Текст книги "Брет Гарт. Том 6"

Автор книги: Фрэнсис Брет Гарт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 30 страниц)

III

На другой день Эдвард Брайс был уже в Сан-Франциско. Но, хоть он и нес туда хорошие новости и утраченные было деньги, приближался он к своей цели далеко не так храбро, как вступал в долину грабителей. Он понимал, что путь, который он избрал, может навлечь на него насмешки и даже осуждение его начальников; да и репутация Компании могла пострадать из-за его встречи со Стрелком Гарри, и потому его юношеская восторженность порядком поубавилась. Упрек Флоры все еще звучал у него в ушах и, пожалуй, усилил его смущение. Как бы то ни было, он решил говорить чистую правду, утаив лишь то, что касалось Флоры, и выставить поведение Стрелка Гарри и четы Тарбокс в самом благоприятном свете. Сначала он обратился за помощью к управляющему – человеку проницательному и опытному, который рекомендовал его на должность почтальона. Когда Брайс все ему рассказал и подал запечатанный пакет, управляющий посмотрел на него насмешливо, но добродушно.

– Хорошо, что вы пришли сначала ко мне, Брайс, а не стали сразу докладывать правлению.

– Наверно, им бы не понравилось, что я без их ведома вступил в переговоры с разбойником? – робко заметил Брайс.

– Мало того, они не поверили бы ни одному вашему слову.

– Не поверили бы? – вспыхнул Брайс. – Неужели вы думаете…

Но управляющий со смехом прервал его:

– Погодите! Я-то верю, а почему? Да потому, что вы ничего не прибавили, чтобы выглядеть настоящим героем. Ведь вы вполне могли сказать мне, что схватились с вором врукопашную и вам пришлось его убить, чтобы вернуть деньги, и даже принесли бы в доказательство простреленную шляпу и носовой платок, и ни один человек не мог бы уличить вас во лжи.

Брайс вздрогнул, вспомнив, в чьих прекрасных руках остались и шляпа и платок.

– Но для широкой публики эта версия не годится. Вы ее кому-нибудь еще рассказывали? Знает кто-нибудь, как было дело?

Брайс снова подумал о Флоре, но, однажды решив не впутывать ее и уверенный, что она тоже сдержит свое слово, ответил смело:

– Никто ничего не знает.

– Очень хорошо. И вы, я полагаю, не возражаете, если мы не станем посвящать во все это газеты? Ведь вы не жаждете прослыть героем?

– Конечно, нет, – с негодованием сказал Брайс.

– Что ж, значит, все останется между нами. Вы будете молчать. Я передам деньги Компании, но расскажу им из вашей истории ровно столько, сколько они в состоянии принять на веру. Вам ничего не грозит. Юба Билл уже полностью оправдал вас в своем докладе Компании, а то, что вам удалось вернуть деньги, еще больше возвысит вас в их мнении. Но помните, люди ничего не должны об этом знать.

– Но как же можно такое скрыть? – изумился Брайс. – Ведь отправители… те, кто потерял деньги… должны знать, что они нашлись?

– А зачем? Компания возьмет на себя ответственность и возместит им убытки. Компании ведь куда выгоднее, чтобы все думали, будто в подобных случаях за все отвечает она сама, и вовсе незачем отправителям полагать, что они получили назад свои деньги лишь благодаря счастливой случайности.

У Брайса только теперь открылись глаза. Значит, вот оно как бывает. И притом все случившееся останется тайной, Стрелок Гарри и его шайка никогда не узнают, что тут была замешана Флора. Об этом он раньше как-то не подумал.

– Итак, – продолжал управляющий официальным тоном, – что вы скажете? Согласны вы предоставить все это мне?

Брайс на секунду замялся. Его порывистая правдивая натура восставала против такого решения. В мечтах он рисовал себе совсем другую развязку. Он хотел вступиться за Стрелка Гарри, завоевать для него уважение и признательность Компании – и ничего не вышло. Даже управляющего он не сумел убедить. Его рассказ не только не вызвал в том человеке никаких благородных чувств, но показался ему просто невероятным. А все-таки Флору удалось оградить от каких бы то ни было подозрений! И он со вздохом согласился.

И все же он должен был остаться доволен исходом разговора. Чек на кругленькую сумму, полученный на следующий день вместе с благодарственным письмом от Компании, и повышение по службе – он был переведен с «дороги» в контору в Сан-Франциско – удовлетворили бы всякого, но не таков был Эдвард Брайс. Впрочем, он был признателен, хоть и немного испуган, да и совесть его мучила из-за того, что ему так повезло. Он все время невольно вспоминал снисходительное добродушие грабителя, ужасную смерть настоящего вора, оказавшуюся спасительной для него самого, а главное, великодушную, храбрую девушку, которая так помогла ему. Еще по пути в Сан-Франциско, упоенный своим успехом, он написал ей несколько строк из Мэрисвилла и вложил в конверт, адресованный мистеру Тарбоксу, но ответа не получил.

Прошла неделя. Он снова написал, и снова никакого ответа. Тогда им овладела смутная ревность, – он вспомнил, как она намекала на внимание, которое ей оказывают, и от души порадовался, что ее дядюшка Гарри такой отличный стрелок. И тут его обожгла жестокая мысль (ибо какой же истинный влюбленный не рисует себе самых страшных картин, когда ревнует свою возлюбленную?) – он вспомнил, как ловко она ускользнула от дядюшкиных соглядатаев с ним, но ведь точно так же она может ускользнуть от него с кем-нибудь другим. Уж не потому ли она так спешила спровадить его, не потому ли уговорила не возвращаться к дядюшке? Прошла еще неделя, полная разочарования, и тут Брайс принялся утешать себя жалкой и циничной философией – ведь он извлек немалую выгоду из своего приключения, а это в конце концов самое главное – и почувствовал себя еще несчастнее.

Прошел месяц, и вот однажды утром он получил по почте небольшой пакет. Адрес на конверте был написан незнакомым почерком, а внутри оказался аккуратно сложенный носовой платок. Присмотревшись, Брайс понял, что это тот самый его платок, который взяла Флора, но теперь он был так искусно заштопан, что следов выстрела не осталось, а штопка напоминала красивую вышивку. Внезапная радость охватила Брайса, – так, значит, она его не забыла, теперь ясно, его подозрения были просто глупы, и он смело может надеяться! Брайс стал нетерпеливо осматривать конверт и нашел еще нечто вроде визитной карточки, которую сначала не заметил. На ней было напечатано, и не каким-нибудь простым газетным шрифтом, а красивыми буквами: «Хайрам Тарбокс, агент по продаже леса и земельных участков, Калифорния-стрит, 1101». Брайс снова осмотрел пакет; нет, больше ничего, от нее – ни строчки. Но все-таки это знак – она его не забыла! Он схватил шляпу и десять минут спустя уже почти бегом поднимался на крутой песчаный холм, в который в те дни упиралась Калифорния-стрит, и снова появлялась на вершине, где она состояла всего из нескольких с трудом прилепившихся здесь домишек.

Но когда Брайс добрался до вершины холма, он увидел, что улица уходит гораздо дальше, появились новые кварталы коттеджей и домов, похожих на виллы. Таков был и дом номер 1101 – небольшой, но по сравнению с придорожной хижиной Тарбокса в горах Сьерры просто дворец. Брайс нетерпеливо нажал кнопку звонка и, не ожидая, пока о нем доложат, ворвался в маленькую гостиную, где восседал мистер Тарбокс собственной персоной. Мистера Тарбокса тоже стало не узнать: на нем был теперь костюм с иголочки, такой же новехонький и крикливый, как и сама гостиная.

– Вы получили мое письмо? А передали вы ей то, что я вложил туда для нее? Почему вы мне не ответили? – набросился на него Брайс, едва успев поздороваться.

Лицо Тарбокса мигом преобразилось и стало таким мрачным и упрямым, что Брайсу показалось, будто он снова в хижине у дороги. Тарбокс выпрямился, поднялся со стула и ответил нарочито медленно и с вызовом:

– Да, я получил ваше письмо. Нет, ей я ничего не отдал. И не ответил вам до сих пор потому, что вовсе и не собирался отвечать.

– Почему? – с негодованием спросил Брайс.

– Я не отдал ей ваше письмо потому, что совсем не желаю посредничать между вами и племянницей Стрелка Гарри. Послушайте, мистер Брайс: с тех пор, как вы дали мне прочесть ту статейку в газете, я решил, что не годится мне знаться с грабителем, и я покончил с этим делом. Ваше письмо я попросту швырнул в огонь. А не ответил я вам потому, что не к чему мне с вами переписываться. Показал я вам дорогу к лагерю Гарри – и хватит. У меня теперь есть дом и дело, которое требует много времени, и не пристало мне якшаться со всякими почтальонами. Все это я извлек из той самой вашей статейки, мистер Брайс.

Ярость и отвращение охватили Брайса: значит, этот себялюбец бесстыдно отрекся от своих родных! А ведь он, Брайс, еще и сам тогда помогал состряпать эту статейку!

– Неужели из-за той дурацкой статейки вы предали вашу плоть и кровь? – начал он с горячностью. – Значит, вы тоже поддались подлым предрассудкам ваших соседей и отказали бедной, беззащитной девушке в единственном надежном прибежище, где она могла укрыться? И еще посмели уничтожить мое письмо к ней и этим заставили ее думать, что и я такой же неблагодарный себялюбец, как вы?

– Молодой человек, – ответил мистер Тарбокс еще медлительнее, но с некоторым даже достоинством, чего Брайс в нем прежде не замечал. – Что там у вас с Фло и какие у нее причины думать, что вы, мол, неблагодарный себялюбец, вроде меня, и так она думает или не так – этого я не знаю. А уж насчет того, что я предал свою плоть и кровь, – зря вы в моем же доме обзываете меня неблагодарным себялюбцем. Ведь Гарри Димвуд, глядишь, тоже сказал бы мне такие слова, ежели б я стал посредничать между его племянницей и молодым человеком, который служит в почтовой компании, а стало быть, ему заклятый враг. Что я вам помог повидаться с ней в лагере собственного ее дядюшки – это одно дело, а чтоб мой дом стал для вас тайной почтовой конторой – это уж совсем другое. Чем письмо писать, пришли бы лучше сами, тогда б вы и узнали, что я, как порвал с Гарри, сразу ему предложил, отдай, мол, мне Флору, пускай всегда живет у меня, только сам держись подальше. Вот вам и «надежное прибежище», где «бедная, беззащитная девушка» и укрылась, потому как три недели назад ее тетка-калека померла и развязала Гарри руки. Вот так-то я и «поддался подлым предрассудкам», прочитавши эту «дурацкую статейку», и все это устроил.

Брайс рассыпался в извинениях, но его лицо и сияющие глаза яснее всяких слов говорили, как он благодарен Тарбоксу и как искренне раскаивается в своей резкости.

– Простите меня, – запинаясь, твердил Брайс. – Я был несправедлив к вам, несправедлив к ней… ко всем. Но ведь вы знаете мои чувства, мистер Тарбокс, я так глубоко… я всем сердцем… я…

– Да, бывает, что от этого человек теряет разум, – сказал мистер Тарбокс прежним, сухим, бесстрастным тоном. – Видно, так оно и с вами случилось. Верно, и она тоже так думает, потому что просила меня послать вам этот платок. Похоже, она порядком над ним потрудилась.

Брайс бросил быстрый взгляд на лицо Тарбокса. Оно было непроницаемо. Значит, она никому не сказала, что произошло между ними там, в лощине. Впервые он с любопытством оглядел комнату.

– А я и не знал, что вы земельный агент, – сказал он.

– Я этим и не занимался. Опять же, все с той самой статейки пошло, мистер Брайс. Хекшилл – ну, тот, который уж больно был вежливый, – после написал мне, что до той статейки он даже не знал, как меня звать, а теперь, мол, я такой «всем известный гражданин», так не присоветую ли ему, где купить хороший участок леса. Я и присоветовал половину моего же участка в четверть квадратной мили, а он взял да и купил его. Он там ставит лесопилку – вот еще и поэтому я сюда переехал, уж очень шумно там стало, а мне бы где потише, поспокойней. По правде сказать, мистер Брайс, я стараюсь устроить так, чтоб Гарри отсюда убрался и продал нам с Хекшиллом свои права на землю и на воду в Рукаве. Я ведь открываю собственное дело.

– Значит, пока вы тут занимаетесь делами, мисс Флора осталась там, в хижине, с миссис Тарбокс? – на всякий случай спросил Брайс.

– Не совсем так, мистер Брайс. Старуха решила, что это самый подходящий случай переехать во Фриско и определить Фло в школу при католическом монастыре – они там не задают вопросов, откуда, мол, взялось такое сырое полено, а делают из него гладкую доску, и шлифовка – первый сорт! Смекаете, мистер Брайс? Кстати, миссис Тарбокс сейчас тут, в соседней комнате, и с охотой сама вам все расскажет, так уж я пойду и пришлю ее к вам.

Мистер Тарбокс снисходительно помахал рукой и с важностью удалился.

Брайс был рад, что остался один и мог немного опомниться и собраться с мыслями. Итак, Фло отняли у ее злокозненного дядюшки и определили в монастырскую школу! А Тарбокс из незаметного поселенца превратился в ловкого спекулянта землей, уже начал преуспевать и стал опекуном Фло вместо дядюшки Гарри! И все это произошло за какой-нибудь месяц, пока он бессмысленно роптал на судьбу! Каким жалким казалось ему теперь собственное приключение и успехи, какими нелепыми – попытки покровительствовать девушке с высоты своего величия! Как умело этот необразованный лесной житель поставил его на место – с той же легкостью, с какой Фло отвергла ухаживания журналиста и Хекшилла! Да, они его здорово проучили, и даже возвращение платка – тоже ему наука! Сердце его сжалось, он подошел к окну и, тяжело вздохнув, принялся глядеть на улицу.

Вдруг у него за спиной раздался легкий смех, словно эхо того, который очаровал его в ту памятную ночь в хижине Тарбокса. Он быстро обернулся – в дверях стояла Флора Димвуд, и глаза ее тоже смеялись.

Сколько раз за этот месяц он в воображении своем рисовал эту встречу: как он с ней заговорит, что она ответит и о чем они потом станут разговаривать. И, смотря по настроению, решал, что будет держаться с ней сухо или нежно, с холодной учтивостью или с пылкой любезностью, прямодушно или с укоризной, будет печален или весел… Но всегда он собирался начать разговор с почтительной серьезностью или откровенностью, под стать ее собственной и уж никогда, ни за что он не оскорбит ее, как тогда в горах, под каштанами! А вот теперь он стоял перед ней, смотрел на ее хорошенькое сияющее личико, и все его планы, все заранее приготовленные речи и обдуманные жесты растаяли как дым, и он совсем онемел и растерялся. Потом шагнул к ней, попытался что-то сказать… с губ его сорвался не то смех, не то вздох… а в сущности, это был поцелуй, ибо он просто сжал ее в объятиях.

Оказалось, ничего лучше и нельзя было придумать, потому что юная особа высвободилась, пожалуй, не так быстро, как тогда, под каштанами, и лицо у нее на сей раз было не такое холодное и невозмутимое. Но она его убедила – все еще держа его руку в своей – сесть подле нее на неуютную сверкающую лаком кушетку, обитую зеленым репсом, хоть ему и показалось тогда, что это укромный уголок в райском саду. И тут она сказала с восхитительным упреком:

– Вы даже не спрашиваете меня, что я сделала с телом.

Эдвард Брайс вздрогнул. Он был молод и неопытен и не представлял себе, какие неожиданные мысли могут прийти на ум женщине в такие великие минуты.

– Тело? Ах да… конечно…

– Я сама его зарыла – вот страх-то был! Потому, что шайка как пить дать нашла бы его, да еще с пустым поясом. Пояс-то я сожгла. И ни одна душа век ничего не узнает.

Минута была неподходящая для того, чтобы обращать внимание на не слишком гладкую речь – кое-какие неправильности были уже, впрочем, трогательно исправлены монастырской школой, – да и, боюсь, Брайса ее ошибки только умиляли. Потом она сказала:

– Теперь, мистер Эдвард Брайс, сядьте-ка подальше и давайте поговорим.

И они стали разговаривать.

Говорили они целый час, отвлекаясь от разговора лишь изредка, а потом раздалось деликатное покашливание, и в комнату вошла миссис Тарбокс. Тут пошли еще разговоры, и вдруг оказалось, что мистеру Брайсу давным-давно пора в контору.

– Заглядывайте в любой день, когда Фло будет дома, – сказала на прощание миссис Тарбокс.

Весь следующий месяц Брайс в самом деле к ним заглядывал, и довольно часто. Однажды, когда он уходил, Тарбокс проводил его до двери.

– Ну вот, теперь, раз уж все решено и улажено, мистер Брайс, коли вы пожелаете про это рассказать вашим хозяевам, так можете и про меня упомянуть: мол, есть у Флоры Димвуд такой двоюродный дядя, он тоже держит свои деньги в вашем банке. И если кто когда вздумает вас попрекнуть, что вы женитесь на племяннице Стрелка Гарри, – прибавил он еще медлительней обычного, – можете эдак между прочим сказать, что, мол, Стрелок Гарри под именем Генри Дж. Димвуда уже сколько лет сам совладелец ихнего знаменитого банка!

Перевод Э. Кабалевской

СОКРОВИЩЕ КАЛИФОРНИЙСКОГО ЛЕСА

I

Мистер Джек Флеминг остановился у мертвой, высохшей секвойи. Его разбирала досада: дерево было то самое, мимо которого он прошел всего лишь час тому назад; значит, он кружит по лесу, описывая заколдованный круг, столь хорошо знакомый всем, кому случалось заблудиться в лесу.

Ошибки быть не могло: он признал дерево по сломанному суку, торчавшему под прямым углом к стволу, как плечо семафора; досадно было еще и оттого, что он сбился с дороги отчасти из-за собственной дурацкой рассеянности. Он возвращался в приисковый лагерь из соседнего городка и, погрузившись в привычный для молодого старателя сон наяву, бросил тропу, понадеявшись сократить себе дорогу и пересечь лес напрямик. Он не видел солнца из-за густо переплетенных ветвей над его годиной и мог ориентироваться только по сумеречному грустному рассеянному свету, проникавшему сквозь этот свод. Ясно было, что он забрел в незнакомую часть леса, глухую и нехоженую. Толстый слой веками распыляющейся трухи и сушняка заглушал его шаги, наполняя полумрак глубокой тишиной.

Несколько мгновений он простоял в нерешительности, и его ухо, привыкшее к тишине, различило слабое, но отчетливое журчание воды. Ему было жарко, хотелось пить, и он машинально повернул в направлении этого звука. Пройдя немного, он очутился около упавшего древесного ствола; у его вывороченных корней булькал родник; вода медленно, но упорно подмывала корни и в конце концов повалила дерево. В размытой у корней почве образовался маленький прохладный водоем, переливавшаяся через его край вода в нескольких шагах дальше снова уходила под землю.

Когда Флеминг пил и мыл в этом лесном водоеме голову и руки, он заметил на дне кусок белого поблескивающего кварца; обнаружив тут же рядом, под толстым ковром мха и сушняка, самый настоящий выход этой породы, он был поражен и обрадован. Это означало, что он находился недалеко от лесной опушки или каменистой прогалины. Ему показалось, что в одной стороне леса было светлее, а несколько кустов папоротника подтвердили его догадку о близости мелколесья. Он уже видел отвесные лучи солнца, пробивающиеся через просвет в лесу. Уверившись, что выбраться из лесу будет не так-то уж трудно, он не торопился; напротив, успокоившись, Флеминг вернулся к роднику. Дело в том, что его обуревали надежды и мечты, знакомые всякому старателю, а замеченная им жила кварца и тут же рядом выход самой породы побудили его внимательнее отнестись к находке. Дойти до дому он успеет, а еще раз забраться в эту глушь не так-то просто. К несчастью, с ним не было ни кирки, ни лотка, ни лопаты; кое-как разрыв руками землю вокруг родника и выхода породы, он обнаружил обычную в таких случаях красноватую глину и обломки кварца, которые служили «признаком». Хотя никто лучше его не знал, какими горькими разочарованиями часто чреваты такие находки, он все же пожалел, что с ним мет лотка, в котором он мог бы промыть в ручейке пробу. Будь поблизости жилье какого-нибудь золотоискателя, он легко раздобыл бы все, что требуется. Но его, как всегда, преследует неудача: хоть видит око, да зуб неймет.

В нетерпении он снова направился в сторону прогалины. Пройдя несколько шагов, он оказался на скалистом склоне, спускавшемся в зеленую долинку. Легкий дымок вился над купой ив; он поднимался из трубы низенькой хижины. Однако, приглядевшись, Флеминг понял, что эта хижина не могла быть жильем старателя. Она стояла посреди довольно большой поляны, часть которой была огорожена и кое-как обработана. Тем не менее Флеминг решил попытать счастья и попросить здесь кирку и лоток; в крайнем случае он хоть разузнает, как выйти на дорогу.

Он вприпрыжку сбежал с холма к дому, – это была обычная бревенчатая хижина с беспорядочными пристройками. Его поразило, что сама хижина и изгородь вокруг нее были увешаны растянутыми для просушки звериными шкурами. Рядом с огромными шкурами медведей, пантер, волков и лисиц висели беличьи и рысьи шкурки и расправленные крылья орлов, ястребов и зимородков. Никакой тропки ни к дому, ни от дома видно не было; на поляне, среди непроходимых лесов, хижина казалась заброшенной и нежилой.

Но вот на лай двух псов, привязанных у дома, на крыльцо пристройки вышла женщина. Это, по-видимому, была молодая девушка, но ее несоразмерно широкая, не по росту сшитая одежда не позволяла определить возраст. Ситцевая блузка была кое-как подколота к свободной сборчатой юбке, туго прихваченной по талии длинным передником; чтобы не наступать на него, передник был углом подвернут под завязки. Широкополая шляпа из желтой парусины совершенно закрывала лицо, но из-под шляпы выбивались туго заплетенные в две косы черные курчавые волосы. Девушка была, очевидно, занята стряпней и появилась на пороге, прижимая к груди большой медным газ, который она только что мыла.

Не обращая внимания на девушку, Флеминг жадно уставился на таз. Но он умел быть дипломатом.

– Я заблудился в лесу. Не скажете ли вы мне, как выйти на большую дорогу? – спросил он.

Она протянула маленькую красную ручку как раз в ту сторону, откуда Флеминг пришел.

– Идите напрямик, через холм.

Флеминг вздохнул. Он понял, что вместо того, чтобы идти прямиком, он кружил по лесу, а полянка с хижиной, куда он вышел, расположена на самой дальней опушке.

– А далеко ли отсюда до дороги? – спросил он.

– Да с того холма, если идти по опушке, – рукой подать, а если идти лесом, – порядочно…

Все было ясно. На местном жаргоне «рукой подать» означало чуть поменьше мили, а «порядочно» могло обернуться и тремя и четырьмя милями. К счастью, и родник и кварцевая жила были у самой опушки – значит, на обратном пути ему их не миновать. Флеминг с вожделением смотрел на таз, который девушка не выпускала из рук.

– Не одолжите ли вы мне ненадолго этот тазик? – попросил он, улыбнувшись.

– А зачем? – быстро спросила девушка. В ее тоне слышалось скорее детское любопытство, чем недоверие. Флеминг предпочел бы уклониться от ответа, так как иначе пришлось бы неизбежно рассказать ей о находке. Но он понял, что отступать поздно.

– Да хочу промыть тут горсточку земли, – признался он.

Огромная широкополая шляпа повернулась к нему. Откуда-то из ее глубин на него блеснул ряд белых зубов.

– Да ну вас с вашими шуточками, – сказала девушка.

– Нет, правда, мне хотелось бы промыть в этом тазике землю – я ищу золото, – сказал Флеминг. – Разве непонятно?

– Так вы старатель?

– Ну да, вроде того, – сказал он, смеясь.

– Тогда лучше вам убраться отсюда подобру-поздорову, пока не пришел отец. Не водится он с золотоискателями. Поэтому и живет здесь, в глуши.

– А я не собираюсь тут застревать, – не смущаясь ответил молодой человек. – Я бы не заглянул сюда, если б не заблудился в лесу, а через полчаса здесь и следа моего не останется. Зачем мне ему глаза мозолить. – И так как девушка все еще колебалась, он добавил: – Я могу оставить залог за таз.

– Что оставить?

– Ну, денег столько, сколько он стоит, – нетерпеливо объяснил Флеминг.

Широкополая шляпа взметнулась, как парус под ветром, и, описав круг, обратилась к горизонту.

– На что мне деньги. Ступайте своей дорогой, – прозвучал голос из глубин шляпы.

– Слушайте, – сказал Флеминг почти с отчаянием. – Я же только хотел убедить вас, что верну ваш таз в целости и сохранности. Подождите! Если не хотите брать денег, я оставлю вам кольцо. Вот!

И он стянул с мизинца маленькое кольцо, сделанное на пробу из первого намытого им золота.

Широкополая шляпа снова повернулась и склонилась к кольцу. Потом правая ручка – маленькая и красная – взяла кольцо и надела его на указательный палец левой руки, с широко растопыренными пальцами, после чего эта рука немедленно скрылась под полями шляпы; локтем девушка продолжала крепко прижимать к себе таз. Флеминг заметил, что руки были еще совсем детские, хотя и носили следы грязной работы, и что кольцо было ей велико. Он попытался заглянуть под поля шляпы, но она была с одного бока примята, и ему удалось увидеть только один светло-голубой глаз под черной дугой брови.

– Ну как? – спросил Флеминг. – Идет?

– Вы, конечно, вернетесь назад за кольцом? – тихо спросила девушка.

И в ее голосе было столько сожаления, такая безнадежность звучала в ее словах, что Флеминг откровенно расхохотался.

– Боюсь, что так. Я очень дорожу этим кольцом, – ответил он.

Девушка протянула ему таз.

– Мы в нем лепешки печем.

Каково бы ни было назначение таза, новым его никто бы не назвал. С одного боку он был сплющен, а дно прохудилось, но и в таком виде он мог пригодиться, и Флеминг заторопился.

– Спасибо, – пробормотал он и направился к лесу.

Вслед ему снова залаяла собака; он слышал, как девушка прикрикнула на нее: «Молчать, Тайдж!» – и видел, как она прошла на кухню, все еще держа руку с кольцом под шляпой.

Дойдя до леса, он быстро разыскал кварцевую жилу и с помощью острого камня наскреб полный таз рыхлой земли. Затем он направился к роднику и, погрузив таз в воду, с ухватками опытного старателя принялся легко вращать его. Размокшая красная глина всплыла на поверхность, и образовавшаяся жижа, называемая «шламом», окрасила прозрачный водоем в кровянистый цвет. Когда весь шлам был смыт, Флеминг аккуратно выловил и рассмотрел самые мелкие зернышки; после повторной промывки на дне почти пустого таза осел тонкий черный песок – шлих. И шлих, в свою очередь, был тоже легко смыт.

Увы! В тазу поблескивали две-три крошечных крупинки размером с булавочную головку, не всплывшие и оставшиеся на дне благодаря большему удельному весу; конечно же, это было золото, но его оказалось ровно столько, чтобы образовать «блестки»; в таком количестве оно попадалось и на его прииске и считалось всего лишь «следами».

Флеминг попробовал промыть еще одну пробу – и снова без толку. Он убедился, что таз течет и вести промывку нужно с величайшей осторожностью, чтобы не продавить дно. Так или иначе, проба была взята, и без результата.

Флеминг – достаточно бывалый старатель – отнесся к этой неудаче без особого огорчения. В подобных случаях не стоило ни надеяться, ни отчаиваться; просто он, по-видимому, просчитался в определении места, и можно бы с полным основанием снова попытать счастья чуть подальше. Но Флемингу давным-давно пора было домой, на свой прииск, и он решил немедля возвратить таз его маленькой владелице и забрать у нее кольцо.

Когда Флеминг подходил к хижине, он услышал пение. Видимо, это был голос девушки, распевавшей какой-то негритянский гимн.

 
Жил-был бедняк по имени Лазарь,
Господи, помилуй Агнца – аллилуйя!
Господи, помилуй Агнца!
 

Первая строка исполнялась в быстром темпе под аккомпанемент ритмических ударов в ладоши или по сковородке, а припев «Господи, помилуй Агнца!» растягивался тоскливо и монотонно.

 
Богач умер и в ад угодил.
Господи, помилуй Агнца – аллилуйя!
Господи, помилуй Агнца!
 

Флеминг остановился на крыльце. Не успел он постучать, как голос снова запел:

 
Увидишь бедняка, поделись с ним хлебом.
Господи, помилуй Агнца – аллилуйя!
Господи, помилуй Агнца!
 

Когда тягучий припев, исполняемый молодым контральто, замер, Флеминг постучал. Девушка тотчас же вышла, держа в руке кольцо.

– Так я и знала, что это вы, – сказала она с притворным безразличием, стараясь не показать, как ей жалко расстаться с безделушкой. – Нате!

Но Флемингу было не до кольца: у него язык отнялся от удивления. Когда девушка распахнула дверь, шляпа, как перышко, слетела с ее головы, впервые открыв лицо и шею своей хозяйки. И глазам Флеминга предстала не девчонка, а очаровательная девушка лет семнадцати-восемнадцати, и он смутился, досадуя на себя за то, что не разглядел ее раньше.

– Надеюсь, я не помешал вам петь, – сказал он, стараясь скрыть смущение.

– Ах, это Мамка всегда поет, – ответила девушка.

– Ваша матушка? Она дома? – спросил Флеминг, заглядывая в кухню.

– Да нет, не матушка, – она умерла. Мамка – это наша старая нянюшка. Она ушла в Джимстайн и взяла мое старое платье, чтобы купить мне что-нибудь по росту. На мне – все материнское.

Теперь Флемингу стало понятно, почему на ней такое странное одеяние; но он заметил, что сама-то девушка даже не подозревала ни о нелепости своего наряда, ни о прелести скрываемых им лица и фигурки.

Она с любопытством разглядывала Флеминга лавандового цвета глазами.

– А вы в бога верите?

– Едва ли, – смеясь ответил Флеминг. – Боюсь, что нет.

– А вот папа верит, он говорит, что бог всемогущий.

– Уж не потому ли он не любит золотоискателей? – поинтересовался Флеминг.

– Не служите неправедному Мамоне, – наставительно изрекла девушка, словно повторяя затверженный урок. – Так сказано в писании.

– Я и сам читал Библию.

– Папа говорит: «Буква убивает», – нравоучительно выпалила девушка.

Флеминг взглянул на развешанные по забору трофеи, и в его глазах, по-видимому, выразилось недоумение, как может соблюдение заповедей священного писания совмещаться с ремеслом охотника. Девушка перехватила его взгляд.

– Папа – охотник волею божьей.

– А что он делает с этими шкурами?

– Меняет их на хлеб и на одежду. Но он не любит, когда ковыряются в грязи и ищут золото.

– А вам не кажется, что все эти звери предпочли бы, чтобы он ковырялся в грязи? Охота за золотом никого не лишает жизни.

Девушка пристально посмотрела на Флеминга и, к величайшему его удивлению, вместо того, чтобы рассердиться, звонко рассмеялась. Когда она смеялась, ее худенькое, бледное личико преображалось, а мелкие, молочно-белые с голубизной зубы были похожи на зернышки только что созревшей индейской кукурузы.

– На что вы глядите? – откровенно спросила она.

– На вас, – ответил он столь же откровенно.

– Ох, уж это мне тряпье, – сказала она, разглядывая свой наряд, – что делать, никак не могу его приладить.

Ни в ее тоне, ни в манере, когда она пыталась обеими руками подобрать на талии распустившиеся сборки юбки, не было стеснения или кокетства.

– Давайте я вам помогу, – сказал он серьезно.

Она с детской непосредственностью подняла руки, когда он, подойдя к ней сзади, стал подбирать сборки юбки и закалывать их на талии, оказавшейся совсем тоненькой. Потом он развязал передник, снял его, сложил пополам и повязал снова.