Текст книги "Брет Гарт. Том 6"

Автор книги: Фрэнсис Брет Гарт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 30 страниц)

Я застал Энрикеса в гостиной, или, быть может, правильнее сказать, в кабинете – длинной комнате с низким потолком и маленькими, похожими на амбразуры окнами во внешней кирпичной стене. От веранды эту комнату отделяла лишь тонкая застекленная перегородка. Он сидел, погруженный в раздумье, с пером в руке, а на столе перед ним лежало несколько запечатанных конвертов. Странно было видеть Энрикеса с таким деловым и сосредоточенным выражением лица.

– Так тебе нравится моя старая каса, Панчо? – сказал он, когда я похвалил монастырски-сумрачную, располагающую к ученым занятиям обстановку дома. – Что ж, мой маленький брат, в один день, который я назову прекрасным, она – как знать, – возможно, окажется в твоем disposición [20]20
  Распоряжении (исп.).


[Закрыть], и не из нашей испанской вежливости, а на самом деле, друг Панчо. Ибо, если я завещаю ее моей жене, – вот когда он упомянул ее в первый раз! – для моего маленького сына, – тут же добавил он, – я оговорю это obligación, условием, что мой друг Панчо может приезжать сюда и уезжать, когда ему вздумается.

– Сальтильо – народ живучий, – со смехом отозвался я. – Я к тому времени поседею, обзаведусь своим домом и собственной семьей. – И все-таки мне не понравилось, как он это сказал.

–  Quien sabe [21]21
  Как знать? (исп.)


[Закрыть], – уронил он, завершив разговор на эту тему типично испанским жестом. Помолчав с минуту, он добавил: – Я расскажу тебе одну странную вещь, настолько странную, что ты скажешь так же, как сказал банкир: «Этот Энрикес, он рехнулся, он помешанный lunático», но это факт, говорю я, поверь мне!

Он встал, прошел в дальний конец кабинета и открыл дверь. Я увидел прелестную комнатку, убранную женской рукой в изысканном вкусе миссис Сальтильо.

– Мило, правда? Это комната моей жены. Bueno, слушай же меня. – Он закрыл дверь и вернулся к столу. – Я сидел здесь и писал, когда пришло землетрясение. Вдруг я чувствую толчок, стены трещат, все дрожит, трясется – и вон та дверь, она распахивается!

– Дверь? – переспросил я с улыбкой и сам почувствовал, до чего она неестественна.

– Пойми меня, – живо продолжал он. – Не это странно. Стену перекосило, замок выскакивает из гнезда, дверь открывается – это дело обычное, так всегда бывает, когда приходит землетрясение. Но вижу я не комнату своей жены: это другая комната – комната, которой я не знаю. Моя жена Юрения, она стоит там вся в страхе, вся в трепете, она цепляется за кого-то, она к кому-то приникла. Земля содрогается еще раз, дверь захлопнулась. Я вскакиваю из-за стола, я дрожу и кидаюсь к двери. Я распахиваю ее. Maravilloso– удивительно! Это опять комната моей жены. Ее там нет. Там пусто, все исчезло!

Я чувствовал, как меня кидает то в жар, то в холод. Я был поражен ужасом и… допустил ошибку.

– А кто же был тот, другой? – пробормотал я.

– Кто? – помедлив, переспросил Энрикес с неподражаемым жестом, устремив на меня неподвижный взгляд. – Кому же и быть, как не мне, Энрикесу Сальтильо?

Страшная догадка осенила меня: что это благородная ложь, что не себя он видел, что ему явилось то же видение, что и мне.

– В конце концов, – проговорил я с застывшей улыбкой, – раз ты вообразил, что видишь жену, ты мог с таким же успехом вообразить, что видишь и самого себя. Потрясенный случившимся, ты, естественно, подумал о ней, потому что она, столь же естественно, искала бы защиты у тебя. Ты ей, конечно, написал и справился, как там у нее все обошлось?

– Нет, – невозмутимо отозвался Энрикес.

– Нет? – ошеломленно переспросил я.

– Ты пойми, Панчо! Если это был обман зрения, с какой стати мне пугать ее тем, чего не существует? Если же это правда, предупреждение, ниспосланное мне, – зачем пугать ее до того, как это случится?

– Что случится? И о чем предупреждение? – тревожно спросил я.

– О том, что мы расстанемся! Что я уйду, а она – нет.

К моему удивлению, его озорные глаза чуть затуманились.

– Я тебя не понимаю, – неловко выговорил я.

– Твоя голова не совсем на плечах, мой Панчо. Это землетрясение, оно пробыло здесь только десять секунд, и оно отворило дверь. Когда бы оно пробыло двадцать секунд, оно отворило бы стену, тогда дом – кувырк, и твоему другу Энрикесу конец.

– Вздор! – сказал я. – Профессор… то есть, геологи говорят, что в Калифорнии при землетрясениях эпицентр находится где-то в отдаленной точке Тихого океана и серьезных толчков здесь никогда не будет.

– А-а, геолог, – серьезно отозвался Энрикес. – Геолог понимает насчет коня, который становится на дыбы в руднике, и еще насчет пяти тысяч долларов, а больше, поверь мне, ничего. Он живет здесь три года. Моя семья живет триста лет. Мой дедушка видел, как земля поглотила церковь Иоанна Крестителя.

Я захохотал, но, подняв голову, увидел – в первый раз в жизни, – что его лукавые глаза увлажнились и блестят. Впрочем, он тотчас вскочил, объявил, что я еще не видел сад и кораль, и, подхватив меня под руку, вихрем умчал в патио. Часа два он был такой же неуемный и неунывающий, как встарь. Я только радовался, что не заговорил о том, как побывал в Каркинес-спрингс и виделся с его женой; я твердо решил молчать об этом как можно дольше, а так как он и сам не заговаривал о ней вновь, – разве что только вспоминая о прошлом, – это было нетрудно. Наконец его неистребимое озорство передалось и мне, и на какое-то время я даже забыл его необычное поведение и историю, которую он мне рассказал. Мы гуляли и болтали, как в былые времена. Я понимал его с полуслова, наслаждаясь его обществом от души, и не мудрено, если под конец я был готов поверить, что его странная исповедь – просто мистификация, задуманная, чтобы позабавить меня. А что его рассказ так совпал с моим собственным приключением, было в конце концов не так уж удивительно, если учесть, как велико было, по-видимому, нервное и душевное потрясение, вызванное во всех нас этим грозным явлением природы.

Мы пообедали вдвоем, прислуживал нам только старый метис, по имени Педро, камердинер Энрикеса. Нетрудно было заметить, что хозяйство ведется экономно, а по двум-трем фразам, вскользь оброненным Энрикесом, я заключил, что после его выхода из «Эль Болеро» от его состояния ничего не осталось, кроме ранчо да небольшой суммы денег. Свои акции он хранил в неприкосновенности, отказываясь получать по ним дивиденды, пока, как он уверенно предсказывал, компания не потерпит краха и он не сможет возместить обманутым держателям акций их потери. У меня не было никаких оснований сомневаться, что он твердо верит в это.

Наутро мы встали рано, чтобы по холодку объехать верхом три квадратные мили, составляющие владения Энрикеса. Я был поражен, когда, спустившись в патио, увидел Энрикеса уже в седле, а перед ним, на передней луке, – маленького мальчика, того самого малыша из индейской колыбели, которого мне показали во время первого моего памятного визита к чете Сальтильо. Но теперь мальчуган уже не был туго спеленат и связан, хотя из предосторожности кушак отца опоясывал и его пухлое тельце. Я почувствовал, как во мне шевельнулись угрызения совести: я совсем забыл про него. В ответ на мое опасение, как бы поездка верхом не оказалась утомительной для ребенка, Энрикес пожал плечами:

– Нисколько, поверь мне. Я всегда беру его с собой, когда отправляюсь pasear [22]22
  Гулять (исп.).


[Закрыть]. Он уже большой. Ибо, подобно детям персов, он должен научиться «ездить на коне, стрелять и говорить правду». Это все, что я могу ему дать.

Как бы то ни было, мальчик, казалось, чувствовал себя в седле совсем недурно, и я знал, что с таким превосходным наездником, как его отец, он в полной безопасности. Право же, можно было залюбоваться, глядя, как они несутся вдвоем по широкой равнине: Энрикес, бряцая шпорами, раскручивал свою риату, а малыш с невозмутимым, как у отца, личиком держался крошечной ручкой за концы хлопающих поводьев почти так же уверенно, как искусный всадник.

Утро было чудесное, правда, жаркое и безветренное; легкая дымка – редкая гостья в здешних краях – заволокла далекий горный хребет. Каждый удар копыт с оглушительным треском выбивал облачко пыли из спекшейся на солнце почвы, высохшей, истомленной жаждой после долгого и засушливого лета и рассеченной длинными трещинами.

Вдруг мой конь на всем скаку шарахнулся в сторону, едва не упав, сбился с аллюра и замер, напружив передние ноги, дрожа всем телом. В то же мгновение послышался крик Энрикеса, и я увидел, что он тоже остановился шагах в ста от меня, предостерегающе подняв руку, а сухая земля между нами раскололась, и поперек всего поля зияет длинная расселина. Дрожь коня не унималась, она передалась и мне, меня всего трясло, и, оглянувшись, чтобы понять, в чем дело, я увидел самое жуткое и поразительное зрелище, какое когда-либо наблюдал в жизни. Вся равнина прямо на глазах ходила волнами! Над ее поверхностью нависла та же легкая дымка, что застлала дальние горы, словно пласты земли, наползая друг на друга, вздымали в воздух мелкую пыль.

Я кубарем скатился с коня, но тотчас был вынужден вцепиться в него снова, потому что земля у меня под ногами покачивалась. Но вот наступило затишье, и я поднял голову, отыскивая взглядом Энрикеса. Его нигде не было видно! С ужасом вспомнив расселину, которая разверзлась между нами, я вновь вскочил в седло и, пришпорив испуганного коня, помчался к ней. Расселина тоже исчезла!Я скакал взад и вперед по тому месту, где она была лишь секунду назад. Равнина лежала единым сплошным массивом – ни трещины, ни щели. Пыльное марево, поднявшееся над ней, рассеялось как по волшебству; долина тоже вновь обрела четкие очертания; огромное поле было безлюдно.

Вскоре до меня донесся быстрый стук копыт. И тут я вспомнил – в первые мгновения это вылетело у меня из головы, – что несколько минут тому назад мы пересекли высохшее русло ручья, тянувшееся ниже уровня равнины. И как это я мог забыть про него! Конечно же, Энрикес укрылся там и теперь возвращается. Я поскакал навстречу, но это оказался лишь перепуганный вакеро, который избрал этот путь, торопясь добраться до ранчо.

– Ты не видел дона Энрикеса? – крикнул я, задыхаясь.

Я заметил, что пастух вне себя от ужаса и глаза его чуть не вылезают из орбит. Он поспешно перекрестился:

– О господи, да, я видел его!

– Где же он?

– Исчез!

– Куда?

Он уставился на меня выпученными, бессмысленными глазами и, указывая на землю, сказал по-испански:

– Он возвратился в землю своих отцов!

Мы искали Энрикеса до самого вечера и весь следующий день, подняв на ноги всю округу, вместе с нами в поисках приняли участие соседи, но тщетно. Ни его самого, ни бедного малыша никто больше не видел. Упал ли он по несчастной случайности в бездну, нежданно разверзшуюся в тот краткий миг; исполнил ли собственное пророчество и намеренно устранился ради какой-то одному ему известной цели, осталось неизвестным. Его одноплеменники качали головами и говорили: «Недаром он из рода Сальтильо». А те немногие из его приверженцев, которые действительно знали и любили его, шептали: «Он еще вернется в свой край, и тогда им солоно придется, этим Americanos».

A вдова Энрикеса все-таки не вышла замуж за профессора Бригса. Правда, она тоже исчезла из Калифорнии, и много лет спустя мне говорили, что среди простодушных парижан она слывет обыкновенной богатой вдовушкой «с Юга Америки».

Перевод М. Кан

ПОСРЕДНИЧЕСТВО ДЖЕКА ГЕМЛИНА

ЧАСТЬ I

К ночи пошел дождь. Поднялся ветер, и вместе с дождем набросился на пошатывающуюся, едва заметную фигурку, которая пробиралась по тропе через каменистое плато к ранчо Райлендсов. Порой у нее за плечами словно вырастали крылья, заслоняя ее голову; порой широкополая шляпа беспечно заламывалась набок, а потом водворялась на прежнее место, прикрывая лицо, как забрало шлема.

По временам казалось, что это плывет груда тряпья, но тут же под напором ветра бесформенная одежда плотно облегала стройное тело, на котором столь странным казался грубый наряд. Это была миссис Райлендс в шляпе мужа и в старой синей армейской шинели своего батрака; она возвращалась с почты, расположенной за две мили от ранчо. Ветер продолжал трепать ее, пока она не добралась до двери своего недавно оштукатуренного дома; мощный порыв потряс сосны над покатой крышей и послал ей вдогонку, подобно парфянским стрелам, целый ливень холодных струй. Войдя в дом, она скинула шинель и шляпу, потом как-то робко подошла к окну гостиной и оглядела проделанный ею путь. За окном, на склоне горы, бушевали ветер и дождь; прогалина длиной в целую милю, поросшая густой травой, тянулась до самой опушки платанового леса. А еще в миле поодаль была проезжая дорога, на которой часа через три покажется ее муж, возвращаясь из Сакраменто. Их единственную лошадь накануне одолжил сосед, и Джошуа Райлендсу придется пешком проделать весь этот долгий путь под дождем.

В сумерках на ее круглой щечке еще поблескивали дождевые капли, а может быть, и слезы, так как лицо у нее было удрученное. Она была поразительно красива, слишком красива и для этой гостиной и для тряпья, которое только что сбросила. И даже то платье, в котором она осталась, как-то не соответствовало погоде, этому дому и ее положению в нем.

Это узорчатое шелковое платье, почти совсем новое, но уже попорченное, и выглядывавшая из-под него выпачканная грязью кружевная нижняя юбка заслуживали лучшего обращения. Блестящие черные волосы, лишь недавно завитые по заграничной моде, теперь под порывами ветра являли собой жалкую пародию на прическу. Вся обстановка комнаты еще больше подчеркивала это. Строгая и суровая, она только усиливала ощущение сырости от непросохшей штукатурки. В углу стояла черная фисгармония, заваленная сборниками церковных гимнов в белых и черных переплетах; на столе, напоминавшем козлы, лежала большая библия; с полдюжины черных стульев с сиденьями, набитыми конским волосом, были расставлены на равном расстоянии друг от друга вдоль стен, на которых висели в черных траурных рамках четыре гравюры – иллюстрации к «Потерянному Раю»; засохший папоротник и осенние листья в вазе на камине, казалось, увяли от холода, царившего в комнате. Такие же блеклые листья украшали и поблескивавшую внизу каминную решетку – казалось, кто-то пытался их сжечь, но они из-за сырости не загорелись. Вдруг она вспомнила, что стоит в мокрых ботинках на новом ковре, поспешно отступила от окна и прошла через коридор в столовую, а оттуда – на кухню.

Крепко сложенная миссурийка-служанка, дочь местного лесника, чистила у стола картошку. Миссис Райлендс придвинула стул к печке и поставила поближе к огню мокрые ноги.

– Провалиться мне на этом месте, миссис Райлендс, если вы не забыли купить ваниль, – фамильярно сказала девушка.

Миссис Райлендс виновато встрепенулась. Неловко притворяясь, будто ищет что-то, она скользнула взглядом по своим коленям, потом по столу.

– Кажется, Джейн, так оно и есть, иначе я принесла бы ее сюда.

– Ничего вы не приносили. Небось, и перечный соус для супруга вашего тоже позабыли купить.

Миссис Райлендс виновато взглянула на нее.

– Сама не знаю, что со мной такое. Ведь я же заходила в лавку, и все это было у меня в списке… право…

Джейн, по-видимому, хорошо знала свою хозяйку и, улыбаясь, сказала с видом снисходительного превосходства:

– В больших лавках всегда глаза разбегаются. – Лавка на перекрестке, где заодно помещалась и почта, была величиной четырнадцать на четырнадцать футов, но Джейн родилась и выросла в прерии. – Ладно уж, – добавила она добродушно, – почтальон наверняка зайдет по пути, так что вы еще успеете распорядиться.

– А он обязательно зайдет? – спросила миссис Райлендс озабоченно. – Мистер Райлендс расстроится из-за соуса.

– Наверняка зайдет, если узнает, что вы здесь. Уж будьте уверены.

– Почему? – спросила миссис Райлендс рассеянно.

– Почему? Да потому, что он от вас глаз оторвать не может! А то зачем бы ему заходить сюда каждый день, ведь дел у него тут никаких нету!

Это была святая правда, и не только в отношении почтальона, но и мясника, и пекаря, и даже медника (существует в тех местах такая высокая должность). Всех их в равной степени привлекала ее необычная красота. Миссис Райлендс и сама это чувствовала, но воспринимала все без кокетства и тщеславия. Быть может, поэтому служанка и говорила с ней так. Она лишь еще больше нахмурилась и сказала рассеянно:

– Ну что ж, когда он придет, распорядись сама.

Она высушила ботинки, надела домашние туфли, еще хранившие следы былого великолепия, и поднялась наверх, в свою спальню. Здесь она постояла в нерешительности, не зная, сесть ли за швейную машинку или взяться за спицы, и в конце концов уселась вязать носки для мужа, которые были начаты год назад. Однако, отчаявшись закончить вязанье к его приходу, за ближайшие три часа, она вскоре села за швейную машинку. Некоторое время ее монотонное жужжание слышалось между порывами ветра, сотрясавшими дом; но вот порвалась нитка, и молодая женщина нетерпеливо, с недовольной гримаской отставила машинку в сторону. Она принялась «убирать» комнату, пряча одни вещи и выкладывая вдвое больше других; уборка неизбежно затянулась, так как женщина подолгу любовалась нарядами, примеривала их и вертелась перед зеркалом. То же самое произошло, когда она стала складывать книги, разбросанные по стульям и столам, – она останавливалась у окна, начинала читать, увлекалась и дочитывала главу до конца, ловя последний свет уходящего дня.

Мои читательницы, конечно, уже догадались, что очаровательная миссис Райлендс была далеко не идеальной хозяйкой.

Взглянув на часы, она зажгла свечку и снова уселась за работу, чтобы скоротать оставшиеся два часа ожидания, но тут в дверь постучали. Это была Джейн.

– Там пришел какой-то мужчина, говорит, у него лошадь захромала, просит другую.

– Ты же знаешь, что у нас нет лошади, – раздраженно отозвалась миссис Райлендс.

– Я ему говорила, да он просится в дом, хочет побыть здесь, пока не достанет лошадь или свою не подкует.

– Смотри сама. Если можешь, помоги ему, – сказала миссис Райлендс, смутившись. – Когда вернется мистер Райлендс, он все и решит. Кстати, где этот человек сейчас?

– На кухне.

– На кухне! – ахнула миссис Райлендс.

– Да, мэм, я его провела в гостиную, а он поежился, стал проситься на кухню. Он, мэм, весь мокрый, в сапогах вода хлюпает, а сапоги такие высокие, блестящие. Да только нос он не дерет, как некоторые, и все норовит к печке пристроиться.

– Тем лучше, значит, я ему не нужна, – сказала она с облегчением.

– Да, мэм, я только хотела, чтоб вы знали про него, – тоже с облегчением проговорила Джейн.

Когда миссис Райлендс через несколько минут вышла в коридор, до ее ушей донесся из кухни грубоватый хохот Джейн. Обладай она чувством юмора, ей было бы понятно желание Джейн избавить свою хозяйку от обязанности развлекать незнакомца; будь она философски настроена, ей нетрудно было бы вообразить, как до ужаса однообразна жизнь этой девушки, и она отнеслась бы снисходительно к той радости, которую доставило ей редкое развлечение. Но, увы, миссис Райлендс не была философом и не обладала чувством юмора, и поэтому, когда Джейн, раскрасневшаяся, с блестящими, как свежая черника, глазами, зашла сказать, что сбегает к загонам, на «дальнее пастбище», узнать у батрака, не найдется ли там лошади для незнакомца, ей стало грустно при мысли, что ради нее Джейн вряд ли вызвалась бы бежать в такую даль под дождем. Но она тут же забыла об этом, забыла даже о госте и вспомнила об отсутствии служанки лишь когда, погруженная в задумчивость, спустилась зачем-то в столовую и, приоткрыв дверь на кухню, позвала: «Джейн!»

Единственная свеча тускло освещала кухню, зато сама она, стоя на пороге, была хорошо видна. Наступило молчание, а затем спокойный, уверенный и слегка насмешливый голос отозвался:

– Я не Джейн, и если вы хозяйка дома, то вы, мне кажется, тоже не всегда были миссис Райлендс.

При звуке этого голоса она широко распахнула дверь, увидела незнакомца, слегка вскрикнула и, побледнев, отшатнулась, хотя он был молод и красив, в элегантном, щегольском костюме, ничуть не пострадавшем, несмотря на трудное путешествие, и смотрел на нее, приветливо улыбаясь, как старый знакомый, с дерзкой и небрежной самоуверенностью, которая, по-видимому, была ему свойственна.

– Джек Гемлин! – с удивлением прошептала она.

– Я самый, – подтвердил он спокойно, – а ты Нелл Монтгомери?

– Как ты узнал, что я здесь? Кто тебе сказал?

– Никто! Я в жизни еще так не удивлялся! Когда ты открыла дверь, я просто обалдел. – Он говорил лениво, с усмешкой, не меняя позы.

– Но что-нибудь ты, конечно, знал! Это не просто случай, – настойчиво продолжала она, торопливо озираясь.

– Тут-то ты и ошибаешься, Нелл, – сказал он невозмутимо. – Чистый случай, и, кстати, не из счастливых. Моя лошадь захромала на крутом спуске. Я увидел невдалеке дом и решил достать другую лошадь. И вот я здесь. – В первый раз он пошевелился и задумчиво откинулся на спинку стула.

Она быстро подошла к нему.

– Раньше ты не умел врать, Джек, – все еще неуверенно сказала она.

– Не мог себе это позволить да и сейчас не могу, такая уж у меня работа, – весело отозвался Джек. – Но как все это понимать? – продолжал он с любопытством, как бы уловив что-то знакомое в волнении своей собеседницы и прищуренными глазами поглядывая то на нее, то на окно, то на потолок. – Что ты здесь делаешь?

– Я замужем, – сказала она, заметно нервничая. – И это дом моего мужа!

– Неужели замужем? В самом деле?

– Да, – отвечала она поспешно.

– За кем-нибудь из наших? Что-то не припоминаю никакого Райлендса. Помнится, Спелтер ласково на тебя поглядывал. Но, может, Спелтер не настоящая его фамилия?

– Нет, он не из наших! Ты его не знаешь. Это очень честный, порядочный человек, – быстро сказала она.

– Ну и ну, Нелл! Ты, небось, все картишки сразу на стол выложила. Сама рассказала ему, что танцевала в казино.

– Да.

– Еще до того, как он тебе сделал предложение?

– Конечно.

Джек встал, засунул руки в карманы и уставился на нее с любопытством. Неужели это та самая Нелл Монтгомери, танцовщица и певичка из мюзик-холла, девица, о которой так много болтали всякого и так мало знали на самом деле! Что ж, это уже становится интересным.

– Пойми, все случилось после скандала с Джимом, помнишь, в тот вечер, когда хозяин пригласил нас всех на ужин и Джим обращался со мной, как с собакой?

– Это точно, – подтвердил Джек.

– Я тогда была готова на все. – Она разразилась истерическим смехом, как будто хотела этим заглушить воспоминания. – Была готова перерезать глотку себе или ему, безразлично.

– Для нас это было не совсем безразлично, – вежливо заметил Джек. – Не думай о нас так плохо.

– Той же ночью я села на пароход, который шел во Фриско, мне хотелось броситься куда угодно, хоть в воду, – захлебываясь, продолжала она. – В соседней каюте ехал мужчина, он обратил на меня внимание и начал вертеться вокруг. Я думала, он меня узнал, – видел портрет на афишах. Но мне было не до развлечений, я так ему и сказала. Только он оказался совсем не такой. Он сказал, что видит, в каком я состоянии, и захотел узнать все.

Мистер Гемлин с усмешкой поглядел на нее.

– И ты, конечно, все ему выложила: как сбежала на сцену из родительского дома, где была так счастлива в детстве, как всегда потом в этом раскаивалась, как хотела вернуться, но двери были навек закрыты! Как ты мечтала бросить все это, но злые дяди и тети…

– Неправда! – взорвалась она. – Ты сам знаешь, что это не так! Я рассказала ему все: кто я, чем занималась, что думала делать дальше. Я показала ему мужчин, которые перешептывались и ухмылялись, глядя на нас, словно сидели в первом ряду партера. Сказала, что знаю их всех и они знают меня. Я не щадила себя. Я рассказала все, что люди говорили обо мне, и даже не стала ничего отрицать.

– Ну, знаешь ли… – запротестовал Джек вежливо-небрежным тоном.

– А он сказал, ему нравится, что я говорю правду и не стыжусь этого, что нет греха, хуже ложного стыда и лицемерия. Теперь ты видишь, что это за человек, он всегда и во всем такой! Он сразу же предложил мне выйти за него замуж, стать его законной женой. Хотел, чтобы я все обдумала за ночь, а утром он придет за ответом. Во Фриско я потихоньку сошла с парохода и остановилась в гостинице, где меня никто не знал. Утром я уже не была уверена, сдержит ли он свое слово, а я свое. Но он пришел! Сказал, что мы поженимся сегодня же и он увезет меня на свою ферму в Санта-Кларе. Я согласилась. Я решила исчезнуть, чтобы все считали меня мертвой! Священник обвенчал нас в тот же день. Я назвала свое настоящее имя, – она замолчала, а потом, взглянув на Джека, продолжала с истерическим смехом:

– Но он заставил меня приписать внизу: «Известная как Нелл Монтгомери», сказав, что он этого не стыдится и мне тоже стыдиться нечего.

– Он, что же, никогда не стрижется и вплетает в волосы солому? Не чудятся ли ему голоса, не бывает ли галлюцинаций? – серьезно осведомился Гемлин.

– Он разумный, неглупый, трудолюбивый человек и не более сумасшедший, чем ты или чем была я в тот день, когда выходила за него замуж. Он выполнил все, что обещал. – Она умолкла, захлебнувшись в быстром, нервном потоке слов; губы ее слегка задрожали, но она сделала над собой усилие и, глядя на Джека с безнадежной мольбой, прошептала: – Вот как все получилось.

Джек пристально посмотрел на нее.

– Ну а ты? – сказал он вкрадчиво.

– Я? – повторила она изумленно.

– Что делала ты? – неожиданно резко спросил он.

Она удивилась так искренне, что его суровый взгляд смягчился.

– Я… – проговорила она в замешательстве. – Я была его собакой, его рабыней, насколько он позволял это. Я делала все. Я не выходила из дома, пока он сам не начал выгонять меня. Мне не хотелось никуда идти, не хотелось никого видеть, но он всегда настаивал. Я с удовольствием работала бы здесь от зари до зари и была бы счастлива. Но он сказал, что я не должна стыдиться своего прошлого, раз он не стыдится. Я была бы счастлива носить домотканые вещи или ситцевые платья, но он настаивает, чтобы я надевала все самое лучшее, даже мои театральные туалеты. И так как он не в состоянии купить новые, я донашиваю старые вещи. Я знаю, что они здесь выглядят дико и надо мной все смеются, поэтому, когда я выхожу куда-нибудь, то надеваю поверх что угодно, чтобы их не было видно, но… – тут ее губы снова предательски задрожали, – он хочет, чтоб я их носила, ему это нравится.

Джек опустил глаза. Он посидел немного молча, потом взглянул на ее измятую юбку и сказал более простым, естественным тоном:

– Кажется, я помню это платье. Я купил его тебе для той сцены в «Светской жизни», когда ты выходишь на прогулку, не так ли?

– Нет, то было голубое, расшитое серебром. Разве не помнишь? Я попыталась перелицевать его в первый год замужества, но теперь материю и сравнить нельзя.

– А какое оно было прелестное! – подхватил Джек. – С голубой шляпой в серебряную полоску получалось просто загляденье. Но этого платья я не помню. – И он окинул ее критическим взглядом.

– Я была в нем на скачках в пятьдесят восьмом году и на ужине, который судья Бумпойнтер устроил в нашу честь во Фриско. Помнишь, полковник Фиш еще опрокинул стол, когда кинулся на Джима? Вот видишь, – сказала она, посмеиваясь, – на нем до сих пор пятна от шампанского, они никогда не сойдут. Смотри! – И она, оживившись, поднесла к шелковой материи свечу.

– А вон еще пятна на рукаве, – сказал Джек. – Верно?

Она взглянула на него с укоризной.

– Это не шампанское. Разве ты не видишь, что это?

– Нет!

– Это кровь, – серьезно сказала она. – Неужели не помнишь? Когда тот мексиканец всадил нож в беднягу Неда, я поддерживала ему голову, пока ты перевязывал. – Она тяжело вздохнула и добавила с улыбкой: – Самое ужасное, что платья у таких девушек рвутся или пачкаются раньше, чем успевают износиться.

Это справедливое замечание, казалось, не произвело впечатления на мистера Гемлина.

– А почему ты уехала из Санта-Клары? – Голос его снова зазвучал отрывисто и резко.

– Из-за тамошних людей. Они все такие противные, спесивые. Дело в том, что Джош…

– Кто?..

–  Он!Джош Райлендс! Он всем рассказал, кем я была раньше, даже тем, кто никогда не видел моего портрета на афишах. Рассказал, что я сделала ему честь, согласившись выйти за него замуж, и он уверен во мне и не стыдится. Вскоре никто уже не верил, что мы женаты, все отворачивались в сторону, когда встречали нас, перестали приходить в гости. Я-то была этому только рада, но он думал, что я страдаю.

– А ты страдала?

– Богом клянусь, Джек, я была бы счастлива просто быть с ним вдвоем и никого не видеть, пусть бы думали, что я умерла. Но он сказал, что так нельзя, это – проявление слабости! Возможно, так оно и было, – добавила она, глядя на Джека робким, умоляющим взглядом, на который он, однако, не обратил внимания.

– И как ты думаешь, что он сделал, когда понял наконец, что с нами никто не хочет знаться?

– Наверное, поколотил тебя, – со смехом подсказал Джек.

– Нет. Он всегда был по отношению ко мне честным, порядочным, добрым, – негодующе и вместе с тем беспомощно проговорила она. – Он решил, что, если люди его круга не хотят меня знать, я буду рада своим прежним знакомым. И, не сказав мне ни слова, притащил к нам – кого бы ты думал? – Тинки Клиффорд, которая танцевала в захудалом варьете во Фриско, и ее дружка капитана Сайкса. Ты бы со смеху лопнул, Джек, если б увидел, как Джош, этот прямой, бесхитростный человек, старался соблюсти светский тон и развлечь их. Но я не могла этого выдержать, – продолжала она, и в голосе ее вдруг снова зазвучали тревога и мольба, – и когда Тинки начала болтать всякие глупости при Джоше, а капитан Сайкс принялся лакать шампанское, я с ней поругалась. Она сказала, что я задираю нос, и я ее выставила, несмотря на протесты Джоша.

– А Джошу это, видно, пришлось по вкусу, – обронил Гемлин. – Он с ней виделся после?

– Нет. Я уверена, что он навсегда излечился от желания приглашать ко мне таких гостей. А потом мы переехали сюда. На этот раз я убедила его не рассказывать людям, кем я была: захотят – сами дознаются. И он уступил. Он позволил мне привести в порядок этот дом и обставить его по своему вкусу, и я это сделала!

– Неужели это ты соорудила такой фамильный склеп вместо гостиной? – воскликнул Джек в ужасе.

– Да. Я не хотела изысканной, старинной мебели, зеркал и всего прочего, что нравится людям. Едва ли кто-нибудь из наших согласится сюда приехать. Заодно я отделалась от всяких охотников, проходимцев и прочей швали. Но… – Она запнулась, и лицо ее снова стало печальным.

– Что же?

– Мне кажется, Джошу это тоже не по душе. На другой день он принес ноты «Мой Джонни – сапожник» и попросил сыграть. А я вспомнила, как мы до тошноты распевали эту песенку, и не могла даже прикоснуться к фисгармонии. Он хотел сводить меня в цирк, который гастролировал в нашей округе, но, знаешь, это был цирк старика Флэниджина, где раньше работал наездником Гасси Ригс, там опять тот же клоун, тот же распорядитель, те же трюки, ну, я и отказалась.