355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Фрэнк Йерби » Гибель «Русалки» » Текст книги (страница 16)
Гибель «Русалки»
  • Текст добавлен: 9 сентября 2016, 23:47

Текст книги "Гибель «Русалки»"


Автор книги: Фрэнк Йерби



сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 28 страниц)

– Потому что она любит монго? – спросил Гай.

– Нет. Она ждет красивого белого человека из-за моря. Но теперь, я думаю, она будет счастлива. Потому что, я думаю, он приехал. Сказать ей, что ты здесь, Гай? Ведь ты – тот красивый белый человек…

– Унга, ты хочешь сказать, – прошептал Гай, – что все это время она…

– Ждала тебя, да. Только об этом и говорила. Какой ты высокий, какой хороший, как ты приедешь и заберешь ее с собой. Я скажу ей, да?

– Но, – сказал Гай, – но… ее ребенок?

– Умер. Монго ударил ее ногой в живот, был пьян. Ребенок вышел раньше срока, мертвый. Красивый, как ангелочек, волосы как солома, глаза как море. Очень плохо. А она никого не хочет выбирать, поэтому больше нет ребенка. Ждет, когда ты вернешься.

– А что же монго?

– Не может сделать ребенка, больше не может. Большая толстая лохань, набитая кишками, не мужчина. Даже не пытается любить их больше, жен. Знает, что не может, и не пытается.

– Ты хочешь сказать никогда?

– Иногда, может быть, – неохотно уступила Унга. – Но жены кладут ему зелье в еду, и он засыпает и не может докучать им. Суфиана, его старая жена, первая, иногда ему позволяет, потому что она старая, ни одному воину в поселке она не нужна. Но он своих жен обычно не беспокоит. Ест и пьет, и курит сонную траву, а их не любит. Другие, те берут себе молодых, горячих, сильных юношей, кроме Билджи, а теперь она возьмет себе тебя, да?

– Не знаю, – сказал Гай. – Монго – мой друг, и я не хочу…

– Ха! – презрительно усмехнулась Унга. – Он курит банжи, сонную траву и спит. Тогда Билджи приходит. Он не знает. Сегодня вечером она будет, ты жди…

Спустимся в тягчайшие мученья…

Он лежал в темноте, обливаясь потом, возрождая в памяти картины собственного позора – свой персональный ад. Но ведь все это было давно: после Пили его мало привлекала продажная любовь. Он перерос это. Но Билджи! Боже правый, Билджи! Какая она теперь, через четыре года, ей восемнадцать, почти девятнадцать, она теперь, наверно, как красное дерево, обожженный тик, пурпурное вино?

И вот дверь отворилась, и она вошла. Он приподнялся на своей узкой постели, а она рухнула на колени, схватила его загрубевшие руки, осыпая их поцелуями, орошая своими слезами.

– Билджи, не надо! – выдохнул он. – Я…

Но она медленно, спокойно поднялась с колен и закрыла его рот своим ртом: ее мягкие нежные губы и движущийся кончик языка разбудили в его крови молоточки, бьющие в огненную наковальню сердца.

Она была красива. Это слово стерто праздными языками и перьями настолько, что утратило свою первозданную силу, и все же она была так красива! Дитя Востока, полное неги, как мрак тропической ночи, как медленно извивающаяся царица змей. Удивительно теплая и трепещущая, когда он входил…

…в Африку.

Дальше, дальше, глубже, глубже…

…в боль.

И это было тоже: линия раздела между наслаждением и сопутствующим ему страданием, пока звезды не погасли и не настал день, и она встала дрожа с постели и поспешно выскользнула за дверь…

Запретны промедленья…

Глава 15

Сезон дождей пришел и ушел (как раз вовремя, чтобы окончательно не сойти с ума, подумал Гай). Весь апрель лило беспрерывно, день и ночь, и звук дождя, барабанящего по листьям монгонго, которыми кроют здесь хижины, был бесконечно длящейся пыткой. Все кожаные вещи покрылись плесенью. Он спасал свои книги, яростно отскабливая сафьяновые переплеты и расставляя для просушки вокруг жаровни, топившейся древесным углем, однако лишился трех пар хороших башмаков, которые попросту сгнили. Гай был так озабочен спасением тех немногих сокровищ мысли, которые он имел, что начисто забыл о простых удобствах плоти. Утрата обуви была серьезной неприятностью. У него оставалась всего одна пара; стоит ей износиться, как его ступни и лодыжки окажутся ничем не защищенными от укусов кишевших здесь насекомых и ямкоголых змей. Негры, казалось, инстинктивно чувствовали близость змей; хотя они и бродили босиком по залитому тропическим дождем лесу, Гай никогда не слышал, чтобы кто-нибудь из них был укушен. Ничего другого не оставалось, как ждать, пока очередное невольничье судно зайдет в устье Понго, и тогда, возможно, удастся купить пару-другую матросских башмаков, если, конечно, они придутся ему впору. Эта мысль его не радовала.

Но хуже всего было то, что бесконечные дожди угнетающе действовали на душевное состояние Гая. Он погрузился в мрачное уныние, из которого его не могла вывести даже Билджи. Он ругал себя на чем свет стоит за то, что вообще приехал в Африку. Однако использовал вынужденное безделье с толком: совершенствовал свои познания в сусу и мандинго, научился вразумительно изъясняться на арабском (правда, начисто игнорируя его грамматику, что, впрочем, не слишком препятствовало общению с неграми-магометанами, чье владение языком своей веры было далеко от совершенства) и первым в Понголенде начал по-настоящему вести бухгалтерский учет.

В делах Жоа да Коимбра царил страшный беспорядок. Если бы Африка не была столь несметно богата, он бы уже давным-давно разорился. Но земля эта так обильна, что мулат преуспевал даже при своем совершенно наплевательском отношении к счетам и имуществу. Подчиненные всячески обирали монго, не потому что он был глуп или не понимал, что творится вокруг, – просто ему все было безразлично.

Для Гая не составляло секрета, что да Коимбра не слишком приспособлен для жизни в дождливых лесах Центральной Африки – ведь монго был почти белым. Хотя негритянская кровь позволяла ему лучше белого человека приспособиться к местным условиям, унаследованное им от белых предков делало монго легкой добычей тоски и уныния, ведущих к медленному разрушению воли, сил, характера, неизбежному практически для всякого европейца в этом зеленом аду, где белому человеку не стоит даже пытаться жить. Процесс распада шел у него несколько медленней, только и всего. В конце концов и этому могучему человеку суждено быть сломленным той медленно действующей порчей, которую насылают на всякого незваного гостя древние и кровавые африканские боги.

«Мне, – думал Гай с грустью, – придется убираться отсюда. Заработать денег побыстрее и уезжать. Если я останусь в Африке – умру или сойду с ума. Здесь есть что-то такое, с чем невозможно бороться. Не знаю что, но есть…»

От одной заботы Гай хоть отчасти, но избавился. Он добыл у колдуна Мономассы – не сам, конечно, а через Унгу Гуллиа – горького белого порошка, который, как считалось, оказывал противозачаточное действие. Он подсыпал небольшое его количество в пальмовое вино, которое они пили с Билджи. Гай не знал, было ли это в самом деле действие порошка или ужасный климат настолько ослабил жизненные силы его организма, но проходил месяц за месяцем, а Билджи не беременела – к его облегчению и ее горю.

– Монго испортил бедную Билджи, – плакала она. – Пнул ее ногой в живот – и нет больше ребенка. У Билджи горе. Не родит бване Гаю мальчика. Может быть, ему лучше взять себе другую девушку. Билджи плачет, но бвана может так сделать.

– Нет, Билджи, – мягко говорил Гай. – Я доволен тобой. Мне не нужен ребенок. Когда я уеду в свою страну, я не смогу взять его с собой. Там не любят людей смешанной крови. Ему будет плохо.

– Хозяин еще долго не уедет? – в страхе шептала Билджи. – Он уедет – Билджи умрет.

– Еще несколько лет, – говорил Гай. – Не беспокойся, Билджи.

И ей приходилось довольствоваться этим слабым утешением.

Гай больше не боялся, что монго Жоа обнаружит его связь с Билджи. Спать монго ложился пьяным, накурившимся банжи, растения, вызывающего галлюцинации, – европейцы называют его марихуаной. Гай понимал, почему у да Коимбры ослаб интерес к утехам плоти. Обжорство, пьянство и наркотики, да еще и климат в придачу пагубно влияют на мужскую силу. Даже он, молодой человек, воздержанный в еде и питье, совсем не употребляющий наркотики (об этом и речи быть не могло), чувствовал, что зов плоти в нем ослаб. Африка создана для африканцев, а те белые, что не хотят отсюда уезжать, платят страшную цену за свое упрямство…

В мае небо прояснилось, но появились бабочки. Гай никогда бы не поверил, что можно возненавидеть этих приятных для глаза, порхающих повсюду почти круглый год насекомых, которых можно с полным правом назвать украшением тропиков. Но не успел подойти к концу май, а Гай уже испытывал к ним отвращение, его просто тошнило от них. Именно в мае начали роиться два вида маленьких бабочек, черные и белые. Сначала их были тысячи, потом миллионы и наконец миллиарды. Они полностью закрывали небо, проникали всюду, их маленькие бархатистые тельца делали пищу несъедобной. Приходилось и днем и ночью носить маску из противомоскитной сетки, закрывавшей лицо. Процесс еды превратился в почти невыносимую пытку. Сон не приносил облегчения: сетка, натянутая над кроватью, была такой плотной, что почти не пропускала воздуха. Птицы дохли от переедания, и вся деревня провоняла их гниющими телами. Умирали и люди от плохой пищи и загрязненной воды, из которой приходилось вылавливать сотни красивых маленьких насекомых.

А потом, в июне, бабочки исчезли так же быстро, как и появились, и жизнь вошла в свою привычную колею, насколько вообще можно привыкнуть к жизни в Центральной Африке. В джунглях слышался рык леопардов. В поселок пришла женщина, прижимая руку к разорванному животу, из которого на целый фут выпирали искромсанные кишки, свисая между ее перепачканными кровью пальцами. Она кричала еще пять часов, прежде чем умереть, и ни одно из снадобий, приготовленных знахарем, не могло облегчить ей боль. Чернокожие, во главе с Гаем, отправились в джунгли и после недельных поисков убили леопарда, выскочившего со взрослой козой в зубах из поставленной на него западни глубиной в девять футов. Но оставались другие леопарды. И генетты. И питоны.

Ночью звери и насекомые, истинные хозяева и властители Африки, и тысячи разнообразных видов птиц, которые, казалось, состязались друг с другом в резкости и неблагозвучии своих голосов, наполняли тьму джунглей отвратительными звуками. Гай пришел к выводу, что ни один большой город не производит столько шума, сколько джунгли, и нет на земле ничего более ужасного. Почти ежедневно в лесистых холмах раздавалось эхо ружейных выстрелов, возвещавших о приближении караванов, и навстречу им спешили люди с дарами – табаком, порохом, ромом. Поскольку монго был достаточно умен и по щедрости значительно превосходил других владельцев факторий, успех почти всегда сопутствовал его людям, и через несколько часов они возвращались, ведя за собой караван. Настоящий караван, а не просто караван невольников, – в этих краях было чем торговать, кроме рабов. Гай взял эту хитрость на заметку, чтобы самому потом ею воспользоваться.

Караваны извилистой лентой спускались с холмов: носильщики несли на головах связки шкур, мешки с рисом, кувшины с пальмовым маслом, пчелиным воском, медом, большие изогнутые бивни слонов, тюки с кусками слоновой кости, связки бананов и других тропических фруктов, овощи, кожаные мешочки с золотым песком и многие другие доселе неизвестные Гаю дары Центральной Африки.

За носильщиками шли воины, вооруженные мушкетами, ассагаями[48]48
  Метательное копье с железным наконечником.


[Закрыть]
и копьями, ведущие вереницу рабов, попарно связанных за шеи стеблями лианы. За рабами обычно гнали стада волов, коз, отары овец, вслед за ними робко семенили женщины, а последним шел воин, ведя за собой ручного окапи[49]49
  Парнокопытное, родственное жирафу животное. Рост его достигает 1,5 м.


[Закрыть]
, или страуса, или еще какое-нибудь редкое животное в дар монго Жоа.

К середине лета Гай уже настолько овладел ремеслом, что сам вел все переговоры с белыми работорговцами. Он был честен, вежлив и точен – его доходы, а следовательно и капиталы монго, росли. Да Коимбра все чаще и чаще позволял ему вести дела с людьми, приводившими караваны товаров и невольников из самых глубинных областей материка. А в конце июля монго объявил Гаю:

– Ты превзошел мои ожидания и какое-то время вполне можешь обходиться без меня. А я наконец-то съезжу в Европу: целых десять лет откладывал я это путешествие. Аккуратно веди учетные книги и следи, чтобы никто из местных молодцов не лазал в мой гарем. Если сам туда забредешь, соблюдай осторожность. Я не ревнив, да и бабы эти мне до смерти надоели. Но обычаи нашей страны требуют, чтобы я убил тебя, если ты попадешься. Будет очень жаль, если мне придется расстаться с тобой по такому пустяковому поводу…

– Не беспокойся, монго, – усмехнулся Гай. – Я так и не распробовал черное мясо.

– Тогда постараюсь привезти тебе маленькую француженку, как и обещал. Французские женщины – занятные штучки. Думаю, это не будет слишком трудной задачей: больших материалистов, чем французы, просто не существует. Небольшое проявление щедрости – и твоя маленькая Жанна последует за мной…

– Если хочешь… – беспечно сказал Гай.

Разговор не казался ему серьезным. Возможность появления европейской или вообще какой-либо белой женщины в компании этого толстого мулата казалась ему столь маловероятной, что он о ней даже не думал. Еще до того как да Коимбра сел в свой маленький шлюп, отплывающий на юг, в сторону Конго, где наверняка можно было встретить французское судно, Гай полностью забыл об этом разговоре.

Прошло немного времени, ему пришлось забыть не только об этом. Наступил август с его ослепительным солнцем, дожди полностью прекратились, началась засуха. Окрестные племена стали все чаще наведываться в Понголенд в поисках пищи. Гай и его люди и сами не ели мяса уже много дней, что в этих краях, обычно изобилующих дичью, считалось серьезным лишением. Гай несколько раз водил людей на охоту, но добыча была крайне скудной. Рабы в загонах худели с каждым днем, так что пришлось их уступить капитанам-янки за смехотворно низкую цену. Гаю так надоели подорожник, ямс, овощи и фрукты, что он поклялся не есть больше зелень до конца дней своих. К концу августа ему пришлось отправить гонцов с известием, что он не будет больше принимать рабов по той простой причине, что их нечем кормить. Нужно было прожить еще весь сентябрь до прихода осеннего сезона дождей.

Гай вряд ли бы все это вынес, если бы не Билджи. Ночь за ночью, когда луна, казалось, занимавшая четверть неба, расплескивала свое жидкое серебро по сухим и пыльным джунглям, а голубые кукушки хрипло гукали с вершин деревьев, она приходила к нему и приносила с собой успокоение. Он испытывал к ней настоящую нежность, смешанную со стыдом и жалостью. Но не любовь. И не по той причине, что когда-то удержала его от близости с Фиби, но потому, что теперь, в двадцать пять лет, он был взрослым мужчиной и умел владеть собой. Когда он полюбит вновь, то – навсегда. Поэтому он не хотел отдать свое сердце Билджи, хотя знал, что она вполне достойна его любви. Все равно ничего хорошего из этого не выйдет. Гай ясно понимал (и это вызывало у него чувство горечи), что невозможно ввести это дитя, в жилах которого смешалась негритянская и арабская кровь, в мир белых людей. В душе он разделял все скверные предрассудки своего народа, в его сознании белого человека почти не было места для понимания негра, сострадания к нему. Нет, бросить ее было меньшим злом – уж лучше отсечь острым ножом то, что связывало его с Билджи, этим благоуханным тропическим цветком, обречь ее любовь на медленное угасание от одиночества и непрерывного страдания…

Она лежала в его объятиях, а в густой темноте за окном пищали и визжали большие летучие мыши, и, глядя на пурпурное вино ее губ, полночную вуаль ее ресниц, маленькую жилку, пульсирующую на шее, темной, как обожженное тиковое дерево, он чуть не плакал от стыда и горя…

Гай лежал, прислушиваясь к ночным звукам. Где-то удивительно близко рыкнул леопард-болози. По ночам невыносимая засуха гнала этих огромных кошек к деревням, где они рыскали в поисках добычи, – отсутствие дичи превращало их в людоедов. По утрам находили их следы, но прогнать не пытались. До самого рассвета люди сидели взаперти, слушая испуганное блеяние коз и надеясь, что обезумевшие от голода звери не полезут на обнесенные частоколом стены.

«Что-то нужно предпринять, – думал Гай. – Завтра возьму несколько воинов, пойду в джунгли и не вернусь, пока не перебью всех этих пятнистых дьяволов, а заодно и накормлю деревню мясом…»

В этой мысли было что-то успокаивающее. Она позволяла ему переключиться на насущные заботы и перестать, хотя бы на время, думать о Билджи. Он лежал, погруженный в раздумья о предстоящей большой охоте, пока не заснул.

Они вышли из Понголенда с первыми лучами солнца: Гай возглавлял процессию, несколько человек, идущих следом, несли его ружья, а за ними длинной чередой растянулись загонщики. Они несли недельный запас провизии, поскольку путь их лежал далеко за пределы местных охотничьих угодий, которые покинула дичь, в обычное время в изобилии водившаяся здесь. Он шел и шел вперед, чувствуя внезапный душевный подъем. Лучи солнца едва проникали сквозь полог пыльной листвы. Зловеще каркнула птица-носорог. Гай ускорил шаг.

За первые пять дней они убили трех леопардов, старых, покрытых шрамами былых битв и до крайности отощавших. Животных, пригодных в пищу, и след простыл, единственным исключением была карликовая восточно-африканская антилопа величиной не больше зайца. Они убили ее и съели, тщательно разделив на равные части, так что каждому досталось по маленькому кусочку. В общем-то, они не были голодны, но вынужденное вегетарианство измучило их. Оруженосцы Гая питались лучше, чем он, и, хотя они приглашали его на свои пиры, одного взгляда на котел, полный улиток, ящериц, лягушек, кузнечиков, гусениц, над которыми они чмокали губами от удовольствия, было достаточно, чтобы у Гая окончательно пропал аппетит. Походный повар выбивался из сил, чтобы вернуть интерес к еде у своего господина. На пятый день он поставил перед Гаем котелок с превосходным тушеным мясом. Гай почти уничтожил свою порцию, когда вдруг увидел на дне котелка маленький череп, точь-в-точь как у новорожденного младенца. Зажимая рукой рот, Гай помчался к ближайшим кустам. Огорченный повар последовал за ним.

– Бвана не любит обезьяньего мяса? – озабоченно спросил он.

– Нет, черт возьми! – заорал Гай, но, увидев вытянувшееся лицо Нимбо, сказал: – Понимаешь, Ним, обезьянка так похожа на ребенка…

– Лесные люди говорят, ребенок тоже вкусный, – сказал Нимбо с мрачным видом, – но у нашего народа табу. Мы идем, я и хозяин, к Бириби, большому колдуну, скоро, когда пройдем еще полдня. Бириби поможет. Мы принесем домой много мяса, да? Бвана пойдет?

– Да, – сказал Гай. – А сейчас приготовь мне что-нибудь другое…

Бириби, колдун из джунглей, жил в пещере. Он, конечно, как и все прочие колдуны, был большим мошенником в непременной маске черного дерева, ястребиных перьях и с обширным запасом тарабарщины на устах. За несколько фунтов табака и бутылку рома он показал свое колдовское искусство. Сначала он убил цыпленка, извлек кишки и перемешал с коричневатым порошком, который, как показалось Гаю, сильно смахивал на экскременты животных. Затем обмазал этой липкой смесью лица Гая и Нимбо.

– Вам нельзя умываться, пока не найдете дичь, – торжественно сказал колдун на языке мандинго. – Белый господин должен вести людей и не должен говорить. Вы переправитесь через три реки и выйдете на равнину. На это уйдет два дня. На равнине будет много буйволов. Они не убегут. У вас будет столько мяса, сколько вам надо, если сделаете все так, как я говорю…

Чувствуя себя полным идиотом, Гай тем не менее в точности следовал всем этим наставлениям. Они шли два дня, Гай впереди всех, причем он ни разу не открыл рта и не смывал с лица вонючую смесь. Они перебрались через три реки. С наступлением ночи устроили привал на краю холмистой саванны с редкими низкорослыми деревьями.

Утром их разбудило мычание буйволов.

«Конечно, это чистое совпадение», – убеждал себя Гай, пока негры готовили ружья. Но он достаточно долго прожил в Африке, чтобы не быть в этом абсолютно уверенным. И чем дольше он жил в этом глухом краю, где легко и многократно опровергались законы природы и чистая наука, тем меньше уверенности у него оставалось.

Первым же залпом они свалили трех молодых буйволиц. Взяв еще одно заряженное ружье, он увидел, что старый, покрытый боевыми шрамами бык поднял голову и втянул ноздрями утренний воздух.

Гай поднял ружье и стал ждать. Еще не совсем рассвело, и буйвол стоял, глядя в его сторону. Гай хорошо знал, что стрелять сейчас нельзя. В Африке нет зверя более злобного, чем буйвол, и более бесстрашного. Даже львы предпочитают не связываться с буйволом. У него нет врагов среди зверей, кроме молодых буйволов-самцов, которые в брачную пору бьются с ним до смерти за право обладать буйволицами. А этот старый бык, судя по всему, участвовал во многих подобных сражениях и всегда побеждал.

Гай знал, что поразить в голову бегущего навстречу буйвола практически невозможно. Черепная коробка защищена твердой, как броня, костью больших рогов, закрывающих лоб. Когда буйвол перед нападением опускает голову, этот же костный щит закрывает его грудь. Даже ружье для охоты на слонов в сороковых годах девятнадцатого века не обладало достаточной убойной силой, чтобы свалить идущего в атаку буйвола, единственный шанс давал выстрел с фланга, в бок животного, до того как оно начало двигаться.

Гай и оруженосцы начали медленно подбираться сбоку. Они обливались потом, хотя утро было прохладным. Гай вспомнил, во что превратилось тело женщины, натолкнувшейся на буйволицу у водопоя вблизи Понголенда. Им пришлось соскребать багровое месиво из искрошенной в мелкие кусочки плоти и костей с земли, в которую буйволица втоптала женщину. Иначе собрать ее останки было просто невозможно. Сначала они даже не были уверены в том, что эта мягкая масса из плоти, кишок, мозгов и обломков костей когда-то принадлежала человеческому существу. Если бы Гай не видел волос, зубов и обрывков ткани, которые подобрал в грязи Мономасса, чтобы использовать потом в своих целях, все это вполне можно было бы принять за останки какого-нибудь животного.

Он молил Бога, чтобы направление ветра не изменилось. Всем известно, что у буйволов плохое зрение, но невероятная острота обоняния. Охотники почти достигли удобной для стрельбы точки, когда вдруг вспорхнули птицы, выбиравшие насекомых из щетинистой, покрытой шрамами шкуры буйвола. И тотчас, не издав ни звука, даже не ударив копытом землю, животное сорвалось с места и понеслось с быстротой скорого поезда. Гай всадил пулю ему в шею, целясь поверх рогов и рассчитывая перебить позвонки. Буйвол даже не замедлил хода. Второй выстрел отколол куски от костного панциря, заставив быка на мгновение поднять голову. И в тот же миг Гай схватил новое ружье и вогнал пулю точно в грудь старому буйволу.

Больше он ничего не успел сделать. Буйвол бросился на них, зашвырнул одного из оруженосцев высоко в небо, с огромной силой откинул в сторону еще одного негра и Гая. Животное продолжало свой бег еще ярдов двадцать, потом его колени подогнулись, и оно рухнуло на землю с такой силой, что пропахало головой борозду. И больше уже не двигалось.

Но когда Гай попытался подняться на ноги, чтобы убедиться, что буйвол мертв, он обнаружил, что не может сделать этого. Его левая нога была сломана в двух местах, но пока еще не болела. Инстинктивно он поднял руку и вытер лицо. На пальцах осталась липкая грязь. Гай с благоговением глядел на нее.

«Подари я колдуну еще бутылку рома, он, может быть, и об этом бы меня предупредил», – подумал он.

Изготовив бамбуковые шины для ноги Гая и руки оруженосца, негры разделали тушу старого буйвола и обнаружили, что третья пуля прошла навылет через его сердце. Но, прежде чем умереть, он успел разорвать бедро до самой кости одному человеку, переломать кости еще двум и пробежать несколько десятков ярдов.

Теперь у них было много мяса. Устроили настоящий пир. К столу были поданы печень, сердце, языки и сочные бифштексы из мяса трёх буйволиц. Засолив мясо четырех убитых животных, пустились в обратный путь. Для Гая и раненых негров были сооружены носилки. Это было жуткое мучение. Каждый толчок отзывался в сломанной ноге Гая такой болью, словно в нее вонзались раскаленные ножи. И вот наконец первого ноября они добрались до Понголенда. Воздух был теперь густо насыщен туманами, но дождь не шел. Засуха миновала, однако перенасыщенные влагой туманы стояли еще не одну неделю. Конечно, этого было достаточно, чтобы буйно взошла растительность, а звери вернулись к своим старым пастбищам. Можно сказать, что это был самый лучший и приятный за долгие годы сезон дождей.

На Рождество 1843 года Жоа да Коимбра возвратился в Понголенд. Он похудел на сорок фунтов и был одет по последней европейской моде. Ясные глаза искрились весельем. Казалось, он помолодел лет на двадцать.

А под руку его держала, глядя на него снизу вверх большими восхищенными глазами, элегантная маленькая парижанка.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю