Текст книги "1759. Год завоевания Британией мирового господства"

Автор книги: Фрэнк Маклинн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 42 страниц)

Так как Боскавен оставался в заливе Салоу около Таррагоны до конца июля, этот период времени оказался идеальным, чтобы Ла-Клю вышел из Тулона и направился через Гибралтарский пролив на соединение с Конфланом в Бресте. Типичные беспорядки, нерешительность и простое невезение французов привели к тому, что приказ Людовика XV по этому поводу поступил Ла-Клю только в конце месяца. Но к тому времени Боскавен уже прибыл в Гибралтар для пополнения продовольствия.

В течение целого месяца Боскавен подвергался огромной опасности, полагаясь на «открытую блокаду»: он оставил два фрегата для наблюдения (один – перед Малагой, а второй курсировал в проливе между Эстрепоной и Сеутой). Адмирал полагал: Ла-Клю может попытаться пойти в наступление, и он (Боскавен) сумеет покончить с ним.

3 августа Боскавен получил новый приказ. На этот раз приоритет был поставлен на угрозе вторжения. Ему приказывали любой ценой не допустить соединение флотов Бреста и Тулона и строго рекомендовали преследовать Ла-Клю повсюду, куда бы тот не направлялся, если ему удастся выйти из пролива в Атлантический океан.

Как обычно, французам потребовалось немыслимо огромное время, чтобы выйти в море. Только 5 августа Ла-Клю наконец-то убедился в том, что британцы не устроили засаду перед Тулоном.

Он вышел в море. У французского адмирала имелось двенадцать линкоров и три фрегата, включая флагманский корабль «Океан» (80 орудий на борту) – гордость французского флота.

Хотя Людовик XV во время своего правления глупейшим образом допустил, что его военно-морские силы пришли в упадок, по общему признанию, французские линкоры восемнадцатого столетия были лучшими в мире с точки зрения судостроения. А лучшим образцом стал «Океан» – новый линкор, спущенный на воду в 1756 г. в Тулоне.

В намерения Ла-Клю входил подход к Гибралтарскому проливу вдоль побережья Берберии. Затем он хотел ночью незаметно проскользнуть через узкий вход. Сначала удача сопутствовала ему, попутный крепкий восточный бриз позволил добиться значительных успехов. Он уже почти прошел, оставаясь никем не замеченным, через пролив восточнее Сеуты сразу после наступления темноты. Но тут суда Ла-Клю заметил патрульный корабль Королевского Флота. И поднял тревогу…

Ла-Клю продолжал продвигаться вперед, так как флот Боскавена находился еще на переоснащении, на борту флагманского судна «Намюр» еще не подняли паруса, большая часть команды находилась в увольнении на берегу. Сам Боскавен и старшие офицеры настолько потеряли чувство опасности, что спокойно обедали у губернатора Скалы.

Но кто-то на борту флагманского корабля адмирала, выполняя полученный приказ, дал сигнал сняться с якоря. Званый обед мгновенно прекратился, все бросились к кораблям. Скорость сборов Боскавена оказалась потрясающей. К 10 часам вечера восемь судов уже были на ходу. Еще через час Боскавен преследовал Ла-Клю по пятам около мыса Кабритра.

Это было беспримерным достижением искусства мореплавания. Нет ничего удивительного в том, что историки Королевского Флота всегда поют дифирамбы этому достижению: всего за три часа весь флот, стоявший со спущенными парусами ночью на причалах в «сложной» гавани и при отсутствии адмирала, поставил паруса и вышел в море.

Ла-Клю видел, как британский фрегат дал сигнал о своем присутствии, и понял: все его надежды на лучший сценарий оказались тщетными. Сейчас он уже участвовал в гонках с преследованием. Француз был уверен, что «Океан» может обогнать своих преследователей. Но как обстоит дело с меньшими кораблями его флотилии?

В полночь Ла-Клю принял судьбоносное решение. Его постоянно действующий приказ-инструкция гласил, что следует прибыть на встречу в Кадис. Это мудрая профилактическая мера, учитывая разные скорости его судов и непостоянство погоды в Атлантическом океане, которая может рассредоточить корабли. До сих пор они шли с потушенными огнями, но сейчас, при установившемся благоприятном ветре и в полной уверенности, что весь флот плотно сгруппировался вокруг него, Ла-Клю оповещающим фонарем дал сигнал: вся армада должна изменить курс и направится к мысу Сан-Винсенте.

Почему этот сигнал не увидели прочие, остается загадкой. Но не менее пяти линкоров и три фрегата («Фантаск», «Лион», «Трито», «Фиэр», «Л'Орифламм», «Ла-Химер», «Минерва» и «Грас») не повиновались новому указанию. Они шли в Кадис, выполняя первоначальные инструкции. Некоторые предполагают, что капитанам не понравился новый приказ, и они преднамеренно игнорировали его. Но по самым доброжелательным предположениям, дальние суда слишком отстали и в полночь не смогли прочесть сигнал. А к тому времени, когда они догнали основную флотилию (где-то в 2 или 3 часа ночи) Ла-Клю уже погасил фонарь, опасаясь, что он просто освещает путь Боскавену.

И вновь часть вины можно возложить на Людовика XV, который пренебрегал французским военным флотом, так как у французов не имелось сигналов ночного компаса. Восемь оторвавшихся французских кораблей провели весь следующий день, пытаясь найти «Океан», а затем отказались от этих попыток и пошли в Кадис, убежденные, что они найдут флагманский корабль там.

Прибыв в Кадис 19 августа, они сразу же были окружены адмиралом Бродриком. Здесь суда оставались в состоянии полной беспомощности вплоть до первого дня нового 1760 г.

Когда французские корабли разделились, Боскавен принял правильное решение: игнорировать малый отряд кораблей и преследовать флагманское судно.

В 6 часов утра 18 августа Ла-Клю увидел: в хвосте его соединения идут корабли. Полагая, что это его отставшие суда, он остановился, чтобы они догнали флагманское судно. Наконец, когда на горизонте появилась эскадра Бродрика (арьергард Боскавена), в результате простого подсчета в уме француз понял, что это противник.

К своему ужасу, Ла-Клю увидел: его собственных кораблей, которых шли в хвосте, не видно, зато он самым глупейшим образом подпустил к себе противника.

Сейчас, имея семь своих судов с подветренной стороны, будучи на расстоянии приблизительно тридцати миль от мыса Сен-Винсенте, а также учитывая таинственное исчезновение арьергарда французского флота, Боскавен, выражаясь метафорически, уже облизывал губы. По его собственным словам, «с востока дул сильный ветер, погода стояла прекрасная, море было гладким и спокойным. Мы вскоре поняли, что чрезвычайно быстро догнали противника. Затем обнаружили, что это всего семь крупных линейных кораблей. На одном из них был флаг французского адмирала».

Боскавен просигналил своему флоту. Как он вспоминал позднее, это было сделано, чтобы «корабли вступали в бой сразу после подхода, не обращая внимания на строй. Суда противника построились впереди и направились от нас на всех парусах… Подул свежий ветер, и мы очень быстро догнали их».

В течение пяти часов (приблизительно с 8 часов утра до 1 часа дня) обе флотилии быстро шли на северо-запад. Постепенно британцы начали опережать противника.

Вскоре после этого оба флота подняли флаги, и Боскавен дал сигнал к атаке. Было уже 2 часа 30 минут дня, когда корабль его величества «Куллоден» начал ближний бой с судном «Кентавр», вооруженным семьюдесятью четырьмя пушками. Им командовал капитан месье де Сабран-Грамон.

Хотя Боскавен вызвал противника на бой, вначале он не был доволен ходом сражения. Краткий официальный рапорт адмирала гласил: «Приблизительно в половине третьего некоторые из передовых кораблей начали сражение. Я не мог добраться до „Океана“ почти до четырех часов».

Но из его личной переписки следует: адмирал был разочарован, когда пять его боевых кораблей вместе напали на «Кентавра». По мнению Боскавена, Бродрик и арьергард могли легко позаботиться о противнике, остающемся в тылу, а в это время лучшие суда должны преследовать флагманский корабль.

Не мог Боскавен выполнить и свой любимый маневр, атакуя противника в обратном порядке, когда каждый из последующих кораблей использует предыдущий, уже вступивший в бой, в качестве заслона. Таким образом он проходит рядом с ним к следующему судну противника. Это продолжается, пока не произойдет атака на каждый корабль противника от тыла до авангарда.

Олауда Эквиано вспоминал: Боскавен прошел мимо трех кораблей противника, чтобы близко подойти к «Океану». Он был обстрелян всеми тремя кораблями противника. Но «несмотря на это, наш адмирал не открыл огонь из пушек ни по одному из них, что меня удивило. Он приказал нам лечь вниз животом на палубе и лежать в таком положении, пока мы не подойдем к „Океану“. А когда поступил приказ, мы дали полных три залпа в него, притом – сразу же».

Тем временем Боскавен вел бой с «Кентавром», сражавшимся как тигр в течение пяти часов. В ожесточенном бою погибли или получили ранение двести французских моряков, а капитан де Сабран-Грамон был ранен в девяти местах. А когда Боскавен около 4 часов дня подвел «Намюр» достаточно близко к «Океану», то завязал бой с отходом. «Намюр» отважно сражался в яростном морском бою, ему пришлось отойти под углом от корабля противника через полчаса, но только после того, как он нанес неприятелю тяжелые потери. Восемьдесят французских моряков были убиты, свыше ста – ранены.

Олауда Эквиано подносил пушкам порох во время всего сражения. Он назвал этот бой ужасающим и смертоносным: «Я подвергался страшной опасности погибнуть на взорвавшемся корабле. Это продолжалось более получаса. Когда мы доставали боеприпасы из ящиков, дно многих из них оказалось прогнившим. Порох рассыпался по палубе около основания мачты; у нас едва хватило воды, чтобы залить его. При этом мы не делали того, что должны – не защищались от выстрелов противника. Нам приходилось ходить по всей длине корабля, чтобы подносить порох».

Ла-Клю (одна его рука была сломана, вторая – с серьезным ранением), временно передал командование графу де Карне-Марсейну. Флагманский корабль Боскавена, выведенный из строя, потеряв бизань-мачту и оба топселя, дал полный назад. При этом маневре ему пришлось сражаться с «Кентавром», который в то время (7.15 вечера) начал стрелять. Но до того сам «Кентавр» был обстрелян пятью кораблями Королевского Флота.

Пока «Океан» разбирался с парусами, Боскавену пришлось перенести свой флаг на борт «Ньюарка». Он дал приказ об общем преследовании. Оно продолжалось всю ночь. В британском авангарде находился «Гернси», вооруженный пятьюдесятью пушками.

Теперь для французов пришло время «спасайся, кто может». К утру 19 августа у Ла-Клю рядом с «Океаном» находилось только три судна, вооруженных семьюдесятью четырьмя пушками – «Редутабль», «Темерар» и «Модест». Два других корабля шли по независимому маршруту, один из них направлялся в Рошфор, второй – на Канарские острова.

Боскавен докладывал: «Я вел преследование всю ночь, утром 19-го увидел только четыре паруса, которые направлялись в Лагуш».

Не имея возможности скрыться от своих преследователей, но твердо решив не сдаваться, Ла-Клю направил свой великолепный флагманский корабль на скалы. На борту развевался флаг, все паруса были подняты. «Все мачты оказались сбиты и упали через нос корабля», – докладывал наблюдавший Боскавен.

«Редутабль» последовал примеру французского флагмана. Но «Темерар» и «Модест» бросили якоря под огнем пушек нескольких португальских батарей в заливе Лагуш. Чудовищно нарушая нейтралитет Португалии, Боскавен направил свои корабли в порт, чтобы взять французские суда в качестве трофеев.

«Океан» и «Редутабль» предали огню там, где они находились. Похоже, на борту «Океана» осталось очень много пороха, так как Олауда Эквиано писал следующее: «Около полуночи я увидел, как взорвался „Океан“. Взрыв был невиданной силы. Мне никогда не доводилось видеть подобную сцену. Менее чем за минуту полночь от сияния пламени на ограниченном пространстве превратилась в день. Это сопровождалось страшным грохотом ужаснее грома. Казалось, что было видно даже самую крошечную частичку творящегося вокруг нас».

Карне Марсена и его офицеров взяли в плен, Ла-Клю избежал участи пленного, бежав в Лиссабон на куттере. Лагуш стал потрясающей победой Британии. Французы потеряли пять кораблей и 500 человек убитыми и ранеными. Потери Боскавена составляли 252 человека. Но решающее значение этой победы заключалось в ее стратегических последствиях. Теперь Конфлан остался один против сплоченного могущества Королевского Флота. Шансы на успешное вторжение французов значительно сократились.

Не найдя два остальных французских корабля, Боскавен доложил о своем успехе Питту и Хоуку. 20 августа он объявил, что возвращается в метрополию, оставив патрулировать Бродрика и семь кораблей.

Деморализованным французам оставалось лишь заняться самой неподходящей полемикой между Ла-Клю, военно-морским министром и капитанами кораблей, которые ушли в Кадис. Они приступили к марафону эпистолярного самооправдания и перекладывания вины друг на друга. Ла-Клю указывал пальцем на капитанов, которых окружили в Кадисе. А они, со своей стороны, протестовали, заявляя: адмирал не выполнил свой первоначальный план, изменил намерения, а после этого не отправил четких и ясных сигналов.

Ла-Клю беспечно писал Шуазелю, что он не виноват, просто ему не повезло. Все, что можно было сделать с помощью искусства мореплавания, он выполнил, только вот капризная Фортуна отвернулась от него.

Французское общественное мнение выразило отвращение ко всему этому делу. Лишь капитан де Сабран-Грамон вышел с честью из этой ситуации. Действительно, по всеобщему признанию он вел себя столь же отважно, как воины в древности.

Этого человека явно приветствовали аплодисментами даже его британские захватчики в Гибралтаре.

Как всегда, французское правительство проявило нелепую снисходительность к побежденным адмиралам. В 1764 г. Ла-Клю стал генерал-лейтенантом, а Кастильона, одного из капитанов, тайком пробравшегося в Лагуш, повысили в звании в 1765 г. Маркиз де Сент-Айнан, неблестящий командир корабля «Редутабль», продолжал службу – и дослужился до высшего звания в военно-морском флоте.

Мрачное настроение в Париже контрастировало с эйфорией в Лондоне. Туда весть о великой победе добралась 6 сентября. Даже врожденный пессимист герцог Ньюкасл позволил себе высказаться с новым оптимизмом: «Теперь Боскавен вернется, – писал он, – с семью кораблями и тремя французскими, а также с двумя полками из Гибралтара. Признаюсь, что до сих пор опасаюсь вторжения».

Адам Смит, наслаждаясь успехом своей книги о моральных чувствах, говорил своему другу Гилберту Эллиоту (в письме, датированном 10 октября), что он очень доволен Лагушем. Но, между прочим, никто серьезно не воспринимал угрозу вторжения.

Новость о победе в Миндене (Германия), поступившая почти одновременно с известиями от Боскавена, убедила Пита: в этом году Провидение было на стороне Британии. Но он, и Ньюкасл забыли древнюю мудрость о крысах, загнанных в угол. Теперь, почти не имея никакого выбора, Шуазель и его министры будут сражаться отчаянно, чтобы гарантировать: д'Огюльон и его войска вторжения добрались до Шотландии.

Глава 8
Минден

Неожиданным литературным «хитом» 1759 г. стала книга «Жизнь и мысли Тристрама Шенди» (две части появились в том году, третья – через несколько лет). Она была написана малоизвестным сорокасемилетним священником по имени Лоренс Стерн. Всего за один год эта классическая «история пуделя» принесла Стерну славу и богатство.

1750-е гг. стали десятилетием, когда писатели экспериментировали с новым модным увлечением – «застенчивым повествованием». Но «Тристрам Шенди» – это фрагментарное изложение, отсутствие хронологической последовательности, внутренний монолог, ассоциация идей, «поток сознания», забавные экскурсы в проблемы автора, с участие читателя и фальшивый академизм, отступления и мини-эссе, прерывающие незамысловатый сюжет. Книга стала кульминацией (а кое-кто сказал бы – доведением до абсурда) всего процесса таких экспериментов. И всегда с душевной теплотой будет относиться к этой книге тот, кого охватывает трепет от самой идеи авангарда, кто в глубине души полагает, что смешение начал, середин и концовок – это последнее веяние литературы. Влияние «Тристрам Шенди» было огромным. Вспомним Джойса, Беккета и сотню их галльских последователей – от Роб-Грие до Натали Capo.

Знаменитая строка Беккета из «Мерфи» («Он проклинал день своего рождения, смело оглядываясь назад, на момент своего зачатия») – прямое заимствование из открывающей главы «Тристрама Шенди», когда автор горько жалуется на то, что его матушка думала о часах вместо того, чтобы сосредоточиться на сексуальности в момент его зачатия.

Но Стерн упивается так называемым «плагиатом», пытаясь доказать: в этом мире действительно ничто не ново под солнцем. Один из самых известных отрывков в «Тристраме Шенди» звучит следующим образом: «Неужели мы вечно будем выпускать новые книги, как аптекари делают свои микстуры, переливая всего лишь из одного сосуда в другой? Неужели мы вечно будем сплетать и расплетать одну и ту же веревку?»

Шутка, задуманная Стерном, заключается в том, что весь отрывок взят почти дословно из «Анатомии меланхолии» Роберта Бёртона. А Бёртон, в свою очередь, заимствовал ее из другого источника. Попытки избежать плагиата обычно приводят к бесконечному упадку и регрессу.

«Тристрам Шенди» представляет собой странную книгу для любого века. Но, вероятно, особенно странно ее появление в середине мировой войны. Позднее доктор Джонсон (в 1776 г.) высказал суждение, с которым соглашались многие последующие читатели: «У всего необычного короткий век. „Тристрам Шенди“ просуществует недолго».

Оказалось, что Джонсон в этом ошибался (как и в метафизике Беркли, когда доказывал ее несостоятельность, бросив в автора камень). Но трудно не заметить: великое литературное произведение Стерна является творческим тупиком. Возможно, это невероятная фантазия человека, для которого писательская деятельность важнее жизни, вероятно, это своеобразный талисман для всех, считающих искусство стоящим выше жизни.

Сторонники Стерна всегда говорили о его «двусмысленности», подразумевая, что любое ясное предположение можно всегда оспорить. Но лучше всего рассматривать его как тупик, если метод скептицизма Юма применить не в философии, а в литературе. Всегда найдутся поклонники и защитники нигилизма и релятивизма. Но Стерн, безусловно, сделался основоположником того, что, в конце концов, стало главным клише двадцатого столетия – романов о том, как писать роман.

Интересно отметить, что автор вне своего любимого дела не имел никакого отношения к релятивизму, как, безусловно, требовала от него его собственная доктрина. Когда речь заходила о его политических убеждениях, релятивизм резко заканчивался.

Его персонаж доктор Слоп (за основу был взят исторический деятель – доктор Джон Бёртон) подтверждает, что автор изливает всю свою злобу на якобитов и их движение. Неожиданно вся релятивистская точка зрения на мир вылетает в широко распахнутое окно, и мы узнаем: движение якобитов является явным злом, а власть «вигов» – ганноверцев – протестантов – безусловное добро. Но каким образом это согласуется с общей точкой зрения на мир в «Тристраме Шенди», никак не объясняется.

Для исследователя Семилетней войны в «Тристраме Шенди» интересно то, что Стерн уделяет огромное внимание военным вопросам. Помимо Парсона Йорика (в романе он представляет своего рода продолжение самого Стерна), автор с большим сочувствием говорит о другом персонаже – капитане Тоби Шенди (дядюшке Тоби). Это ветеран войны, получивший ранение в пах во время кампании в Европе, он фанатично предан военной истории и осадному искусству.

Большую часть наиболее часто цитируемых фраз из романа он вкладывает в уста дядюшки Тоби.

«Наши солдаты бранились на чем свет стоит во Фландрии, – вскричал мой дядюшка Тоби, – но не слышал ничего похожего на это».

«Хотел бы я, – промолвил мой дядюшка Тоби, – чтобы вы посмотрели, какие огромные армии были у нас во Фландрии!»

Предполагается, что Тоби сражался в войнах против Людовика XIV в период с 1689 г. до 1697 г. и с 1702 г. до 1713 г. В романе часто упоминаются сражения при Штейркирке и Намюре, а также военные кампании Мальборо во время Войны за испанское наследство, закончившейся в 1713 г. Утрехтским договором.

Для демонстрации эрудиции Тоби в военной науке Стерн приводит все самые знаменитые имена, известные в теории войн с 1650 по 1750 гг. – за целую сотню лет.

Эти имена давно покрылись туманом времени, но были хорошо известны образованной аудитории в 1759 г.: Мароли, де Вилл, ван Кохорн, Скитер, Депаган, Блондель и прежде всего маршал Вобан – самый знаменитый из всех военных инженеров до времени написания романа. Его работа по постепенной атаке крепостей и фортификациям появилась в начале 1740-х гг.

Более того, Стерн любил вставлять в текст непонятные слова и технические термины, относящиеся к наступательным и оборонительным операциям во время осад: редан, скат, параллель, передний скат бруствера, стрелковая ступень, горнверк, бастион, полубастион, сапы, эполменты, тенали, двойные тенали, равелин, равелин в форме полумесяца, контрэскарп, контрстража, дымовые завесы, габионы, кюветы, баллиста, теребра (приспособление для пробуравливания), скорпион, выход за передний край обороны, падереро, полукульверина…

Во время Семилетней войны осада крепостей и фортификации сыграли свою роль. Но, как правило, это были проблемы главных воюющих сторон. Как объясняет дядюшка Тоби у Стерна, присутствие британской армии на континенте всегда воспринималось обеими сторонами как необычное и даже исключительное событие. Ведь Королевский Флот воспринимался как армия островного королевства. К тому же, существовала естественная тенденция отправлять войска скорее в колонии, чем на европейские театры военных действий.

Но были и такие времена, когда предпочитаемой системы выплаты субсидий союзнику, базирующемуся на материке, было недостаточно. Союзник требовал фактического присутствия на полях сражений английских солдат – «красных мундиров». К 1759 г. в Семилетней войне в этом возникла необходимость. Но британская армия по многим своим параметрам устарела. Поэтому генералам пришлось учиться новым техникам, впервые введенным прусским королем Фридрихом Великим, включая движение в ногу.

Фридрих хотел быть хозяином ведения войны, а не просто слугой, детерминистически ограниченным факторами логистики, топографии, климата и даже общественного строя. В связи с тем, что численность населения Пруссия была ограниченной, максимально возможная численность ее армии составляла около 154 000 человек.

Фридрих был вынужден беречь свои ресурсы и избегать больших потерь. Помогали идеи об осаде крепостей, разработанные Вобаном. У него подчеркивалась возможность капитуляции после определенного периода сопротивления, а также постепенная атака крепостей без штурмов.

К этому Фридрих добавил дезорганизацию линий коммуникаций и быстрое перемещение, а также (по возможности) – исключение сражений. Правда, он был намного больше готов рисковать всем в одном сражении на поле боя, чем множество его современников. Решительные сражения, как правило, приводили к пирровой победе. Это показали триумфы Мальборо. Потери у него составляли 20–25 процентов.

В определенной степени большие потери объяснялись тем, что медицина находилась на примитивном уровне. Ведь один из трех раненых в бою умирал от заражения крови и других не смертельных (на бумаге) ранений.

Большие потери Фридриха при Лейтене и Россбахе в 1757 г. положили конец его ранней серии успехов, а к 1759 г. повернули ход войны против него.

Фридрих оказал влияние на многих своей системой строгой дисциплины. Говорилось, что цель заключалась в том, чтобы заставить солдат бояться собственных капралов больше, чем противника. Но имелись и иные черты: понимание значимости логистики, продовольственного снабжения и надежных линий коммуникаций, отвращение к осадам крепостей. Особое значение (и в этом случае можно с уверенностью определить влияние философов) Фридрих придавал здравому рассудку – руководящему принципу в военной науке.

Но, тем не менее, можно утверждать: реальной детерминантой у Фридриха была технология, а не человеческий фактор. Вероятно, самой важной революцией в ведении войн в восемнадцатом столетии стало повышение роли пехоты и артиллерии, а также относительный упадок кавалерии. Кремневые мушкеты и граненые штыки постепенно вытеснили пики и мушкеты с фитильным замком еще во время Войны за испанское наследство.

Следующее усовершенствование пехоты было связано с тем, что Фридрих возродил дисциплину на марше, принятую в древнем мире, и заменил маневрирование разомкнутыми колоннами на быстрые и скоординированные передвижения под музыкальное сопровождение флейт и барабанов. Прусский подход, скопированный британской армией во время Семилетней войны, заключался в том, чтобы подчеркнуть увеличенную огневую мощь. В военных академиях и офицерских столовых обсуждали преимущества развернутого строя по сравнению с колонной. Полагали, что развернутый строй (три шеренги локоть к локтю) позволит довести до максимума мушкетный огонь и превосходит французскую колонну, более благоприятную для штыкового боя, чем для огневых средств.

По мнению французов, штык намного превосходил мушкет, к которому он был примкнут. Штык длиной в двадцать один дюйм наносил колотые зияющие раны, на которые невозможно наложить швы. Тот, кто выживал от подобных ран, обычно умирал от инфекции. По иронии судьбы, это полная противоположность ролей перечисленного оружия в Войне за испанское наследство. Тогда именно французы рассчитывали на мушкетный огонь, а Мальборо и Евгений Савойский – на холодную сталь штыков.

Поэтому британская армия, направленная на войну в Европу, как было принято, шла в бой колоннами, которые перестраивались в двухшереножный строй плечом к плечу. Третья шеренга восполняла пехотинцев, убитых огнем противника. Войска, подходя к неприятелю на расстояние от двадцати до тридцати ярдов, сначала делали один или два залпа, а затем шли в штыковую атаку.

Идея заключалась в том, чтобы вызвать шок у противника, делая опустошительные выстрелы с малого расстояния, за которыми следовала штыковая атака. Так как каждый защитник прицеливал свое оружие в солдата, находившегося непосредственно перед ним, британцы пользовались преимуществом незащищенного участка под левой рукой, которую поднимали и протягивали вперед, чтобы поддержать ствол ружья. Каждый британский солдат был обучен менять оружие в последний момент и в координированном внезапном движении вонзать свой штык в сердце или в левую часть живота противника. Легенда гласит, что именно так армия «Мясника» Камберленда выиграла битву при Куллодене, хотя на самом-то деле такой прием сыграл самую незначительную роль в победе над Драммосси Муром в тот день. Важнее то, что этот прием применяли перед тем, как войска сомкнут строй. Цель британской армии заключалась в обеспечении непрерывного залпового заградительного огня, когда взводы стреляли в разное время вдоль всей шеренги. Эти взводы находились в составе обычной структуры полка – батальона – роты: батальон, состоящий из десяти рот, делился на восемнадцать взводов или «огневых подразделений», ответственных за три выстрела. Такого было достаточно, чтобы вести постоянный огонь по противнику.

На практике не удавалось достичь ни сомкнутых шеренг, изображенных на батальных картинах, ни хореографии на парадных плацах. Ведь дисциплина на войне постоянно подчинялась человеческому инстинкту самосохранения. Реалии полей сражений – это независимое ведение огня. Такое отклонение от ортодоксальности стало еще более заметным, когда британские солдаты («красные мундиры») смогли освободиться от требований, предъявляемых немецкими главнокомандующими – например, Фердинандом Брауншвейгским, вышколенным в традициях Фридриха. Следовательно, в 1759 г. война в Северной Америке стала менее структурированной и традиционной, чем сражения в Германии.

Средний темп огня из мушкета составлял два или три залпа в минуту. Процесс ускоряли с помощью металлических шомполов, заменивших старые деревянные, а также вставки запалов и заряжание при помощи одной и той же плотной бумаги для патронных гильз. Вставка запалов и зарядка представляли собой четырехэтапный процесс. Но ударные войска могли заряжать оружие и стрелять каждые пятнадцать секунд.

Основной метод заключался в том, чтобы прицелить оружие в противника в надежде, что на поле сражения, где скопилась огромная толпа солдат, массовый залп найдет свою цель по закону простой вероятности. Точность и надежность были почти невозможны для мушкетов восемнадцатого века, ведь цепная реакция установки кремня, образования искры и поджигания пороха часто не могла пожечь заряд в стволе. Сам же ствол не был идеально прямым.

На расстоянии более пятидесяти ярдов мушкет оказался плохим оружием, зато на более короткой дистанции он был смертельно опасным. Это было оружие с медленной скорострельностью. Поэтому энергия сферических круглых мушкетных пуль быстро уменьшалась в зависимости от расстояния. Тщательно прицеленный залп с короткой дистанции приводил к летальному исходу, чего не случалось при огне с большого расстояния. Если стреляли издалека, то была вероятность не убить, а только ранить противника. И наоборот, при стрельбе с малой дальности тяжелые свинцовые шарообразные мушкетные пули наносили страшные травмы.

Поля сражений восемнадцатого века представляли ужасающую арену кровавой бойни, по которой бегали солдаты, лишившиеся глаз, носов и других частей тела, оторванных мушкетными шаровидными пулями.

В восемнадцатом веке для солдат были предусмотрены и ружья с максимальной дальностью стрельбы, составлявшей 300–400 ярдов против 80-100 ярдов для мушкета. Это было связано с тем, что внутри канала ствола ружья находился спиральный паз, заставляющий пулю вращаться и лететь по более спрямленной траектории. Но так как на зарядку ружья уходило больше времени, к тому же, у него не имелось штыка, оно не стало стандартным огнестрельным средством для пехоте.

Ружье больше подходило в качестве оружия снайпера либо для дальнобойной работы в лесах Северной Америки. Для зарядки ружья требовалось больше времени, поскольку порох приходилось отмерять из рожка. Для мушкетов порох был измерен заранее, он находился в бумажных гильзах. А круглую пулю, завернутую в лоскут ткани, приходилось с силой проталкивать в узкий ствол. Туда же быстро забивали остатки пороха. Ствол требовал чистки после каждых пяти или шести выстрелов. Более того, мушкет оказывался полезным в сражениях на открытом поле боя. Его более тяжелая свинцовая круглая пуля могла остановить человека на бегу, она обычно оставалась внутри тела, вызывая страшные травмы тканей и органов, пока не теряла темп продвижения. С другой стороны, ружейная пуля, обладающая меньшим размером, проходила через тело.