Текст книги "1759. Год завоевания Британией мирового господства"

Автор книги: Фрэнк Маклинн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 42 страниц)

На восстановление дисциплины офицерам пришлось потратить значительное время. В британской армии удалось это сделать, подразделения вновь стали боеспособными и не напоминающими случайный сброд, когда прибыли подразделения Бугенвиля. Таунсхенд, при численном превосходстве противника два к одному на этом театре военных действий, разместил два батальона и два больших орудия на дороге, по которой должен пройти Бугенвиль, чтобы освободить Квебек.

Ошеломленный предусмотрительностью противника и не знающий о поражении Монкальма, Бугенвиль не задумался о том, что имеет локальное преимущество. Он повернул в леса Силлери, чтобы продумать свои последующие действия.

Действия Таунсхенда оказались правильными, так как при вакууме в командовании после смерти Вульфа британские войска сосредоточились на воодушевленных операциях по зачистке местности вместо проведения быстрых боевых действий, направленных на отрезании пути к отступлению французов. Но в течение очень важного отрезка времени руководства не было вообще. И в этот момент оказались упущенными важные возможности. Никто не выполнил указаний умирающего Вульфа о том, чтобы взять мосты на реке Сен-Шарль. В результате французская армия, хотя и понесла поражение, не была разбита.

Долгосрочным последствие этого стало то, что Британии пришлось вести военную кампанию в Северной Америке и в 1760 г. А вся вина, что крайне несправедливо, оказалась возложенной на Таунсхенда.

Битва на Равнине Авраама закончилась славной победой. Но за нее заплачено дорогой ценой. Британские потери составляли 658 человек, включая пятьдесят восемь убитых. Хайлендерский полк Фрэзера понес самые тяжелые потери – 168 убитых и раненых. Боевые потери среди офицеров оказались очень высокими. Монктон, Чарлтон и Баре – все они были ранены.

Потери Водрейля составляли около 600 солдат и сорок четыре офицера.

Как правило, потери побежденной стороны больше потерь победившей. Но в этом случае почти одинаковые цифры объясняются работой канадских снайперов перед боем и действиями колониального ополчения при кровопролитном сражении с солдатами Хайлендерского полка в лесах после битвы.

Но французы были полностью деморализованы. В тот день только в 6 часов вечера Водрейль смог собраться с мыслями, чтобы провести заседание военного совета. Его поставили в известность, что существует три варианта: он может пойти в свежую атаку на противника, капитулировать всю Новую Францию либо отступить, чтобы продолжать войну на реке Жак-Картье.

Учитывая деморализованное состояние армии и отсутствие продовольствия, смысл был только в отступлении. Бросив всю тяжелую артиллерию и почти все боеприпасы, французские солдаты тайком пробирались по восточному берегу реки Сен-Шарль и форсированным маршем отправились в Пуэнт-о-Трембль 14 сентября. А откуда они направились далее к реке Жак-Картье.

Бесполезный Водрейль, бежав вместе с армией, еще больше разрушил перспективы французов, совершив три отдельных действия. Он не смог забрать продовольствие и снабжение из лагеря Бопорт в Квебек, чтобы оказать помощь осажденному гарнизону и мирным жителям, которых там оставил. Он написал проект условий акта о капитуляции для Использования злополучным человеком, назначенным им в качестве коменданта в Квебеке – Жаном-Батистом де Рамси. И Водрейль сообщил Рамси, чтобы тот ни в коем случае он не оборонял Квебек, когда иссякнут запасы продовольствия. Это означало приказ о капитуляции через три дня.

Водрейль усугубил свою глупость, составив длинные письма в Версаль, в которых возлагал вину за недавнее поражение на Монкальма, клевеща на павшего героя и лживо предполагая: всеми успехами в военных делах тот обязан Водрейлю в тех случаях, когда он следовал его, губернатора, рекомендациям.

Так что де Рамси оставили с невыполнимой миссией – защищать Квебек, используя чуть более чем 2 000 деморализованных солдат с пораженческими настроениями, которые охватили 4 000 мирных жителей, больных и раненых. Все они находились на пороге настоящего голодания. Единственно возможным для него вариантом была игра со временем и надежда на то, что Леви, новый командующий, сможет освободить гарнизон. За стенами молчали британские пушки, но их суровая решимость была очевидна. Было ясно, что неприятель устанавливает батареи и строит редуты на расстоянии не более 1 000 ярдов от слабой и шаткой западной стены. Вскоре Рамси начали осаждать громкие протесты, последовавшие даже от ополченцев, на которых он возлагал надежды, полагая, что те будут защищать город. А они потребовали немедленной капитуляции Квебека.

17 сентября на реку Жак-Картье прибыл Леви и приступил к командованию разбитой французской армией. Он сразу же понял, что отступление было грубейшей ошибкой, и сделал строгий выговор Водрейлю за то, что тот заставил армию вернуться в Квебек. Идея Леви заключалась в том, что следует по возможности сделать все, чтобы не допустить падения Квебека. Но в том случае, если город окажется невозможно защитить, нужно стереть его с лица земли, а затем покинуть развалины. Тогда вошедшие туда британцы увидят перед собой только дымящиеся руины города.

К несчастью, Леви потребовалось еще двадцать четыре часа, чтобы доставить необходимое снабжение для армии и подготовить ее к дороге. В этот решающий отрезок времени у Рамси сдали нервы в результате пораженческих настроений внутри города и доказательств решительности британцев за его пределами. По диспозиции боевых кораблей Королевского Флота стало понятно: они готовятся разорвать на части нижний город. Батареи Таунсхенда обстреливали верхний город. В дальнейшей комедии ошибок Водрейль направил срочные депеши Рамси, приказывая ему держаться любой ценой. Но верховой курьер ухитрился потерять послания по дороге в Квебек. Когда в ночь с 17 на 18 сентября в атаку наконец-то пошло кавалерийское подразделение, удрученный Рамси сказал, что уже слишком поздно. Он предложил Таунсхенду условия капитуляции, разработанные Водрейлем. Они и были приняты.

Условия капитуляции формально подписаны в палатке Таунсхенда утром 18 сентября. Гарнизону были оказаны воинские почести и дано разрешение погрузиться (по возможности быстрее) на борт кораблей, чтобы отправиться во Францию. Было проявлено уважение к правам собственности жителей Квебека и их католической религии, британцы обеспечили полную охрану всех выдающихся персон из общества Квебека.

В определенной степени согласие было нарушено для обеих сторон. Рамси почувствовал, что совершил глупость, когда узнал, что Леви направляется ему на помощь, но сказал, что ничего не знал о том и действовал в соответствии с мольбами и проклятиями голодающего народа. Помимо всего прочего вина, если таковая была, возлагалась на Водрейля, оставившего ясные инструкции и составившего проект акта капитуляции.

Таунсхенд также предвидел, что его будут критиковать за снисходительность и терпимость. Он отметил, что и приближение зимы, и настойчивость Леви сделали его положение опасным. Затянувшаяся осада любого вида угрожала британцам атакой с тыла, а также (что более существенно и понятно) опустошительным действием зимы.

Зимняя блокада Квебека стала бы настоящим безумием, а дальнейшее промедление для флота означало, что он либо замерзнет во льдах реки Св. Лаврентия, либо должен будет с трудом вернуться в Атлантический океан навстречу зимним штормам. Таунсхенду не стоило беспокоиться: его «терпимость» простили в эйфории победы. Только Рамси, но не Водрейль (настоящий Макиавелли, которого должны были признать ответственным за случившееся) был опозорен в полной мере в Париже.

Вечером 18 сентября первые британские войска вошли в город. Таунсхенд сдержал свое слово: не было ни репрессий, ни грабежей, ни зверств. Он знал, как важно обеспечить взаимодействие с мирным населением, которое невозможно долго сохранить с помощью силы – особенно, если учесть, что весной, вероятно, вернется Леви с тяжёлой артиллерией и военным имуществом для осады. С французской точки зрения, британская оккупация Квебека даже имела ряд преимуществ. Ведь их армия, находящаяся на реке Жак-Картье, была освобождена от забот относительно продовольствия.

Между тем, в Квебеке проблему голода мирного населения должны были решать британцы, а это потребовало бы от них расхода ресурсов. Сейчас Таунсхенд сам старался избежать зимы и немедленно отправился в Англию. Так как Монктону пришлось уехать в Нью-Йорк в связи с необходимостью срочного лечения, Мюррей остался в Квебеке на зиму в качестве губернатора и военного командующего. Большая часть войск зимовала вместе с ним, но флот ушел 26-го числа на зимнюю стоянку в Галифакс. Предполагалось, что он вернется весной 1760 г. после таяния льда. Совершенно удрученный Леви отступил к реке Жак-Картье и построил форт для военной кампании в следующем году. Водрейль скрывался в Монреале, где проводил свое время, сочиняя лживые апологии и меморандумы, сваливая вину на других. Он утешал себя мыслью о том, что выполнил, по меньшей мере, минимальные требования Бель-Иля и сохранил плацдарм в Новом Свете до 1760 г. Оставалось только ждать, сможет ли военный министр Франции совершить чудо и вытащить неожиданного кролика из шляпы волшебника…

Взятие Квебека, вероятно, было самым большим успехом в год побед. Безусловно, оно имело самые важные последствия. Из этого подвига родилась легенда о Вульфе как об истинном основателе (даже более, чем Клайв в Индии) первой Британской Империи. Это был тот редкий случай, когда историческая неизбежность оказалась так вопиюще перепутана со сложившимися и побочными обстоятельствами и случайностями.

На самом деле, следует отдать должное тому, что Вульф оказался просто сверхъестественно удачливым человеком. Высадка в бухте Фолон, с объективной точки зрения, была просто глупой затеей, а не действием военного гения. Британцы воспользовались неудачным стечением обстоятельств, сложившихся в результате целой цепочки отдельных ошибок, допущенных французами. В самом глубоком исследовании событий в Квебеке в 1759 г., проведенном С.П.Стейси, основная вина возлагается на Бугенвиля: «Бугенвиль плохо справился с задачей охраны территории выше Квебека. Он не смог обеспечить надлежащую охрану ближайших к городу постов, не обеспечил их адекватные коммуникации с лагерем Бопорт и своим собственным штабом. Он не смог проконтролировать, чтобы посты предупредили об отмене приказа о проходе лодок с продовольствием в фатальную ночь с 12 на 13 сентября. Наконец, этот человек не проконтролировал события и не пришел, чтобы отразить действия Вульфа. В результате Вульф смог высадиться, не встретив никаких трудностей. Сам Бугенвиль слишком поздно начал взаимодействовать со своим руководством на Равнине Авраама в решающий момент на следующее утро. Его неэффективностью во многом объясняется катастрофа для французов».

Более поздние поколения могут подчеркнуть: Вульф, хотя он и был блестящим тактиком, оказался плохим стратегом. План его бригадиров высадить армию в Кап-Руж и поделить реку Св. Лаврентия на две части стал бы более разумной основой для боевых действий по сравнению с рискованным десантом в бухте Фолон. Но поздней осенью 1759 г. подавляющее большинство людей воспринимали этот почти невероятный факт в качестве его героической победы. Англоговорящие колонии безумствовали от восторга, звонили в колокола, жгли костры и освещали окна во всех больших городах на восточном побережье – от Бостона и Нью-Йорка до Филадельфии.

Но даже эти торжества меркнут перед вспышками восторга в конце октября в Лондоне, когда поступило известие о триумфе Вульфа. Элита, мнение которой основывалось на пессимистических донесениях Вульфа, уже распрощалась с Канадой и смирилась с тем, что нельзя ждать никаких успехов раньше 1760 г. 15 октября всегда мрачный герцог Ньюкасл писал своему стороннику графу Хардвику в особенно подавленном тоне. Заостряя внимание на фразе «без всякой перспективы» в последнем письме Вульфа в Лондон, брюзгливый Горацио Уолпол комментировал ее следующим образом: «Выражаясь самым изящным образом, он оставил всю страну в состоянии неопределенности. Неизвестно, хотел ли командующий подготовить предлог, чтобы объяснить, что он воздерживается от дальнейших действий, или объявить, что считает своим меланхолическим достоинством принести себя в жертву, не имея никакой перспективы на успех».

Но когда Питт прочитал сообщение Таунсхенда о канадском триумфе, его, а вместе с ним и весь город Лондон охватила бьющая через край безумная радость, названная коллективной истерией в документах того времени. Поднимали бокалы, наполненные до краев, палили из пушек, ликовали с возгласами «ура!», звонили в колокола, зажигали огни маяков и жгли костры на каждой лужайке или общинной пустоши. То обстоятельство, что Вульф умер в момент победы, тронул сердца английской правящей элиты и средних классов, как он тронул бы сердца их сентиментальных коллег из викторианской эпохи.

Горацио Уолпол, быстро изменив свой тон, доказывал: взятие Квебека является более удивительным, чем любая фантастика. Это столь мифическое событие, которое превосходит все, что известно из древних легенд Греции и Рима. Даже красноречие великолепного оратора Питта, полагал он, ярко выраженное в триумфальном обращении к Палате общин 21 октября, неспособно отразить все величие этого события: «Примеры драматической художественной литературы не могут вывести аудиторию из состояния подавленности и привести ее к внезапной экзальтации с большим искусством, чем то обстоятельство, которое подготовлено ради возбуждения взрыва чувств всего народа. Люди впадали в отчаяние, они ликовали, все рыдали о Вульфе, павшем в час победы… [Попытки Питта отыскать] параллели в истории Греции и Рима меркнут перед величием момента… Это ужас ночи, отвесная скала, покоренная Вульфом. Империя, добавленная им к Англии, страшная катастрофа конца жизни, который стал началом его славы… Древняя история не знает подобных примеров, а показную философию вообще можно не принимать в расчет. Ведь невозможно найти эпизод, который мог бы сравниться с тем, что совершил Вульф».

Но при всеобщем экстазе британцы просмотрели один очень неудобный факт. Французов разбили в Северной Америке, но в Европе они представляли явную и сиюминутную опасность для островной империи.

Глава 10
Рейнджеры Роджерса

Трудно передать достоверно тот благоговейный ужас, с которым образованная Европа взирала на племена индейцев Северной Америки. Шотландский писатель Тобиас Смоллетт, поглощенный работой над своей историей Британских островов, нашел время, чтобы создать краткую историю Канады. Его работа печаталась в журнале «Бритиш мэгэзин» частями, начиная с января 1760 г. Естественно, самым сенсационным оказался номер, в котором была опубликована часть, посвященная ирокезам, племенам микмаков, оттава, чиппева и кри. Когда Смоллетт спустя десять лет приступил к работе над романом «Хемфри Клинкер», он очень эффективно использовал свои вновь приобретенные знания в уничтожающей сатире на герцога Ньюкасла, который всегда был его «черным зверем». Ошибочно принимая на приеме мистера Мелфорда за того, кого он называл «сэр Фрэнсис», Ньюкасл разразился следующей речью: «Мой дорогой сэр Фрэнсис… Умоляю, скажите, когда же ваша светлость отправится в плавание? Ради Господа, позаботьтесь о своем здоровье, во время похода питайтесь компотом из чернослива. Умоляю, дорогой мой, после вашего драгоценного здоровья позаботьтесь о пяти народах – о наших добрых друзьях из пяти народов: о тори-рори, макколмаках, аут-оф-вейс, крикети и кикшоу. Позаботьтесь, чтобы у них было много одеял, вонючего камня, денег из ракушек. И, ваша светлость, не забудьте найти котел, вскипятить цепь, закопать дерево и посадить томагавк… Ха, ха, ха!» (Естественно, в отрывке использованы созвучия, вполне понятные англичанину XVIII века: начиная от «оттава» – «сбившихся с пути» до наименования клана Макколмаков. Все это, по замыслу автора, должно было говорить о своеобразии «остроумия» Ньюкасла. – Прим. ред.)

Но то, что было шуткой для Смоллетта, казалось крайне серьезным для большинства обитателей лондонских салонов. Даже Сэмюэль Джонсон, всегда стремившийся найти способ переработать сырой материал в афоризм или мудрое изречение, ничего не смог сделать с ужасающими рассказами, поступающими из Северной Америки.

«Боевой клич индейцев, – писал он, – представляют нам как нечто настолько ужасное, что его невозможно выдержать. Его называют звуком, который заставит даже самого отважного ветерана опустить свое оружие и покинуть шеренгу. Он оглушит его слух, от него застынет душа. Этот боевой клич не позволит ему услышать приказ и почувствовать стыд, да и вообще сохранить какие-либо ощущения, кроме ужаса смерти».

Но пугал не столько сам боевой клич, от которого стыла кровь в жилах, сколько то, что он предвещал. Европейцы, сражавшиеся в Северной Америке, искренне чувствовали: попасть живыми в руки чудовищных раскрашенных дикарей означает судьбу пострашнее смерти. Это вело к пыткам, человеческим жертвоприношениям, каннибализму и снятию скальпов (и все имело ритуальное значение в культуре индейцев). Это особенно способствовало возбуждению их воображения.

Самым ужасным было, вероятно, зажаривание заживо. Одного из британцев, выживших в Мононгахела в 1755 г., привязали к дереву и сжигали заживо между двумя кострами. Индейцы в это время танцевали вокруг. Когда стоны агонизирующего человека стали слишком настойчивыми, один из воинов пробежал между двумя кострами и отсек несчастному гениталии, оставляя его истекать кровью до смерти. Тогда завывания индейцев прекратились.

Руфус Путмен, рядовой из провинциальных войск Массачусетса, 4 июля 1757 г. записал в своем дневнике следующее. Солдата, схваченного индейцами, «нашли зажаренным самым печальным образом: ногти на пальцах были вырваны, губы отрезаны до самого подбородка снизу и до самого носа сверху, его челюсть обнажилась. С него сняли скальп, грудь рассекли, сердце вырвали, вместо него положили его патронную сумку. Левая рука оказалась прижатой к ране, томагавк оставили у него в кишках, дротик пронзил его насквозь и остался на месте, был отрезан мизинец на левой руке и маленький палец на левой ноге».

В том же году иезуит отец Рубо встретил группу индейцев племени оттава, которые вели через лес несколько пленных англичан с веревками вокруг шеи. Вскоре после этого Рубо догнал боевой отряд и поставил свою палатку рядом с их палатками. Он увидел большую группу индейцев, которые сидели вокруг костра и ели жареное мясо на палочках, словно это был барашек на небольшом вертеле. Когда он спросил, что это за мясо, индейцы оттава ответили: это зажаренный англичанин. Они указали на котел, в котором варились остальные части разрубленного тела.

Рядом сидели восемь военнопленных, перепуганных до смерти, которых заставили наблюдать за этим медвежьим пиром. Люди были охвачены неописуемым ужасом, подобным тому, который испытывал Одиссей в поэме Гомера, когда чудовище Сцилла уволокло с борта корабля его товарищей и бросило их перед своей пещерой, чтобы сожрать на досуге. Рубо, пришедший в ужас, пытался протестовать. Но индейцы оттава не захотели его даже выслушать. Один молодой воин грубо сказал ему:

– У тебя французский вкус, у меня – индейский. Для меня это хорошее мясо.

Затем он пригласил Рубо присоединиться к их трапезе. Похоже, индеец обиделся, когда священник отказался.

Особую жестокость индейцы проявляли к тем, кто сражался с ними их же методами или почти усвоил их охотничье искусство. Поэтому нерегулярные лесные караульные патрули подвергались особому риску. В январе 1757 г. рядовой Томас Браун из подразделения капитана Томаса Спайкмена рейнджеров Роджерса, одетых в зеленую военную форму, получил ранение в бою на заснеженном поле с индейцами племени абенаков. Он ползком выбрался с поля боя и встретился с двумя другими ранеными солдатами, одного из них звали Бейкер, вторым был сам капитан Спайкмен.

Мучаясь от боли и ужаса из-за всего происходящего, они подумали (и это была большая глупость), что могут безопасно развести костер. Почти мгновенно появились индейцы-абенаки. Брауну удалось уползти от костра подальше и спрятаться в кустарнике, из которого он наблюдал за развернувшейся трагедией. Абенаки начали с того, что раздели Спайкмена и сняли с него скальп, пока тот был еще жив. Затем они ушли, прихватив с собой Бейкера.

Браун говорил следующее: «Видя эту ужасную трагедию, я решил уползти по возможности дальше в лес и умереть там от полученных ран. Но так как я был близко к капитану Спайкмену, он меня увидел и умолял, ради всего святого, дать ему томагавк, чтобы он мог покончить с собой! Я отказал ему и уговаривал его молиться о милосердии, так как он мог прожить всего еще несколько минут в этом ужасающем состоянии на замерзшей земле, покрытой снегом. Он просил меня передать его жене, если я доживу до того времени, когда вернусь домой, о его страшной гибели».

Вскоре после этого Брауна схватили индейцы-абенаки, вернувшиеся на место, где они сняли скальп. Они намеревались насадить голову Спайкмена на шест. Брауну удалось выжить в плену, Бейкеру – нет.

«Индейские женщины раскололи сосну на мелкие щепки, подобные небольшим вертелам, и вонзили их в его плоть. Затем сложили костер. После этого приступили к совершению своего ритуального обряда с заклинаниями и танцами вокруг него, мне приказали делать то же самое. По закону сохранения жизни пришлось согласиться… С тяжелым сердцем я изображал веселье. Они перерезали на нем путы и заставили бегать вперед и назад. Я слышал, как несчастный молил о милосердии. Из-за непереносимой боли и мучений он бросился в огонь и исчез».

Но из всех индейских практик самое большое внимание ужасающихся европейцев привлекало снятие скальпов, которое продолжалось еще и в девятнадцатом столетии. Несмотря на ряд нелепых попыток некоторых благодушных ревизионистов утверждать, будто снятие скальпов зародилось в Европе (возможно, среди вестготов, франков или скифов), совершенно понятно: оно практиковалось в Северной Америке задолго до того, как там появились европейцы. Скальпы играли серьезную роль в североамериканской культуре, так как они использовались в трех различных целях (а возможно, служили всем трем): для «замещения» мертвых людей племени (вспомним, как индейцы всегда беспокоились о тяжелых потерях, понесенных на войне, следовательно, об уменьшении численности народа), чтобы умилостивить духов погибших, а также для смягчения скорби вдов и других родичей.

Французские ветераны Семилетней войны в Северной Америке оставили много письменных воспоминаний об этой страшной форме увечья. Приведем отрывок из записей Пушо: «Сразу после того, как солдат падал, они подбегали к нему, коленями вставали ему на плечи, в одной руке зажав прядь волос, а в другой – нож. Они начинали отделять кожу от головы и отрывать ее одним куском. Это они делали очень быстро, а затем, демонстрируя скальп, издавали крик, который называли „кличем смерти“».

Приведем и ценный рассказ очевидца-француза, который известен только по своим инициалам – Ж.К.Б.: «Дикарь немедленно схватил свой нож и быстро сделал надрезы вокруг волос, начиная с верхней части лба и заканчивая затылком на уровне шеи. Затем он встал ногой на плечо своей жертвы, лежащей лицом вниз, и двумя руками стащил скальп за волосы, начиная с затылка и перемещаясь вперед… После того как дикарь снимал скальп, если он не боялся, что его начнут преследовать, он вставал и начинал соскребать с него кровь и плоть, оставшиеся там. Затем он делал обруч из зеленых ветвей, натягивал на него скальп, словно на тамбурин, и какое-то время ждал, чтобы он подсох на солнце. Кожу красили в красный цвет, волосы собирали в узел. Затем скальп прикрепляли к длинному шесту и триумфально несли на плече в деревню или в то место, которое выбиралось для него. Но при приближении к каждому месту на своем пути он издавал столько криков, сколько у него было скальпов, извещая о своем прибытии и демонстрируя свою отвагу. Иногда на одном шесте могло оказаться до пятнадцати скальпов. Если их было слишком много для одного шеста, то индейцы украшали скальпами несколько шестов».

Невозможно ничем приуменьшить значение жестокости и варварства североамериканских индейцев. Но их действия следует рассматривать и в рамках контекста их воинственных культур и анимистических религий, и в рамках более крупной картины общей жестокости жизни в восемнадцатом столетии.

Жители городов и интеллектуалы, которые испытывали благоговейный ужас от каннибализма, пыток, человеческих жертвоприношений и снятия скальпов, с удовольствием посещали публичные казни. А при них (до введения гильотины) приговоренные к казни мужчины и женщины умирали мучительной смертью в течение получаса. Европейцы не возражали, когда «предателей» подвергали варварскому ритуалу казней через повешение, утопление или четвертование, как в 1745 г. казнили повстанцев-якобитов после восстания. Они особенно не протестовали, когда головы казненных насаживали на колы перед городами в качестве зловещего предупреждения. Они терпимо переносили повешение на цепях, протаскивание матросов под килем (обычно это наказание завершалось фатальным исходом), а также телесные наказания в армии – настолько жестокие и суровые, что многие солдаты умирали под плетью.

Европейских солдат в восемнадцатом столетии заставляли повиноваться военной дисциплине плетью. Американские туземные воины вели борьбу за престиж, славу или за общее благо клана или племени. Более того, массовые грабежи, мародерство и общее насилие, следовавшие за большинством успешных осад в европейских войнах, превосходили все, на что оказывались способны ирокезы или абенаки. Перед холокостами террора, подобного разграблению Магдебурга в Тридцатилетней войне, бледнеют зверства в форте Уильям-Генри. В том же 1759 г. в Квебеке Вульф был полностью удовлетворен обстрелом города зажигательными ядрами, не беспокоясь о том, какие страдания пришлось переносить невинным мирным жителям города.

Он же оставлял после себя опустошенные районы, применяя тактику выжженной земли. Война в Северной Америке была кровавым, жестоким и ужасающим делом. И наивно рассматривать ее как борьбу цивилизации с варварством.

Помимо сказанного, специфический вопрос снятия скальпов содержит в себе и ответ. Прежде всего, европейцы (особенно – группы нерегулярных войск, подобные рейнджерам Роджерса) отвечали на снятие скальпов и причинение увечий по-своему. Тому, что они смогли опуститься до варварства, содействовало щедрое вознаграждение – 5 фунтов стерлингов за один скальп. Это была ощутимая добавка к денежному жалованию рейнджера.

Спираль зверств и встречных зверств головокружительно вознеслась ввысь после 1757 г. С момента падения Луисбурга солдаты победоносного Хайлендерского полка отрубали головы всем индейцам, попавшемся им на пути. Один из очевидцев сообщает: «Мы убили огромное количество индейцев. Рейнджеры и солдаты Хайлендерского полка никому не давали пощады. Мы снимали скальпы повсюду. Но нельзя отличить скальп, снятый французами, от скальпа, снятого индейцами».

Эпидемия снятия скальпов европейцами стала настолько безудержной, что в июне 1759 г. Амхёрсту пришлось выпустить чрезвычайный приказ. «Всем разведывательным подразделениям, а также всем остальным подразделениям армии под моим командованием, несмотря на все представившиеся возможности, запрещается снимать скальпы у женщин или детей, принадлежащих противнику. По возможности их следует забирать с собой. Если такой возможности нет, то их следует оставлять на месте, не причиняя им никакого вреда».

Но какая польза могла быть от такой военной директивы, если все знали, что гражданские власти предлагают премию за скальпы?!

В мае 1755 г. губернатор Массачусетса Уильям Шерл и назначил 40 фунтов стерлингов за скальп индейца-мужчины и 20 фунтов – за скальп женщины. Это, казалось, находилось в согласии с «кодексом» дегенеративных воинов. Но губернатор Пенсильвании Роберт Хантер Моррис проявил свою склонность к геноциду, нацелившись на детородный пол. В 1756 г. он назначил вознаграждение, равное 30 фунтам стерлингов, за мужчину, но 50 фунтов – за женщину.

В любом случае, презренная практика назначения вознаграждения за скальпы аукнулась самым отвратительным образом: индейцы пошли на мошенничество. Все началось с очевидного обмана, когда американские туземцы приступили к изготовлению «скальпов» из лошадиных шкур. Затем была введена практика убийства так называемых друзей и союзников только для того, чтобы делать деньги. В достоверно документированном случае, произошедшем в 1757 г., группа индейцев чероки убила людей из дружественного племени чикасави только ради получения вознаграждения. И, наконец, как отмечал почти каждый военный историк, индейцы стали экспертами в «размножении» скальпов. Например, те же чероки, по общему мнению, сделались таким мастерами, что могли изготовить четыре скальпа с каждого убитого ими солдата.

Наступил сентябрь 1759 г. Квебек пал. Но Амхёрст в Краун-Пойнт еще ничего не знал о решительном событии. Сейчас было уже слишком поздно для проведения военной кампании с использованием регулярных войск. Но он еще возлагал большие надежды на нерегулярные войска, призвав своего любимого офицера на совещание. Фаворитом Амхёрста был один из самых противоречивых людей на американской границе. Он уже успел проявить себя в истеблишменте британской армии и приобрести заклятых врагов в лице двух главных «игроков» в Северной Америке – сэра Уильяма Джонсона, «баронета-могавка», и бригадира Томаса Гейджа, заместителя Амхёрста и бывшего командира легкой пехоты.

Двадцативосьмилетний майор Ричард Роджерс к тому времени превратился почти в легенду в глубине страны. Он обладал ростом в шесть футов, невероятной силой, огромным и длинным прямым носом, мясистым лицом и бычьей шеей. Этот человек превратился в непревзойденного авторитета в партизанской войне с англо-американской стороны.

Враждебное отношение со стороны Гейджа и Джонсона, его соперников в деле ведения войны с использованием нерегулярных войск, объясняется профессиональной завистью. Но и многие другие затаили неблагоприятное отношение к Роджерсу, чей моральный облик и репутация были сомнительными, а амбиции – чрезмерными.

Когда Роджерсу было двадцать пять, он уже успел подать прошение о присвоение ему звания полковника и хвастливо заявлял: в будущем он будет возведен в рыцарское достоинство. Одержимый навязчивой идеей относительно победы на северо-западного направлении за один день, которая принесла бы ему состояние, этот командир славился своим легкомысленным и нечестным отношением к деньгам. Он был склонен к азартным играм и алкоголю, вечным долгам и постоянному обдумыванию планов быстрого обогащения.