Текст книги "Власть без славы. Книга 1"

Автор книги: Фрэнк Харди

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 23 страниц)

В глубине двора высился второй забор, также защищенный колючей проволокой. Такая же опускная дверь вела во внутренний двор лавки, весьма искусно скрытый от посторонних глаз. Место для этого дворика было выкроено путем уменьшения дворов при соседних домах. Так как все эти дома теперь принадлежали Джону Уэсту, то ему нетрудно было передвинуть заборы, обнести новый двор высокой стеной и проделать в ней потайные выходы во дворы всего квартала. Кроме того, к стене были прислонены три стремянки. В соседних домах безвозмездно проживали служащие тотализатора; это счастье досталось им по жребию; причем каждая жеребьевка была подстроена так, чтобы счастливый билет наверняка попал в руки преданного и надежного сподвижника Джона Уэста.

Много хитроумных нововведений защищали служащих и клиентов тотализатора от непрошеного вмешательства полиции. Для приема ставок было пристроено специальное помещение: длинный сарай с приподнятым на два фута полом. Три железные трубы диаметром в два дюйма соединяли деревянные столбы, поддерживавшие крышу с открытой стороны сарая. В конце его имелся отгороженный досками закуток с решетчатым окошком, выходившим в заднюю комнату лавки. В полу первой комнаты был прорезан люк, под которым начинался подземный ход, соединявший лавку с кухней одного из соседних домов. О существовании этого подземного хода знал только Джон Уэст да те служащие тотализатора, которые почти полгода рыли его.

Вход на дровяной склад охраняли Боров и Дик Капуста; они пропускали только тех посетителей, которых знали в лицо или за которых ручался один из завсегдатаев.

Перед входом во внутренний двор охрану несли два субъекта самого отталкивающего вида: справа стоял Одноглазый Томми, которому много лет назад в уличной драке выбили глаз и так исковеркали все лицо, что на нем как бы застыла омерзительная усмешка. Одноглазый Томми имел на своем счету длинный список самых разнообразных преступлений. Не уступал ему в этом и его коллега, стоявший слева, метко прозванный «Горилла»; его уголовное прошлое включало два года тюрьмы и наказание плетьми за покушение на изнасилование и два года – за оскорбление действием. Скандалы в тотализаторе не были редкостью, но эта достойная четверка беспощадно расправлялась с нарушителями спокойствия. Они же по очереди охраняли тотализатор ночью; в их обязанности, кроме того, входило вразумление тех игроков, которые делали ставки по телефону и не всегда торопились со взносом денег.

В сарае орудовали четыре человека в длинных черных плащах и масках. Из-под одной маски слышался приглушенный голос, говоривший с ирландским акцентом:

– На этот дубль больше не принимаем, дружок, но я могу предложить вам фаворита в скачке с препятствиями и Китти в заезде на полтора круга. Недурно, а? Не желаете? Ну, дело ваше, пеняйте на себя! Вам угодно Китти и Файрфлай? Да ведь Файрфлай отстанет, хоть бы она стартовала сию минуту. Но мне-то что – лишь бы денежки с вас получить!

Остальные трое под многоголосый гул, стоявший во дворе, принимали деньги, выдавали билеты и записывали ставки на больших картонных щитах, висевших позади них. На стене сарая, обращенной во двор, красовалась надпись:

«Кричать и ругаться разрешается только одному служащему нашего заведения, который нарочно для этого нанят. Для тявканья и лая держим собаку. Наш вышибала одержал семьдесят пять побед на ринге и превосходно стреляет из револьвера. Гробовщик приходит каждое утро за очередными заказами.

Тотализатор Уэста.

Джексон-стрит, 136, Керрингбуш».

Эту надпись сочинил Барни Робинсон, когда Джон Уэст велел ему вывесить объявление, запрещающее драться и скандалить. Пониже первой имелась еще одна надпись, смысл которой был ясен для всех:

«Агент, принимавший ставки в кредит, вчера умер».

Три телефона, установленные в задней комнате, звонили беспрерывно. Джо Уэст, Барни Робинсон – он опять работал полную неделю в тотализаторе, убедив свою жену, что полиции бояться нечего, – и Франт Алек то и дело снимали трубку и принимали заявки от клиентов.

Джон Уэст все еще держал велосипедиста перед полицейским управлением в Мельбурне; покровительство полиции стоило ему пятьдесят соверенов в неделю. Кроме Девлина, Брогана и других местных полицейских, добрый десяток столичных сыщиков – по рекомендации Дэвида Гарсайда – состоял у него на жалованье.

После введения всех этих мер предосторожности полицейскому агенту удалось подобраться к тотализатору только однажды, да и то его даже в ворота не пустили. Одноглазый Томми узнал в нем лягавого; Боров и Горилла немедля пошли за ним по пятам и по приказанию Джона Уэста «хорошенько проучили подлеца, чтобы впредь неповадно было»: избили его до полусмерти. Все же тотализатор один раз подвергся налету, предпринятому констеблем Гривом по собственному почину, без согласия Девлина. Грив перелез через забор и незамеченным проник во двор. Однако эта затея не дала ему ничего, кроме разорванных штанов и огнестрельной раны. Пуля, пущенная из револьвера Борова, который в ту ночь стоял на карауле, раздробила констеблю запястье, и его уволили на том основании, что он негоден к службе в полиции. Бывший констебль Грив незамедлительно покинул Керрингбуш в сопровождении перепуганной молодой жены. С тех пор, к великой радости клиентов Джона Уэста, о них не было ни слуху ни духу.

Во дворе тотализатора толпились игроки; они обсуждали шансы на выигрыш, читали и перечитывали газетные отчеты и журнальные статьи о конно-спортивных состязаниях, делали ставки. На их возбужденных лицах отражались самые противоречивые чувства: надежда сменялась страхом, ликование – отчаянием.

Соблазн выигрыша – вот что разжигало азарт этих людей. Большинство из них были бедняки: рабочий в бумажных брюках, ставящий гроши за себя и за своих товарищей; безработный с лихорадочно горящими глазами, который только что заложил обувь своих детей, чтобы наскрести денег на ставку, – он непременно проиграет, потому что доведенные до отчаяния игроки всегда проигрывают последнее. Лишь изредка мелькают в толпе явные счастливцы; вот молодой щеголь, профессиональный игрок – он явился сюда, чтобы поставить на «темную лошадку». А там мужчина средних лет, с резкими чертами лица и бегающими глазами – жучок, который дает советы простодушным игрокам, уговаривая их поставить на «верную» лошадь и в обмен на совет считать его в доле; так как советы он всем дает разные, то каждая скачка приносит ему выигрыш; этим он и живет. А перед решетчатым окошком стоит очередь счастливцев, угадавших победителя.

Когда Джон Уэст проходил мимо охраны, Горилла сказал ему хриплым, дрожащим от страха голосом:

– Джек, сдается мне, у нас тут шпик объявился.

– Верно, верно, – подтвердил Одноглазый, угодливо скаля зубы.

– Говорит, что звать его Стэси. Не иначе как сыщик.

– Зачем же вы его пустили?

– Он прошел в ворота рядом с одним из наших. Я думал, они вместе, – виновато ответил Горилла. За последнее время и он, и остальные караульные заметно разленились.

– Неужели вы не можете быть внимательней? Сказано ведь вам, никого из посторонних не впускать без поручительства.

– Знаю, знаю, Джек. Но эта сволочь обманула меня.

– Смотри, больше не зевай! Если он придет еще раз, гони в шею!

– Прийти-то он придет. Его лошадь выиграла.

– А почему ты думаешь, что он шпик?

– Боров узнал его, когда он выходил. Говорит, что давнишний шпик.

– Если Боров так говорит, значит верно. А почему же он не узнал его, когда тот входил? Вот что я желал бы знать. – Джон Уэст не на шутку рассердился. – Только одно от вас и требуется – не пускать чужих. Так делайте свое дело, не то вы у меня живо вылетите! Из-за вашего ротозейства жди теперь неприятностей. Если по вашей милости будет налет, вам обоим не поздоровится.

Не успел Джон Уэст войти в лавку, как у ворот поднялся шум.

– Не войдешь! – кричал Боров бледному оборванному человеку.

– Почему не войду? – спросил тот, пятясь от наступающего на него Борова, за спиной которого стоял Дик.

– А потому, что мы не пускаем сюда лягавых, вот почему. Я тебя знаю, Стэси, ты полицейский шпик!

– Неправда, никакой я не шпик, – запротестовал Стэси, испуганно озираясь по сторонам.

Боров подошел к нему вплотную, схватил его за плечо и сказал:

– Тут один человек хочет повидать тебя.

– Кто?

– Джек Уэст! Он умеет обращаться с такими, как ты!

От одного упоминания этого грозного имени в маленьких глазах Стэси отразился панический страх; он вырвался из рук Борова и стремглав бросился вон из переулка.

Боров хотел было бежать за ним, но Дик сказал:

– Пусть, пусть его. И не надо ничего говорить Джеку, а то и нам влетит.

Стэси, задыхаясь, выскочил на Джексон-стрит и пробежал еще шагов триста; только после этого он оглянулся и удостоверился, что никто его не преследует. Не теряя времени, он прыгнул в проходивший мимо трамвай. Скверно, что я потерял свой выигрыш, думал он. Но еще хуже, что Джек Уэст узнал про меня. И угораздило же меня послушаться полицейских и ввязаться в это дело.

Вечером Джон Уэст и несколько его служащих сидели в лавке и подсчитывали барыши. В задней комнате Боров и Одноглазый дожидались своего хозяина, чтобы проводить его домой под вооруженной охраной.

– Что мы сегодня сделали на дублях? – спросил Джон Уэст, поднимая глаза от монет, которые он столбиками складывал на столе.

– Опять остались в накладе, – ответил Билл-Скелет, новый, недавно нанятый служащий.

– Тут что-то неладно. Мы всегда оставляем себе несколько верных комбинаций. Но и вчера и сегодня мы просчитались. Кто сегодня принимал ставки на дубль?

– Мик принимал.

– А где он?

– Он сегодня рано ушел.

– Ах, вот как! Ну-ка, посмотрим, что у него записано.

Джон Уэст внимательно проверил запись дублей.

– По-моему, Мик что-то затеял, – сказал Франт Алек. – Как бы он не отбыл еще сегодня в неизвестном направлении.

Вся мебель О’Коннелла, кроме кухонной, была беспорядочной грудой составлена во дворе: три железные койки с черными пятнами на тех местах, где облупилась светло-желтая краска; три грязных тюфяка; жалкие остатки гарнитура – потертый диван и кресла с вылезающим из-под рваной кожаной обивки конским волосом; шкаф на трех ножках – четвертую заменял кирпич, обернутый в коричневую бумагу; колченогий круглый стол, старый сундук и два ящика, полные всякого барахла. Здесь была фотография Мика с женой, снятая в день их свадьбы; портреты детей, родственников и свойственников; треснутое зеркало; наконец, бесконечное множество религиозных картинок с изображением разных святых и две большие литографии: на одной – Христос в терновом венде, на другой – богоматерь с младенцем на руках.

За столом на кухне сидели шестеро бледненьких детей, чисто вымытых и одетых в разнообразные тряпки, служившие им праздничным нарядом. Сам Мик О’Коннелл напялил на себя свой единственный шерстяной костюм, давно уже ставший ему тесным. Он шагал из угла в угол, ежеминутно выглядывая в темный двор. Керосиновая лампа тускло освещала закопченный потолок, облупившиеся стены и полки, украшенные фестонами из газетной бумаги.

Жена Мика сидела в конце стола, спиной к догоравшему очагу; перед ней стояла тарелка с остывшим супом, у груди лежал новорожденный. Она была маленького роста, худая, и лицо ее уже бороздили морщины. Выбившиеся пряди черных волос падали ей на плечи.

Миссис О’Коннелл пыталась вознаградить себя за горе и нищету своей беспросветной жизни строгим соблюдением католических обрядов. Каждое воскресенье она слушала обедню и причащалась, а накануне ходила к исповеди, и все, кто знал ее, недоумевали – в каких грехах может каяться эта тихая, незлобивая женщина. Она принимала заветы религии буквально, чего не требовали даже отцы церкви; она слепо верила во все догмы и, в отличие от многих священнослужителей и их прихожан, питала отвращение к пьянству и азартным играм. Она была уверена, что Мик совершает тяжкий грех, работая в тотализаторе. Каждый день, утром и вечером, она молилась пресвятой деве о спасении мужа, по воскресеньям после обедни ставила свечки и всю неделю приставала к Мику, просила, требовала, чтобы он увез ее с детьми куда-нибудь, где они могли бы жить на своем клочке земли и дышать свежим воздухом, как она жила когда-то в молодости.

Она уже примирилась с мыслью, что мечте ее не суждено сбыться и что на то воля божия; когда же два дня назад Мик объявил ей, что они уедут в Западную Австралию, она едва поверила своему счастью. Бросившись на колени, она возблагодарила господа и пресвятую деву. Накануне Мик пришел с пятьюдесятью соверенами в кармане, а сегодня принес еще столько же; тогда радость ее омрачилась подозрением. Откуда у него деньги? Он сказал ей, что утаил один билет на дубль.

На самом деле Мик утаил не один билет. Чтобы обмануть Джона Уэста, он вошел в компанию с тремя приятелями. После каждого заезда Мик проверял, есть ли ставки дубль на победителя этой скачки и на победителя одной из предыдущих; если таких ставок не было, то он выдавал соответствующий билет кому-нибудь из своих компаньонов.

– Мик! Откуда у тебя деньги? – чуть ли не в сотый раз спрашивала жена.

– Я же тебе сказал – я утаил один билет вчера и один сегодня. Довольно приставать ко мне! – Мик подошел к двери и опять выглянул в темный двор. – Черт бы подрал этого извозчика: обещал приехать к семи часам, а сам пропал. Еще по его милости на поезд опоздаем.

«Если Джек Уэст сегодня займется проверкой, – думал Мик, – то он прискачет сюда раньше, чем мы уедем». Его всегда румяное лицо было бледно, обычно насмешливое выражение сменилось жалким, испуганным.

– Все уложено? – спросил он, садясь за стол и нехотя принимаясь за еду.

– Да, Мик, все. Не так-то уж это много, видит бог. – Она тихо заплакала.

– Не плачь, родная, – с неожиданной нежностью сказал Мик. – Мы с тобой заживем на Западе. Там, говорят, золото так и валяется под ногами.

– Я боюсь, Мик, боюсь! Откуда у тебя деньги? – Она схватила его за руку, и он обнял ее, стараясь успокоить; дети молча смотрели на них.

– Не надо плакать, мама, – сказала одна из девочек, – мы же едем гулять. Никто не плачет, когда едет гулять.

Миссис О’Коннелл сдержала слезы и прижалась головой к плечу мужа.

Молчание нарушил голос, раздавшийся во дворе, у открытой двери.

– Уезжать собрался, Мик? – Вопрос прозвучал угрожающе.

Мик круто повернулся на стуле: в дверях стоял Джон Уэст. Тень от котелка падала на его нахмуренное лицо.

– Н-нет, нет, Джек.

Джон Уэст шагнул в комнату. Боров и Одноглазый молча вошли за ним и стали по обе стороны, сжимая в карманах рукоятки револьверов.

В одно мгновение картина изменилась: миссис О’Коннелл выпрямилась, прикрыла грудь и крепко прижала к себе ребенка, расширенными от ужаса глазами глядя на непрошеных гостей. Один из детишек захныкал, остальные, ничего не понимая, с удивлением рассматривали чужих. Мик весь скорчился от страха.

– Так что же? Решил ночевать во дворе?

– Н-нет, Джек, нет.

– Н-нет, Джек, нет! – передразнил его Джон Уэст. – Так-таки не едешь? – Он сделал еще шаг и, грозно воззрившись на Мика, спросил: – Где деньги?

– Какие деньги, Джек? Нет у меня никаких денег, ты же знаешь, – глухо проговорил Мик. Он тяжело поднялся со стула и оперся руками о спинку, не отрывая глаз от лица Джона Уэста.

– Давай их сюда! Давай сюда деньги!

– Нет у меня денег, Джек. Откуда? Ты же мне платишь по два золотых в неделю.

Джон Уэст обошел вокруг стола и остановился перед Миком. Тот попятился к очагу.

Еще один малыш громко заплакал. Миссис О’Коннелл встала и взяла его на руки. Проходя по комнате, она со страхом косилась на Одноглазого Томми. В тусклом, неверном свете его лицо казалось страшной маской. Она снова опустилась на стул, качая младенца и утешая плачущего мальчика.

– Говорят тебе, отдавай деньги! Деньги, которые ты украл на дублях. Давай сюда!

Мик сунул руки в карманы брюк, все еще глядя немигающими глазами в лицо своего патрона. Он вытащил две пригоршни соверенов и отдал их Джону Уэсту; тот передал деньги Борову.

– Считай!

Вдруг во дворе застучали колеса и грубый голос сказал:

– Эй, я здесь!

– Ага! Не собираешься уезжать! Так слушай: даю тебе двадцать четыре часа, чтобы убраться из Керрингбуша – нет, из Виктории! И не вздумай возвращаться.

– Я не могу теперь ехать, Джек. У меня денег нет.

– Здесь только тридцать девять монет, Джек, – вмешался Дик.

– Только-то? Это не все. Обыщите его!

Он посторонился, и оба телохранителя, зажав Мика в углу, бесцеремонно обыскали его.

– Костюм не разорвите, ребята, – сказал Мик, делая слабую попытку отшутиться.

Миссис О’Коннелл вдруг заговорила:

– Да покарает тебя господь и пресвятая богородица, Джон Уэст. Ты – погибель для всех, кто приближается к тебе. Очень ты храбрый, когда твоя шайка с тобой.

Джон Уэст повернулся к ней. Она спокойно выдержала его взгляд, потом отвела глаза.

– Твой муж – вор, – сказал он.

– Если он стал вором, так в этом ты виноват!

– Вот еще деньги, Джек, – сказал Одноглазый, вручая Джону Уэсту мешочек, в котором звякали монеты.

– Бери, дьявол, бери! – вскрикнула миссис О’Коннелл. – Не нужны мне твои окаянные деньги, которые ты выманил у бедняков. Бери! Бери и ступай вон! Моли бога, да смилуется он над тобой!

Мик заметил, что слова жены несколько смутили Джона Уэста.

– Как же я уеду, Джек, если ты отберешь все деньги?

– Отдайте ему тридцать девять соверенов, – проговорил Джон Уэст. – Пусть подавится ими! Нам важнее отделаться от вора. – Он снова повернулся к Мику: – Убирайся, пока цел, и чтобы я больше тебя не видел!

Все трое вышли из комнаты; проходя по двору, они слышали всхлипывания миссис О’Коннелл и голос Мика, говорившего извозчику:

– Ко мне заявился сам сатана и ангелы его!

На обратном пути в лавку Джон Уэст сказал своим спутникам:

– Не смейте болтать про это. Никому ни слова!

Он очень скоро забыл и про Мика О’Коннелла, и даже про полицейского агента, проникшего в тотализатор, ибо сегодня ему предстояло свидание с Нелли Моран.

Он принарядился как только мог и в радостном волнении зашагал по Джексон-стрит. Но с каждой минутой его уверенность в себе убывала. Он знал, что Нелли ждет его: когда он сказал ей, что сегодня вечером принесет плату за помещение, она не воспротивилась его визиту, хотя Джону было известно, что матери ее не будет дома.

Каждый раз, когда он приносил деньги, он пытался завязать с Нелли дружеский разговор, но это всегда происходило в присутствии миссис Моран, которая принимала его хотя и любезно, но довольно холодно. Пять раз он приглашал Нелли в театр или на концерт, но мать ее неизменно сопровождала их.

Джон Уэст ничуть не сомневался, что Нелли отвечает ему взаимностью; об этом достаточно красноречиво говорили взгляды, которые она иногда бросала на него. Вся беда в матери, твердил он себе. Миссис Моран против их брака из-за тотализатора. Она недавно переехала в новое помещение, нетрудно догадаться почему: не желает, чтобы ее дом служил лазейкой для спасения от полиции. Однако это не мешает ей по-прежнему получать по соверену в месяц. У него денег много; он может жениться на любой красавице с приданым, даже на какой-нибудь иностранке. Деньги говорят на всех языках. Но что хорошего – жениться на богатой? Муж должен иметь свои собственные деньги и распоряжаться ими. А богатую жену к рукам не приберешь. К тому же он любит Нелли Моран, и он непременно женится на ней, нравится это ее матери или нет. Сегодня все должно решиться. Сегодня он останется с ней наедине. Он поцелует ее – и предложит ей руку и сердце.

Нелли Моран тоже волновалась, ожидая прихода Джона Уэста. Теперь она жила с матерью на той же Джексон-стрит, но подальше от лавки Каммина, в двух комнатках при магазине дамского платья. Она сидела у камелька в скромной, но уютной кухне и шила. Как только мать ушла из дому, Нелли принарядилась: высоко взбила волосы, воткнула в прическу два затейливых гребня и надела платье с узким лифом, соблазнительно обтягивавшим ее полный бюст.

Сердце у нее сильно билось, щеки горели. Сегодня он придет и она будет наедине с ним, с мужчиной, у которого такие загадочные глаза, как будто из-за них на тебя глядит другая пара глаз, и потому так трудно выдержать его взгляд или прочесть его мысли. Почему ее влечет к Джону Уэсту, вопреки предостережениям матери и собственным тайным страхам? Любовь ли это? Или взгляд его обладает такой силой, что вынуждает ее волей-неволей отвечать на его молчаливое ухаживание? А почему бы ей и не полюбить его? Он недурен собой, отлично одевается, богат. И сложен неплохо – стройный и крепкий. Отчего же какой-то внутренний голос удерживает ее? Отчего ее мать деликатно, но решительно отваживает его?

Джон Уэст и привлекал и отталкивал Нелли. Временами ей казалось, что он именно тот возлюбленный, о котором она всегда мечтала; а иногда он ей внушал какой-то смутный страх. И предстоящее свидание пугало ее. Конечно, она поступила дурно, скрыв от матери, что сегодня вечером придет Джон Уэст.

Она чувствовала, что за его робостью таится непреодолимая сила. Сегодня он скажет ей о своей любви! И не так, как говорил его единственный предшественник, желания которого ограничивались братским поцелуем на прощание.

Нелли ждала, обуреваемая то радостью, то страхом и сомнениями. Когда щелкнула калитка, сердце у нее замерло. Послышались шаги, затем уверенный стук. Нелли открыла дверь.

– Добрый вечер, мистер Уэст, – пролепетала она.

– Добрый вечер, – ответил он, снимая котелок.

Она посторонилась, и Джон вошел в комнату.

– Садитесь, пожалуйста, – еле слышно проговорила она.

Он положил шляпу на стол и сел, не спуская с нее глаз.

Потом вынул кошелек, достал соверен и сказал:

– Вот плата за помещение.

Нелли взяла монету, положила ее на полку, потом села напротив него у камина. Она принялась было за шитье, но руки у нее так дрожали, что она больно укололась.

– Ой, – невольно вскрикнула она, разглядывая палец, на котором показалась капля крови.

Джон Уэст проворно пододвинулся к ней, держа в руках белоснежный носовой платок.

– Позвольте мне… – сказал он.

Он взял ее за руку и стал прижимать платок к крошечной ранке. Искушение оказалось слишком сильным; он вмиг поборол остаток робости и, уронив платок на пол, схватил Нелли за плечи и поцеловал прямо в губы.

Она пыталась вырваться. Но сердце у нее колотилось, дыхание перехватило, и она невольно поддалась его порыву.

Наконец она отстранила его и поднялась со стула.

– Нет, нет, мистер Уэст, мы…

– Для вас я не мистер Уэст. Зовите меня Джон. Нелли, я люблю вас.

Он снова сжал ее в объятиях, ища губами ее губ. Сначала она отворачивалась, потом вся обмякла и перестала сопротивляться. Он целовал ее щеки, глаза, шею. Долго сдерживаемая страсть ударила ему в голову, и он осмелел.

– Нет, нет, Джон! – сказала она, выпрямляясь.

Он опять прильнул к ее губам, и она, в самозабвении, отвечала на его поцелуи. Им овладело всепоглощающее чувство любви, страсти, могущества и силы.

– Не надо, Джон, – прошептала она, когда он наконец выпустил ее из своих объятий.

Он взял ее лицо в свои ладони и сказал, глядя на ее пылающие щеки, на влажные глаза и красные губы:

– Нелли, я люблю вас. Я куплю вам драгоценности и нарядные платья, большой красивый дом, верховых лошадей. И вы меня любите. Вы будете моей женой!

– Ах, Джон. Кажется, я люблю вас. Милый, если это не любовь, то что же?

Он снова обнял ее.

– Это и есть любовь, дорогая, – сказал он, жадно целуя ее. Но она решительно остановила его.

– Джон, прошу вас. Так нельзя. Все в свое время. А так – нехорошо.

Он овладел собой. Цель достигнута. Он покорно сел и сказал:

– Простите.

Она поправила сбившуюся прическу.

– Давайте чай пить, – сказала она, передвигая чайник поближе к огню.

– Ну что же, выпьем чаю, – согласился он. – Я подожду возвращения миссис Моран и испрошу у нее согласие на нашу помолвку.

Нелли не ответила. Она вся дрожала, голова у нее кружилась. На душе было тревожно и смутно.

* * *

В шикарной новой коляске Джона Уэста, катившей по Джексон-стрит через несколько дней после его объяснения с Нелли, сидели трое. Джон правил; миссис Уэст плакала, прижавшись в угол, а между ними сидел человек неопределенного возраста, одетый во все новое и добротное, но как будто с чужого плеча. У него были моржовые седые усы, сутулые плечи, а голова опущена так низко, что поля черной шляпы скрывали глаза. Двенадцать лет прошло с тех пор, как его увели в тюрьму. Там он получил пятьдесят ударов плетью. Человек этот был не кто иной, как Артур Уэст; он отбыл срок заключения, и брат вместе с матерью везли его домой.

Миссис Уэст взяла Артура за руку и ласково сказала:

– Артур, ты едешь домой. Кончились твои мучения. Мы все будем ухаживать за тобой. – Эти слова она повторяла сыну с той минуты, как они сели в коляску. Что же касается Джона Уэста, то он упорно молчал и глядел только на дорогу.

Артур поднял голову, посмотрел на мать, потом на брата. Его глубоко посаженные глаза были безжизненны, как глаза куклы. Взгляд этих мертвых, свинцовых глаз выражал одну только холодную злобу и бессердечие, которое столь часто создает пропасть между человеком, перенесшим телесное наказание, и другими людьми и толкает его на преступление.

Артур Уэст молча опустил голову. Выход из тюрьмы не принес ему освобождения: у тюремных ворот он едва устоял перед искушением убежать обратно в свою камеру. Он чувствовал себя как путешественник, выброшенный на пустынный берег.

Рубцы на спине Артура Уэста не изгладились, как не изгладилась и память о жестоком наказании. С той минуты, когда был произнесен приговор, осудивший его на двенадцать лет тюрьмы и пятьдесят ударов плетью, он думал только о предстоящей экзекуции. Чувство стыда за совершенное преступление исчезло. Все заслонила мысль об ожидавшей его пытке. Он ничего не ел и целыми часами, словно в забытьи, лежал на койке. Спать он боялся, потому что во сне ему мерещились плети, и он просыпался от собственного крика, весь в поту, дрожа как в лихорадке. Накануне страшного дня он решил покончить с собой. Сделав петлю из простыни, он надел ее на шею и привязал конец к прутьям оконной решетки. Но мужество изменило ему. Жизнь казалась слишком драгоценной даже приговоренному к наказанию плетьми.

На другой день два угрюмых надзирателя вывели его из камеры. Он повис между ними, и ноги его безжизненно волочились по холодному каменному полу коридора. И тут из двери одной камеры раздался голос: «Ничего, ничего, сынок, скоро отделаешься».

Несчастный оглянулся и увидел лицо говорившего – лицо последнего человека, к которому Артур Уэст когда-либо в жизни мог питать чувства благодарности и дружбы.

Его повели в больницу, где врач удостоверил, что он в состоянии перенести наказание. Потом его раздели до пояса, потащили во двор и ремнями привязали к столбу. Точно в кошмаре услышал он слова приговора, который зачитывал комендант тюрьмы. Потом наступила тишина, показавшаяся Артуру бесконечной, и резкий голос крикнул: «Гляди вперед! Раз!»

Первый удар словно рассек ему спину пополам, и жгучая ненависть поднялась в нем от мысли, что человек может подвергать человека таким мукам и такому унижению. Удары сыпались на него, голос коменданта мерно отсчитывал их; с каждым взмахом плетей тело Артура все более обмякало, и если бы не поддерживавшие его ремни, он упал бы к ногам палача. Потом его перестала мучить нестерпимая боль и он только смутно ощущал струйки крови, стекавшие с его спины и капавшие на землю. Еще до конца экзекуции он потерял сознание и очнулся только в своей камере. Его охватило болезненное желание посмотреть, что с ним сделали. Медленно, с трудом он повернул голову через плечо. Увидев кровоточащее обнаженное мясо, он снова лишился чувств. Когда он окончательно пришел в себя, он понял, что все люди стали для него чужими.

Двенадцать лет, проведенные в тюрьме, не притупили ненависти, владевшей Артуром, только загнали ее глубоко в его душу, так глубоко, что никакая сила на земле не могла исторгнуть ее и развеять.

Миссис Уэст понимала состояние своего сына.

– Не бойся, Арти, – твердила она, всхлипывая. – Ты едешь домой, и мы будем за тобой ухаживать.

Домой они приехали под вечер. Миссис Уэст вытерла слезы и поспешила на кухню – приготовить давно задуманный праздничный обед. Она бережно усадила сына и, возясь у печки, заботливо и нежно посматривала на него и заговаривала с ним. Пришли отец и Джо и смущенно поздоровались с Артуром.

Праздничный обед не удался. Мрачная молчаливость Артура угнетала всех, и слова мистера Уэста о том, что хорошо быть снова на свободе и у себя дома, не улучшили настроения.

Когда встали из-за стола, все три брата ушли в свою комнату, и Джон Уэст рассказал Артуру про тотализатор. Артур, казалось, плохо понимал объяснения Джона. Он молча сидел на новой койке, которую для него с трудом втиснули в маленькую комнатку. Разговор вскоре оборвался, и наступило неловкое молчание. Артур погладил седые усы, потом потер ладонью коротко остриженную седую голову. Он, видимо, размышлял над словами брата. Вдруг он сказал:

– У тебя есть связи, Джек. Так вот, помоги мне вызволить Дика.

– Какого Дика?

– Дика Брэдли. Он мой друг. – Артур Уэст даже оживился немного. – Ты же знал его в школе. Мы вытащим его. У нас уже все обдумано. Покажем этим мерзавцам!

Джон Уэст испугался исступленной злобы, прозвучавшей в голосе брата.

– Хорошо, – сказал он. – Мы вытащим его. Но только помни: ты работаешь на меня, понятно? Слушайся меня во всем, и тебя никто не тронет. Помни это. Слушайся меня и работай в моем тотализаторе.

– Ладно, – ответил Артур Уэст. – Если ты обещаешь вытащить Дика Брэдли. Мы уже все обдумали. Покажем этим мерзавцам!

Братья стали укладываться спать. Джон и Джо заметили, что Артур, раздеваясь, избегал поворачиваться к ним спиной.

* * *

Однажды темным вечером Джон Уэст и Дэнни Каммин выехали из Керрингбуша по важному делу.

На позапрошлой неделе запряженный четверкой экипаж во весь опор промчался по Джексон-стрит, свернул в переулок и круто остановился на углу. Десять полицейских и два сыщика спрыгнули на землю и бросились к воротам дровяного склада. Они тут же арестовали всех трех караульных. Джон Уэст, сидевший в конторе за письменным столом, вовремя услышал крик: «Полиция!» Не прошло и пяти минут, как он очутился на кухне небольшого дома в соседнем квартале, пробравшись туда подземным ходом.

После того как задержанных освободили под залог, Дэвид Гарсайд установил, что налет был сделан по доносу Артура Стэси и что полиция прячет его в одном из глухих переулков Карлтона.

В ближайшую пятницу после налета Джон Уэст и Дэнни Каммин побывали у Стэси и посулили ему десять соверенов, если он покажет на суде, что в жизни не бывал в тотализаторе и никогда ни о чем не заявлял полиции. Они выложили насмерть перепуганному Стэси задаток в два соверена, и он обещал подумать. Посетили они его и в прошлую субботу, и в воскресенье, и каждый раз убеждались, что Стэси виляет, хитрит и уклоняется от прямого ответа.