Текст книги "Брет Гарт. Том 6"

Автор книги: Фрэнсис Брет Гарт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 30 страниц)

Но все эти сведения об окружении мадам ле Блан, по-видимому, ничуть не смутили золотоискателя. Он взглянул на Кейна, кивнул и медленно, с уважением повторил:

– Да-а… Держит игорный дом, и банкомета, и борца… Я так думаю, это ей тоже подходит по всем ее статьям. Вы говорите, она живет…

Он осекся, потому что в этот миг в аптеку ворвался какой-то человек и тут же запер за собой дверь на ключ. Сделано это было так стремительно, что Кейн догадался сразу: человек этот слонялся по соседству, а теперь вдруг вынырнул из-за угла. Достаточно было одного взгляда на этого непрошеного гостя, чтобы узнать того самого вышибалу, о котором он только что говорил. Кейну пришлось уже видеть однажды эту отталкивающую, грубую физиономию, во время какой-то уличной драки, в которую вмешалась полиция. Он этой физиономии не забыл, но сейчас его удивило выражение растерянности на красном от пьянства, злобном лице. Он не знал, что такой молодчик редко нападает по обдуманному плану, – ему, как иному дикому зверю, нужно сначала разъяриться. Возможно, именно это и спасло Кейна, потому что, не понимая грозной опасности, он сохранил хладнокровие. Он продолжал спокойно стоять за прилавком. Аллен, как ни в чем не бывало, оглядывал полки с лекарствами.

Молчание обоих явно усиливало ярость и замешательство негодяя. Внезапно он сорвался с места, высоко подпрыгнул и неуклюже исполнил нечто вроде негритянской чечетки, от которой задребезжала вся посуда; однако и это выглядело столь бессмысленно, что сам он так же внезапно остановился и уставился на Кейна в упор.

– Ну, – спокойно произнес Кейн, – что все это значит? Что вам угодно?

– Что это значит? – заорал головорез высоким фальцетом, явно передразнивая Кейна. – А то, что я сейчас разнесу к чертям всю вашу лавочку! И вышвырну на улицу все, что тут есть, вместе с безмозглым идиотом, который изуродовал мадам прическу. Что мне угодно? Да то, что мне угодно, я возьму сам, и никакому дьяволу меня не остановить. – Он распалял себя все сильней и сильней. – И с какой стати вы задаете мне вопросы?

Он рванулся к Кейну, но в тот же миг Аллен бесшумно и незаметно оказался между ними, и Кейна заслоняла теперь широкая спина старателя.

– Полегче на поворотах, приятель, – неторопливо произнес Аллен, и буян тупо уставился на его бесстрастную физиономию. – Я больной человек, пришел сюда за лекарством. У меня неладно с сердцем, а от такого вашего обхождения оно начинает ужас как стучать.

– Ну тебя к черту вместе с твоим сердцем! – завопил негодяй, охваченный яростью и презрением при этом неожиданном и, как ему казалось, бессильном заступничестве. – Кто ты такой?..

Но тут он запнулся. Могучая правая рука Аллена стальным обручем охватила его шею и скрутила ему руки за спиной. Крепко стиснутый, он сделал попытку лягнуться, но Аллен правой ногой прижал его ноги к прилавку, который дрожал от толчков, сопровождаемых криками и проклятиями. Аллен спокойно обернулся к Кейну и, протянув свободную левую руку, вежливо попросил:

– Будьте добры, передайте мне тот ароматический нашатырный спирт, который вы мне давали прошлой ночью.

Кейн, на лету схватив его мысль, подал ему бутылку.

– Ну вот, – сказал Аллен, вытащив пробку и поднося нашатырь к раздувающимся ноздрям и разинутому в крике рту противника, – понюхай-ка это да на вкус попробуй, тебе сразу и полегчает. Мне это здорово помогло прошлой ночью…

Головорез задыхался, кашлял, давился, а его злобные проклятия постепенно перешли в судорожную икоту.

– Ну вот, – продолжал Аллен, когда его укрощенный пленник почти перестал сопротивляться, – теперь тебе получше, да и мне тоже. Так-то оно спокойней, и сердцу моему не очень худо приходится – немного свежего воздуха, и все будет в порядке.

Он вновь вежливо обернулся к Кейну и почтительно спросил:

– Не будете ли вы добры открыть эту дверь?

Кейн бросился к двери, отпер ее и распахнул настежь. Буян стал было опять сопротивляться, но, снова нюхнув нашатыря, притих, и победитель без труда дотащил его до двери. Когда они оба очутились на тротуаре, головорез последним отчаянным усилием высвободил руку и выхватил из кармана брюк пистолет, но в то же мгновение предусмотрительный Аллен перехватил его руку и, вырвав пистолет, сильным ударом сбоку поверг его на землю.

– У меня есть свой такой же, – сказал он распростертому на мостовой врагу, – но я, пожалуй, оставлю этот у себя, покуда вам не полегчает.

Толпа, быстро собравшаяся вокруг, узнав в побежденном всем известного головореза, не склонна была ему сочувствовать, и он убрался прочь под насмешливые возгласы. Аллен спокойно вернулся в аптеку. Кейн был преисполнен благодарности к нему и в то же время удручен тем нелепым восхищением, которое испытывает его простоватый друг перед женщиной, не брезгующей услугами негодяя.

– А знаете ли вы, кто этот человек? – спросил он.

– Думается, это и есть борец, которого держит при себе та важная леди, – просто ответил Аллен. – Но только, ей-богу, он понятия не имеет о приеме захвата. Если б не мое сердце, я мог бы его здорово покалечить.

– Они там думают, – сказал Кейн, поколебавшись, – что я грубо обошелся с этой дамой и нарочно обкорнал ей волосы. Это была их месть, или… – он еще больше заколебался, вспомнив намек доктора Спарлоу на чувства этой женщины, – или личная месть этого негодяя.

– Понимаю, – Аллен кивнул, широко раскрыв свои маленькие глазки, и глядел на Кейна с сочувствием, как заговорщик, – это он из ревности.

Кейн покраснел, понимая безнадежность дальнейших объяснений.

– Нет, он, видно, считал, что таким образом честно зарабатывает свой хлеб.

– Будьте покойны, я все с ними улажу, с обоими. Понимаете, эта история мне на руку: пойду в тот ресторан отдать ему его шестизарядку, а ей все объясню про вас как есть. Господи, да я же был здесь, когда вы ею занимались, я свидетель, как вы все делали, она меня тоже припомнит. Я туда сегодня же сунусь. Ладно, не стану больше вам мешать. Только вот что я скажу, приятель. Это и значит увидеть жизнь во Фриско, разве нет? Ей-богу! В этой самой аптеке я за два дня больше жизни увидел, чем в Сент-Джо за два года. Так до скорого, мистер Кейн.

Он помахал Кейну рукой, неторопливо вышел из дому, бросил прощальный взгляд на улицу, прошел мимо окна и скрылся.

На следующий день Кейн с утра был свободен и в аптеку пришел только после полудня.

– Ваш друг старатель уже побывал здесь, – сказал доктор Спарлоу. – Я взял на себя смелость представиться ему и чуть не насильно его осмотрел. Он несколько застенчив, к сожалению. Боюсь, что у него серьезная болезнь сердца и нужно бы осмотреть его повнимательней.

Увидев искреннюю озабоченность Кейна, он добавил:

– Вы бы повлияли на него в этом отношении. Такой славный парень, он должен как-то позаботиться о себе. Кстати, он просил передать, что видел мадам ле Блан и все уладил. Он, кажется, совершенно ослеплен этой женщиной.

– Жаль, что он вообще ее увидел, – сказал Кейн с горечью.

– Однако это спасло аптеку от разгрома, а вашу голову от непоправимых повреждений, – со смехом возразил доктор. – Он совсем не глуп, но в том-то и странность человеческой природы, что такой вот простой парень, ничего в жизни не видавший, кроме своей глуши, сразу теряет голову перед этакой раскрашенной французской куклой.

Действительно, недели через две уже не оставалось сомнений в том, что мистер Рубен Аллен совершенно ослеплен. Он частенько наведывался в аптеку, когда шел в ресторан или на обратном пути; в ресторане он теперь столовался ежедневно и все вечера проводил там за картами. Но Кейн вовсе не был уверен, что он зря давал себя обыгрывать, как простак, которого водят за нос хозяйка и ее друзья. Вышибала О'Райен был изгнан; по мрачному предположению доктора Спарлоу, Аллен попросту занял его место, но Кейн опроверг это предположение, не без лукавства приписав его уязвленному самолюбию врача, у которого этот пациент отказался лечиться. В самом деле, Аллен так и не соглашался на повторный осмотр, хотя и продолжал с самым серьезным видом покупать лекарства и при этом не скупился. Несколько раз Кейн, считая своим долгом предостеречь Аллена насчет его новых приятелей, пытался открыть ему глаза, указывая на дурную репутацию, которой пользовалась мадам ле Блан, но тот отклонял его попытки с неизменной добродушной почтительностью, выражавшей то ли недоверие, то ли полное примирение с обстоятельствами, и Кейн перестал об этом говорить.

Однажды утром доктор Спарлоу весело сказал:

– Как вам нравятся последние новости о вашем приятеле и этой француженке? Никто не может понять, почему она приблизила к себе такого человека, – все говорят, что в ту ночь, когда она упала на празднике и обратилась сюда за помощью, в аптеке не было никого, кроме Аллена, который зашел случайно. И это он обрезал ей волосы и перевязал раны столь странным образом, а она уверовала, что он спас ей жизнь. – И доктор добавил, лукаво усмехнувшись: – А раз история приняла такой оборот, ваша репутация спасена.

Прошло около месяца, и вот весь город был потрясен ужасом и возмущением: почтенный гражданин, правительственный чиновник погиб в игорном доме мадам ле Блан от руки известного картежника. Убийце удалось бежать; обществом, однако, овладел запоздалый приступ жажды морального возмездия; так бывает, когда общество это слишком долго мирилось со злом: очаровательная хозяйка заведения и все ее друзья были арестованы и предстали перед следователем. В городе царило сильнейшее возбуждение; говорили, что, если приговор суда окажется слишком мягким, Комитет бдительности сам ликвидирует заведение и вышлет его завсегдатаев. Вокруг ресторана собралась толпа; Кейн и доктор Спарлоу, заперев свою аптеку, присоединились к ней. Кейн протиснулся внутрь. В роскошно меблированном игорном зале заседал суд; зеркала в позолоченных рамах отражали возбужденные лица собравшихся. Начальник полиции давал показания сухим, официальным тоном; тем большее впечатление производили бесстрастные, но беспощадные сообщения о характере и прошлом хозяйки. За ее домом давно следила полиция; мадам ле Блан сменила с десяток разных имен, ее разыскивали в Новом Орлеане, Нью-Йорке, Гаване! Это в ее доме покончил с собой банковский служащий Дайер; это здесь на полковника Гулли набросился ее вышибала О'Райен; это она – Кейн покраснел, услышав это, – два месяца тому назад на празднестве непристойно вела себя, не обращая внимания на полицию. Пока говоривший холодно перечислял все эти позорные обвинения, Кейн старательно искал глазами Аллена, привлеченного, как он знал, в качестве свидетеля. Как-то примет он это убийственное разоблачение? Аллен сидел рядом с другими, закинув руку за спинку стула, лицо его с прежним добродушным и доверчивым выражением было обращено в сторону обвиняемой. Она, пышно разодетая, бледная, но накрашенная, держалась спокойно, холодно, надменно.

Наконец следователь вызвал единственного свидетеля трагедии:

– Рубен Аллен!

Вызванный не двинулся с места, не изменил позы. Следователь снова вызвал Аллена, полицейский тронул его за плечо. На мгновение все умолкли.

– Он потерял сознание, ваша честь, – доложил полицейский.

– Есть среди присутствующих врач? – спросил следователь.

Спарлоу торопливо протиснулся вперед.

– Я врач, – сказал он следователю и поспешно подошел к сидящему неподвижно человеку; он опустился перед ним на колени и приложил ухо к его груди. Воцарилось напряженное молчание. Доктор медленно поднялся на ноги.

– У свидетеля этого я, ваша честь, несколько недель назад установил поражение сердечных клапанов. Он мертв.

Перевод Е. Куниной

ТРОЕ БРОДЯГ ИЗ ТРИНИДАДА

– А? Это ты? – сказал редактор.

Китайчонок, к которому он обращался, всегда все понимал буквально. Он ответил:

– Мой все тот же Ли Ти, мой не меняйся. Мой не длугой китайский мальчик.

– Что верно, то верно, – произнес редактор тоном глубокого убеждения. – Не думаю, чтобы во всем Тринидадском округе нашелся еще один такой чертенок, как ты. Ну, другой раз не скребись за дверью, как суслик, а прямо входи.

– Последний лаз, – вежливо напомнил Ли Ти, – мой стучи-стучи. Ваша не любит стучи-стучи. Ваша говоли: совсем как плоклятый дятел.

В самом деле, контора тринидадского «Стража» стояла на маленькой вырубке в сосновом лесу, где было множество птиц. Поэтому стук можно было понять неправильно. К тому же Ли Ти умел точно подражать дятлу.

Редактор ничего не ответил и продолжал писать письмо. Тогда Ли Ти как бы внезапно что-то вспомнил; он поднял длинный рукав своей куртки, который заменял ему карман, и, как фокусник, небрежно вытряхнул на стол письмо. Редактор бросил на мальчика укоризненный взгляд и распечатал конверт. Это была обычная просьба одного подписчика-земледельца, некоего Джонсона, о том, чтобы редактор «поместил заметку» о гигантской редьке; подписчик ее вырастил и посылал с подателем письма.

– А где же редька, Ли Ти? – подозрительно спросил редактор.

– Нет. Сплосите меликанский мальчик.

– Что?

Тут Ли Ти снизошел до объяснения: когда он проходил мимо школы, на него напали школьники, и во время сражения огромная редька – подобно большинству такого рода чудовищ, быстро вырастающих на калифорнийской почве, это была просто принявшая растительную форму вода – была «ласплющена» о голову одного из врагов. Редактор знал, что его рассыльного постоянно преследуют, и весьма огорчался по этому поводу; к тому же он, возможно, полагал, что редька, которую не удалось использовать в качестве дубинки, вряд ли обладала питательными свойствами. Поэтому он воздержался от упреков.

– Но не могу же я поместить заметку о том, чего не видел, Ли Ти, – добродушно сказал он.

– А вы совлать… как Джонсон, – так же спокойно посоветовал Ли. – Он дулачит вас свой гниль… вы будет дулачить меликанский люди, то же самый.

Редактор с достоинством хранил молчание, пока не кончил надписывать адрес.

– Отнеси миссис Мартин, – сказал он, протягивая письмо мальчику, – и смотри держись подальше от школы. Да не ходи через прииск, если там сейчас работают; и если дорожишь своей шкурой, не проходи мимо хижины Фленигена: ты ведь на днях разбросал там хлопушки и чуть не поджег ее. Берегись собаки Баркера на перекрестке и уходи с большой дороги, если из-за отвалов выйдут рудокопы. – Затем, сообразив, что он, в сущности, закрыл все обычные подступы к дому миссис Мартин, добавил: – Лучше всего иди кругом через лес, там ты никого не встретишь.

Мальчик стремглав выбежал в открытую дверь, а редактор несколько мгновений с сожалением смотрел ему вслед. Он любил своего маленького подопечного – еще с тех пор, как несчастного сироту, мальчика из китайской прачечной, захватили в плен рудокопы, возмущенные тем, что он разносил по домам плохо выстиранное белье; они решили оставить его в качестве заложника, чтобы в будущее им возвращали белье в более приличном виде. К несчастью, другая группа рудокопов, обозленных по той же причине, в это время разгромила прачечную и прогнала владельцев, так что за Ли Ти никто не пришел. На несколько недель он стал забавой прииска, флегматичной мишенью добродушных озорных выходок, жертвой то легкомысленного безразличия, то безрассудной щедрости. Он получал вперемежку тумаки и полудоллары и принимал то и другое со стоической выдержкой. Но при таком обращении мальчик вскоре отвык от прежде свойственного ему послушания и скромности и стал изощрять свой детский ум, чтобы отомстить мучителям, пока тем не надоели наконец и свои и его выдумки. Но они не знали, что с ним делать. Желтая кожа преграждала ему доступ в бесплатную школу для белых, и хотя он, как язычник, мог бы справедливо претендовать на внимание со стороны воскресной школы, родители, которые охотно жертвовали на язычников за границей, не хотели, чтобы он учился с их собственными детьми у них на родине. В этом сложном положении редактор предложил взять его к себе в типографию в качестве ученика – так называемого «чертенка». Некоторое время Ли Ти, по своей привычке все понимать буквально, старался вести себя соответственно этому прозвищу. Он мазал типографской краской все, кроме печатного валика. Он выцарапал на свинцовых пластинках китайские иероглифы, обозначавшие ругательства, отпечатал их и расклеил по всей конторе; он наложил мастеру в трубку какой-то трухи; кто-то даже видел, как он ради развлечения глотал мелкие литеры. Рассыльный он был быстроногий, но не слишком надежный. Недавно редактор заручился сочувствием добродушной миссис Мартин, жены фермера, и уговорил ее взять Ли Ти в услужение, но на третий день мальчик сбежал. Редактор все-таки не терял надежды; его письмо должно было побудить миссис Мартин сделать еще одну попытку.

Он рассеянно смотрел в чащу леса, как вдруг уловил легкое движение – но не звук – в ближних зарослях орешника, и оттуда бесшумно выскользнула человеческая фигура. Редактор сразу признал Джима, всем известного пьянчугу-индейца, который слонялся по поселку и был связан с цивилизацией только узами «огненной воды», ради которой он покинул и резервацию, где она была запрещена, и свою деревню, где она была неизвестна. Индеец не подозревал о присутствии молчаливого наблюдателя; он опустился на четвереньки и стал прикладывать к земле то ухо, то нос, как зверь, выслеживающий добычу. Затем встал, наклонился вперед и пустился бегом прямо в лес. Через несколько секунд за ним промчался его пес, косматый ублюдок, похожий на волка; своим тонким нюхом пес учуял присутствие чужого человека и разразился обычным визгом – в предчувствии камня, которым, как он знал, всегда в него швыряли.

– Забавно, – раздался чей-то голос, – но этого-то я и ожидал.

Редактор быстро обернулся. Позади него стоял типографский мастер, который, очевидно, наблюдал всю сцену.

– Я всегда говорил, – продолжал мастер, – мальчишку с этим индейцем водой не разольешь. Где один, там и другой… Они придумали всякие штучки и сигналы, чтобы знать, где искать друг друга. Вот на днях вы думали, что Ли Ти бегает по вашим поручениям, а я выследил его на болоте – просто пошел за этим паршивым грязным пьяницей Джимом. Там вся компания устроила привал. Джим наловил рыбы, оба натаскали зелени с огорода Джонсона и уплетали за обе щеки. Миссис Мартин, может, и возьмет мальчишку, но пробудет он там недолго, пока Джим под боком. Невдомек мне, почему Ли подружился с этим чертовым пьяницей-индейцем и с чего это Джим, как-никак американец, якшается с язычником.

Редактор ничего не ответил. Он и прежде слышал подобные разговоры. Впрочем, почему в конце концов не держаться вместе этим двум отверженцам цивилизации!

Ли Ти прожил у миссис Мартин недолго. Ушел он из-за неожиданного события, которое было предвещено, как и другие тяжелые бедствия, таинственным небесным знамением. Однажды утром необыкновенная птица огромной величины появилась на горизонте и стала парить над обреченным поселком. Тщательное наблюдение за зловещей птицей показало, что это громадный китайский бумажный змей в виде летающего дракона. Это зрелище вызвало в поселке немалое оживление, которое, впрочем, вскоре сменилось некоторым беспокойством и негодованием. Оказалось, что змея втайне смастерил Ли Ти в укромном уголке усадьбы миссис Мартин; но когда он попробовал запустить его, выяснилось, что из-за какой-то ошибки в конструкции для этого змея нужен хвост необычайных размеров. Ли Ти быстро исправил упущение с помощью первого подвернувшегося под руку средства – бельевой веревки миссис Мартин с остатками недельной стирки. Зрители вначале этого не заметили, хотя хвост и казался несколько странным – впрочем, не более странным, чем полагается быть хвосту дракона. Но когда кража была обнаружена и слух о ней распространился по всему поселку, хвост вызвал живейший интерес: были пущены в ход подзорные трубы, чтобы распознать различные предметы туалета, висевшие на похищенной веревке. Постепенно освобождаясь вследствие вращения змея от прищепок, эти части туалета с полным бесстрастием рассеялись по поселку; один чулок миссис Мартин упал на веранду салуна «Полька», а другой впоследствии был обнаружен, к соблазну прихожан, на колокольне Первой методистской церкви. Но еще полбеды, если бы последствия выдумки Ли Ти этим ограничились. Увы! Владельца змея и его сообщника, индейца Джима, выдала предательская веревка, и их удалось выследить в укромном местечке на болоте. Там дьякон Хорнблоуэр и констебль силой отобрали у них игрушку. К несчастью, эти двое не обратили внимания на то, что крепкая веревка ради предосторожности была захлестнута петлей через бревно, чтобы ослабить чудовищную тягу, силу которой они не учли, и дьякон опрометчиво заменил бревно собственным телом. Говорят, что тут взорам публики предстало небывалое зрелище. Дьякон дикими прыжками мчался по болоту за змеем, преследуемый по пятам констеблем, который такими же дикими усилиями пытался удержать его, уцепившись за конец веревки. Необычайные скачки продолжались до самого поселка; там констебль выпустил веревку и упал. Это, по-видимому, придало дьякону невероятную легковесность: ко всеобщему удивлению, он немедленно взлетел на дерево! Когда подоспели к нему на помощь и перерезали веревку, оказалось, что у него вывихнуто плечо. Констебль сильно расшибся. Так наши парии одним неудачным ходом восстановили против себя закон и церковь в лице их представителей в Тринидадском округе. Боюсь, что теперь они не могли положиться и на настроение местных жителей, как обычно, неустойчивое, от которого отныне полностью зависела их судьба. Попав в столь затруднительное положение, они на другой день исчезли из поселка – куда, никто не знал. Сизый дымок, который в течение нескольких дней после этого поднимался над уединенным островком в бухте, наводил на мысль, что они укрылись там. Но никто этим особенно не интересовался. Благожелательное посредничество редактора вызвало характерную отповедь такого почтенного гражданина, как мистер Паркин Скиннер:

– Вы вот все толкуете про добрые чувства да про негров, китайцев и индейцев, вы смеетесь, что дьякон, как Илья-пророк, вознесся на небо на этой чертовой китайской колеснице, но я должен сказать вам, джентльмены, что наша страна – это страна белых! Да, сэр, против этого вы ничего не сможете возразить. Негр любого сорта – желтый, коричневый или черный, называйте его «китайцем», «индейцем», или «канаком», или как вам будет угодно, – должен очистить божий мир, когда в него вступает англосакс! Всякому ясно, что им не место рядом с печатным станком, жатками Мак-Кормика и библией! Да, сэр! Библией. И дьякон Хорнблоуэр вам это докажет. Наш прямой долг – очистить от них страну, для этого мы здесь и поставлены. За это мы и должны взяться!

Я позволил себе привести волнующие высказывания мистера Скиннера, чтобы показать, что Джим и Ли Ти, по всей вероятности, бежали просто потому, что боялись суда Линча и что такие возвышенные и благородные настроения действительно существовали сорок лет тому назад в обыкновенном американском городке, где тогда еще и не помышляли об экспансии и империи!

Однако мистер Скиннер не принял в расчет простейших свойств человеческой природы. Однажды утром Боб Скиннер, его двенадцатилетний сын, удрал из школы и отправился на старом индейском челноке в поход с целью завоевать остров несчастных беглецов. Его намерения были ему самому не вполне ясны и могли измениться, смотря по обстоятельствам. Либо он захватит в плен Ли Ти и Джима, либо присоединится к ним и будет вести такую же вольную жизнь. Он подготовился и к той и к другой возможности, для чего тайком позаимствовал у отца ружье. Он захватил и провизию, так как наслышался о том, что Джим питается кузнечиками, а Ли Ти – крысами, и сомневался, сможет ли он просуществовать на подобном рационе. Он медленно греб, держась поближе к берегу, чтобы его не увидели из дома, а затем смело направил свой утлый челн к острову – поросшему травой клочку болотистого мыса, отторгнутому когда-то штормом. День стоял прекрасный, под дуновением послеполуденного пассата бухта подернулась легкой рябью, но когда Боб стал подъезжать к острову, он попал в полосу мертвой зыби, которая шла от волновавшегося вдали Тихого океана, и малость струхнул. Лодка сбилась с курса, встала боком к волне и зачерпнула соленой воды. Это еще сильнее испугало маленького уроженца прерий. Когда беспомощную, залитую водой лодку понесло мимо острова, он забыл о своем плане тайного нападения и громко завопил о помощи. На его крик из камышей выскочила гибкая фигура, сбросила с себя рваное одеяло и по-звериному, бесшумно скользнула в воду. То был Джим, который где вброд, где вплавь дотащил лодку с мальчиком до берега. Боб Скиннер тотчас же отказался от мысли о завоевании острова и решил присоединиться к беглецам.

Это было нетрудно: он был беспомощен и искренне восхищался их первобытным лагерем и цыганским образом жизни, хотя в прошлом был одним из притеснителей Ли Ти. Но этот флегматичный язычник отличался философским безразличием, которое легко могло бы сойти за христианское всепрощение, а природную сдержанность Джима можно было принять за согласие. Вполне вероятно также, что двое бродяг, естественно, сочувствовали новому беглецу, удравшему от цивилизации; они были несколько польщены тем, что Боб не был изгнан, а явился по собственной охоте. Как бы то ни было, они вместе ловили рыбу, собирали на болоте клюкву, застрелили дикую утку и пару зуйков; и когда Боб помогал варить рыбу в конусообразной корзине, закопанной в землю и наполненной водой, которая нагревалась с помощью камней, докрасна раскаленных в костре из плавника, он был беспредельно счастлив. А что за день! Лежать после такого пиршества ничком на траве, насытившись, как звери, укрывшись от всего, кроме солнечного света; лежать так неподвижно, что целые тучи серых куликов безбоязненно садились рядом с ними, а всего в нескольких шагах из тины вылезала лоснящаяся бурая ондатра! Они чувствовали себя частицей первобытной жизни на земле и в воздухе. Блаженный покой не заглушил, впрочем, их хищнических инстинктов: когда в воде мелькало черное пятно – по словам индейца, тюлень, – когда рыжая лисица, бесшумно двигаясь, подстерегала выводок неоперившихся крякв, когда на мгновение показывался лось и спускался к краю болота, – все это взвинчивало их напряженные нервы и подстрекало к увлекательной, но безрезультатной охоте. А когда – слишком рано – наступила ночь, они вповалку улеглись вокруг теплой золы костра, под низким сводом вигвама, построенного из сухого ила, камыша и плавника, и, вдыхая смешанный запах рыбы, дыма и теплых, соленых испарений болота, мирно уснули. Далекие огни поселка один за другим погасли; вместо них появились звезды, очень большие и безмолвные. На ближайшем мысе залаяла собака, ей откликнулась другая, подальше от берега. Но пес Джима, свернувшийся у ног хозяина, не отзывался. Какое ему дело до цивилизации?

Утром Боб Скиннер испытал некоторый страх перед последствиями своего поступка, однако его решимость остаться не ослабела. Но тут Ли Ти вдруг стал возражать:

– Пускай твой все-таки велнется. Твой сказать дома, лодка пелевелнуться велх дном… твой много плыть до кустов. Всю ночь кустах. Дом длинный путь… Как доблаться? Понятно?

– Ружье я оставлю здесь, а папе скажу, что, когда лодка перевернулась, ружье пошло ко дну, – с воодушевлением подхватил Боб.

Ли Ти кивнул.

– А в субботу я возвращусь и принесу еще пороху и дроби, а для Джима бутылку виски, – возбужденно продолжал Боб.

– Ладно, – пробормотал индеец.

Они перевезли Боба на полуостров и вывели на болотную тропу, которую знали только они. По этой тропе он должен был добраться до дому. И когда на следующее утро редактор напечатал в хронике: «По воле волн в бухте. Чудесное спасение школьника», – он, как и читатели, не знал, какое участие в этом деле принимал его исчезнувший китайчонок-рассыльный.

Тем временем изгнанники вернулись в свой лагерь на острове. Им показалось, что с уходом Боба солнце стало светить не так ярко. Ведь они, как это ни бессмысленно и глупо, были очарованы маленьким белым деспотом, который делил с ними хлеб. Боб вел себя по отношению к ним с восхитительным эгоизмом и был откровенно груб, – так мог вести себя только школьник, да еще с сознанием превосходства своей расы. И все же оба они жаждали его возвращения, хотя редко упоминали о нем в лаконичных разговорах, которые вели между собой каждый на своем языке, или с помощью простейших английских слов, или, еще чаще, жестами. Когда они заговаривали о нем, то выражали свое уважение тем, что говорили, как им казалось, на его языке.

– Бостонский мальчик много хотеть поймать его, – говорил Джим, указывая на плывущего вдали лебедя.

Или Ли Ти, преследуя в камышах полосатую водяную змею, флегматично произносил:

– Меликанский мальчик не любить змея.

Ближайшие два дня принесли им, однако, некоторые заботы и лишения. Боб съел, или зря извел, все их запасы, и – что было еще печальнее – его шумное поведение, стрельба и жизнерадостность распугали дичь, которой их обычное спокойствие и молчаливость прежде внушали обманчивое чувство безопасности. Они голодали, но не винили Боба. Когда он вернется, все будет в порядке. Они считали дни: Джим – с помощью таинственных зарубок на длинном шесте, Ли Ти – с помощью связки медных монет, которую он всегда носил в кармане. Знаменательный день наконец наступил – теплый осенний день; над берегом плыли клочья тумана, который казался голубой дымкой, а вдали расстилалась безмятежная панорама ровного открытого пространства леса и моря, но ни на земле, ни на воде мальчик не появлялся перед ожидающими доверчивыми взорами. Весь день они хранили угрюмое молчание, и только с наступлением ночи Джим сказал:

– Может быть, бостонский мальчик умереть.

Ли Ти кивнул. Этим двум язычникам казалось невероятным, чтобы какая-нибудь другая причина могла помешать христианскому мальчику сдержать слово.

Теперь они то и дело переправлялись в лодке на болото; они охотились в одиночку, но часто встречались на тропе, по которой ушел Боб, и каждый раз выражали удивление невнятным бормотанием. Они скрывали свои чувства, не проявляли их ни словом, ни жестом, но овладевшая ими тревога в конце концов передалась каким-то образом молчаливому псу; он совершенно забыл свою обычную сдержанность и раза два садился у воды и начинал протяжно выть. У Джима и раньше была привычка время от времени забираться в какой-нибудь укромный уголок; он заворачивался в одеяло, прислонялся спиной к дереву и часами оставался неподвижным. В поселке это обычно приписывали последствиям выпивки, «похмелью», но Джим давал другое объяснение: он утверждал, что так с ним случается, когда у него «плохо на сердце». И теперь, судя по приступам меланхолии, можно было подумать, что у него часто бывает «плохо на сердце». А потом однажды ночью на крыльях свирепого юго-западного ветра примчались запоздалые дожди; они свалили и разметали жалкую хижину, погасили костер и вздыбили бухту так, что волны стали затоплять поросший камышом островок, наполняя уши беглецов шипением. Дичь была распугана, и ружье Джима бездействовало; сеть рыбака Ли Ти была порвана, а наживка раскидана. Замерзшие и голодные, подавленные душевно и физически, но еще более сдержанные и молчаливые, чем всегда, они чуть не погибли, когда переправлялись через разбушевавшуюся бухту на болотистый полуостров. Здесь, на вражеской земле, то скрываясь в камышах, то ползком пробираясь среди кочек, они наконец добрались до опушки леса у поселка. Они жестоко страдали от голода и, пренебрегая последствиями, забыли всякую осторожность: стая чирков оказалась на мушке ружья Джима у самой окраины поселка.