Текст книги "Похоронный марш марионеток"
Автор книги: Фрэнк Де Фелитта
Жанр:
Триллеры
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 20 страниц)
– Если бы Кэри Грант был убит «кукурузником», то фильма бы просто не было.
– Это ничего не доказывает!
– Хичкок всегда оправдывал ожидания зрителей!
– Хичкок сворачивал им мозги набекрень, заставляя принять то, что сам ненавидел!
– Люди нуждаются…
– Даже по телевидению он всякий раз принужденно извинялся за то, что убийце удалось осуществить задуманное.
– Это был его стиль…
Неожиданно Крис идеально сымитировал ленивый и зловещий говор Альфреда Хичкока – говор кокни,198198
Кокни – коренной лондонец-простолюдин, особенно уроженец Ист-Энда.
[Закрыть] со свойственной им манерой растягивать слова:
– «Позже убийца был пойман ретивым полицейским, недавно закончившим академию…» Все это так, пустое, всего лишь пища для ума, и Хич знал это!
Они говорили на своем, только им понятном языке, на тайном языке посвященных. Сантомассимо с ужасом осознал, что втянул Кей в невероятно опасное дело, и сейчас, столкнувшись с безумным сознанием серийного убийцы, ее собственный рассудок, кажется, пошатнулся.
– Крис!! – закричал он и, толкнув дверь, выпрыгнул на площадку факела.
Металл под его ногами отозвался оглушительным грохотом. Крис резко повернулся и увидел нацеленный ему в голову револьвер. Пальцы Сантомассимо подрагивали от еле сдерживаемого желания нажать на курок. Кей отодвинулась от Криса. С расстояния в пятнадцать футов одного выстрела было достаточно, чтобы разнести его голову на куски.
– Брось нож! – прорычал Сантомассимо.
Крис колебался, не веря своим глазам.
– О, появился сэр Галахад, белый рыцарь.199199
…сэр Галахад, белый рыцарь. – В средневековых британских легендах о короле Артуре и рыцарях Круглого Стола и в романе английского писателя Томаса Мэлори (ок. 1410–1471) «Смерть Артура» (ок. 1470, опубл. 1485) Галахад – сын Ланселота Озерного и дочери короля Пелеса Элейны, наделенный непорочной чистотой искатель Святого Грааля (священной чаши с кровью распятого Иисуса Христа), сумевший причаститься от него ценой смерти.
[Закрыть] Самая затасканная сюжетная линия в нашей пьесе.
– Брось нож! – повторил Сантомассимо.
– Кто написал этот сценарий, Сантомахизмо? Сплошные сопли!
– Брось, я сказал!
Крис пристально посмотрел на дуло револьвера, нацеленное ему в лоб, и на горевшие бешенством глаза Сантомассимо. Копы, которым подсылают бомбы и чьих любовниц терзают соколы, страдают патологическим отсутствием чувства юмора.
На лице Криса засияла ангельская улыбка. «Какого черта? – подумал он. – Надо импровизировать». Он отступил назад и бросил нож на площадку. Нож, звякнув, подпрыгнул и, крутанувшись, подкатился к ногам Сантомассимо.
– Хорошо, мистер полицейский, – усмехнулся Крис. – Я его бросил. Что дальше?
Кей, съежившись под яростными порывами ветра, вжалась в железную стену, ветер теребил ее волосы с такой силой, что лица почти не было видно. Она смотрела на Сантомассимо, но в ее глазах была черная пустота, при виде которой у него сжалось сердце.
– Руки за голову и иди сюда, только медленно, – приказал Сантомассимо.
– Очень хорошо, – сказал Крис. – Но давай попробуем еще раз. Теперь более насыщенным голосом, не гнусавя, как только что.
– Двигай сюда, ублюдок!
– О черт, он импровизирует!
Сантомассимо немного приблизился к Крису. Он задыхался от бешенства. Револьвер был все так же нацелен в голову Криса, но лейтенант краем глаза наблюдал за Кей. Она была как натянутая струна, в ее взгляде читались гнев и безумный ужас, которых он никогда прежде не видел. Кей не стремилась спастись, не бросилась к нему. Она отступала назад, словно видела что-то сверх происходившего на этой площадке.
– О боже, – пробормотал Сантомассимо. – Кей…
Но Кей не видела его, она продолжала пятиться, у нее перед глазами мелькал, постепенно фокусируясь, черно-белый кадр:
СРЕДНИЙ ПЛАН. НОРМАН ЛЛОЙД. ДЕНЬ
Норман Ллойд падает спиной на ограждение, переваливается через него и кричит
– Падай! – скомандовала Кей. – Немедленно падай!
Крис с изумлением обернулся, на его лице были написаны смятение и страх.
– Ч-что? – запинаясь, произнес он.
– Так погиб нацист! – злобно выкрикнула Кей и бросилась к Крису.
В панике Крис отпрянул, натолкнулся на ограждение, потерял равновесие и перевалился через перила. Все случилось так неожиданно, что Сантомассимо не успел схватить Криса прежде, чем тот оказался за оградой. Крис начал сползать вниз, цепляясь за металлические выступы и края, он кричал, скатываясь все ниже по массивному основанию факела. Наконец ему удалось уцепиться за руку статуи, между большим и указательным пальцами, и повиснуть там в причудливом объятии.
Обезумевшему от ужаса Крису казалось, что это происходит во сне. Он висел в воздухе на высоте нескольких сотен футов, над лужайкой и бетоном. Снизу до него донеслись испуганные вопли туристов, вначале разрозненные, а затем слившиеся в многоголосый хор, когда все, кто стоял на земле, увидели крохотную темную фигурку, свисавшую с пальцев статуи.
ОБЩИЙ ПЛАН. НОРМАН ЛЛОЙД. ДЕНЬ
Вид снизу. Высоко над головами туристов темная крошечная фигурка Нормана Ллойда свисает с руки статуи, высоко поднявшей факел
Сцена вспыхнула и погасла в смятенном сознании Кей – одна из многих мрачных и безжалостных сцен Хичкока, пугавшая неизбежностью смерти.
– П-п-профессор… помогите… – Патетический крик Криса был едва слышен сквозь завывания ветра.
– Не могу, – спокойно, даже печально ответила Кей. – Эта сцена должна окончиться именно так.
– Нет… Пожалуйста… Не дайте фильму… завершиться… подобным образом…
Сантомассимо засунул револьвер за пояс, перелез через ограждение и стал спускаться к смертельно бледному Крису. Одержимость Кей передалась им обоим.
– П-помогите… профессор!.. – кричал Крис.
– Этого нет в сценарии! – парировала Кей.
– Отойди от перил! – резко крикнул ей Сантомассимо.
Кей посмотрела на него, растерянная и озадаченная. Сантомассимо взглянул на Кей, и выражение ее лица испугало его. Это была не паника. Он даже не мог определить это словами. На нем застыла какая-то мечтательная задумчивость, легкомысленная просветленность, которую он видел на лицах стариков, потерявших способность видеть и осознавать реальность и навсегда затворившихся на крохотном островке собственной памяти. Он пытался угадать, что видят в этот момент глаза Кей, остановившиеся на Крисе.
Марксон и детективы вышли на площадку и встали вокруг Кей возле перил. Оцепенев, они смотрели на Криса, повисшего над пустотой, и на Сантомассимо, который спускался все ниже и пытался дотянуться до него.
Крис впился взглядом в бесстрастное лицо Кей. Он знал, что она видит.
СРЕДНИЙ ПЛАН. ПРИСЦИЛЛА ЛЕЙН. ПОЛИЦИЯ. ДЕНЬ
Присцилла Лейн и полиция. Они пристально следят за Каммингсом и Ллойдом
Кей режиссировала финальную сцену «Диверсанта». Неожиданно безумный страх на лице Криса сменился пониманием.
– Ты ставишь сцену, да? – спросил он удивленно. – Ты ее видишь, не так ли?
– Оставь ее, Крис! – рявкнул Сантомассимо.
– Нет! – Крис засмеялся, у него больше не осталось сомнений. – Она видит. Она чувствует. Она знает, что значит быть режиссером!
Кей отступила назад, затрясла головой, отчаянно пытаясь вырваться из плена иллюзий, затягивавших ее в мир кинематографического кошмара.
Ну же, профессор, признайся! Признайся! – повторял Крис как заклинание. – Ты же видишь! Чувствуешь! Знаешь! Ты знаешь!
– Я… я… – запиналась Кей, балансируя между фантасмагорией и реальностью. – Я… да, да, я вижу… вижу это. Боже, помоги мне! Я чувствую это! Я знаю…
– Кей! – закричал Сантомассимо, затем обернулся к детективам. – Уведите ее отсюда!
Но Кей ускользнула от них и двинулась вдоль площадки. Попытка детективов увести ее только спровоцировала поток галлюцинаторных видений. Она шла на то самое место, где стояла Присцилла Лейн, наблюдая за тем, как гибнет герой Нормана Ллойда. Кадры из «Диверсанта» замелькали перед ее мысленным взором. Финал картины был предрешен. Никто не может изменить сюжет уже начавшегося фильма. И она увидела этот финал.
КРУПНЫЙ ПЛАН. РОБЕРТ КАММИНГС. НОРМАН ЛЛОЙД. ДЕНЬ
Рука Роберта Каммитса тянется к рукаву Нормана Ллойда
– Хватайся за мою руку! – крикнул Сантомассимо.
– Нет! – запротестовала Кей. – Ты должен схватить его за рукав!
– Да уберите вы ее! – взорвался Сантомассимо.
Марксон и детективы впервые столкнулись с человеком, находившимся в состоянии одержимости, и не знали, что делать. Они в оцепенении наблюдали за болтавшимся в воздухе Крисом и тянувшимся к нему Сантомассимо. Его рука скользнула мимо кисти Криса к рукаву. Кей критически наблюдала за происходящим, загипнотизированная этой смертельной сценой.
КРУПНЫЙ ПЛАН. РОБЕРТ КАММИНГС. НОРМАН ЛЛОЙД. ДЕНЬ
Роберт Каммингс хватает Нормана Ллойда за рукав
Сильная рука Сантомассимо схватила рукав Криса, лицо которого было белее мела.
– П-пожалуйста… не отпускай!.. – выдавил он.
Сантомассимо, держась одной рукой за ограждение, а другой за рукав Криса повыше локтя, изо всех сил пытался подтянуть парня к себе. Но в том оказалось немало веса. Сантомассимо ощутил сильную боль в плече – том самом, которым он выбивал дверь Кей. Он стиснул зубы, сдерживая стон.
– Я вызову вертолет! – крикнул Марксон.
– Не надо! – крикнул в ответ Сантомассимо. – Воздушный поток сметет нас обоих. Найдите веревку!
Марксон побежал вниз.
Сантомассимо крепко держал парня за рукав. Внезапно ужас до неузнаваемости исказил черты Криса.
– Держи! Держи меня! – хныкал он. – Мой рукав не должен оторваться, как у него!
Кей перегнулась через ограждение и наблюдала, ожидая неизбежного.
КРУПНЫЙ ПЛАН. РУКАВ НОРМАНА ЛЛОЙДА. ДЕНЬ
Нитка за ниткой рукав Нормана Ллойда начинает рваться в плече. Постепенно шов расползается
– Да, да… – выдохнула Кей, прижав руку к губам.
КРУПНЫЙ ПЛАН. РУКАВ НОРМАНА ЛЛОЙДА. ДЕНЬ
Оторвавшийся рукав медленно сползает с руки Нормана Ллойда
Кей смотрела, затаив дыхание, но рукав Криса не рвался. Она испытывала разочарование. Сцена не должна была пробуксовывать. Рукав должен рваться! Именно сейчас! Кей крикнула. В свисте ветра Сантомассимо услышал бесцветный, чужой голос, выкрикивавший только одно слово:
– Отрывайся! Отрывайся!
Сантомассимо понял: сейчас она была режиссером и руководила съемкой. По спине у него побежали мурашки.
– Давайте сюда веревку! – крикнул он.
И снова, смешиваясь с завыванием ветра, до него долетел голос Кей, настойчивый и бесстрастный:
– Его рукав должен оторваться! Должен! Он предатель! Шпион!
Дико улыбаясь, Крис уставился на Кей. Сантомассимо перевел взгляд с измученного лица Криса на ее лицо. Оба, профессор и ученик, тонули в мутных водах одной и той же галлюцинации. Детективы стояли по обе стороны от Кей и держали ее за руки.
– Все верно, Хич… – криво усмехнулся Крис, цепляясь за пальцы статуи. – Ставь свой чертов финал… Согласно сценарию…
Кей как завороженная смотрела прямо на Криса, но казалось, она глядит сквозь него, куда-то вдаль.
– Я стараюсь, – виновато сказала Кей. – Но я не Хичкок.
– Он не мог бы сделать это лучше, чем вы, – поздравил ее Крис. – Простите, что не могу вам помочь. Рукав крепкий, никак не хочет рваться. – И вдруг его словно озарило: – Ваш последний кадр, режиссер!..
СРЕДНИЙ ПЛАН. НОРМАН ЛЛОЙД. ДЕНЬ
Норман Ллойд с криком срывается вниз и летит навстречу смерти
Крис разжал руки и отпустил пальцы статуи.
– Все равно я не хотел появляться на свет! – прокричал он миру.
– Идиот! – вырвалось у лейтенанта.
Невыносимая боль вновь пронзила плечо Сантомассимо, когда Крис всем своим весом повис на его руке.
– Профессор! – донес ветер хриплый крик. – Снимайте! Мотор!
Крис Хайндс выскользнул из руки Сантомассимо.
– Приближение!.. Приближение!.. При-и-бли-и-же-е-ни-и-е-е-е!..
Тело Криса, переворачиваясь в воздухе, летело вниз со скоростью почти двухсот миль в час. Волосы развевались, колыхались полы пиджака, из кармана вывалился и трепетал на ветру конец галстука. Приближаясь к земле, тело сделало сальто и грохнулось на бетонную площадку у основания статуи, распластавшись в виде свастики.
Туристы истошно завопили и бросились врассыпную. Бежавший от вертолета с мотком веревки на плече Марксон остановился как вкопанный и оторопело уставился на лежавшее перед ним тело.
От удара о землю оно было изуродовано так, что даже чрезмерно любопытные и хладнокровные отводили взгляды.
– Отойдите! Пожалуйста, отойдите! – как автомат твердил ошеломленный полицейский.
У сломанного запястья Криса россыпью лежали несколько зерен попкорна.
Сантомассимо уперся спиной в бронзовое основание факела и закрыл глаза. Его терзал страх, который был вызван не падением Криса, не риском, которому он себя подвергал, а состоянием Кей. Он был в ужасе от того, что сам сделал с ней.
Кей долго смотрела вниз. Затем ее губы беззвучно произнесли одно-единственное слово: «Стоп!» Почувствовав на себе взгляд Сантомассимо, она повернулась к нему с еле заметной улыбкой на устах.
– Тебе понравилось, Великий Святой? – спросила Кей. – Хочешь, завершим все это объятиями и поцелуями!
Нервный смех слетел с ее губ и перешел в истерический хохот, который пробрал Сантомассимо до костей. Ее безумие стало его чистилищем.
– Эй, герой! – кричала Кей. – Ну, где же твои поздравления?
Сантомассимо молча стоял, вжавшись в холодную, безжизненную бронзу статуи.
– Ну же, глупый! Съемка закончена! Ты должен расцеловать ведущую актрису! Ты что, никогда раньше не был на съемочной площадке?
Сантомассимо с трудом сглотнул. Детективы, опасаясь, что она может прыгнуть вниз, крепко схватили ее сзади за локти.
– Отпустите меня, ублюдки!.. – истошно завопила Кей.
Она пыталась вырваться, кусалась, они уворачивались, продолжая крепко держать ее.
Наконец Сантомассимо взобрался на площадку и обхватил ее, прижав к груди. Опасность, которой он в свое время подверг Маргарет, не шла ни в какое сравнение с тем, что он сделал с Кей Куинн.
– Кей! Прости меня! – молил он.
Он прижал ее голову к своему лицу:
– Родная моя, прости меня. Все закончилось. Закончилось. Навсегда…
– Он должен был упасть. Он знал это. Я знала это. Почему же ты не мог этого понять, глупый итальянский коп?
– Кей! Фильм закончился! Поверь мне, все позади…
– Поверь?! Ты мне это уже говорил!
Упрек больно задел Сантомассимо. Кей вырывалась, но он продолжал удерживать ее.
– Я люблю тебя, Кей. Больше всех на свете! Поверь мне, все закончилось!
– Ты плачешь, Великий Святой! – торжествующе выкрикнула она. – Полицейские не должны плакать во время финального объятия.
– Это жизнь, Кей. Это не кино.
Она попыталась улыбнуться, но вдруг разрыдалась и приникла к его груди.
Он целовал ее лицо, волосы, шею, по его щекам тоже текли слезы.
– Тихо, тихо, успокойся, – уговаривал он.
– Это было как наваждение… Я видела… Это как сон… Я была Хичкоком… Это был «Диверсант»… И я была приговорена… смотреть, участвовать, снимать его…
– Я знаю, родная, знаю…
Никого не стесняясь, Кей рыдала в голос.
– Господи! – выкрикнула она. – Я была в аду…
Сантомассимо укачивал ее и повторял:
– Все позади. Все позади…
– Спаси меня, спаси, – всхлипывая, с трудом выговорила она. – Скажи мне, что все хорошо… Все хорошо…
– Все хорошо, Кей. Все закончилось. Все хорошо.
Детективы молча смотрели на них. Кей и Сантомассимо казалось, что они простояли так целую вечность, – прежде чем начали спускаться по длинной лестнице, протянувшейся внутри Статуи Свободы. Но и оказавшись внизу, они по-прежнему продолжали ощущать над собой властную силу хичкоковских кошмаров.
20
Щелчок…
Голос изменился… Он уже не был напряженным, стал более мелодичным и даже приятным…
– Я вспоминаю одно Рождество в Небраске – мне тогда, кажется, было лет семь, – снегу намело в тот год высотой в одиннадцать футов. Соседей не было видно из-за сугробов, наши окна завалило снегом. Я вышел на улицу. Вокруг была такая сияющая белизна, как в первый день Творения.
Я шел по дороге, потому что тротуары еще не успели расчистить, и чувствовал себя чистым, как окружавший меня снег. Никто не ругался и не надрывал мне душу тем, что я не такой, как все. Не знаю, как объяснить, но в тот момент даже Небраска казалась мне раем.
Куда я шел? И что собирался сделать? Я расскажу вам, потому что это был поворотный момент моей жизни.
Я шел в магазин Гринбаума. Мои родители не смогли придумать, что подарить мне на Рождество. Они вручили мне конверт с пятидолларовой банкнотой и сказали, что я могу купить себе все, что захочу. Вы можете себе представить, что родители могут быть столь черствыми, настолько лишенными воображения, настолько скупыми в своих чувствах к ребенку? Даже если бы они подарили мне пару захудалых носков, я был бы безмерно счастлив. Но нет, я вынужден был отправиться в магазин сам.
Меня воспитывали в строгости. Я говорил, мои родители были баптистами. Они внушали мне, что люди приходят на землю не для веселья и праздности. Поэтому они хотели, чтобы я купил себе что-нибудь полезное, например книгу, галстук или носки. В общем, всякую ерунду. Я же хотел играть. Я хотел жить, черт возьми, хотел радоваться. Все-таки Рождество! А они надеялись, что я выброшу из головы странные мысли о веселье и развлечениях, что я буду практичным и серьезным. Это был их маленький жестокий тест. Понимаете? И я это знал.
Я был страшно расстроен. Я понял, насколько я одинок и как мало родители могут дать мне. Практически ничего из того, в чем я нуждался. В то Рождество я осознал, что я сирота и останусь сиротой на всю жизнь.
В подвале у Гринбаума стояла большая благотворительная коробка. Там лежали поношенная одежда и сломанные игрушки, бедняки покупали их за бесценок. Среди отверженных я чувствовал себя своим. В этой коробке я нашел кое-что – восьмимиллиметровую заводную камеру «Белл и Хауэлл».
Бог или дьявол привел меня туда? Решайте сами. Я-то знаю ответ.
Когда я взял в руки камеру, я почувствовал прилив необычайной силы, способной разрушить устоявшийся миропорядок. Я понял это. Это отвечало моим внутренним устремлениям. Давало ощущение жизни. Это привело меня к тому, к чему я пришел. И я ни о чем не жалею. Как не жалею о Хасбруке и остальных.
Потому что с того самого Рождества я стал создавать себя заново из ничего. Я жил в фильмах, и только в фильмах. Я воспринимал жизнь как неумелое, плохо снятое кино. А потом я познакомился с Хичкоком, и он безраздельно и бесповоротно завладел моим существованием.
Подозреваю, что вы считаете мою жизнь идиотской шуткой. Конечно, вы правы. Но не я сделал ее такой. Меня искалечила сила, бурлившая во мне… Я был кастрирован… заперт в доме без дверей…
Щелчок… Звуки глухих ударов… что-то упаковывалось… что-то упало… Медленно ползла пленка, записывая слова и звуки…
– Хичкок научил меня слышать ужасающий смех смерти и видеть безумие, скрывающееся в незамысловатой жизни самых заурядных людей.
Всю свою жизнь и все, что я могу достичь в этой жизни, я посвящаю Альфреду Хичкоку.
Щелчок… Щелчок… Голос снова стал напряженным, словно старался пробиться сквозь непонимание, найти отклик…
– Образы Хичкока преследовали и мучили меня. Я сделал их реальностью. Я дал им вечную жизнь. Священники понимают этот жизненный принцип – служение великому. Почитание святыни!
*
Сантомассимо выключил магнитофон. Они с Кей находились высоко в горах Сьерры, в районе «Кингс-каньон»,200200
«Кингс-каньон» – старейший национальный парк Калифорнии с гигантскими секвойями, расположенный в южной части горной цепи Сьерра-Невада.
[Закрыть] в арендованном домике, с запасом дров, вина и полуфабрикатов. Они сидели на полу у камина. Здесь, на высоте более шести тысяч футов над уровнем моря, ветер налетал порывами, раскачивая секвойи, наводя рябь на темную гладь озер, теребя мягкие ветви пихт. Сейчас, когда Сантомассимо остановил пленку, казалось, навсегда оборвалась связь с потрясениями последнего месяца и вошел новый гость: тишина.
На Кей были свободный свитер и светло-коричневые брюки. Она только что вымыла голову и сидела у камина с мокрыми волосами и босая. Сантомассимо недавно вернулся снаружи, где рубил дрова. Он был одет в джинсы и свитер крупной вязки, с высоким воротом. Он не очень уверенно чувствовал себя в роли туриста, но радовался тому, что они с Кей вырвались из города.
– Не знаю, может быть, мне не следовало привозить сюда эту запись, – сказал он. – Я нашел ее на квартире Криса, на бобине была наклейка:
Для профессора Куинн. В случае неудачи.
Я подумал, что, возможно, ты захочешь ее прослушать.
– Спасибо.
– Я сожгу ее прямо сейчас. Нам больше незачем это слушать.
Сантомассимо потянулся за пленкой, но Кей, положив ему на плечо руку, остановила. Весело горели поленья в камине, отблески пламени играли на магнитофоне и бобине – последнем, что осталось от страданий Криса Хайндса.
– Я больше не боюсь его, – сказала Кей. – И нет никакого смысла пытаться убежать от случившегося.
Сантомассимо гладил, ее по влажным волосам. Его все еще мучило чувство вины, он корил себя за то, что подверг Кей столь тяжелым испытаниям.
– Бедный Крис, – сказала Кей. – Он был талантлив. Извращенно талантлив. Он превосходно знал свой предмет. Он вполне заслужил ученой степени.
– Ты серьезно?
– А почему нет? Я знаю случаи, когда присваивали степень и за меньшие заслуги. Кто знал о Хичкоке больше Хайндса?
Кей посмотрела на Сантомассимо и улыбнулась. Он был рад наконец увидеть искорки смеха в ее обворожительных зеленых глазах.
– Финал его жизни был совершенно в стиле Хичкока. Мастер остался бы доволен, доведись ему увидеть эту сцену, – сказал Сантомассимо и вдруг сделал неловкую попытку заговорить голосом Хичкока – говорком кокни, ленивым, зловещим, с придыханием: – Крис Хайндс доказал, что обладает незаурядными знаниями о мире, враждебном человеку. И престижный университет Калифорнии присвоил ему звание доктора искусств. С прискорбием сообщаем, что по смерти Криса Хайндса диплом будет доставлен его дяде, который проживает на Среднем Западе, в штате, славящемся своими урожаями пшеницы. Он может счастливо хранить этот диплом на каминной полке.
Они оба рассмеялись, но смех Кэй был каким-то неуверенным. Сантомассимо коснулся ее руки, и она вздрогнула.
– Фред, я все еще чувствую себя… беззащитной…
Он зарылся лицом в ее волосы. Ему стало стыдно, что своей неуклюжей шуткой он заставил ее вспомнить кошмар, пережитый на Статуе Свободы.
– Это были страшные дни, ты едва не погибла. Естественно, ты чувствуешь себя уязвимой.
– В этих кинообразах… была такая властная сила…
– Безумие может быть заразительным.
– Я была так же безумна, как и Крис Хайндс.
– Когда в меня впервые стреляли, мне показалось, что я покинул собственное тело, – признался Сантомассимо. – Казалось, что я вижу происходящее со стороны, вижу, как регистрируют мою смерть. Это было похоже на галлюцинацию. Хотя на самом деле пуля пролетела мимо моей головы.
Кей внимательно посмотрела ему в глаза. Казалось, она никак не может поверить, что отныне все будет хорошо.
– Кей, это всего лишь страх, – сказал он. – Страх, отдаляющий нас от самих себя.
Кей отвернулась, взяла кочергу и помешала угли в камине, которые затрещали и выбросили сноп искр. Сантомассимо налил в бокалы красного вина.
– Я действительно отдалилась от себя и словно бы раздвоилась, – сказала Кей. – Я восторгалась Хичкоком большую часть своей сознательной жизни. Как и Крис, я была совершенно беззащитна перед его зловещим обаянием. – Она отвернулась от огня, посмотрела на стоявший рядом магнитофон, затем на лицо Сантомассимо, освещенное мягкой улыбкой, – и сердце ее сжалось. – Запасись терпением со мной, Великий Святой. Я тебе уже говорила это, но вынуждена повторять снова и снова… Кино – это мощный инструмент манипуляции человеческим сознанием. Крис был прав. Фильмы способны управлять человеческими эмоциями, желаниями, мыслями, внушать те или иные идеи – посредством довольно сложных визуальных приемов, о которых обычные люди и понятия не имеют.
– Ты пытаешься убедить меня, что Нэнси Хаммонд, Стива Сафрана, Хасбрука, бежавшего рано утром по пустынному пляжу, убил Хичкок?
Кей кивнула:
– Так мне кажется.
Сантомассимо шумно, большими глотками допил вино и вновь наполнил бокал.
– Это все равно что обвинять «Битлз» за то, что слышат в их песнях разные психопаты.
– Человек, лишенный привычных для него способов защиты, способен на все. А кино как раз и снимает с нас все защитные покровы, оголяет, делает беззащитными.
– И человек начинает убивать? Нет, Кей, я не могу согласиться.
– Режиссер обнажает души героев, помещает их в невероятные или страшные ситуации, используя любой пригодный для этого кинематографический трюк – зачастую темный, зловещий, опасный…
– Кей, но то же самое делает театр, который существует столетиями. Люди платят шесть-семь долларов за полтора часа развлечения и получают несколько щекочущих нервы сцен, только и всего.
– Только и всего? Тогда объясни, почему меня поймали, словно в ловушку, кадры старого фильма? Почему я не могла отделаться от навязчивых экранных образов? Нити фантазии Хичкока держали меня, точно марионетку – марионетку в его похоронном марше. И я была способна на убийство. Ты понимаешь! Мне было нужно, чтобы Крис упал! Я снимала фильм и не могла остановиться!
Неистовость Кей застала Сантомассимо врасплох. Его пробрала дрожь.
– Кей…
– Там, на факеле, я мало чем отличалась от Криса Хайндса. И кто знает, сколько еще в этом мире безумцев, которые видят в кино больше чем просто развлечение и больше чем высокое искусство.
– Хорошо, – согласился Сантомассимо. – Я допускаю, что по какой-то причине Альфред Хичкок занял в твоей жизни слишком значительное место, и ты заразилась страхами его подсознания. Это было сродни болезни. Но ведь сейчас нарыв вскрыт, Кей.
Кей смотрела на Сантомассимо, размышляя над тем, насколько глубоко он осознает то, что с ней произошло. Он замолчал и глядел на нее – красивую женщину, уютно устроившуюся у камина, мягкую, как котенок. Возникла продолжительная пауза.
– Я не вернусь в университет, – небрежно сказала наконец Кей.
Сантомассимо вопросительно поднял брови:
– Ты получила более интересное предложение?
– Нет.
– А что ты собираешься делать?
– Начну писать. Может быть, сочиню роман. Но преподавать на факультете кино я больше не буду.
– Кей, не принимай поспешных решений, дай себе время все хорошенько обдумать. Ты уверена, что хочешь оставить кино?
– Уверена как никогда, – сказала Кей. – Это коварная забава. Утонченная, чарующая. Она гипнотизирует, глубоко закрадывается в душу и способна захватить власть над огромным количеством людей. Я больше не хочу открывать другим двери в этот мир.
Сантомассимо знал, что спорить бесполезно. Он вздохнул. И вздох повис в воздухе немым вопросом.
– Кей, – тихо позвал он, притянул ее к себе и заглянул ей в глаза.
Ее мысли витали где-то далеко. Он смотрел в зеленую глубину этих умных глаз, в которых затаилась боль. Эту боль ей причинил он, слишком многое заставив увидеть и пережить.
– Я люблю тебя, Кей. Ты нужна мне.
Он придвинулся еще ближе и стал целовать ее. Сначала ее теплые и влажные губы ответили на его поцелуй, но затем она отстранилась.
– Мне нужно время, Фред, – произнесла она. Чтобы не заплакать, она попыталась пошутить: – Я словно раздвоилась, а ты мне еще и себя предлагаешь. Трое – уже толпа. – Она все же не удержалась от слез.
Сантомассимо обнял ее и прижал к груди.
– Я удержу всех троих, – сказал он. – Кей, без тебя… я…
Он почувствовал, как на глаза навернулись слезы, а в горле встал комок.
– Можно, я буду звать тебя Амадео? – спросила Кей.
– Ты можешь называть меня как хочешь.
– Амадео, Амадео, Амадео, – пропела Кей, плача и смеясь одновременно.
Он еще крепче прижал ее к себе и почувствовал щекой теплую влагу ее слез.
– А в твоей кровати ар деко мы сможем плавать, как золотые рыбки?
– В нашей кровати ар деко мы можем делать все, что нам заблагорассудится.
– Он продолжает мне сниться… И сокол снится… и статуя… и Крис… как он падает…
– Фильм окончился, Кей, – сказал он, нежно целуя ее лицо.
– Правда?
– Правда. Зрители разошлись по домам.
– Разве так может быть? Разве смерть человека может когда-нибудь закончиться?
– Может, если начинается новая жизнь.
– Да… новая жизнь. Мне это нужно…
Он позволил ей выплакаться, зная, что это слезы облегчения, а не горечи и боли, как прежде. Она плакала и смеялась, и эти звуки казались Сантомассимо прекрасными, как шорох капель весеннего дождя, стекающих по кусту сирени.
– Амадео, держи меня крепче.
– Я никогда тебя не отпущу. Никогда.
– Амадео…
– Плачь, Кей, плачь, – шептал Сантомассимо. – Это так прекрасно.
Сантомассимо знал – и знал, что Кей тоже это знает, – что в их жизни начался новый фильм.
