Текст книги "1759. Год завоевания Британией мирового господства"

Автор книги: Фрэнк Маклинн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 42 страниц)

Во всяком случае, французам удалось благополучно бежать. К полудню артиллерийский огонь прекратился. Контад переправил свою армию через Везер и не останавливал отступление, пока ни добрался до Касселя.

Союзники разбили лагерь между Галеном и Фридевальде и приступили к тщательному анализу своих потерь на поле боя.

У Фердинанда имелись все основания гордиться собой: ему удалось успешно вызвать на бой Контада. Французы, вытесненные из Вестфалии и Ганновера, более не представляли никакой угрозы.

Победа под Минденом стала решающей. Так как прусского короля Фридриха русские разбили 12 августа при Кунерсдорфе, то, проиграй Фердинанд бой при Миндене, он был бы вынужден отступать на восток, в Пруссию. И Фридрих Великий оказался бы в крайне отчаянном положении. Он и без того не мог прийти в себя после поражения.

Блестящее начало баталии, когда Фридрих прорвался через левое крыло русских и взял 180 пушек, растворилось бесследно: его вначале отбросили назад, а позднее разгромили. Под самим прусским королем убили двух коней. В течение целых двух дней он едва мог разговаривать, охваченный гневом и страданием от огорчения. Своему фавориту французу д'Аргену король писал: «Смерть – счастье по сравнению с моей жизнью в настоящее время. Пожалейте меня и все мое дело. Поверьте, что я до сих пор храню у себя в душе массу порочных вещей, не желая обременять ими или вызывать отвращение у кого-либо. И я не посоветовал бы Вам покидать эту несчастную страну, если бы у меня оставался хотя бы лучик надежды. Прощайте, мой друг…»

Фридрих хандрил. Но репутация Фердинанда, которая оказалась в опасности быть растоптанной после его колебаний в первые двенадцати месяцев, теперь снова взлетела до небес. Он проявил себя хорошим генералом, способным быстро мыслить и использовать ошибки подчиненных себе во благо. Этот человек великолепно руководил артиллерией, особенно – на правом фланге (кроме больших пушек, когда войска Шпёркена могли быть искромсаны и даже «съедены»).

Берген показал Фердинанду значение артиллерии, и он хорошо выучил этот урок. Обрадованный Георг II наградил командующего 20 000 фунтов стерлингов и орденом Чертополоха, когда получил известия из Миндена.

Но для Контада битва оказалась катастрофой, его репутация была погублена. Бель-Иль писал своему другу маркизу де Кастри, который в тридцать два года добавил Минден к длинному списку военных побед (при Деттингене, Фонтено, Роко, Лавфельдте, Россбахе, Люттерберге; возможно, в восемнадцатом столетии он более всех остальных французских командующих служил на передовой линии): «Не могу понять, почему шестьдесят эскадронов в полном расцвете своих сил не смогли разбить девять или десять пехотных батальонов, учитывая то, что британская пехота обратила в бегство четыре наших пехотных бригады. А они превосходили неприятеля по численности».

Бель-Иль был встревожен и подавлен. Он официально отправил в Германию ветерана – шестидесятичетырехлетнего маршала д'Эстре, вошедшего в элитный государственный совет Людовика XV. Д'Эстре должен был стать консультантом или советником Контада, но на самом деле он выехал в войска для надзора за операциями с последующим докладом непосредственно военному министру. Можно понять, насколько Бель-Иль утратил уверенность во всем.

Так как все старшие французские командиры страшно завидовали друг другу, то нет ничего удивительного: д'Эстре обнаружил многое, что подлежит критике. Он писал в Версаль следующее: «Не могу прийти в себя от изумления, когда начинаю думать о том, что менее чем за два месяца сильная французская армия численностью в 100 000 солдат сократилась почти в два раза. Вот перед нами лучшие полки французской армии, которые едва можно узнать. Чтобы оказать помощь бедному Контаду, против которого громко и насмешливо выступают герцог де Бролье, граф Сен-Жермен и Сент-Перн, я подготовил крайне щадящий доклад двору. Но, несмотря на это, простого прочтения фактического материала о той баталии вполне достаточно, чтобы отозвать его, если ему не окажет протекцию женщина, о которой мы говорили неоднократно [т. е. мадам де Помпадур]».

Д'Эстре не понравилось то, что он увидел в Германии. И маршал предусмотрительно оказывал сопротивление давлению со стороны Версаля (и самого подавленного Контада) относительно принятия командования.

Но если Контада было необходимо заменить для восстановления морального состояния и доверия, то кем? Очевидным выбором стал Бролье. Но он не был популярен при дворе, а по званию оказался ниже многих возможных кандидатов на пост маршала, которые считали себя не менее компетентными, чем он. Наконец, решающим оказалось давление, оказанное Австрией. В ноябре Бролье утвердили на посту французского главнокомандующего в Германии.

Во многих описаниях Семилетней войны в Германии Минден упоминается значительно реже по сравнению с Россбахом и Крефельдом, а особенно – по сравнению с ужасным поражением русскими войск Фридриха на Восточном фронте. Но необходимо подчеркнуть: это стало колоссальным военным достижением. Армия Фердинанда численностью в 41 000 человек выступила против армии Контада в 51 000 человек и нанесла ей огромный урон (цифра потерь колеблется в пределах от 11 000 до 12 000 солдат). Только французская пехота потеряла убитыми шесть генералов и 438 офицеров.

Общие потери Фердинанда составляли 2 762 человека. Из этого числа 1 392 солдата были из шести героических британских полков. Удар по ним был невероятен – 30 процентов от общего боевого состава.

Эти шесть полков сражались с тридцатью шестью кавалерийскими эскадронами и сорока пехотными батальонами. Поистине, как говорили в то время, «в Миндене удалось достичь невозможного».

Хотя Минден снял давление, которому подвергался Фридрих, он не стал решающим сражением, каким мог оказаться, если бы война на западе Германии стала отдельной и самостоятельной кампанией. Фердинанд быстро очистил Гессе от французов, он хотел взять Франкфурт, а затем оттеснить неприятеля обратно к Рейну. Но командующий потерял время на празднование триумфа с исполнением «Те Деум» и фейерверком. И опоздал.

После Кунерсдорфа мольбы Фридриха о помощи стали настолько требовательными, что Фердинанду пришлось отказаться от своих более амбициозных планов. Прусский король призывал его двинуться на Лейпциг вместо Франкфурта, но Фердинанд не хотел переходить на Восточный фронт, пока не очистит Мюнстер от французов. В противном случае они сохранили бы этот пункт в качестве базы для будущих угроз Ганноверу.

Так как Мюнстер капитулировал только 22 ноября, Фердинанд лишь после этого смог перевести свои войска для Фридриха. И вновь Западный фронт сумел вернуть удачу прусскому королю. Его поражения при Максене (20 ноября) и при Мейсене (3–4 декабря), превратившие 1759 год в столь же черный для Пруссии, каким он оказался для Франции и Людовика XV, восстановили баланс удач в войне на континенте для австрийской коалиции. И так произошло даже после того, как Фердинанд (и заменивший его Вангенхайм во время частого посещения принцем Брауншвейгским совещаний с Фридрихом) нанесли поражение новому французскому командующему Бролье при его первых операциях.

Фердинанду пришлось заняться еще одним делом в 1759 г.: свести счеты с «минденским трусом» лордом Джорджем Саквиллом. Он оказался в трудном положении: учитывая, что британские войска только что одержали славную победу, жалоба на их командующего могла показаться мрачной. Однако Фердинанд решил, что Саквилл не должен пользоваться титулом «прославленный первый», чтобы с его помощью избежать последствий своего позорного поведения. Он начал с того, что восхвалял доблесть и отвагу британских полков в битве за Минден. Особенные похвалы достались на долю заместителя Саквилла маркиза Гренби. Но командующий намеренно не произнес ни слова о лорде Саквилле.

Эти выводы о битве при Миндене распространили в армии. Затем Фердинанд выпустил государственный приказ, в котором о Гренби говорилось так, словно тот командовал британскими войсками. Но вновь не прозвучало ни слова о лорде Джордже.

После этого невоздержанный лорд Саквилл обратился к Фердинанду, повторив свою историю о неоднозначных и противоречивых приказах. Но эта версия событий лишилась всяческих оснований, когда Гренби отказался поддержать столь невероятную фантазию. Фердинанд с ледяным спокойствием ответил: все его постоянно действующие приказы и инструкции остаются в силе и не подлежат изменению, он устал от споров в своей армии и отказывается продолжать дальнейшее обсуждение поведения Саквилла.

Но в письме Георгу II командующий метал громы и молнии.

«Сир,

я считаю себя обязанным доложить Вашему Величеству, что если Ваше Величество пожелает, чтобы я продолжал оставаться на столь почетном посту командующего союзной армии Вашего Величества в Германии, то Ваше Величество получит огромное удовлетворение, проведя значительные изменения в своей армии и отозвав лорда Джорджа Саквилла, командующего британскими силами. Его поведение 1-го числа не соответствовало оказанию помощи ни общему делу, ни мне. В частности, так было и в тот самый момент, когда все висело на волоске и могло оказаться потерянным. С другой стороны, успех этого дня был не столь блистательным и полным, каким он мог стать, если я сумел бы использовать все средства, имеющиеся в распоряжении. Так как этот вопрос крайне серьезный, осмелюсь настаивать на отзыве названного лорда Джорджа Саквилла. Также осмелюсь очень покорно питать надежду, что Ваше Величество уделит этому серьезное внимание, произведя замену незамедлительно. В противном случае считаю себя обязанным заявить, что не принимаю на себя ответственность за последствия. Без такого срочного изменения я более не смогу быть полезен британской армии. В силу сложившихся обстоятельств и моего рвения на службе Вашего Величества ради общего дела я вынужден был сделать это заявление. Мой долг и сознание требуют этого, но врожденный характер никогда не позволил бы мне пойти на подобный шаг…»

Судьба Саквилла теперь была только в руках Питта и Георга II, так как герцог Ньюкасл мог приложить свою руку лишь в том случае, если он был полностью уверен, что помогает выигрывающей стороне. В силу своего темперамента герцог не был способен возражать королю по такому вопросу, даже если захотел бы. Но он и не хотел. Единственными принципами, которыми руководствовался Ньюкасл, стали принципы выживания как политического ставленника королей и грязные средства, которые требовались ради достижения этой цели.

Идея о принципиальном противодействии была для угасшего интеллекта герцога тем, что он считал в сущности смехотворным. Саквиллу не на что было надеяться в руках Георга II, который ненавидел его. И сомнительные шансы лорда резко сократились, когда в Лестер-хаузе решили использовать все это неприятное дело в качестве средства для травли короля.

Принц Уэльский подлил масла в огонь, объявив: он «почти с радостью ждет того, когда незначительный немецкий принц сделает достоянием общественности любой недостаток, который обнаружит у британского командующего, не ожидая заблаговременных инструкций короля по такому деликатному вопросу».

Поэтому оставался только Питт. Для него личные соображения не имели смысла вообще: он не был способен понять дружбу и не имел настоящих друзей. Этот человек судил обо всем по строгим канонам политической целесообразности. В своем шедевре – туманном сообщении – Питт объявил: Саквиллу «предоставлен отпуск» для возвращения в Англию, словно это было тем, что запросил сам лорд Джордж.

Так ему удалось замаскировать реальность: Георг II получил огромное брутальное удовольствие, мгновенно уволив Саквилла. Увольнение из армии обошлось ему в 7 000 фунтов стерлингов в год. Но более болезненным для лорда Джорджа оказалось постепенное понимание того, что хотя его и не предали суду, он стал объектом всеобщего высмеивания.

Лорд начинает вести постоянную кампанию по лоббированию кабинета относительно «справедливости». Наконец Питт потерял всякое терпение и приказал собрать заседание генерального военного суда по тяжкому обвинению в неповиновении командующему перед лицом противника. Военный суд счел Саквилла виновным, вычеркнул его из списка тайных советников и постановил зачитывать позорящий его приговор на каждом армейском параде, что обычно делалось только в случае казни.

Общее мнение относительно Саквилла заключалось в том, что он, вероятно, скорее был глуп и некомпетентен, чем труслив в общепринятом смысле. Но даже его сторонники сочли: поведение лорда после выговора, сделанного Фердинандом на поле боя, преднамеренно замедлившее проведение маневров кавалерии, представляет собой «упрямую медлительность». Такова формулировка восемнадцатого столетия относительно того, что мы назвали бы молчаливой наглостью.

Глава 9
Равнина Авраама

Постараемся доказать, что 1759 г. стал хорошим годом для литературы. Помимо классических работ, которые сохранились до наших дней, вышла масса теперь уже давно забытых трудов, оказавших в свое время огромное влияние. Только в одной Британии шотландский представитель духовенства Александр Джерард написал «Эссе о вкусе», считавшееся в то время важным вкладом в эстетику и в дебаты о возвышенном. Труд «Моральные и политические диалоги» английского священника Ричарда Хёрда, использовавшего образы причудливых литературных героев прошлого в различных обстоятельствах, воспринимали в то время серьезно. Правда, в дальнейшем его полностью затмил Юм и его «Моральное и политическое эссе». Сара Филдинг создала своего рода протоготический роман «История графини Деллуин», где появляются мотивы, прославленные Горацио Уолполом через пять лет в «Замке Отранто». Ирландский актер и драматург Чарльз («Безумный Чарли») Маклин трудился над двумя пьесами – «Женатый распутник» и «Любовь по моде».

Еще одной фигурой, почти полностью забытой в наши дни, был поэт Эдуард Янг, который в 1759 г. написал «Рассуждения относительно оригинального сочинения», свой последний и наиболее значительный труд. Наряду со многими другими новинками этого года, стали заметными первые проявления романтизма. Янг впервые полностью сформулировал определение художника как гения, ставшее общепринятым в наше время. Его труд стал примером того, «о чем часто думали, но никогда не могли точно сформулировать». Он подчеркнул, что автор является мастером-творцом, но не простым ремесленником, владеющим техникой.

Янг популяризировал идею гения, как своеобразного механизма передачи божественного вдохновения. В следующем веке это назовут плодами работы подсознания.

«Мы вообще ничего не знаем не только о человеческом разуме, но даже о своем собственном. Едва ли можно встретить человека, который представлял бы свои возможности больше, чем устрица свою жемчужину, или скала – свои алмазы. И это – не говоря уже об обладании нераскрытыми способностям. О том, что он даже не подозревает об этом, пока его возможности не разбудят громогласные призывы или не пробудят чрезвычайные обстоятельства, свидетельствует внезапное прозрение некоторых людей из полного невежества. Их излияния вызывают всеобщее восхищение, так как они основаны на неопровержимом принципе пробужденного вдохновения. Потрясение, испытываемое таким человеком, не меньше чем потрясение, испытываемое всем миром».

Возможно, поэзия была тем единственным, чего не было в английской литературе в том году. Поуп и Томпсон уже умерли, Янг находился на закате своих дней, а романтизм оставался еще за горизонтом. В 1759 г. Оливер Голдсмит, чья «Покинутая деревня» выйдет в свет только через десять лет, был еще заурядным писакой и мучился желанием достичь чего-то большего. В феврале он уныло писал своему брату; «Если человек мог бы существовать на это, то занятие поэзией не стало бы неприятным».

Судьба Голдсмита, который обучался в Тринити-колледже в Дублине, оказалась беспорядочной. Он был студентом, неудачником-эмигрантом, неудачным приходским священником, неудачником-врачом. Некоторое время он работал ассистентом фармацевта, флейтистом-любителем, поденщиком на Граб-стрит, а в том году стал бедствующим стихоплетом. Жизнь едва ли могла обещать ему славу и состояние. Энергичность была тем единственным качеством Голдсмита, которое у него нельзя отнять. В 1759 г. он не только внес плодотворный вклад в «Бритиш мэгэзин» Смоллетта, но и основал собственное издание журнала «Би», написав злой трактат, озаглавленный «Исследование современного состояния классического образования в Европе». Там автор документально обосновал упадок искусства в Европе в результате отсутствия просвещенного покровительства, а также дурного влияния сухой критики и академического образования.

Хотя критики сочли трактат слишком коротким и поэтому не отвечающим на широкий круг поставленных вопросов, он, безусловно, был свежим, энергичным и убедительным, когда Голдсмит рассматривал проблемы лондонской Граб-стрит.

Голдсмит предвидел для себя горькую судьбу. Он говорил о разочаровании голодных писателей, стремящихся стать авторами романов, нищих поэтов, гениев, признанных слишком поздно или непризнанных вообще, меркантильную жадность и низкие стандарты издательств и книготорговцев Лондона. Автор разочаровал Дэвида Гаррика своей атакой на сентиментальную национальную комедию: «Одна из постановок, сделанная с ослиным упрямством со всеми дефектами своих противоположных родителей, к тому же, отмеченная стерильностью». Но Голдсмит проявил восторг в эпиграммах и афоризмах, что неизбежно привело его в круг Сэмюэля Джонсона. Сохраняемые «тупость и однообразие», замечал он, представляют собой «посягательство на прерогативу масштабности». Он выступил с особенными нападками на «смирительную рубашку» – тупик, в который общество загоняло поэзию.

«Если поэт говорит об абсурдной вульгарности, он низок. Если он чрезмерно преувеличивает особенности глупости, чтобы сделать их смешнее, то он очень низок. Короче говоря, они отказывают в возможности комических или сатирических размышлений представителю любого слоя общества, кроме высшего. А оно, хотя и может похвастаться таким же изобилием глупцов, как и более скромные сословия, ни в коем случае не плодовито абсурдностью».

Величайшим английским поэтом, жившим в то время, считается Томас Грей. Но его шедевр появился на восемь лет раньше. Возможно, чаще цитируют знаменитые строки из его «Элегии, написанной на сельском кладбище»: «путь славы», «подальше от безумствующих толп», «взошел на трон, убийства совершив», «ведь множество цветов красуется незримо», «какая-то деревня Хемпден» и т. д. Такие цитаты встречаются чаще, чем строки любого другого поэта (за исключением Шекспира). Грей был удивительно неудачлив в любви: его школьный друг Ричард Уэст умер в молодом возрасте, его унижал его сотоварищ гомосексуалист Горацио Уолполл. Последние годы своей жизни он провел, испытывая бесплодную и безнадежную страсть к молодому швейцарскому путешественнику Шарлю Виктору Бонштеттену.

Прославленный и впавший в депрессию Грей проявлял особый интерес к ходу Семилетней войны и расспрашивал своего друга Джорджа Таунсхенда (заместителя Вульфа) о военной кампании в Канаде. В январе 1760 г. он сообщил результаты своих бесед Томасу Уортону: «Вы интересовались Квебеком. Генерал Таунсхенд говорит, что он очень похож на Ричмонд-Хилл: река столько же прекрасна (если не больше), а долина такая же лучезарная, плодородная и столь же хорошо возделана».

Существует значительно больше доказательств интереса, проявленного Греем к военным делам. 8 августа 1759 г. он прокомментировал битву при Миндене следующим образом: «Наконец-то наступило время триумфа. Я хочу сказать – триумфа для наших союзников. Ведь пройдет очень много времени, прежде чем у нас появятся причины выступить с какими-то собственными великими начинаниями. Поэтому, как обычно, мы гордимся своими соседями. Великая армия Контада разбита наголову. Так мне сообщили совершенно точно, но подробностей я еще не знаю. И почти столь же мало известно о победах над русскими, которые теряются в великолепии столь великого военного действия».

Но существуют еще более тесные связи, соединяющие Грея с миром военных действий. Возможно, наиболее известна история о том, что генерал Вульф в Квебеке причастен к «Элегии, написанной на сельском кладбище». Джон Робинсон, позднее профессор естественной истории в Эдинбургском университете, в 1759 г. был юным гардемарином на борту корабля «Рояйл Вильгельм». Он рассказал Роберту Саути (который передал это сэру Вальтеру Скотту), что ночью 12 сентября во время ночного похода британской армии к реке Св. Лаврентия Вульф вытащил из кармана экземпляр работ Грея и начал декламировать «Элегию». Когда командующий увидел, что его офицеры встретили его чтение молчанием, он упрекнул их: «Могу сказать только, джентльмены, что если мне пришлось бы выбирать, то я скорее согласился бы стать автором этих стихов, чем одержать победу в бою, который предстоит нам завтра утром».

Согласно другой версии, один из студентов Робинсона, Джеймс Лури, вспомнил, как профессор говорил: «Элегию» читал наизусть кто-то другой. И тогда Вульф сказал: «Я скорее согласился бы сделаться автором этого произведения, чем завтра разбить французов». Это небрежно брошенное замечание помогло понять офицерам, что на следующий день состоится бой. Ведь до тех пор Вульф не сообщал об этом никому.

Эта история стала достоянием общественности после того, как Уильям Газлитт в 1823 г. повторил ее журнале «Литерари экзаминер». Самые строгие и нетерпимые в вопросах нравственности ученые всегда призывали не верить в эту историю. Они приводили три основных причины: упоминания об этом эпизоде отсутствуют в литературе восемнадцатого столетия, она не соответствует характеру и личности Вульфа, а такие строки, как о цветке, благоухающем незримо и источающем «свой аромат в пустынный воздух» едва ли могут соответствовать менталитету этого «самопублициста».

Но известно, что невеста Вульфа Катарина Лолер передала ему экземпляр стихотворных произведений Грея непосредственно перед отправлением из Англии.

По общему мнению, эта история, вероятно, правдива в основных чертах. Но ирония заключается в том, что Грей так никогда и не узнал, что один из великих военных героев Британии сделал такую честь его самому известному стихотворному произведению.

Унылый и подавленный поражением при Монморанси Вульф размышлял над вероятностью того, что ему придется отправиться в Луисбург, Галифакс или даже Лондон, оставляя весной 1760 г. свои сковывающие войска на Иль-о-Кодре до своего возвращения с другой армией. Но его злоба на французов нашла выражение в третьей листовке, выпущенной в начале августа (первая издана 27 июня). Из нее ясно следовало: неприятель отвергает его раннее предложение амнистии, поэтому теперь на него обрушится вся ярость войны. Канадцы, утверждал командующий, «отплатили такой неблагодарностью, проявив самое нехристианское варварство по отношению к войскам» при каждом удобном случае, что он больше не может отказать себе в себе и своей армии в воздаянии должного, карая их так, как они того заслуживают.

Но особенно взбесило Вульфа поведение индейцев Монкальма – в частности, племен оттава и микмаков. Например, их обычай снимать скальпы и наносить увечья военнопленным и часовым, которых они часто превосходили в силе в полной темноте на дальних британских передовых постах. Возникали подозрения, что и сами франко-канадцы снимали скальпы и наносили увечья, а затем выдавали это за работу своих невежественных союзников-индейцев, которых «к сожалению» не могли проконтролировать.

Когда Вульф официально выразил протест Водрейлю, губернатор быстро отделался от него. В связи с тем, что обе стороны всегда использовали индейцев в качестве союзников в борьбе за господство в Северной Америке, поднимать этот вопрос теперь было бы сущим вздором только потому, что у Вульфа в его армии вряд ли часто можно было встретиться с туземцем.

Зверства индейцев, о которых можно только сожалеть, стали частью «превратностей войны», которые приходилось испытывать обеим сторонам, перенося их стоически в этом ожесточенном вооруженном столкновении.

Возможно, индейцы пришли на ум Вульфу в рассматриваемом случае по ассоциации с другим противником. К началу августа его отношения с Таунсхендом опасно осложнились. Но последний пополнил свой портфель портретами, создав первое законченное изображение воина племени оттава в полном боевом снаряжении. В начале ночи 8 августа 1759 г. этот бравый воин переправился вплавь по броду ниже водопада Монморанси и вышел на берег там, где надеялся подстрелить ничего не подозревающего британского часового. Однако удача оказалась против него: индеец племени оттава обнаружил, что он сам смотрит в дуло мушкета «красного мундира».

Через несколько минут лазутчик предстал перед бригадиром Таунсхендом. Индеец делал вид, что он не понимает ни слова из всего, что ему говорили, хотя многие в военном лагере понимали язык племени оттава.

Таунсхенд, обращаясь с аристократическим высокомерием к «дикарю самого варварского вида, совершенно обнаженному, если не считать набедренной повязки», быстро набросал эскиз своего пленника.

Этот первоначальный эскиз из серии акварелей, написанных Таунсхендом во время весенней военной кампании, бесценен тем, что стал единственным известным изображением индейцев Северной Америки, созданным очевидцем событий Семилетней войны.

Несостоявшегося мастера снятия скальпов заковали в кандалы и погрузили на борт британского боевого корабля с намерением доставить в Англию в качестве подарка Георгу II. Но ловкий индеец оттава через несколько ночей избавился от своих цепей и исчез в темных водах реки Св. Лаврентия. На поиски отправили специальные отряды, но те не обнаружили даже следов беглеца. Естественно, англичане сделали вывод, что этот бесстрашный пловец смог благополучно добраться до французской линии фронта.

Согласно интерпретации законов войны Вульфом, бесконтрольное использование французами индейцев и маскировка своих собственных зверств, которые выдаются за действия раскрашенных дикарей, предоставляет ему все права расправляться огнем и мечом с жителями района реки Св. Лаврентия. Это оправдывает все его действия.

Хотя Вульф предоставил канадцам время до 10 августа для изменения своего отношения, он решил для начала подвергнуть их репрессиям. 4 августа командующий направил подразделение рейнджеров, чтобы предать огню поселение в бухте Сент-Поль на том основании, что его жители сожгли британские лодки.

Человеком, которого он выбрал в качестве руководителя группы, был один из рейнджеров Роджерса по имени Джозеф Горхем. Этот дуэлянт, ненавидевший индейцев, приступил к работе с осознанием того, что Вульф, вероятно, выбрал его, узнав о том, как он провел свое время в Шотландии с Камберлендом и «Висельником Холи». Постоянно действующий приказ Вульфа от 27 июля запрещал снятие рейнджерами скальпов. (Это один из обычаев индейцев, который они восприняли с жадностью, если противник не включал в личный состав индейцев или канадцев, переодетых таковыми). Но рейнджеры просто снимали скальпы со всех, кто им «нравился», а затем утверждали, будто противник «замаскировался» под индейцев племени оттава.

Спустя два дня Вульф сказал Монктону: если по его лодкам снова откроют огонь, то он сожжет все дома в деревне Сент-Иоаким до единого, хотя и пощадят церкви: «Я косвенно уведомил Водрейля, что таковы мои намерения».

Политика выжженной земли стала мерой отчаяния Вульфа. Он твердо надеялся на то, что господство террора заставит французов выбраться со своих укрепленных позиций для защиты собственных родственников и близких. Мирные жители в районе реки Св. Лаврентия оказались перед ужасной дилеммой: Водрейль уже предупредил их, что если они станут сотрудничать с противником, он натравит на них своих индейцев. Теперь Вульф предупреждал: если они не будут сотрудничать, он сожжет их очаги и дома – вместе с ними.

После уничтожения поселения в бухте Сент-Поль, Горхем и его мародеры направились в бухту Маль (Мюррей), где он сжег сорок домов и амбаров. Затем отряд переправился через реку в поселение Сент-Анн-де-Ла-Покатье, где сжег еще пятьдесят построек. В течение всего августа небо над рекой Св. Лаврентия было темным, словно разгорелся огромный пожар в лесу. Это дым от горящих фермерских домов застилал солнце.

На обоих берегах реки воцарилась настоящая преисподняя, когда рейнджеры Горхема сжигали любой признак человеческой цивилизации. К середине месяца они закончили разрушение всех домов, ферм и амбаров между рекой Этчемин и Ла-Шодье.

23 августа наступила очередь деревень на северном берегу между Монморанси и Сент-Иоакимом, выбранных поджигателями Вульфа согласно своему вкусу к пиромании. Остров Орлеан тоже был предан огню.

В начале сентября майор подразделение регулярных войск, а также рейнджеров и матросов под командованием майора Джорджа Скотта, направилось вниз по течению реки, приступив к уничтожению всех строений, домашних животных на пастбищах и урожая на южном берегу. Так выполнялась угроза Вульфа «выжечь всю территорию от Камараска до высот Пуэнт-Леви». На расстоянии пятидесяти двух миль, которые прошли Скотт и его разрушители, они сожгли 908 строений (Скотт вел точный учет), взяли пятнадцать пленных и убили пять канадцев за потерю двоих и горстку раненых в своих рядах.

Общим итогом разрушений в террористической кампании Вульфа стало более 1 400 фермерских домов. На их восстановление, как злорадно сообщала «Нью-Ингланд газетт», потребовалось бы полстолетия. Но это было еще не все. Британские источники обходили молчанием сопровождающие зверства. Однако тогдашний историк Фред Андерсен сделал немногословный вывод: «Никогда и никто не подсчитывал количество актов насилия, снятия скальпов, воровства и непреднамеренных убийств, произошедших в ходе этого месяца кровавого террора».

Вероятно, террористическая тактика принесла противоположные плоды, так как решила за канадцев дилемму, стоявшую перед ними. Неизбежным результатом оказалась вспышка ожесточеннейшей партизанской войны. Особенно яростные бои велись на северном берегу ниже Монморанси. Главным вождем партизан стал священник, которого звали Портнёф. Но в источниках его называют по-разному: аббат де Бопре или кюре Сент-Иоакима. Отец Портнёф, очевидно, был доверенным лицом Водрейля. Он старался сократить ужасающие зверства в партизанской войне, обращаясь с британскими офицерами, борющимися с ним, цивилизованным образом. Но офицеры, повиновавшиеся приказу Вульфа вести беспощадную войну, наотрез отвергали благородство и вежливость.