Текст книги "Гибель «Русалки»"

Автор книги: Фрэнк Йерби

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 28 страниц)

Глава 10

Они рысью выехали из Гаваны и, двигаясь по дуге вдоль берега залива, добрались до деревушки Регла. Там стояли на якоре две шхуны и бригантина, в которых по их виду и запаху безошибочно угадывались невольничьи суда. Но дон Рафаэль не удостоил их внимания, а повернул свою лошадь в сторону лесистых холмов за деревней. Гай последовал за ним.

Выехав из леса, они оказались на убранном поле, и тут Гай увидел три или четыре сотни негров: они что-то лопотали все сразу, оглушительно смеялись, на некоторых были штаны, надетые задом наперед, на других – одни рубашки, штаны же были накинуты на плечи, как плащи; с нескрываемым благоговением взирали они на остановившийся перед ними экипаж, окружив гурьбой форейтора-негра, слезавшего со своей великолепной лошади.

Форейтор щелкнул кнутом, чтобы привлечь их внимание, и выкрикнул какую-то фразу, несомненно, на одном из африканских диалектов. И в тот же миг его едва не сбили с ног бросившиеся к нему негры, которые принялись скакать вокруг, щелкая пальцами перед его лицом.

Форейтор добродушно щелкнул пальцами в ответ. Гай в изумлении посмотрел на Рафаэля.

– Они не жмут друг другу руки, – объяснил он. – Это они так здороваются.

Затем форейтор произнес длинную речь, хлопая кнутом в конце каждой фразы. Африканцы сопровождали его выступление восторженным ревом.

– Что он там говорит, черт его побери? – спросил Гай.

– Честно сказать, и сам не знаю. Я не владею языком вайдах. Но думаю, он объясняет им, по поручению своего господина, как это замечательно – быть рабом белого человека.

– А если бы он призывал их к мятежу? Не думаю, что кто-нибудь уловил бы разницу…

Рафаэль кивнул головой в сторону леса:

– Уверен, что эти hombres[31]31
  Люди (исп.).


[Закрыть] все бы поняли. Среди них наверняка найдутся люди, говорящие на ашанти, мандинго, сусу, вайдах и кру…

Обернувшись, Гай увидел небольшую группу белых мужчин, стоявших на краю поля. Один из них, судя по его одежде и осанке, несомненно, был землевладельцем, хозяином finca, прочие же – представители уголовного сброда всех мастей, какими только способна одарить мир западная цивилизация. «Их капитан наверняка американец», – подумал Гай.

– Я, пожалуй, поболтаю немного с этими hombres, – сказал он дону Рафаэлю. – Раз уж вы не хотите меня представить…

Дон Рафаэль ласково улыбнулся ему:

– Боюсь, что я не смог бы этого сделать. К моему величайшему сожалению, я не знаком с caballeros, о которых идет речь… Да к тому же, – продолжал он, по-прежнему улыбаясь, – боюсь, что я заблудился. Что-то не припомню, бывал ли я здесь раньше…

– А завтра вы забудете, что были здесь сегодня, не правда ли, Рафе? – насмешливо спросил Гай. – Не беспокойтесь, amigo[32]32
  Друг (исп.).


[Закрыть], насколько я помню, я вас не видел вот уже недели три или что-то вроде этого… – И он рысью направил своего коня туда, где стояли работорговцы.

– Приветствую вас, – сказал он капитану. – Не понадобится ли вам хороший штурман, когда вы выйдете в море?

Капитан долго и очень внимательно рассматривал его.

– Штурман – это ты, я так понимаю? – наконец проговорил он гнусаво, что сразу выдавало в нем уроженца Новой Англии.

– Угадали, – спокойно ответил Гай, – и притом очень недурной. Нужен вам такой?

– Нужен, – раздраженно ответил капитан, – если бы удалось его найти. Юнги идут по десять центов за дюжину, сколько бы они ни болтали о знании морского дела!

– Прошу прощения, капитан Раджерс, – неожиданно вступил в разговор землевладелец, – боюсь, что вы ошибаетесь. Этот молодой человек – приемный сын капитана Трэя, а тот сам учил его навигации.

– Сын Трэя? – переспросил капитан Раджерс. – Это полностью меняет дело. Слушай, парень, поехали-ка в город со мной и там все обсудим…

Не успел Гай ответить, как к ним подлетел негр верхом на лошади.

– Они едут, сеньоры! – завопил он. – Уланы! А с ними драгуны!

Хозяин поместья мгновенно влез в экипаж, и лошади с головокружительной быстротой умчали его. Банда головорезов рассеялась по полю, щелкая бичами. Через поразительно короткий промежуток времени все негры были загнаны в густой кустарник.

Дон Рафаэль закуривал очередную риго, поджидая Гая, скакавшего к нему легким галопом.

– Нам лучше убраться отсюда, – сказал юноша.

– Почему же? – холодно спросил дон Рафаэль. – Скорее нам нужно подождать командира драгун, чтобы предоставить ему необходимую информацию…

Гай взглянул на переводчика. «Если уж быть плутом, – подумал он, – то именно таким, как этот!»

Тем временем вдали показался отряд драгун. Когда они приблизились настолько, что можно было разглядеть их лица, Гай понял, что они не ищут рабов или работорговцев, а если и ищут, то без особого рвения. Молодой лейтенант, командовавший ими, поднял руку, и колонна остановилась, бряцая сбруей и лязгая саблями. Лейтенант выехал вперед, отдавая честь рукой, поднятой к сверкающей меди шлема под огненным великолепием плюмажа.

Он остановился в ярде от них, и его улыбка ослепительно вспыхнула под неизбежными усами:

– Полагаю, мой негр поспел вовремя? Я вижу, все черные птички улетели?

Дон Рафаэль воззрился на него с ледяным презрением, которое обычно испытывает мастер конспирации к шалопаю-любителю. Потом холодно улыбнулся.

– Должен вас заверить, лейтенант, – сказал он, – что мы не имеем ни малейшего представления, о чем вы говорите. Не правда ли, майор?

– Майор? – Лейтенант даже рот открыл от изумления. – Какой майор?

– Майор Джон Хеннерси, – быстро ответил дон Рафаэль, – из разведки Его Величества короля Британии, находящийся здесь по специальному приглашению нашего дорогого генерал-губернатора для содействия в искоренении торговли рабами, этого гнусного промысла… Майор, разрешите представить вам лейтенанта Хосе-Мария Гарсиа-Монбелло, который, как я понимаю, выполняет ту же миссию, что и мы, в пределах своих полномочий, разумеется…

– Искренне рад! – рявкнул Гай хриплым голосом, что объяснялось скорее душившим его смехом, чем желанием принимать участие в игре, затеянной Рафаэлем. – В таком месте, как это, наверняка водятся работорговцы, не правда ли, дон Рафаэль? Возможно, если бы лейтенант Гарсиа приказал своим людям прочесать окрестные леса…

Рафаэль почтительно перевел предложение Гая на испанский. Замешательство лейтенанта доставило приятелям удовольствие.

– Нет, нет! – закричал офицер. – Это частная собственность. А ее владелец – друг генерал-губернатора. Боюсь, генерал-губернатору не понравится, если…

– Жаль, – сказал Гай. – Тогда нам придется искать другие средства, как вы считаете, дон Рафаэль? До свидания, лейтенант.

Он развернулся и поехал прочь. Дон Рафаэль последовал за ним. Но лейтенант догнал их, пустив лошадь в галоп.

– Пожалуйста… – Он чуть не плакал. – Дон Рафаэль, я буду вам век благодарен, если допущенная мной неучтивость не достигнет ушей генерал-губернатора.

– Неучтивость? – удивился дон Рафаэль. – Я что-то не припомню какой-либо неучтивости с вашей стороны, лейтенант. Возможно, если бы вы перестали говорить загадками и выражались хоть немного яснее, я бы смог…

– Нет, нет, благодарю вас! – обрадованно воскликнул лейтенант, уступая им дорогу. – Желаю вам обоим удачного дня, caballeros! Да хранит вас Бог!

Они поехали дальше, скрючившись от сдерживаемого смеха, пока драгуны не промчались галопом через лес в противоположную сторону и стук копыт не растаял вдали. Затем вернулись назад, к finca. Через несколько минут там все было так, как и вначале: кругом кишели улыбающиеся африканцы, внимая речам форейтора, а хозяин поместья и работорговцы отдыхали в тени деревьев на краю поля.

Но теперь уже в толпе ходили надсмотрщики землевладельца, уводя негров группами, чтобы накормить и начать обучение. А работорговцы неуклюже садились на лошадей, взятых напрокат. Дело было сделано – теперь оставалось ждать следующего рейса.

Капитан Раджерс подозвал Гая.

– Поедем со мной, сынок, – сказал он. – Я должен нанести визит генерал-губернатору. Ты можешь присоединиться ко мне, а после этого я собираюсь выяснить, много ли ты понимаешь в навигации: раз тебя учил капитан Трэй, кое-что ты должен был усвоить, но я-то знаю, как трудно вбить науку в голову юнцов, так что я лучше сам проверю…

– Есть, сэр! – сказал Гай и направил своего коня рядом с лошадью капитана. В Гавану въехали все вместе, но задолго до того, как добрались до резиденции генерал-губернатора, группа рассеялась, так что Гай остался наедине с капитаном Раджерсом. Янки, казалось, был расположен помолчать, и Гай тоже не пытался начать разговор.

Капитан так и не открыл рта, пока они не доехали до величественного casa grande и не спешились у дверей. Когда же он заговорил, речь его была краткой и касалась существа вопроса.

– Ты сын Трэя, – проворчал он, – иначе я не взял бы тебя сюда. Надеюсь, тебе можно доверять. Что бы ты ни увидел и ни услышал, ты должен это забыть, понял меня?

– Да, сэр, – ответил Гай.

– Хорошо, тогда пошли! – сказал капитан Раджерс. Он поднялся по ступенькам и уверенно постучал.

Как только дверь открылась, Гай понял, что это не первый визит капитана Раджерса к высшему должностному лицу острова. Часовой тотчас провел их мимо длинной очереди ожидающих приема у генерал-губернатора, но не в главный кабинет, а в меньшую по размеру комнату, где сидел секретарь.

И здесь Гай вновь получил наглядный урок, как ведутся дела в мире мужчин. Капитан-американец сидел битых полчаса, ведя непринужденную беседу с секретарем. Они обсуждали погоду, виды на урожай, красоту Гаваны, цены на ром и сахар в Массачусетсе – все что угодно, кроме торговли рабами. На взгляд Гая, разговор был ужасно скучен, но это было не так. В прокуренной комнате ощущались скрытые токи волнения, напряженности, иногда даже сверкала незримая молния. Гай все это чувствовал, но не мог уловить суть дела, понять причины и следствия. Капитан Раджерс слегка сдвинулся с места, как будто собирался встать. Секретарь предупредительно поднял руку.

– Не уходите, – сказал он вкрадчиво. – Полагаю, что его превосходительство будет рад побеседовать с вами.

В тот же миг, будто по заранее условленному сигналу, дверь распахнулась, и его превосходительство генерал-губернатор острова Куба вошел в комнату. Это был высокий человек с огромными руками и ногами, чрезмерно тяжелым подбородком и мощными челюстями, что свидетельствовало о родстве с Габсбургами. Волосы его были светлыми, а маленькие серо-зеленые глаза все время конвульсивно, непроизвольно мигали, что оказывало на собеседника почти гипнотическое действие.

– А! – воскликнул он. – Капитан Раджерс, дорогой мой! Надеюсь, у вас все в порядке?

– Дела идут хорошо, ваше превосходительство, – ухмыльнулся Раджерс.

– А как насчет контрабанды? – спросил генерал-губернатор. – И здесь никаких трудностей, amigo mio[33]33
  Друг мой (исп.).


[Закрыть]?

– Никаких, сэр, – ответил Раджерс. – Ваши парни, как обычно, на все закрывают глаза.

– Хорошо. Но комиссии из Англии проявляют все большую подозрительность. Боюсь, что в связи с этим придется увеличить расходы…

– И я так думаю, – сухо сказал Раджерс. – Между прочим, раз уж речь зашла о расходах: я хотел бы отдать свой карточный долг дону Хайме в вашем присутствии, чтобы он не ссылался на свою забывчивость, как уже было однажды…

Он вытащил из кармана кожаный мешочек, развязал шнурок и начал отсчитывать золотые монеты, выкладывая их столбиками на стол секретаря. Гай зачарованно смотрел, как росла эта куча. Наконец генерал-губернатор почти незаметно кивнул, и секретарь смахнул монеты в свой собственный маленький мешочек.

– Я несу ответственность за эти деньги, – с улыбкой сказал генерал-губернатор. – Ваша уважаемая сеньора будет мне благодарна, если я не дам вам проиграть их…

«Им нравится этот спектакль, – подумал Гай. – Все здесь прекрасно понимают, что происходит, но им надо соблюсти хотя бы видимость благопристойности. Из-за меня? Вряд ли. Генерал-губернатор знает, что я не пришел бы сюда с капитаном Раджерсом, если бы был в полном неведении относительно их дел…»

Правила комедии требовали посвятить еще несколько минут праздному разговору прежде чем уйти. Они обменялись рукопожатиями с его превосходительством и направились к двери. Секретарь, дон Хайме, придержал капитана Раджерса за руку.

– Мой дорогой капитан, – сказал он, – вы имеете репутацию щедрого человека. Должно быть, вы знаете, что моего секретарского жалованья едва хватает, чтобы обеспечить моей жене достаточное количество servidumbre[34]34
  Прислуга (исп.).


[Закрыть] для ведения хозяйства. Не могли бы вы привезти для меня следующим рейсом маленького Negrito[35]35
  Негритенок (исп.).


[Закрыть] не слишком прожорливого?

– …или его стоимость в rouleaux[36]36
  Столбик из монет (фр.).


[Закрыть], не так ли, дон Хайме? – усмехнулся Раджерс. – Вас это устроит, надеюсь?

– Вполне, вполне! – воскликнул дон Хайме, после чего капитан отсчитал две или три золотые монетки ему в ладонь. Попрощавшись, капитан и Гай неторопливо проследовали по длинному коридору на улицу.

Весь следующий день Гай гонял шлюп своего приемного отца от острова к острову, взяв на борт капитана Раджерса в качестве пассажира. Старый янки был искусным мореплавателем. Он приказывал мальчику доставить его в определенные точки отдаленных островов и даже открытого моря. По прибытии он проверял местоположение корабля с помощью секстанта. Гай прекрасно знал, что мог бы проделать эти простейшие упражнения по навигации с завязанными глазами, но капитан Раджерс не выразил своего одобрения или неодобрения ни словом, ни жестом, ни выражением лица. Он сидел, подобно огромному языческому идолу, вырезанному из слоновой кости или тикового дерева, и наблюдал, как Гай демонстрирует искусство мореплавания и навигации. Наконец он проворчал:

– Годится. Мы отходим завтра с приливом. Потрудитесь к этому времени быть на борту, штурман Фолкс.

Теперь, когда дело было сделано, Гай начал осознавать, сколь велик его грех перед приемными родителями. Без сомнения, капитан Трэй любил его как собственного сына, а Пили (этим ласковым уменьшительным именем Гай мысленно называл Пилар) любила его не как сына, скорее, как любимого младшего брата, а в глубине души, возможно, и сильнее…

Подобно многим другим одержимым морем юношам, Гай предпочел прощальную записку душераздирающей сцене расставания. Чтобы вынести ее, ему недоставало мужества высшего рода, хотя он, несомненно, обладал физической храбростью. Но он так долго возился в темноте и так шумно собирал вещи, возможно не без тайного умысла, что разбудил Пилар. Без сомнения, это не было похоже на него, умевшего на охоте бесшумно подобраться к своей добыче на расстояние полета стрелы, Тем не менее дело обстояло именно так: Гай Фолкс, ловкий, уверенный в себе, в ночь своего отъезда стал вдруг неуклюжим, перевернул скамеечку для ног, лихорадочно искал вещи, хотя точно знал, где они лежат. Состояние духа человека подвластно его воле в гораздо меньшей степени, чем он привык думать.

Она вошла в комнату в одной ночной рубашке со свечой в руке. Ее распущенные волосы волной вздымались вокруг прекрасного лица и были черны, как бездна, как ночь без звезд, как мир до появления света.

Она стояла, глядя на него; в мерцании свечи было видно, как дрожат ее побледневшие губы.

– Ты… ты уезжаешь от нас, – прошептала она. – Но почему, Гай?

Он распрямился, высокий рядом с ней; его тень, падавшая на потолок, казалась гигантской. Он долго-долго стоял глядя на нее. Когда же наконец заговорил, его голос дрожал от ярости и страсти.

– И ты меня еще спрашиваешь об этом, Пили? – прошептал он.

– Я… не понимаю, – сказала она. – Что я такого сделала? Разве я не была добра к тебе? Не любила как сына?

Его глаза были холодны как лед.

– Да-да, – сказал он спокойно. – Ты была так добра, так заботлива… Но я ведь мужчина, Пили, в моих жилах течет кровь. А ты – женщина, которая никогда не смогла бы быть матерью такому мужчине, как я, приехавшему сюда с моим прошлым, мужчине с моим характером…

– Гай! – прошептала она.

– Матери – старые женщины, Пили. У них седые волосы. Мужчина не сходит с ума от желания целовать их губы, они не стройны, как пальмы весной… Их походка не заставляет кровь пульсировать в ритме негритянского тамтама…

– Гай! – воскликнула она умоляюще.

– Нет, ты уж выслушай. Ты была ко мне добра, это верно, но твоя доброта понемногу убивала меня. Ты относилась ко мне с любовью – и это было адской мукой, проклятием, потому что та любовь, которую я желал от тебя получить, опозорила бы тебя навеки, а я бы не смог от стыда глядеть на себя в зеркало до конца своих дней, вспоминая о том, как добр был ко мне капитан. Теперь ты видишь…

– Гай!

– Я должен уехать. Может, я и смогу забыть, если это вообще возможно – забыть тебя, Пилар, когда любишь так, как я…

Внезапно он отвернулся и, сделав несколько неверных шагов, опустился на стул, а когда она подошла к нему, то увидела в колеблющемся пламени потрескивающей свечи, что его плечи сотрясаются от мучительных рыданий. Ведь ему было всего лишь семнадцать лет.

– Гай, – сказала она, и голос ее потонул в нахлынувшей печали, – послушай меня, hijo mio, мой большой и неистовый сын, если я виновата перед тобой, я смиренно прошу твоего прощения…

Тогда он поднял покрасневшие глаза, схватил Пилар за руку, жадно и нежно целуя ее, и в этих поцелуях было больше страдания, чем страсти.

– Ты просишь у меня прощения? – выдохнул он. – Пили, я готов встать на колени перед тобой, чтобы ты простила меня за то, что я наговорил! Я чувствую себя как жалкий шелудивый пес, который заслуживает, чтобы его пристрелили…

– Нет, – сказала она с нежностью. – Ты мужчина, Гай, настоящий мужчина. Счастлива та женщина, которая станет твоей! Наверно, это моя вина, что я полюбила тебя, сама того не сознавая… Успокойся. Я не сержусь, но мне горько, что я тебя теряю.

Гай неотрывно смотрел на нее. Она наклонилась и поцеловала его в губы, нежным, долгим поцелуем, но в нем не было страсти.

– Adios, mi Гай[37]37
  Прощай, мой Гай (исп.).


[Закрыть], – прошептала она. – Vaya con Dios – ступай с Богом!

Потом она повернулась и вышла.

Через некоторое время, собравшись с силами, вышел и Гай. Он ехал сквозь ночной мрак в сторону Реглы в полной уверенности, что сердце его навсегда осталось с Пилар. Позднее, как и все мужчины, он поймет и не слишком будет печалиться по этому поводу, что у каждой новой любви есть начало и конец. Но это будет позже. А теперь он всеми силами боролся с желанием громко кричать в пустые небеса о своем горе и своей муке.

Глава 11

«Сюзанна Р.», судно капитана Раджерса, было бригом, то есть имело две мачты, а не три, как обычный корабль. Оно было очень узким, а нос подобен лезвию ножа: хотя жажда наживы требовала просторного, вместительного судна, осторожность (поскольку почти все великие державы объявили работорговлю вне закона) заставляла использовать быстроходные корабли, которые могли бы, как говорил капитан Раджерс, «обогнать британский крейсер, имея по паре матросов на баке и шкафуте, чтобы поднять кливера и мартин-гики…»

Конечно, это было преувеличением, но «Сюзанна Р.» и на самом деле могла выжать узел или два при таком легком ветерке, когда даже с помощью смоченного пальца, поднятого вверх, невозможно определить, откуда он дует. К тому же на судне имелись три разные корабельные книги и соответственно три флага: португальский, поскольку Португалия была единственной великой державой, разрешавшей работорговлю и имевшей право согласно договору вести ее к югу от экватора; американский, потому что хотя возможность повстречать британский крейсер к северу от экватора и была велика, но все еще причинявшие англичанам боль воспоминания о 1812 годе сильно уменьшали вероятность попытки офицеров флота Его Величества взять судно на абордаж; и испанский, так как корабль фактически принадлежал Кубе: ведь синдикат, купивший и снарядивший его в плавание, возглавлял не кто иной, как скромный и якобы бедный переводчик дон Рафаэль Гонзалес.

Для команды корабля было загадкой: обязан ли Гай своим привилегированным положением на судне тому, что его «представил» дон Рафаэль, или тому, что он был приемным сыном капитана Трэвиса Ричардсона. Никто среди навербованного из подонков сброда или тех, кто был выкуплен из тюрем доном Рафаэлем, ни даже среди тех, кто сам нанялся на судно, чтобы избежать ареста за воровство или непреднамеренное убийство, никто из них не был достаточно умен и сообразителен, чтобы понять резоны Джеймса Раджерса, этого лишенного сантиментов янки. На самом деле все обстояло гораздо проще: у капитана уже много лет не было толкового штурмана, и теперь, когда ему не нужно было исправлять ошибки вконец опустившихся пьяниц (а только такие офицеры шли на невольничьи суда), он испытывал огромное облегчение. Кроме того, по манере держаться Гай разительно отличался от других офицеров, а Джеймс Раджерс когда-то был джентльменом, и юноша давал пищу его ностальгическим воспоминаниям о прошедшей молодости.

Вот почему он с грубоватым добродушием вверил Гаю управление кораблем и таким образом, сам того не желая, поставил под угрозу его жизнь. Слишком уж тесно тому приходилось соприкасаться с командой. Моряки питают инстинктивную неприязнь к любому новичку, становящемуся любимцем капитана, а эти отбросы гаванских тюрем и клиенты вербовочных контор чувствовали, что все в Гае: его юность, приятная внешность, опрятность, манера речи – свидетельствует о принадлежности к миру, в который они не могли войти, что вызывало в них черную зависть, столь обычную для дрянных людишек, и страстное желание этот мир уничтожить…

На пятый день после отплытия из Гаваны, стоя у леера с подветренной стороны и наблюдая, как тяжело вздымаются и опадают волны, в то время как «Сюзанна Р.» бесконечно медленно продвигалась вперед, Гай Фолкс и не подозревал об опасности. Все вокруг восхищало его: элегантные обводы брига, кипение пены, которая вырывалась из-под его носа, как ножом разрезающего воду, туго наполненные ветром паруса, матросы, карабкающиеся как обезьяны по мачтам на самый верх, безбрежная пустота океана…

Гай взглянул вниз на решетку, через которую поступал воздух на нижнюю палубу, предназначенную для невольников. Нагнувшись, он попытался заглянуть внутрь, но ничего не увидел. Там была полная темнота.

В этот бело-голубой, залитый солнцем день люки не были задраены. Да и зачем – ведь грузом «Сюзанны Р.» были сейчас только товары на продажу и балласт. Гай быстро огляделся. На баке было пусто, никого не было и у переднего люка. Он глянул вверх: моряки ставили паруса, поскольку ветер изменил направление на четверть румба. Он нырнул в люк и через мгновение был уже внизу.

Когда глаза Гая привыкли к темноте, он обнаружил, что на палубе для невольников было невозможно не только стоять, но и сидеть выпрямившись. Он быстро, но точно вычислил, что расстояние между двумя палубами меньше ярда в высоту. Встав на четвереньки, он рассматривал прикрепленные рядами к палубе ножные кандалы и цепи, предназначенные для невольников.

Гай знал, что лодыжки двух рабов сковываются вместе кандалами, напоминающими своим устройством наручники, и приковываются к палубе короткой цепью. Подсчитав количество ручных кандалов и разделив его на два, он мог точно определить число негров, которых они возьмут на борт судна обратным рейсом. И он решительно пополз. Не преодолев и четверти расстояния до переднего трюма, он был уже весь в поту. Ему приходилось несколько раз останавливаться, потому что голова кружилась от недостатка воздуха, хотя все решетки и были открыты. Но Гай упорно двигался дальше. Если он сумел правильно высчитать, обратно они повезут двести двадцать африканцев. Он лежал прямо под одной из решеток в том же положении, что и негр, прикованный цепями, и подсчитывал в уме:

«Палуба – четыреста четыре квадратных фута, это я знаю из судовых книг. Если разделить на двести двадцать, то получится меньше двух квадратных футов на взрослого человека!»

Он пытался представить себе, как это будет, но не мог. Такая ужасная, безграничная жестокость была за пределами его опыта, его воображения. Здесь, под самыми решетками, он мог дышать, не испытывая большого неудобства, но стоило сдвинуться на несколько футов в ту или иную сторону, и сразу появлялись зловещие симптомы удушья. И это сейчас, когда невольничья палуба была пуста. А когда сотни чернокожих будут бороться за каждый глоток воздуха?

Он пополз назад к люку, заметив по дороге, что палуба была безупречно чистой. Она была промыта из шланга, выскоблена и отдраена пемзой. И все же, несмотря на это, слабое, но почти непереносимое зловоние – сочетание запахов пота, мочи и человеческих испражнений – так и не выветрилось. «Если сейчас такая вонь, – подумал Гай, – хватая ртом воздух, что же нас ждет, когда судно будет до отказа забито ниггерами?»

Он выбрался на палубу и столкнулся с помощником капитана Хорхе Санчесом, удивленно поднявшим брови.

– И что же вы делали внизу, дон Гай? – вопросил он.

– Смотрел, – спокойно ответил Гай. – Дон Хорхе, нельзя держать там так много людей, они все умрут!

– Какие это люди! – улыбнулся Хорхе. – Черномазые. А это большая разница, мой милосердный юный друг. И они не умрут, по крайней мере, не все…

– Но, – возразил Гай, – там не хватает места и воздуха…

– Когда двинемся в обратный путь, установим виндзейли так, чтобы воздух попадал в трюмы при бризе, – сказал Хорхе. – При отсутствии бриза мы полностью снимем решетки, если поведение los Negros позволит это сделать. Мы даже будем их поочередно выпускать на палубу, чтобы они могли размяться, поесть и подышать воздухом. Кроме того, внизу мы держим только мужчин. Женщины находятся в каюте, а дети – всегда на палубе. При хорошем поведении женщинам разрешается гулять по палубе ночью, а это весьма занятное зрелище: из соображений гигиены мы везем их совершенно голыми, и хотя лица у них как у старых обезьян, зато тела нередко как у изваянных из черного дерева богинь.

Гай уставился на него:

– Вы хотите сказать, что спите с негритянками? И вам не противно, дон Хорхе? Меня бы, наверно, вырвало от одного прикосновения к какой-нибудь из них!

Санчес откинул назад голову и громко расхохотался.

– О мой юный пуританин! – проговорил он сквозь смех. – Такой взгляд на вещи, как у вас, очень редко встречается, и со временем он, несомненно, изменится. Конечно, я сплю с las Negras. А почему бы и нет, мой безгрешный дон Гай? Они устроены точно так же, как и все остальные женщины, и с большой охотой этим устройством пользуются. Вы убедитесь, что они – сосуды, полные пламени, и доставляют гораздо больше удовольствия, чем наши прекрасные кубинки, у которых хоть теплая кровь течет в жилах, не то что у ваших ледяных Nordicas[38]38
  Северянки (исп.).


[Закрыть], которые все как одна ненавидят мужчин, питают отвращение к любви и производят потомство каким-то таинственным способом непорочного зачатия!

Гай двинулся прочь, качая головой. Он был слишком погружен в свои мысли и не заметил, что Жан Ласкаль, мало напоминающее человека существо, исторгнутое из клоак Марселя, города, который мог бы с успехом поспорить за звание порочнейшего в мире, намеренно выставил свою огромную мускулистую ногу как раз на его пути.

Гай рухнул на палубу, но тотчас вскочил. Его темные глаза горели гневом.

– Morbleau![39]39
  Черт возьми! (фр.).


[Закрыть] – выругался Ласкаль. – Протри глаза, дьявол тебя задери! Ты что, вообразил, будто можешь безнаказанно наступать на людей?

– Ты нарочно это сделал, – сказал Гай, с трудом подбирая французские слова. – Вставай, ты, гнусная свинья, пока я не вбил тебе зубы в глотку!

– О! – восторженно выдохнул Ласкаль. – Как он раскукарекался, этот юной петушок! Voila, mes gars! Regardez[40]40
  Смотрите, ребята (фр.).


[Закрыть], как я выщиплю из него перья!

Он встал, приземистый, квадратный, мощный, и двинулся на Гая, вытянув руки. Гай сразу понял, что мериться с Ласкалем силой мускулов – глупость. Но уж в ловкости-то он мог с ним поспорить. Он отступил под медвежьим напором француза. Когда же Ласкаль бросился на него, Гай внезапно упал на палубу ему под ноги. Ласкаль неминуемо рухнул бы на него, но Гай, уперевшись в живот француза ногами, с силой распрямил их и бросил Ласкаля через себя, да так, что тот, ударившись о пушечный лафет, потерял дар речи. Француз встал на одно колено, тряся большой головой. Гай отступил к лееру и схватил кофель-нагель. И, когда Ласкаль, качаясь, поднялся на ноги, Гай вновь свалил его ударом, который расколол бы менее прочный череп. На этот раз француз остался лежать без движения.

Гай постоял немного, глядя на него. Подняв голову, он увидел разбойничьи физиономии матросов, окруживших его кольцом. Переводя взгляд с одного лица на другое, Гай уже ясно осознавал, что должен делать дальше. И он пнул Ласкаля по ребрам еще три раза, точно и решительно.

Гай уже не испытывал гнева и сделал это вполне хладнокровно, бесстрастно рассчитав, что лучше теперь один раз хорошенько отделать Ласкаля, чем в течение всего рейса бороться с этим сборищем отпетых негодяев. Отойдя от лежащего недруга, он понял, что достиг цели. Матросы глазели на него с благоговением и страхом. Жестокость, превосходящая их собственную, – единственный язык, который был им понятен.

Ему, конечно, пришлось предстать перед капитаном и его первым и вторым помощниками, чтобы объяснить свой поступок. Но дон Хорхе, первый помощник, решительно встал на его сторону, заметив между прочим:

– Сдается мне, что этот вспыльчивый бойцовый петушок хорошо поддержал дисциплину на судне. Он, con permiso[41]41
  С вашего разрешения (исп.).


[Закрыть], сеньор, внушил этим свиньям немного крайне необходимого уважения к офицерам. Считаю, что его надо оправдать, предупредив, чтобы в будущем лучше владел собой. Удара кофель-нагелем вполне хватило, ногами – это уже было, guiza[42]42
  Пожалуй (исп.).


[Закрыть], лишнее…

Капитан Раджерс взглянул на Гая. Лицо капитана выражало суровость, но в глазах можно было заметить озорной огонек.

– Ладно, – проворчал он. – Господин Фолкс, я буду высчитывать с вас дневное жалованье Ласкаля, пока он не поправится. Вопрос решен!

На сорок первый день после отплытия из Гаваны они увидели Африку. Малым ходом они миновали три бесконечные линии, составлявшие Невольничий Берег: белую линию прибоя, желтую береговую линию и зеленую линию джунглей. Достигнув устья Рио Понго, они вошли в него. Гай стоял на носу, глядя на мангровые топи, на возвышавшиеся над ними шерстяные деревья и тамаринды, когда бородатый матрос ткнул его под ребро.

– Смотри, парень! – сказал он, указывая пальцем вниз. Гай посмотрел и ничего не ответил. Но костяшки его пальцев, вцепившихся в леер, побелели.

Они плыли в волнах прибоя, их было около пятидесяти: женщин и мужчин, уставившихся невидящими глазами в залитое солнцем небо. Их качало на волнах взад и вперед, между ними мелькали акулы, пихая их мордами, уже слишком сытые, чтобы продолжать свое пиршество.