Текст книги "Власть без славы. Книга 1"

Автор книги: Фрэнк Харди

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 23 страниц)

Джон Уэст продолжал ораторствовать.

– …Австралия должна стать плечом к плечу с Англией. Если Англия будет разбита, все наше имущество и все наши близкие будут во власти немецких варваров! – с пафосом сказал он.

– Уж не стоит ли этот тип за всеобщую воинскую повинность? – поинтересовался первый оборванец, опять обращаясь не к Джону Уэсту, а к своему соседу.

– Сейчас спрошу. Эй, приятель, ты что – за воинскую повинность?

– Нет, – солгал Джон Уэст, – я убежден, что все порядочные люди в Австралии добровольно вступят в армию и поедут сражаться, как и я.

– Молодец, Джек! – крикнул кто-то из толпы, запрудившей уже всю мостовую и остановившей уличное движение.

Под одобрительные возгласы Джон Уэст прокричал:

– Я обращаюсь к первому из самых знаменитых австралийских спортсменов с призывом примкнуть к спортсменской тысяче и стать под боевые знамена!

Известный керрингбушский футболист, с которым договорились обо всем заранее, вышел вперед и вскочил на трибуну. Толпа сразу узнала его и приветствовала громкими криками, эхом отдававшимся вокруг. После того как Джон Уэст описал его футбольные подвиги и прирожденную храбрость, произошел неожиданный инцидент, усиливший драматический эффект этой сцены. На трибуну взобралась жена футболиста, порывисто обняла своего мужа и, всхлипывая, заголосила:

– Ох, милый! Вернись ко мне, вернись!

– Не бойся, дорогая! Война кончится прежде, чем я успею туда доехать, – успокоил ее муж. – Это просто славная прогулочка вокруг света.

Когда футболист вошел в здание ратуши, где ему предстояло пройти медицинский осмотр, один из скептиков крикнул вслед, что врачам не мешает обследовать его мозги.

Еще несколько добровольцев выступили вперед и поднялись на трибуну, и среди них был не кто иной, как Франт Алек собственной персоной, сильно обносившийся, но еще сохранивший приличный вид. С тех пор как закрыли клуб и тотализатор, ему упорно не везло. Он докатился до того, что стал «жучком» на ипподроме Джона Уэста; видимо, он считал, что это занятие дает ему право называться спортсменом.

Первый оборванец критически оглядел Алека.

– Этот облезлый франт до того отощал, что доктор, пожалуй, его не пропустит, как ты думаешь? – громко спросил он своего товарища.

– Черт его знает! Если бы на нем было еще немного побольше дырок, то из него вышла бы неплохая свистулька для военного оркестра. – Толпа громко захохотала.

Вызвалось еще около двадцати человек – футболисты, боксеры, тренеры и другие спортсмены. Успех митинга пришелся, видимо, очень не по душе двум оборванцам. Они стали вести себя еще более вызывающе.

– Тебе не случалось читать «Одинокого волка»? – обратился первый к своему товарищу.

– Нет. Мне-то нет, но я сейчас спрошу оратора. Ты читал «Одинокого волка», Уэст?

Джон Уэст побагровел, но ничего не ответил и снова стал усиленно вызывать добровольцев.

– Лучше записывайтесь, а то как бы он не бросил вам в окно бомбу, – посоветовал второй оборванец.

К великому смущению Уэста, два-три человека в толпе громко захохотали, видимо вспомнив эту старую историю.

Еще несколько спортсменов выступило вперед, и, пока они проходили в ратушу для медицинского осмотра, двое оборванцев затеяли между собой громкий разговор; при этом они так решительно протестовали против войны и высказывали такие политические суждения, какие вряд ли можно было услышать от случайных зевак. Было ясно, что они преследуют определенную цель.

– Как ты думаешь, будет введена всеобщая воинская повинность для отправки солдат за океан? – спросил первый.

– Рабочие на это нипочем не пойдут.

– А большинство, вроде меня, не согласится даже пойти и на обязательное военное обучение. Тюрьмы битком набиты людьми, которые сидят без всякого суда только за то, что отказались ехать в военные лагеря. Это повелось еще задолго до войны. Такой порядок ввело лейбористское правительство, и закон о мерах предосторожности во время войны – тоже, Смотри, как бы лейбористы не ввели у нас еще и всеобщую воинскую повинность. Только ИРМ [6]6
  «Индустриальные рабочие мира» (сокращенно ИРМ) – организация австралийских рабочих, входившая в американскую массовую рабочую организацию того же наименования в качестве одной из ее секций. «Индустриальные рабочие мира» активно выступали против империалистической войны 1914–1918 годов, расценивал ее как войну грабительскую.


[Закрыть]не допустит этого.

Упоминание об ИРМ часть толпы встретила гиканьем и насмешливым гоготом, а солидный господин осведомился, почему полиция терпит, чтобы разные бездельники шатались по городу и срывали военные мероприятия.

Воинственная дама презрительно фыркнула и угрожающе помахала зонтиком.

– Эти двое из ИРМ. Им Работать Мука – вот что значит их ИРМ!

Это заявление вызвало громкий хохот толпы; один из оборванцев не вытерпел, проворно взобрался на трибуну и объяснил, что ИРМ – это первые буквы названия их организации: «Индустриальные рабочие мира». Он призвал собравшихся не участвовать в войне, которая ведется из-за рынков. «Миллионеры вроде Уэста хотят заставить цвет нашей молодежи сражаться и умирать за них», – сказал оратор. Он сообщил, что в воскресенье на берегу Ярры состоится митинг, где члены организации ИРМ и социалистической партии расскажут правду о войне. Он призывал всех вступить в эту новую организацию, которая борется против введения всеобщей воинской повинности.

Несколько полицейских грубо столкнули его с трибуны и, захватив второго оборванца, силой оттащили обоих подальше от толпы, за угол. Но оборванцы не ушли: сначала они громко отругивались, всячески поносили митинг и его ораторов, а затем запели гимн ИРМ:

 
Славь жирных с утренним гудком;
Славь, сутки стоя за станком;
Славь, в бой идя за них, убийц;
Славь жирных – трутней, кровопийц!..
 

Но голоса их заглушил оркестр, и толпа хором запела: «Англия, родная, прекрасная страна, никакая сила тебе не страшна. Нет! Нет! Нет! Австралия всегда с тобой!»

Подобные сцены в разных вариантах повторялись почти всякий раз, когда Джон Уэст поднимался на трибуну; порою оскорбительных замечаний бывало гораздо больше, и они носили еще более озлобленный характер. Антивоенные настроения нарастали. Джон Уэст чувствовал, что его старания завербовать в армию тысячу спортсменов вредят его популярности.

Жизнь в военном лагере оказалась не легкой: учебные марши, строевое ученье и воинская дисциплина скоро стали Джону Уэсту невтерпеж. Он увидел, что в армии не принято уважать отдельные личности и что обещанные ему чины долго заставляют себя ждать: после полуторамесячной службы он был всего лишь простым капралом!

Взвесив обстановку, Джон Уэст убедился, что у него уже нет никакого желания ехать в Галлиполи. Он говорил, что сдержал свое слово, помог завербовать солдат-добровольцев в счет спортсменской тысячи и что в дальнейшем он отлично может способствовать победе и на положении штатского.

Газеты весьма серьезным тоном сообщили о том, что «в связи с инфекционной болезнью уха капрал Уэст освобожден медицинской комиссией от военной службы». Затем появились не соответствующие истине заметки о том, что капрал Уэст находится в госпитале, и вполне соответствующие истине – о том, что он пожертвовал попечительскому совету пятьсот фунтов для выдачи беспроцентных ссуд (не превышающих, однако, суммы в пять фунтов стерлингов) добровольцам, потерпевшим материальный ущерб из-за вступления в армию.

Сиднейский «Бюллетень» выразил то, что думали многие, поместив следующую заметку:

«К сведению наших читателей.Смеяться здесь совершенно не над чем! Капрал Дж. Уэст недавно проделал учебный поход в двадцать шесть миль и теперь страдает расширением вен, воспалением уха и еще чем-то и, говорят, в конце концов уже не едет в Галлиполи. Все же Уэст подал отличный пример – жаль только, что все это так быстро кончилось».

* * *

– Будет тебе врать, Арти, – сказал Джон Уэст. – Я ведь не вчера на свет родился! Знаю, чьих рук дело все эти кражи в Доме профсоюзов. Как раз сейчас я начинаю приобретать большое влияние в профсоюзах. Если они докопаются до правды – все пропало. Ты и твои ребята слишком далеко зашли. Ты думаешь, если я о тебе забочусь, так ты уже можешь делать что тебе вздумается?

Дело было часов в восемь вечера, тридцатого сентября 1915 года. Джон Уэст сидел в гостиной своего особняка в обществе старшего брата и высокого плотного мужчины с пышными волнистыми усами; звали его Роналд Ласситер.

Стремясь прибрать к рукам лейбористскую партию, Джон Уэст повел наступление на профсоюзы. Ласситер, член совета профсоюзов, секретарь профессионального союза строительных рабочих, был главным агентом Уэста в профсоюзном движении. Он состоял в лейбористской партии уже свыше двадцати лет и был точной копией Боба Скотта – человека, который говорил как социалист, а действовал как гангстер; именно такие люди и нужны были Джону Уэсту для его целей. Ласситер представлял собой странное сочетание преступника и радикала – довольно редкий тип политического деятеля, который развился в австралийском лейбористском движении и которому, несмотря на старания Джона Уэста, с течением времени суждено было почти исчезнуть.

Продвигая своих ставленников на различные должности в профсоюзах, Джон Уэст вместе с тем старался заполучить для своих целей таких людей, как Ласситер. Профсоюзные деятели, увлекавшиеся игрой на скачках, часто получали от него советы, на каких лошадей надо ставить, а любой профсоюз, если банк отказывал ему в кредите, мог получить у Джона Уэста ссуду (конечно, за обычные проценты). Оказывая подобные услуги, Джон Уэст надеялся получить поддержку лейбористской партии, в которой профсоюзные лидеры все еще пользовались немалым влиянием.

Ласситер молчал, не поднимая глаз, и вертел в руках свой котелок. Он все время боялся, что Джон Уэст узнает, кто повинен в этих кражах, и обрадовался, когда тот стал упрекать Артура, а не его. Ласситер целиком зависел от милостей Джона Уэста и крайне нуждался в его подачках.

Ласситер использовал профсоюз строителей для того, чтобы создавать «алиби» преступникам вроде Брэдли и Пройдохи Тэннера (как «строительные рабочие» и «члены профсоюза» они могли опровергать обвинение в бродяжничестве, часто предъявляемое им полицией). Недавно Артур Уэст и Ласситер решили, что не так уж трудно будет обшарить несколько сейфов в Доме профсоюзов; нередко в них оставляли на ночь членские взносы – многие сотни фунтов. Ласситер ухитрился выкрасть ключи от некоторых комнат, заказал по ним вторые и таким образом обеспечил себе доступ к сейфам.

– Ты платишь Тэннеру, Дику и другим, только когда они выполняют твои поручения. Что ж, по-твоему, в остальное время они должны с голоду подыхать, что ли? – возразил Артур Уэст.

– Во всяком случае – не грабить профсоюзные сейфы. Крали вы двое, а также Тэннер и Брэдли.

Разговор продолжался в довольно резком тоне. В последнее время Ласситер стал замечать, что могущество младшего брата начинает раздражать Арти, но в первый раз слышал, чтобы тот осмеливался дерзить Джону.

Джон Уэст вышел из себя, обругал и Артура и Ласситера, и после этого разговор внезапно принял другой оборот.

– Уж если вы такие ловкачи, черт бы вас драл, – сказал Джон Уэст, – так состряпайте еще одну кражу. Только одну.

– Не валяй дурака, – сказал Артур. – Здание под наблюдением полиции, на всех дверях теперь засовы, а то и железные прутья. Ключи нам теперь не помогут.

– Не важно. Я хочу, чтобы вы устроили еще одну кражу. Мне нужны книги и избирательная урна из сейфа…

– Я слышал, что Декстеру не повезло, – вмешался Ласситер. – Говорят, он ограбил кассу. – «Ох, и хитер же хозяин, – подумал он, – ведь к этому он все время и гнул».

– Да, и вдобавок потерял должность на последних профсоюзных выборах. Урна и профсоюзные книги лежат в сейфе. Я хочу, чтобы вы мне их оттуда добыли. Я хочу, чтобы вы это сделали сегодня ночью.

– Рискованное дело, – сказал Ласситер, покручивая нафабренные кончики усов.

– Мне нужно заполучить эту избирательную урну, тогда им придется снова проводить выборы. Декстер говорит, что сумеет подтасовать результаты. Добудьте мне книги, а Декстер их сожжет и подменит другими. Я дам ему денег, чтобы все было проделано без сучка, без задоринки. А рискованное это дело или нет – меня не касается.

– Хорошо тебе говорить, – проворчал Артур Уэст, – а рисковать-то придется нам, вот в чем беда.

– Я вам хорошо заплачу. А если кто и попадется, я его выручу, как и раньше выручал людей.

– А почему ты сам этим не займешься? – ехидно спросил Артур. Он сидел сгорбившись, поглаживая седые усы. Ласситер, молча глядевший на братьев, беспокойно ерзал на стуле, скрипевшем под тяжестью его грузного тела.

– Зачем мне это делать, когда я могу нанять людей?

– Все-таки, почему бы тебе не выкрасть урну самому, раз это нужно для твоей же выгоды? Ведь Декстеру хочешь помочь ты, а не я. Может, ты боишься?

– Я не боюсь никого и ничего на свете!

– Ну ясно, человек, который собирался ехать на войну и стать героем, ничего не должен бояться. Так, может, ты сам пойдешь туда сегодня ночью, только чтоб доказать, что ты не боишься?

Издевка, звучавшая в словах брата, задела Джона Уэста за живое. Глаза его сузились, а губы сжались, словно он еле удерживался от искушения плюнуть Артуру в лицо.

Ласситер не сводил глаз с Джона. Он и представить себе не мог, чтобы кто-нибудь, даже Арти, посмел так разговаривать со всемогущим Джеком Уэстом, и был совершенно потрясен, когда тот ответил:

– Что ж, ладно, пойду и я с вами. Я никогда не требую от других того, чего не могу сделать сам.

Шесть часов спустя большой неуклюжий автомобиль, громыхая, проехал в направлении мельбурнского Дома профсоюзов. Автомобиль принадлежал Пройдохе Тэннеру, за рулем сидел он сам, а рядом с ним – Артур Уэст. На заднем сиденье, тесно прижавшись друг к другу, кое-как поместились Ричард Брэдли, Сэм Вуд (который вместе с Брэдли в 1902 году пытался бежать из Пентриджской тюрьмы) и Боров. Воротники пальто у всех были подняты, шляпы надвинуты на глаза, а нижняя часть лица обвязана носовым платком.

– Сейф открыть легко, – сказал Вуд. – Мы подложим под него бумаг и всяких книжонок, а потом стукнем что есть силы. Все равно что детскую копилку открыть. – Маленький, суетливый Вуд явно волновался.

– Не забудьте выгрести из сейфа все, что там есть, – сказал Арти, оборачиваясь назад. – Не только деньги, но и книги и урну. Все тащите.

– А зачем? – хрипло спросил Боров. – Подделывать их, что ли, будут?

– Не твое дело, – резко оборвал его Тэннер. – Сказано тебе: делай что велят и молчи. Много будешь знать – скоро состаришься.

Боров замолчал. В мельбурнском преступном мире слово Тэннера считалось законом. И тут не было ничего удивительного. Тэннер вошел в силу благодаря тайной поддержке Джона Уэста и собственной хитрости, коварству и дерзости. Он управлял крупнейшим в Мельбурне игорным притоном, держал в подчинении большую шайку взломщиков, карманников и убийц. Свое положение главаря он сохранял тремя способами: тщательно выполнял все поручения, которые Джон Уэст давал ему через Арти, подкупал шпиков и полицейских и, тайно от своих покровителей, сам состоял полицейским шпиком; он, не колеблясь, засадил бы любого из своей шайки в тюрьму, лишь бы спасти собственную шкуру. Все это не искупалось в нем ни одной хорошей чертой – он не знал, что такое угрызения совести. Это был лжец и хвастун, а если сила оказывалась на его стороне – и хладнокровный убийца. Был в его прошлом подвиг, которым он чрезвычайно гордился: пять лет назад, когда он подвизался вместе с Боровом, он сначала вырыл могилу для своей жертвы, а потом убил лавочника, чтобы стащить из его кассы несколько сот фунтов.

Тэннер скрепя сердце терпел Артура Уэста. Ничего не поделаешь: Артур добывал у Джона Уэста деньги, если кому-нибудь из шайки надо было срочно скрыться; Артур приносил от Джона Уэста деньги на судебные издержки. Правда, у Артура в голове не все в порядке, но это у всех, кто отведал плетей; зато Артур – брат Джона Уэста, его телохранитель и посредник.

– Помни, что я сказал, Дик, – немного погодя заговорил Артур Уэст. – Если проберешься внутрь благополучно, вылезай в то же окно, куда и влезал, на Лигон-стрит. Мы тебя будем ждать. Если влипнешь – беги куда хочешь, только поживее. Другая машина будет ждать на Виктория-стрит – выходи туда, если это окажется ближе всего. Постовой будет теперь настороже.

– Если он вздумает сегодня сунуть нос в Дом профсоюзов, – сказал Дик Брэдли, – то ему не жить.

– Все равно… в случае тревоги беги к другой машине, на Виктория-стрит, если выход на Лигон-стрит будет отрезан.

– А кто в другой машине? – спросил Вуд.

– Рон Ласситер и… – начал было Артур Уэст.

– Сказано, ни о чем не спрашивать! – рявкнул Тэннер. Еще как-то давно Фрэнк Лэмменс передал ему распоряжение своего хозяина о том, что ни один человек, кроме него и Артура, не должен знать, что он работает на Джона Уэста. Тэннер был крайне удивлен, узнав, что Джон Уэст сам примет участие в ночной экспедиции, и догадался, что присутствие этого человека во второй машине нужно держать в строгой тайне.

– Приказ получили, инструменты, оружие и маски тоже. Всё. Ступайте делайте свое дело, и никаких разговоров.

Автомобиль выехал на окраину темного, затихшего города и приблизился к Дому профсоюзов. Стояла ясная, прохладная ночь. Луны не было, на небе искрились бесчисленные звезды.

Следом за машиной Тэннера, ярдах в двухстах от нее, двигалась другая, принадлежавшая союзу строительных рабочих; ею правил Рон Ласситер. Джон Уэст сидел рядом с ним на переднем сиденье. Ласситер, в своем неизменном котелке, нервно затягивался сигаретой; его массивное туловище еле поместилось между спинкой сиденья и рулевой баранкой. Всю дорогу они молчали.

Джон Уэст надвинул свою широкополую шляпу на самые глаза. Нервы у него были напряжены до предела. Он проклинал себя за то, что принял вызов брата. Он сделал ошибку; надо было твердо держаться своего правила – действовать только через посредство нескольких человек, чтобы его отделяло от опасности несколько промежуточных ступеней. Риск был необходим для завоевания и сохранения власти, но ведь он всегда и платил другим за то, что они рисковали. А сейчас он почему-то сам принимает участие в рискованном, дерзком ограблении. Если что-нибудь случится, все его надежды на сказочную власть рухнут, и сам он, несмотря на все свои связи, может кончить тюрьмой.

Почему он согласился ехать? Только ли из-за насмешек Арти? Или причиной этому война? Война меняет жизнь, меняет людей. Может быть, недолговечные мечты о славе в Галлиполи вселили в него храбрость и тягу к приключениям?

– Знаете, Джек, – сказал Ласситер, прерывая ход его мыслей, – напрасно мы с вами поехали. Мало ли что может случиться, дело рискованное, и нам тут незачем торчать.

– Я сказал, что поеду, и поехал, – услышал Джон свой голос. – Ничего, обойдется. Мне даже жаль, что нельзя устраивать такие штуки почаще.

Спокойный тон Джона Уэста никак не соответствовал его настроению. Когда-то, в те тревожные дни после закрытия клуба и тотализатора, он поклялся никогда больше не доводить себя до такого положения, чтобы бояться физического насилия. Сейчас он снова испытывал этот страх. Что если поднимется стрельба? Что если полиция накроет грабителей? Тогда ему нужно бежать как можно скорее, потому что от Дома профсоюзов до полицейского участка рукой подать.

– Пройдоха остановился. Должно быть, увидел полицейского, – сказал Ласситер, круто затормозив машину. – Он говорил, что подождет, пока полицейский не завернет за угол.

Оба молча вглядывались в темноту; наконец передняя машина двинулась, и они поехали следом. Ласситер развернул машину и поставил ее на почтительном расстоянии от серого двухэтажного Дома профсоюзов.

Они видели, как машина Тэннера завернула на Лигон-стрит, и услышали, что она остановилась. Они ждали, затаив дыхание, напряженно прислушиваясь к тому, как трое взломщиков, торопясь и мешая друг другу, высаживали окно. Прошла, казалось, целая вечность; Джон Уэст и Ласситер сидели не шевелясь. Потом со второго этажа донесся глухой стук.

– Дьяволы, – хрипло сказал Ласситер, – их же в полицейском управлении слышно!

Стук продолжался минут пять.

– И чего они там так долго возятся, – возмутился Джон Уэст. – Вот остолопы, не могли получше заглушить стук! Такой шум подняли…

Оба перегнулись через спинку сиденья, не сводя глаз с угла Дома профсоюзов. Вдруг они увидели, что полицейский, шагавший вдоль стены, остановился, потом мелькнул на лужайке, скрылся за углом дома и, тотчас же появившись снова, бросился бежать по Рассел-стрит к полицейскому управлению.

– Скорей, – прошептал Джон Уэст, – скорей! Заводи машину!

Ласситер, отчаянно торопясь, непослушными руками включил мотор. Машина дернулась; Джон Уэст глянул в сторону и увидел три темные фигуры, бежавшие через улицу к Дому профсоюзов. Не успела машина отъехать, как затрещали револьверные выстрелы.

– Ух, черт, стрельбу подняли, – проговорил Ласситер. – Брэдли всех перестреляет!

Машина Тэннера стояла по другую сторону Дома профсоюзов.

– Он бежит назад и с ним еще двое, – сказал Артур Уэст. – Войдем следом за ними и бросимся на мерзавцев сзади!

– Не будь идиотом, – сказал Тэннер. – Наши выбегут с другой стороны, прямо к машине Рона Ласситера.

– По-моему, она только что уехала, я слышал шум.

Тэннер завел мотор, и с минуту оба сидели молча; потом и они услышали стрельбу.

– Я иду туда, – сказал Артур Уэст. – Надо выручать Дика Брэдли!

– Да не будь же идиотом! – повторил Тэннер. – Они, должно быть, уже уехали в машине Рона. – Он дал полный ход. Артур Уэст яростно протестовал, требуя, чтобы они немедленно шли на выручку Дика Брэдли, но Тэннер гнал машину вперед, все увеличивая скорость.

Машина мчалась как бешеная, а Артур Уэст кричал:

– Назад! Назад, Пройдоха, сволочь! Говорят тебе, Дик Брэдли остался там!

Но машина летела вперед.

* * *

Однажды утром, на пасхальной неделе в 1916 году, его преподобие Дэниел Мэлон, доктор богословия и прав, помощник престарелого Конна, архиепископа римско-католической мельбурнской епархии, крупными шагами расхаживал по участку, принадлежавшему великолепному собору святого Патрика.

Доктору Мэлону недавно минуло пятьдесят лет. Ирландец по национальности, он был высокого роста, худощав, с резкими чертами лица. Выдающиеся скулы и длинная верхняя губа создавали впечатление, что его рот расположен слишком далеко от вздернутого носа, и свидетельствовали о том, что он родился в краю старинных преданий, «камня лести» и трилистника [7]7
  По преданию, в одном из ирландских замков имеется камень, который достаточно лизнуть, чтобы язык стал льстивым и сладкогласным. Трилистник —национальная эмблема Ирландии.


[Закрыть]. Лицо его всегда сохраняло веселое выражение – казалось, под внешностью духовной особы ирландский темперамент бил в нем ключом. У него была чересчур длинная шея, но высокий отложной воротник скрывал этот недостаток.

Он обладал приятной внешностью и держался с достоинством. Смутить мог только слишком пристальный взгляд его глаз. Казалось, что в этих глубоко сидящих под мохнатыми полукруглыми бровями глазах мелькает лукавый огонек: но это происходило оттого, что глаза у его преподобия были разные: левый, всегда прищуренный, придавал хитрое и лукавое выражение его лицу, которое, не будь этого изъяна, казалось бы спокойным, умным и открытым.

– Ей-богу, этот человек пришелся мне по сердцу, – сказал однажды кто-то из прихожан, выслушав его проповедь. – И уж такой ирландец, что дальше некуда.

Доктор Мэлон действительно был таким ирландцем, «что дальше некуда»; более того, он гордился этим. Правда, в своей речи, произнесенной в соборе святого Патрика при вступлении в должность помощника архиепископа, он сказал: «Отныне я буду стараться заслужить репутацию хорошего австралийца и со временем надеюсь оправдать эту репутацию», но все же в груди Дэниела Мэлона билось ирландское сердце – такое ирландское, что дальше некуда. И вдали от родины сердце его преисполнялось еще большей нежностью к Изумрудному острову.

Со времени своего приезда в Мельбурн в 1913 году Дэниел Мэлон, будущий преемник старого архиепископа Конна, любимца всех католиков штата Виктория, ни в своих проповедях, ни в публичных выступлениях не дал повода думать, что намерен уделять особое внимание «ирландскому вопросу». Судя по всему, его политическая программа состояла из трех пунктов: трезвенность, государственные субсидии католическим школам и ожесточенное преследование разводов и смешанных браков.

На всех, с кем ему приходилось встречаться в Австралии, Дэниел Мэлон производил впечатление человека деликатного и мягкого. Но сегодня, прочитав газетные заголовки, он потерял всю свою кротость. Охваченный тревогой и гневом, он взволнованно шагал по аккуратно подстриженному газону. Как ни сильна была его вера в справедливость субсидий католическим школам, как ни восставал он против смешанных браков и против разводов, как ни глубоко верил в непогрешимость папы, непорочное зачатие, исповедь и святую троицу, для него не было ничего более справедливого и священного, чем борьба Ирландии за свою независимость.

Сообщения в сегодняшней газете заставляли его ирландское сердце обливаться кровью.

«Восстание в Ирландии. Серьезное положение в Дублине. Шинфейнеры [8]8
  Участники массового национального движения в Ирландии «Шинфейн» (Sinn Fein – по-гэльски: «мы сами»), возникшего в начале девятисотых годов.


[Закрыть]поднялись на борьбу. Почтамт и жилые дома заняты повстанцами. Среди солдат и полицейских есть убитые. Повстанцы захватили часть города».

Повстанцы захватили часть города! Ирландский народ снова требует свободы – и требует ее с оружием в руках! Только об этом важном событии и думал теперь Мэлон.

Он ничего не знал о колебаниях и неурядицах, предшествовавших восстанию. Он не знал о том, что накануне восстания ирландские националисты никак не могли прийти к соглашению между собой. Он забыл, что Британия вооружает протестантскую северную Ирландию. Ему неизвестно было о предательстве епископов и о желании Ватикана заключить сделку с Англией.

Вероятно, Мэлону следовало бы знать, какова будет точка зрения Ватикана; он мог бы сообразить, что Ватикан испугается, как бы ирландский народ, сбросив ненавистное иго английских землевладельцев, не ограничил заодно и власть крупнейшего землевладельца Ирландии – католической церкви. Но Мэлон думал только о борьбе ирландцев за независимость. Все остальное отступало на второй план; главное – повстанцы захватили часть города! Он забыл даже о деле О’Хики, в котором сам принимал участие. О’Хики выступил тогда открыто против епископов и Ватикана. Он требовал, чтобы в новом Католическом университете было введено преподавание гэльского языка. И именно тогда Дэниел Мэлон, монсеньёр Мэлон, ректор колледжа Мэйнут, сыграл довольно неблаговидную роль в заговоре, который привел к тому, что просьба О’Хики о справедливом суде в Риме осталась без последствий, а сам он стал жертвой злостной клеветы, был отлучен от церкви и умер, всеми покинутый.

Если бы сейчас, в 1916 году, доктор Мэлон жил в Ирландии, он, возможно, был бы настроен иначе, но он находился в Австралии, а повстанцы захватили часть Дублина, и Мэлона волновали патриотические чувства.

Видения кровавых боев, страх за старуху мать, оставшуюся в Ирландии, боль за судьбу своего народа, старая ненависть к Англии – все это проносилось в его голове бешеным вихрем. К этим мыслям примешивалось еще горькое ощущение бессилия и одиночества.

 
Тебя покинуть мы должны, Ирландия родная!
Напутствуй нас, сынов своих, как мать, благословляя
На жизнь в краю, где не гнетет нас Англии десница;
И все ж нам даже в смертный час твой цвет зеленый снится!
 

Он еще несколько раз перечитал газетные сообщения, потом быстро зашагал по лужайке к своему дому. Листья, красные и желтые, оранжевые и коричневые, ковром устилали траву и шуршали под ногами. В Мельбурне наступила осень, а в Дублине была весна, и повстанцы захватили часть города.

Мэлон прошел в свой кабинет и больше часу просидел за письменным столом в глубокой задумчивости. В эту ночь он не сомкнул глаз.

На следующее утро в газетах появилось заявление Конна – архиепископ скорбел по поводу кровавых событий и высказывал свое неодобрение шинфейнерам, прибегнувшим к насилию, – старик знал, что такова будет политика Ватикана, и сообщил об этом Дэниелу Мэлону, когда тот потребовал у него объяснений.

Они пререкались целый час. Дряхлый архиепископ оставался непоколебимым, несмотря на пылкую тираду против Англии, произнесенную его помощником, и просьбу о том, чтобы они по крайней мере держались нейтральной позиции, пока не выяснится, как смотрит на восстание их паства.

Наперекор старику, Мэлон выступил в печати с осторожной защитой восставших. «Я глубоко огорчен всем происшедшим и с величайшим прискорбием думаю о человеческих жертвах, – писал он, – но мы не должны забывать о фактах. Зная о том, что происходило в Ирландии до и после объявления войны, я не слишком удивлен этими событиями…» Дипломатически сославшись на то, что «архиепископ уже высказал свое отношение и, без сомнения, точно выразил мнение всех здешних католиков», Дэниел Мэлон осудил британское правительство за его уклончивую политику в отношении ирландского гомруля. «Надеюсь, – заканчивал он свою статью, – что те, которые уже сейчас требуют казней, сначала разберутся, кто же несет ответственность за это восстание».

До пасхальной недели 1916 года Дэниел Мэлон ни разу не высказывался публично о войне. Многие католики вступили в австралийскую армию, но немало было и таких, которые примкнули к движению против воинской повинности, приобретавшему все больший размах. Официальной, единой точки зрения на войну и воинскую повинность не существовало – католическая церковь держалась в стороне от всяких споров по этому вопросу. Но после ирландского восстания среди духовенства и ирландско-католической части рабочего класса усилились антибританские настроения. Дэниел Мэлон чувствовал, что атмосфера накаляется, и соответственно перестраивался на новый лад.

Совершенно по-другому отнесся к ирландскому восстанию Джон Уэст: он видел в нем помеху военным усилиям союзников и не замедлил высказать это. В последнее время он стал еще более рьяным патриотом. Только в первые часы, дни и недели после попытки ограбить Дом профсоюзов деятельность его в помощь войне временно отошла на задний план.

Газеты описывали ограбление в самых драматических тонах. Джон Уэст прочел первые сообщения об этом за завтраком. Между тремя полицейскими и тремя взломщиками произошла перестрелка – вот что значили слышанные им выстрелы. Первый полицейский вбежал на лестницу и крикнул: «Кто там? Сдавайтесь, полиция!» В ответ раздались выстрелы, и полицейский упал замертво. Второй полицейский включил на первом этаже свет и тоже побежал наверх. Боров и Дик Брэдли в темноте проскользнули мимо него и помчались по коридору, рассчитывая удрать в машине Тэннера (которая, кстати сказать, уже уехала), но наткнулись на третьего полицейского. Началась перестрелка. Брэдли получил две пулевые раны и, истекая кровью, пополз вверх по лестнице. Тем временем к полицейским прибыло подкрепление, и троих незадачливых взломщиков окружили. Брэдли и Боров, оба тяжело раненные, были отправлены в больницу. Вуд забрался на узкий балкончик второго этажа и притаился, надеясь пробраться оттуда к месту, где, по уговору, должен был ждать Ласситер со второй машиной; на этом балкончике его и схватили полицейские.