителей нет, видно, где-то загорают. Не вылет, а прогулка.

Самолет поуспокоился. Полетели дальше, отбомбились. Уже заходят на посадку, и вдруг ни с того ни с сего – опять припадок страха.

– Смотри, раскрутка, сажусь перед собой!

Это ж надо придумать: сажусь перед собой – это верная смерть, ведь перед тобой овраг.

– Колька, все в порядке! – кричит Леша. – Не смей садиться, набери высоту.

– Сажусь! – отвечает Зимарев.

– Высоту! – кричит Леша.

А Зимарев все снижается. И тогда Леша выхватил пистолет:

– Убью!

И, наверно, Зимарев понял, что Леша и впрямь его убьет, и ушел на второй круг. Сели хорошо. Вышли из машины. Зимарев отирает пот со лба, сам бледный как смерть. Спрашивает:

– Пойдешь докладывать?

– Нет. Захочешь – сам скажешь.

Но Борька – стрелок-радист, который все слышал, замирая от ужаса в своей кабине, – себя от радости не помнит, что жив остался: он-то понимал, что они грохнутся, если посадить в овраг. Борька бегом побежал по стоянкам и рассказывал, рассказывал каждому встречному обо всем, что было, и не мог остановиться.

Валентик вызвал к себе Лешу и спросил:

– Что будем делать?

– Не знаю, – сказал Леша, подумав, – просто не знаю… У него это – как болезнь.

Валентик сделал все, что мог: Николаю давали провозные полеты по кругу и в зону. Привыкни, мол, перестань бояться. Но он бояться не перестал. И от полетов отошел: переквалифицировался на оперативного дежурного. Лешу он стал сторониться. Это часто бывает: люди не любят тех, кто о них больно много знает, не любят свидетелей… Да. А Леша его по-прежнему жалел. Леше приходилось видеть хороших людей, которые ничего со своим страхом поделать не могли. Не могли они совладать с собой, что тут поделаешь? Борька-радист смотрел на это иначе: «Что ты выдумал – болезнь! Никакая не болезнь. Просто распустил себя. Нет, с ним летать страшно. И себя угробит, и экипаж с собой прихватит».

Но ведь то было в войну. А в мирное время все по-другому. И сейчас он никому вреда не причинит. Женится на Татьяне Сергеевне, будет хороший, заботливый. Чего лучше? Нет, такой, если испугается, все вокруг переколотит, и себя загубит, и рядом никого не пожалеет. Если все будет тихо, гладко обойдется. А если… Ну хорошо, а тебе что за дело? Жалко тебе эту Таню? А вот идет женщина, тащит мужа, а он пьяный, что ж ты ее не выручаешь? А вот идет трамвай, там полным-полно народу – сколько там счастливых? Сколько несчастных? Эта самая Таня тоже идет мимо, и выйдет она за Николая Зимарева или не выйдет, не твоя печаль. Ты что, влюблен в нее? Нет. Так что же?

– Леша, почему ты не отвечаешь? – донеслось до него, и он расслышал в Катином голосе близкие слезы. – Я тебя зову, зову, а ты молчишь, как будто тебя нет!

– У вас все лучше и лучше получается очерк-портрет, – сказал Савицкий Поливанову, – живые люди со своим обликом, своим говором. Давайте присоединяйтесь к Марине и Колесову, они делают разворот «Люди одного района». Возьмите на себя один-два портрета.

– Разворот? Не много ли для этой темы? Плоско получится. Тем более что брать надо только передовиков, героев положительных, а они все похожи друг на друга, – сказал Поливанов и встретился глазами с Мариной Алексеевной. Она смотрела на него неодобрительно, почти осуждающе.

– Если бы это сказал Голубинский или Локтев – куда ни шло. Но вы… Конечно, если писать о взятых с ходу рекордах, – это будет скучно. Но я вижу эту полосу иначе. Скажите, когда вы пишете о человеке, о его работе, что вы стараетесь понять прежде всего, о чем спрашиваете в первую голову?

– О том, что было трудно, – не задумываясь ответил Поливанов.

– Точно! В каждом случае важно понять: что было трудно в этой судьбе, что было трудно и как преодолено. Если нет этого «как» – нет человека, а значит, нет и очерка.

Он это и сам знал. Но он был рад услышать свою мысль из уст талантливого человека.

– Полоса или разворот – там видно будет, – сказала Марина Алексеевна. А пока давайте сообразим, кого брать. Вы Рязанскую область хорошо знаете?

– Ездил.

– Кого возьмете: учителя, агронома, врача?

– Если буду писать, то о председателе колхоза.

– Отлично! Как вы относитесь к Утешеву? Фигура, в общем, подходящая: депутат Верховного Совета.

– Нет, о нем я писать не буду. Я не люблю узнавать дом председателя колхоза по шиферной крыше.

– Отставить Утешева. Ну, а Говорушкина знаете?

– Знаю.

– И как?

– Нет.

– Почему? – заинтересовался Савицкий.

– Стоим мы с ним в поле. Подходит учительница, просит лошадь – отвезти сына в больницу. Он отвечает: «Подождешь дождичка». Все. Есть еще вопросы?

– Наверно, была уборочная? – осторожно сказал Колесов.

– Не скрою: уборка была в разгаре. Ты считаешь, что это уважительная причина для такого ответа?

– Ты очень строптив, Поливанов. Не связывайся с ним, Марина. Давай делать разворот без него.

– Я люблю строптивых. Ну, по рукам?

– Подумаю.

Он всегда так отвечал ей: «Я подумаю». Но потом обычно соглашался. Работать с ней было интересно. Согласился он и сейчас. Они работали втроем – Поливанов, Марина и Колесов. И полоса вышла хорошая, яркая. Ее хвалили в редакции, но Поливанов знал, что из нее что-то ушло. Как сквозь пальцы. Горечь ушла. То одно убрали, то другое. И трудные судьбы стали легкими. А дома Леша сказал:

– Это непохоже на твои рассказы об этом районе. Твои рассказы были покрепче…

– Многое выпало при сокращении. Затевали разворот, дали полосу.

– А зачем ты согласился? – спросила Саша.

Вот всегда так: «Митя, зачем ты согласился?» Он сейчас за все перед всеми в ответе.

Раньше Леша преклонялся перед тем фактом, что Митя журналист. А теперь он выкапывает разные истории и все с одной целью: унизить журналистов. И любит между делом вспомнить то одно, то другое.

– Было раз, пристал ко мне один из ваших: о чем вы думаете во время воздушного боя? Я ему: «О чем мне думать, если я стреляю? Ну, чтоб попасть, чтоб не заело пулемет, чтоб в меня не попали». А потом читаю в газете: оказывается, я думал во время боя о своей первой любви. Уж в следующий раз я ему сразу выдал все что требуется: думал про первую любовь. Думал про то, как вступал в пионеры. И он записывал… И вот читаю твою полосу и вижу: через каждые пять слов – вранье.

А Саша:

– Объясни мне, пожалуйста, почему называют врагом человека, которому не нравятся «Флаги на башнях»? Я очень люблю Макаренко, но почему нельзя сказать, что «Флаги на башнях» не такая хорошая книга, как «Педагогическая поэма»? Критику не нравятся «Флаги на башнях», – значит, он враг?

И хотя не Митина газета ругала человека, которому не нравятся «Флаги на башнях», он чувствовал себя в ответе. Когда-то он отвечал только за себя. Теперь он отвечает за всех. За все. Никто не поручал ему этой ответственности, он сам взвалил ее на свои плечи. Зачем? И что он, собственно, может сделать? Он не будет бороться с ветряными мельницами, это бессмысленно. И потом он не согласен ни с Лешей, ни с Сашей. У Саши очень длинный счет: зачем выругали «Далекие годы» Паустовского? Что худого в стихах Ахматовой?

То и дело они спорили до хрипоты.

– Я не могу убиваться из-за того, что выругали Ахматову или Паустовского, – говорил Поливанов. – Это несправедливо, согласен, но это второстепенно, понимаете? Меня гораздо больше волнует то, что делается в сельском хозяйстве, я вот только-только приехал из Сибири и могу сказать, что…

– Ты говоришь о литературе так, как будто она – сладкое на обед, третье блюдо. А литература это тоже пища…

Саше очень хочется сказать: «пища для души», но она знает, что в ответ посыплются насмешки, упреки в сентиментальности, книжности и еще всякое. Поэтому она обрывает себя на полуслове.

– Ладно, пускай литература – это второстепенно, а зачем тогда специальные постановления? – говорит Леша. – Значит, не второстепенно. И правильно: не второстепенно, и Саша права. Сельское хозяйство – важно, индустрия – тоже важно, армия – чего важнее. Но ведь сельское хозяйство, армия, заводы – это же люди.

– Людям прежде всего надо есть и пить, – угрюмо отвечает Поливанов.

– А мне не безразлично, какие люди едят и пьют, – говорит Саша. – Я хочу, чтоб это были не подлецы. А литература строит душу.

Слово сказано: душа! Этого Поливанов стерпеть не может.

– Нет, дорогие друзья, – говорит он, – мне неясно, зачем Леша пошел в Жуковку, а ты подумываешь о мединституте. Вам обоим надо было работать на ниве народного просвещения. И сеять – как это там? – разумное, доброе, вечное.

– Я люблю, когда глаза у человека открыты, – говорит Саша.

– А ты хочешь засыпать глаза песком. А тебе этого нельзя, ты журналист, – говорит Леша. – Кстати сказать, из твоих очерков не видно, что с сельским хозяйством у нас плохо. Полоса ваша вон какая радужная.

– Но я же объяснил тебе, что при сокращении…

Черт побери, чего от него хотят? Что он может сделать?

Переквалифицироваться? Он сменил однажды профессию и ухнул в яму, и вдруг поймал за хвост синюю птицу; эта, новая, оказалась прекрасной. Замечательной. Лучше, кажется, не бывает. Конечно, трудно. Тот первый год в редакции теперь кажется ему безоблачным. А дело Сережи Кононова… Легчайшее из легких. Да, потом все пошло трудней и трудней… Чего Саша и Леша добиваются? Чтобы ему опротивела редакция? Этого они, что ли, хотят?

А в редакции, может, начнутся иные времена: новый редактор! Прежнего шефа – в почетную отставку. А новый сидит в кабинете и уже действует. Невысок. Приземист. Очкаст. Не так чтобы красив, но умен несомненно. Умные губы и пристальный, спокойный взгляд. И он не уводит свои глаза, как прежний, он спокойно встречается с тобой взглядом и, видимо, отвечает то, что думает.

Газету он любит, это сразу видно. И Поливанов тоже любит свою газету. Не просто привык, примирился, а вот именно – полюбил. Да, ему с каждым днем все трудней, но с каждым днем – интересней. Сколько он сделал для себя маленьких открытий: вот статья написана. Ты недоволен. Ладно, сдам на машинку, посмотрим. Читаешь с машинки – нет, кажется, ничего. И вот перед тобой сырые гранки. Чернила расплываются на полях, когда ты исправляешь опечатки. И вдруг, читая, ты видишь, что статья – хорошая. Ну, не чудо ли?

Стоп, тут есть загвоздка. Ты можешь думать о своей статье все что угодно. Ее могут расхваливать на летучке и в стенгазете «Вечное перо». Ты получил за нее премию – вот какая она хорошая, эта статья. Но подожди радоваться: на нее никто не откликнулся. Ни одного письма. Поливанов давно уже знает: пусть лучше читатель с тобой не согласен, пускай ругает тебя последними словами, все лучше, чем молчание. Если читатель молчит, значит, ты его не задел. Значит, твоя работа впустую, что бы ни говорили на летучке.

И еще: он сразу понял, что нельзя разговаривать с людьми с блокнотом в руках. Они замерзают, каменеют, завидев в твоих руках блокнот и ручку. А тех, что говорят специально для твоего блокнота, распускают павлиний хвост и даже указывают: «Это обязательно запишите», – тех можно слушать вполуха. Это мысли и слова напоказ, за ними ничего не стоит. А бывает… Эх, до чего же хочется записать, как хорошо рассказывает эта старуха! А нельзя. Потом, когда она уйдет, хватай блокнот, скорей записывай, а пока она говорит запоминай, прячь поглубже, храни в памяти каждое слово. И память пришла на помощь: она заглатывала все – печку в углу, треснутую деревянную ложку на колченогом столе, сухие бабкины руки и слова: «Ах, он вран!»

«Вран» – в ее устах – это и ворон, и лгун, и враг. Как будто в голове мгновенно срабатывает фотографический аппарат. Твое дело потом сообразить, что из этой фотографии важно, что пойдет в статью. Но оно с тобой, все, что увидено и услышано.

И еще он понял: никогда нельзя идти с готовым, заранее составленным решением. Вот перед тобой письмо. Из него непреложно ясно, что мастер Петров на заводе «Красный факел» подлец подлецом. Иди туда, иди поскорее. Но забудь на пороге завода об этом письме. Смотри сам. Погляди на этого мастера. Поговори с ним. Повидай того, кто написал письмо. А если оно анонимное? Ну что ж, постарайся, чтоб автор узнал о твоем приходе. Может, и откроет себя. Потолкайся в цехе, побудь там день, другой, неделю, Столько, сколько надо, чтобы понять. Докопайся до истины, чего бы тебе это ни стоило. Пока не докопаешься – не пиши. Ты уже написал статью о Петрове. Ты согласен, что он ворует детали, а сваливает на рабочих. Но какой-то червячок сомнения гложет тебя. Крошечная, едва уловимая неуверенность. Опять иди на завод. Думай, приглядывайся пока не уверишься – не отдавай в печать.

Конечно, все это знает каждый. Конечно, все это не бог весть какие открытия. Но они были ему дороги. Потому наверно, что он дошел до них своим умом.

Он хочет писать. И печататься. Журналист должен печататься. Он не может все время писать в корзину, в корзину, в корзину!

У Кати завелась тайна. Самая настоящая. Анюта и Женя думают, у них одних тайны. Если бы они знали, что знает Катя! Ах, как иногда хочется рассказать! Но Катя молчит. Если у тебя тайна – молчи. Однажды она не вытерпела, сказала маме. Мама ответила плохо. Она ответила: «Не выдумывай». Катя обиделась. Ничего она не выдумывала.

А тайна вот какая: у Леши и Татьяны Сергеевны – любовь. Подумать только! Даже страшно: любовь.

Один раз Катя выходит после уроков, видит: на школьном дворе Леша.

– Леша, ты пришел за мной? Как хорошо! Пошли!

– Пошли! – говорит Леша, а сам не идет.

– Леша, пошли!

– Давай подождем Татьяну Сергеевну, – отвечает Леша. – Я хочу расспросить, как ты там себя ведешь.

Выходит Татьяна Сергеевна, улыбается, машет рукой. Идут все вместе. Втроем. И вдруг Катя поняла: ее час настал. Она сказала:

– Леша, купи мне, пожалуйста, мороженое.

И Леша купил. Ей и Татьяне Сергеевне. Но Татьяна Сергеевна не захотела, и Катя получила два вафельных стаканчика вместо одного.

– Леша, смотри: апельсины.

И Леша купил много апельсинов – большие такие, желтые, почти красные. Твердые такие, в пупырышках.

– Леша, ландыши!

И Леша купил два букетика ландышей.

– Леша! Леша! Шары!

И все получили по шару. Катя – красный, Татьяна Сергеевна – синий, а у Леши был зеленый шар. Они шли с шарами, а потом взяли да отпустили, и шары полетели наверх, и все шли и смотрели и говорили:

– Ах, посмотрите! Ах, как красиво!

Потом Леша сказал:

– Татьяна Сергеевна, я обещал Кате сегодня сводить ее в кино, на «Первоклассницу». Не составите ли нам компанию?

Уж если врать, так спросил бы ее сначала. А он сразу: «Я обещал Кате». А Татьяна Сергеевна, конечно, удивляется:

– Так мы же всем классом смотрели эту картину. Катя, разве тебя в тот день не было?

– Не было, – говорит Катя. Соврала. А что было делать?

– Это, говорят, отличная картина. Может быть, вы посмотрите с нами второй раз?

– Может быть, – отвечает Татьяна Сергеевна.

Но Катю мама не пустила, и Леша не очень маму уговаривал. И в общем Катя про все про это забыла. А потом вдруг увидела Татьяну Сергеевну с Лешей в Тимирязевском парке и побежала к ним.

Леша сказал:

– А, Катерина! Рад тебя видеть.

Но сам был не рад. Посмотрел вбок: «Рад тебя видеть». Так не радуются. Катя очень сильно обиделась, но еще ничего не подумала, как вдруг услышала, что Леша сказал «Таня». Не «Татьяна Сергеевна», а «Таня». Это было прямо невозможно: Татьяна Сергеевна – и вдруг «Таня»! Катя прямо обмерла. А Татьяна Сергеевна ничего – не рассердилась.

На уроках Катя стала смотреть на Татьяну Сергеевну во все глаза. Она хотела понять – как можно назвать учительницу «Таня». А потом она с Татьяной Сергеевной поссорилась. Вот как это было. В Катином классе есть парта лентяев. Она стоит в углу. Если кто разговаривает или смеется, Татьяна Сергеевна говорит:

– Поди-ка, дружок, на парту лентяев, посиди там, подумай.

И вот один раз Катина соседка, девочка Валя, стала ужасно озорничать на уроке: толкнула Катю, ущипнула ее и пролила ей на тетрадь чернила. Тогда Татьяна Сергеевна сказала:

– Валя Стрелкова, поди сядь на парту лентяев!

Валя, потеряв всякую веселость, в слезах пошла к злосчастной парте. А Катя засмеялась и сказала:

– Так тебе и надо!

– Валя, – сказала Татьяна Сергеевна, – вернись на свое место, а Катя Поливанова пойдет и посидит за партой лентяев.

Катя в школе крепилась, но по дороге домой разливалась в три ручья. Катя плакала и говорила:

– Я думала, Татьяна Сергеевна добрая, а она вот какая.

И тогда Женя сказал:

– Она и есть добрая. Она хотела тебя научить, чтобы ты не была злорадная.

– Я думала, она меня любит, а она…

– Если бы она тебя не любила, – говорит Аня, – она б на тебя наплевала. А она хочет, чтоб ты человеком была. Она тебя любит, поэтому и наказала, ясно?

Но самое ужасное было вечером, когда пришел Леша. Он выслушал Катю и сказал:

– Так тебе и надо.

Катя хотела снова заплакать, но не заплакала. Она читала в одной книжке, что надо развивать волю. И когда утром ей не хочется вставать, она вспоминает, что надо развивать волю, и раз-два – быстро встает. Тут ей захотелось заплакать, но она не заплакала и сказала:

– А я все знаю про тебя и Татьяну Сергеевну.

Леша шлепнул ее по губам. Она повторила:

– А я все знаю.

И тогда он сказал очень печально:

– Было б что знать.

И ей стало его ужасно жалко. Она его сразу простила, когда он так сказал. Но ведь не может быть, чтоб Татьяна Сергеевна не полюбила Лешу? И Катя решила не сердиться на нее и вести себя в школе очень хорошо, чтоб ничего Леше не напортить. Тем более что Татьяна Сергеевна сказала Леше:

– Давайте возьмем Катю и поедем в воскресенье в Загорск.

И вот они взяли ее с собой. Леша, не дожидаясь Катиных просьб, сразу все покупает – мороженое, ландыши, апельсины, воздушные шары, все, что попадается на глаза. Это очень хорошо, когда не надо ни о чем просить.

Одно было плохо: они почти не разговаривали с Катей, они говорили между собой о каких-то взрослых вещах.

– Конечно, – говорит Леша, – если закрыть глаза – покойнее. Но я хочу жить с открытыми глазами.