Текст книги "Поединок. Выпуск 18"

Автор книги: Франсуаза Саган

Соавторы: Эдуард Хруцкий,Анатолий Степанов,Анатолий Полянский,Кристиан Геерманн,Евгений Козловский,Владимир Савельев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 57 страниц)

На вашем мундире французская награда, это напомнило мне слова великого Наполеона: «Искусство полиции заключается в том, что она не должна видеть того, чего не нужно видеть».

– Если бы Наполеон служил в сыскной полиции, ваше превосходительство, он думал бы иначе. Климович улыбнулся.

– Ваше превосходительство, вы недовольны работой сыскной полиции? – Доволен, но вдумайтесь в слова Наполеона. – Вы имеете в виду Коншина? – Вы догадливы.

– Я не отвечаю за газеты, но я добросовестно выполнил просьбу сенатора Белецкого оградить господина Коншина от сомнительных сотрудников. – Вы получили такое указание? – Климович встал. – Так точно. В кабинете повисла тишина.

– Ну что ж, вы выполнили его в свойственной вам манере. Я не задерживаю вас больше, господин коллежский советник.

Бахтин по старой юнкерской привычке сделал поворот кругом и вышел. На улице он закурил и засмеялся, вспомнив растерянное лицо генерала. На службу идти не хотелось, и он решил напиться, просто как городовой на Пасху. А куда пойти-то? И вдруг он вспомнил, что в двух шагах живет Наталья Вылетаева, а там и милый человек Дранков. Когда он подошел к дверям квартиры Вылетаевой, белым, кокетливым, с легкомысленной ручкой и блестящим рычажком звонка, то на секунду застеснялся. Действительно, кто он этим веселым людям, живущим в легкомысленном, почти карнавальном мире. И все-таки он надавил кнопку звонка. Гостеприимно распахнулась дверь. Потом пришли Женя Кузьмин, Миша Павлов и прелестная Маша. До глубокой ночи они пили, пели, спорили. Когда утром Бахтин выходил от Маши, то почувствовал странное облегчение, будто не было вовсе всех неприятных разговоров. И сложности ему эти показались мелкими и ненужными в сравнении с легким морозцем, ослепительным снегом и утренним солнцем, витающим над домами.

Москва заново заставила его полюбить жизнь. Переоценить прошедшее, выкинуть из памяти горькое и обидное. И это чувство внесло в его жизнь порядок и смысл. На углу Тверской он купил «Русское слово». Номер пах керосином и краской. На первой странице он увидел свой огромный портрет. С газетного листа на него глядел невеселый человек. Но это была старая фотография человека, не сумевшего победить в себе тоску. Бахтин хотел выкинуть газету в урну, но подумал, сложил ее аккуратно и спрятал в карман шинели.

Перед самыми рождественскими каникулами Маршалка и Бахтина вызвали на Тверскую, в дом московского губернатора. В зале собралось несколько высших чиновников, которым тоже подоспели награды. Бахтину вручили Станислава первой степени, а Маршалку – Владимира третьей. Московский губернатор, егермейстер высочайшего двора, граф Муравьев, удостоил сыщиков похвалой и пожал руки. Награждение это было настолько неожиданным для Бахтина, что он вышел из зала ошарашенный. Маршалк ждал орден, он был ему положен по выслуге, но тем не менее тоже был несколько удивлен. В коридоре он остановил прикомандированного к губернатору коллежского советника Пенки на и пошептался с ним. На улице Маршалк сказал Бахтину:

– Счастлив твой Бог, Саша, представили тебя военные, а поддержал Кошко. Он представление отволок Белецкому, а тот в царскую канцелярию. Вот такие игры.

Но уже на следующий день в Сокольниках, на даче, Бахтин с сыщиками брал известного налетчика Борьку Кота, ограбившего десяток богатых квартир и проломившего топором голову околоточному надзирателю. Борька отстреливался из «смит-и-вессона», снятого с трупа околоточного. У одного из его подельников был револьвер «лефоше», у другого охотничья двустволка. Они нанюхались кокаина и сдаваться не собирались. Бахтин вместе с Баулиным влезли в дом через кухонное окно, застрелили одного из налетчиков, а Кота и его правую руку – Семена Лошадь, повязали. Здесь же на даче обнаружили большую часть награбленного. А вывел их на Кота новый агент Бахтина Мишка Чиновник. В камере Бахтин сделал из Кота отбивную и выбил фамилии и адреса остальных членов банды и наводчиков. Усталый пришел он в свой кабинет и спросил чаю. На столе задребезжал аппарат. – Бахтин у аппарата.

– Доброго здоровья, Александр Петрович, не признаете?

Да как же Бахтин мог не узнать этот дребезжащий вкрадчивый дискант. – Фролов, Петр Емельянович… – Значит, признали, а у меня к вам дельце. – Чем могу?

– Так я в первопрестольную перебрался, в столице худо: свирепствует господин Кирпичников.

– Чем помочь могу, Петр Емельянович? – Бахтин обрадовался – такой агент, как Каин, может сильно помочь московскому сыску.

– Замолвите словечко в градоначальстве, чтобы без проволочки разрешили открыть антикварный магазин в Колпачном переулке. Домик-то там я давно прикупил.

– Хорошему человеку всегда поможем, приходите завтра.

Бахтин назвал адрес явочной квартиры. Того не зная, сделал ему Кирпичников хороший подарок. Правда, он и не знал, что хозяин «мельницы» на Вяземском подворье агент под псевдонимом Макаров. Да и не надо ему было знать об этом. Передача агента на связь другому чиновнику все равно как измена женщине. Из этого ничего путного не выходило. Ты сделал из человека помощника, травмировал его психику, искусственно развил в нем охотничий азарт, узнал о нем самое сокровенное, теперь ты не можешь предать его. Ты вступил с человеком в связь, благословенную дьяволом, а это весьма опасно.

Закончилась рождественская неделя, и Новый год подошел к Москве.

Встречали они его весело, в киноателье в Гнездниковском. Было пьяно и шумно. Женщины казались особенно прекрасными, а запах елки и звон шаров уносил в счастливое детство.

Новый год встречала Россия. 1917. Ах, сколько тостов было поднято за победу, за общественное движение, за благо народа!

1917. Всем казалось, что именно он станет счастливым для измученной войной России. Рубин встретился с Адвокатом в Купеческом клубе.

Обедали вяло, видимо, сказался новогодний пережор.

– Пора, – сказал Рубин, – через неделю надо брать камушки.

– Пора, так пора. – Адвокат налил себе квасу. Фирменный фруктовый напиток запенился, зашипел, ударил в нос.

– Хорош квасок-то, а вот пирожки не очень. – Адвокат вытер губы салфеткой. – Ну раз пора, то пора.

Ночью в квартиру Заварзина позвонили. Ночные звонки не сулят ничего хорошего. Добрые вести не приходят с темнотой. Заварзин сунул браунинг в карман халата, подошел к двери. – Кто? – От Виктора.

Заварзин опустил предохранитель пистолета, раскрыл дверь.

В квартиру вошел прилично одетый господин в зимнем дорогом пальто с шалевым воротником.

– У нас все готово, – сказал он, – попрошу денежки.

Пойдемте.

Они прошли в комнату, и Заварзин достал из бумажника ассигнации.

– Этого мало, – пересчитав их, сказал ночной гость. – Но это же аванс.

– Так дело не пойдет, уважаемый господин. Мы после операции не светимся. Попрошу остальное. Заварзин отсчитал еще несколько купюр. – Когда? – Читайте газеты на этих днях.

И у Бахтина в квартире раздался звонок. Кто-то ночью телефонировал ему. Муркнула недовольно Луша, спросонья хозяин столкнул ее с кровати. Шлепая босыми ногами по паркету, Бахтин услышал, как бормочет недовольно Мария Сергеевна. – Ни сна… ни покоя… Господи…

Поднимая трубку, он думал о том, что придется из теплой квартиры выскакивать на ночной мороз, чего ему мучительно не хотелось. – Бахтин.

– Александр Петрович, – в трубке звенел веселый голос Литвина, – Александр Петрович, это я… – Здравствуйте, Орест. – Александр Петрович, я трубку передаю.

И вдруг он услышал до боли знакомый низкий голос. – Саша, Саша, это я. – Ирина? – Я, милый. – Ты откуда? – С переговорной станции. – Ты в Питере?

– Я в Питере, милый мой, единственный, если бы ты знал, как я сюда добиралась. – А твой муж? – Я вдова, Саша, я к тебе приехала.

Ах, этот низкий голос дорогой для него женщины, которую он не очень ценил, выдумав для себя неповторимую любовь. Голос из счастливого прошлого.

– Ты что молчишь? Я завтра в ночь выезжаю в Москву? – Я тебя встречу. Я жду тебя. – Я люблю тебя, Саша, жди. – Жду.

Бахтин положил трубку на рычаг и долго сидел в растерянности. Он еще не мог понять, счастлив ли он или нет. Три года назад он попрощался с Ириной, и она была как прекрасное воспоминание. Заняла свое место на полке памяти рядом со счастливыми детскими елками, рядом с первой кадетской любовью, рядом с теплыми ласковыми руками покойной матери. Когда ему становилось грустно, он снимал с этой полки воспоминания, словно книгу в дорогой обложке. И вот прошлое стало осязаемой реальностью. А в одну реку лучше не заходить дважды. Но этот низкий счастливый голос. Ее приезд через бушующую войной Европу. Она ехала к нему, а это нынче значило очень много.

Весь следующий день прошел в суматошном ожидании. А в полночь позвонил Каин и сообщил адрес фальшивомонетчика Коркина, которого вот уже два года тщетно искала вся полиция империи. Бахтин телефонировал Кузьмину, попросил встретить Ирину, а сам с Косоверьевым и сыщиками из летучего отряда поехал в село Алексеевское, где развернул «монетный двор» Коркин. Взяли его тихо, без шума и выстрелов, в самый сладкий момент, когда Коркин и два его сообщника забандероливали пачки пятисотенных – «петруш». Увидев сыщиков, Коркин зло сплюнул и спросил: – Вы, наверное, Бахтин? – Наверное, – усмехнулся Бахтин.

– Ну хоть лучший сыщик России повязал, и на том спасибо. – Вы обо мне слышали, Коркин? Тот кивнул.

– Значит, разговор будет не длинный. Где пуансоны и сплав для империалов? – А если я не скажу? – Уйдешь на каторгу калекой. – А если покажу?

– Даю тебе слово, а ты знаешь, что моему слову верят, что ты, добровольно раскаявшись, как истинный патриот, в тяжелое для страны время порвал с преступным промыслом и сдал чинам полиции свою фабрику со всеми причиндалами. Тогда обещаю тебе или два года Таганки, или фронт. – Лучше Таганка. – Как хочешь.

– Надо в Москву ехать, все остальное на Дорогомиловке. – Собирайся.

В сыскную они приехали к одиннадцати, и сразу позвонил Кузьмин, сказал, что Ирина дома и стол накрыт.

Бахтин зашел к гримеру, тот побрил его, и они с Косоверьевым отправились на Молчановку. Шли пешком, механик Лодыгин не сумел завести их мотор. Мороз ослабел. День был солнечный, и город казался специально украшенным искристым снегом. У дома им навстречу попался человек в каракулевом «пирожке» и студенческой шинели. Он почти столкнулся с ними и отскочил на мостовую. Но Бахтин не придал этому значения. Косоверьев поскользнулся, замахал руками, и Бахтин схватил его и прижал к себе. Это его и спасло. Он увидел, как человек в шинели взмахнул рукой. Увидел пламя. Услышал грохот и наступила темнота…

… А страшный лодочник Харон подогнал уже лодку к его берегу, и вода в реке мертвых была не грязно-свинцовой, а черно-злой, словно в нее вылили кровь. И руки он протянул к Бахтину.

Но что-то сверкнуло, и исчез Харон. Исчез, чтобы снова плыть за ним. Но он не хотел, пытался бежать с берега Стикса. Пытался, но не мог.

Но, видимо, у Харона тоже кончались силы, и теперь он доплывал только до середины реки.

А потом исчез совсем, и река исчезла, и каменные страшные берега. И появился свет, и звуки появились.

Бахтин открыл глаза и увидел бородатого, веселого человека, склонившегося над ним.

– Ну, слава Богу, вернулся дружок из царства мертвых, – засмеялся бородач. – Где я?

– Да уж не на Хароновой лодке, в больнице вы, батенька. И Ирину Бахтин увидел, и Ореста Литвина.

– Саша, – засмеялась Ирина, – ты правда вернулся?

– Орест, – Бахтин приподнялся на руках, – дайте папиросу.

– Сначала поешьте, – скомандовал бородач, – а потом все остальные радости. – Я долго здесь лежу? – Два месяца, милый, – Ирина заплакала. – Того, в «пирожке», взяли? – Его застрелил городовой.

– Начались полицейские дела, – усмехнулся врач, – правда, батенька, вам нынче многому придется удивиться. – Чему же?

– Свобода, милый мой Александр Петрович, революция произошла, пока вы с Хароном боролись. – Откуда вы знаете про Харона? – Ты, Саша, все время бредил.

– Что, кстати, и спало вас. Контузия-то сильная была, да и осколками вас задело. – А Косоверьев? – Он все осколки-то и принял.

– Бахтин устало откинулся и закрыл глаза. Потом открыл из снова и опять увидел врача, Ирину, Ореста.

– И только тогда понял, что будет жить.

Часть третья.
МОСКВА – ПЕТРОГРАД ФИНЛЯНДИЯ.
1918-1919 годы.

Господи! Что же с Москвой сделалось! Ее когда-то Третьим Римом называли. Куда делся гостеприимный, широкий русский город, издревле славящийся добротой и лаской? Исчез! Растворился, как некогда ушел под воды Ильмень-озера град Китеж.

И люди в Москве стали недоверчивыми, испуганными, озлобленными.

Городом завладела энергия зла. Сразу, как по команде, облупились нарядные особняки, практически перестали гореть фонари, даже время остановилось. Неподвижным стало.

На Спасской башне снарядом разбило циферблат старинных курантов. Вечерами на улицах стрельба. Налетчики безнаказанно квартиры грабят. Ночью ревут моторы авто. Суровые чекисты забирают людей.

Ежедневно в Бутырке расстреливали десятки заложников.

Мрачный список казненных печатали в газетах. Белый террор! Красный террор! Уголовный террор!

В ужасе застыл некогда добродушно-веселый московский обыватель. Страшное время пришло.

Кровавое, разбойное. Не было такого на Москве со времен опричнины. Погрузилась во мрак и ужас новая столица государства большевиков. Пришли на Москву, как в стародавние времена, голод, эпидемия и мор.

В Бутырской тюрьме расстреливали обычно после полуночи. Время в камере определяла зажигающаяся под потолком тусклая, желтая лампочка и треск трамваев, доносившийся с Брестской улицы.

К полуночи переставали ходить трамваи. Значит, надо было прислушиваться к шагам в коридоре. Бахтин был в камере старожилом. Он сидела Бутырке уже три месяца.

Два раза в неделю, лязгнув запором, распахивались двери и человек в коже зачитывал фамилии тех, кого уводили на расстрел.

Тяжело и страшно прощались с жизнью люди. Одни теряли силы, и матерящаяся охрана вытягивала их из камеры, другие плакали, умоляли, а один молодой офицер даже спрятался под нары. Но были и такие, которые уходили спокойно и гордо. Унося к месту казни свою ненависть, презрение и несломленный дух. И каждый раз, когда открывалась дверь, Бахтин ждал, что выкрикнут его фамилию.

Тогда сердце начинало бешено биться и ожидание становилось невыносимым.

Но Бахтин знал, как поведет себя, если его вызовут на расстрел.

После диких побоев он через месяц пришел в себя, и каждое утро отжимался «до десятого пота» от грязного пола. Сокамерники шутили мрачно:

– Хотите предстать перед Всевышним вполне здоровым?

Нет, не перед Всевышним собирался он представать. Сила нужна была ему. Эта мразь привыкла, что из камеры выходят покорные, сломленные люди. План его был прост. Нокаутировать двоих, завладеть оружием и попробовать бежать, а если не удастся, то отдать свою жизнь как можно дороже.

Вот и сбылось обещание Кувалды. Тогда, шесть лет назад, он не обратил внимания на вопль бандита, которого конвойные выводили из зала суда. А вот как вышло.

Оправившись после ранения, Бахтин вышел из больницы совсем в иной мир. Иногда ему казалось, что все, что происходит, пригрезилось ему в горячечном больничном бреду.

Он не был монархистом и не испытывал никаких привязанностей к царствующему дому. Как человек, постоянно сталкивающийся с дном общества, он прекрасно видел, насколько коррумпирован и продажен тот строй, который он защищал.

Бахтин, как, впрочем, многие служащие сыскной полиции, был необыкновенно далек от политики, считая ее делом грязным и недостойным. Как человек умный, он прекрасно понимал, что стране просто необходимы перемены, правда, какие, он определить не мог. Но то, что произошло, ошеломило и испугало его.

На второй день после больницы он поехал на службу. Взял извозчика и поехал, так как на его моторе уже ездил комиссар Временного правительства.

Литвин, которого перевели в Москву вместо убитого Косоверьева, рассказал о разгроме сыскной полиции, похищении архива, о знаменитой амнистии, которую Керенский объявил всем уголовникам, заявляя, что заблудшие дети новой России, все, как один, пойдут добывать правительству Дарданеллы. С каторги и из тюрем выпустили армию уголовников, немедленно приступивших к своим любимым занятиям: налетам и грабежам.

Новый мир, в котором теперь предстояло жить Бахтину, был незнаком и опасен.

На службе его встретил Маршал к, который сидел в его кабинете.

– В моем комиссар Временного правительства расположился, некто господин Сапрыкин, – сказал он угрюмо.

– Кто таков?

– Из студентов-правоведов, недоучка. Тебе, Саша, к нему надобно.

Бахтин без стука открыл дверь. За столом сидел человек с мучнисто-белым лицом, чахлой бороденкой и маленькими злобными глазами.

– Вы кто? – резко спросил он.

– Я помощник начальника сыскной полиции, коллежский советник Бахтин. А вы кто?

– Я полномочный комиссар Временного правительства Сапрыкин. Вы, кажется, из больницы? – Да. – Бахтин сел без приглашения и закурил. – В моем кабинете не курят.

– Потерпишь. – Гражданин Бахтин…

– Я тебе не гражданин, а его высокоблагородие коллежский советник.

– Временное правительство отменило указом от 1 марта данный вид обращения. Если вы хотите приступить к службе, то обязаны явиться в комиссию по проверке бывших чинов полиции при Городской Думе. И запомните, наш министр, председатель Александр Федорович Керенский, требует работать по-новому. Никаких агентов…

– Это не в духе нынешней свободной России? – перебил его Бахтин. – Именно.

– Вот, – Бахтин достал из кармана заранее написанное прошение, – я выхожу в отставку. Встал и вышел из кабинета.

Как ни странно старый аппарат еще работал, и пенсию Бахтину установили. А потом произошли два самых важных события в его жизни. Он обвенчался с Ириной и стал сотрудником «Русского слова».

Самое неожиданное, что у него получилось. Раз в неделю, по пятницам, в газете появлялся его фельетон, которому отводили нижний подвал на третьей полосе, о криминальной жизни Москвы. Первый материал под названием «Лимон» помог написать ему Женя Кузьмин. Этот подвал сразу же сделал Бахтину некое скандальное имя.

Похождения Рубина, который и при новой власти примазался к коммерческим делам, стали подлинной сенсацией. И опять в московских салонах заговорили о Бахтине.

Его наперебой приглашали на банкеты, рауты, домашние вечера. Он приобрел другое социальное качество. Литератор это уже не полицейский чиновник. Ему даже удалось в издательстве Сытина выпустить две небольшие книжки. А потом подкатил ноябрь. Большевистский переворот, стрельба.

Ирина с Марией Сергеевной и кошкой Лушей уехали в Финляндию. Бахтин должен был закончить дела и следовать за ними, да вот задержала газетная горячка, новая книга.

Шикарную квартиру на Малой Молчановке пришлось оставить, Бахтин переехал на жительство в Камергерский переулок к Литвину.

Орест снимал квартиру рядом с Кузьминым. Небольшую, в две комнаты, но им этого хватало.

Литвин работал в уголовно-розыскной милиции и практически не бывал дома, и Бахтин почти все время проводил за письменным столом. В восемнадцатом большевики практически закрыли все так называемые буржуазные газеты, но издательства остались, и он продолжал писать свои незатейливые криминальные книги. А в городе становилось все страшнее и опаснее. Однажды на улице он встретил Мишку Чиновника.

– Александр Петрович, где моя расписочка? – Искательно спросил он. – В надежном месте. А что?

– Да вот в семнадцатом какие-то люди архив-то ваш разгромили, теперь слушок идет, что кто-то сексотов ваших пугает и заставляет за большие деньги их дела выкупать.

– А ты, Миша, не бойся, – улыбнулся Бахтин, – ты со мной работал, и дело твое в надежном месте до времени лежит. – До какого времени?

– Вдруг понадобишься, а не станет в тебе нужды, я его сам уничтожу.

– Я вам верю, – с надеждой сказал Миша и поведал Бахтину забавную жиганскую историю о нравах Хитровки.

Вернувшись домой, Бахтин еще раз проверил тайник. В нем лежали тетради с его служебными записями и три агентурных дела. На Каина, Мишку Чиновника и агентурное дело охранки на Митеньку Заварзина, нежного дружка, и, конечно, наган.

Как-то в марте прошлого года в дверь к Бахтину позвонили. По новым временам он сам открыл ее, и в квартиру скользнул человек в синем пальто с поднятым воротником. С трудом узнал в нем Бахтин всесильного начальника Московского Охранного отделения полковника Мартынова. – Не прогоните? – Прошу.

До утра они просидели за столом, говорили, говорили. На рассвете, уходя, Мартынов отдал Бахтину папку.

– Это вам, специально сберег. Прощайте, Александр Петрович, советую вам не засиживаться в Москве. – Вы куда? – Пока в Киев, там у меня брат.

Они простились, и Мартынов навечно исчез из жизни Бахтина.

О Мите Заварзине Бахтин слышал, что тот стал заметной фигурой в ЧК, но документики охранки до поры лежали в тайнике. Именно за них Бахтин предполагал получить три пропуска в Финляндию: себе, Литвину и Кузьмину.

В тот день Литвин как всегда рано убежал в Гнездниковский, где в бывшей сыскной располагалась уголовно-розыскная милиция, Женя Кузьмин поехал в редакцию журнала «Луч», который продолжал выходить, а Бахтин дописывал для бывшего издательства Сытина очередную книжонку о банде Корейца.

Писалось легко, стол его стоял впритык к окну, и был виден запорошенный первым снегом Камергерский. У входа в Художественный театр разгружали с телеги какие-то мешки, видно, опять актерам за спектакль привезли картошку.

В доме было тихо, только пощелкивали поленья в голландке.

Над переулком стелились дымки, по-зимнему времени топили печки и «буржуйки». Внезапно в дверь позвонили.

Бахтин открыл, и в квартиру вошли четверо в холодной коже.

– Гражданин Бахтин? – спросил совсем молодой человек, похожий на гимназиста. – Да, это я. – Мы из ЧК.

– А я и не подумал, что из страхового общества «Россия».

– Ирония здесь неуместна. Вы полковник полиции?

– Я бывший коллежский советник сыскной полиции.

– Вы арестованы как явный враг революционного народа. – Я могу одеться?

– Безусловно. Прошу добровольно выдать ценности и оружие.

– Ценностей у него сроду не было, – заржал из темноты прихожей один из чекистов.

Он шагнул к Бахтину, и тот узнал бывшего швейцара Рубина Кувалду. Но нынче он был в матросской бескозырке, из-под куртки выглядывал тельник.

– Помнишь, дракон, на суде в Питере я тебе встречу обещал? Бахтин молча смотрел на его самодовольное лицо.

– Вот и встретились. Это он меня, товарищ Травкин, на каторгу отправил за революционную деятельность.

– Я тебя, Семенов, на каторгу отправил за грабежи и убийства. – Ты! – Кувалда шагнул к Бахтину.

– Спокойно, – скомандовал Травкин, – значит, ценностей у вас нет. – Только часы и портсигар. – Попрошу сдать оружие. – Я его сдал при увольнении из полиции. – А если мы найдем? – Ищите. Я могу переодеться? – Конечно.

Пока чекисты громили квартиру, Бахтин надел полевую офицерскую форму без погон, натянул шинель, взял фуражку. Слава Богу, что Ирина увезла с собой его мундиры и ордена. Не по делу были бы они нынче. – Ничего нет, – сказал один из чекистов Травкину.

– Да он всю жизнь на жалованье жил, – зло ответил Кувалда и положил в карман портсигар Бахтина. – Увести, – скомандовал Травкин. Вот тут-то все и началось.

Его били на лестнице, били в машине. А потом в пустой камере Бутырки. Правда, Бахтин, прежде чем ему надели наручники, уложил двоих, но потом его били так, что он трижды терял сознание. Когда его облили водой и он очухался, Кувалда сказал ему, сплевывая кровь:

– Ты думаешь, я тебя расстреляю? Нет, сука, ты у меня каждый день умирать будешь. Смерти ждать своей. Я тебе сгною сначала, а потом убью.

Так он стал старожилом семнадцатой камеры. Почти ежедневно сюда приводили людей. Разных. Офицеров, священников, журналистов, чиновников, уголовников. Приводили для того, чтобы увести ночью. Бахтин существовал среди этого страшного конвейера смерти и с каждым днем замечал в себе невидимые перемены. Даже пугающий сон с мрачным лодочником Хароном перестал приходить к нему. Ему по ночам грезились чистые и простые видения, и именно от этого он укреплялся внутренне, и неведомое доселе чувство ненависти ко всем, кто бил его, запихнул в эту вонючую камеру, нарождалось в нем тяжело и страшно.

Он знал, что, когда выкрикнут его фамилию, он упадет и заставит конвойных тащить его. Главное чтобы не надели наручники. Ну а там… Он так укрепился в мысли, что вырвется отсюда, что практически перестал вздрагивать во время смертельных перекличек.

В духоте и смраде камеры родился иной человек. Жестокий, расчетливый, ненавидящий.

Три дня, укрывшись одной шинелью, они спали вместе с ротмистром Гейде. Потом его увели, как уводили и других, с кем сближала короткая предсмертная жизнь.

Пожилой священник, прощаясь перед расстрелом, сказал Бахтину необыкновенные слова:

– Помните, Александр Петрович, отчаяние – оборотная сторона счастья. Как пастырь ваш я обязан призвать к смирению, но как человек я завещаю вам это счастье, которое вы добудете, победив отчаяние.

Однажды, после очередного вызова на расстрел, к Бахтину подсел сильно избитый господин в некогда щеголеватой визитке. – Господин Бахтин? -Да. – Я Федулов Андрей Петрович. – Адвокат. – Именно. Значит, вы обо мне знаете?

– Я даже знал, когда вы наметили взять у Тендрякова камушки и деньги.

– Вот это да, – Адвокат достал папиросы, – закурите. – Спасибо, как вам удалось их пронести? – Школа. – Молчу.

Они закурили. Сладковатый дым с непривычки затуманил голову.

– Меня завтра уведут к стенке, я перед смертью вам кое-что рассказать хочу. – Что именно? – Знаете, кто организовал на вас покушение? – Нет.

– Было два человека. Один большевик по имени Митя, а второй Рубин.

– Он меня хотел убрать, чтобы грохнуть Гендрикова? -Да. – Видимо, покушение организовывали вы?

– Был грех. Наняли эсеры, сказали, что вы – тайный сотрудник охранки. – Но Гендрикова вы не взяли? – Не смогли. – А знаете почему? – Расскажите.

– Мне об этой акции надежные люди сообщили. Я приказал всю операцию с деньгами и бриллиантами в сыскной полиции провести, так что зря вы меня замочить хотели.

– Не зря, – засмеялся Федулов, – за вас Митя десять тысяч империалами отвалил. – Не может быть! – Вот так-то. Хотите поесть? – Очень. – У меня хлеб и рыба. – Откуда? – За деньги охрана все сделает.

Они ели хлеб и жареную рыбу, запивая мутной водой из камерного бачка. – Вы боитесь умереть? – спросил Адвокат.

– Уже не знаю. Слишком долго они маринуют меня.

– А я боюсь. Жить хочется очень. Знаете, кто меня заложил? – Знаю. – Откуда? – Догадываюсь. Рубин? – Он. – У вас были камни и валюта?

– Валюта. Мы с Сабаном взяли банковскую контору на Мясницкой. – Видно, приличный куш отвалился. – Весьма. – А Рубин опять работает с Сабаном?

– Пока да. Совсем рехнулся от жадности. У него в Стокгольме в банке целое состояние лежит, а ему все мало. – Просто время его настало. Пока.

– Почему пока, – Адвокат достал еще папиросы, – надеетесь, что вернутся прежние времена?

– Не знаю. Может, придут сюда наши генералы, а может, новая власть укрепится.

– Эх, дорогой вы мой сыщик. Ну как эта власть нас может победить, когда она лучших криминалистов расстреливает.

– Мне трудно судить о том, что случится, тем более после моей смерти, но я знаю одно, как только укрепляется власть, так сразу же кончается преступность.

С шумом распахнулись двери камеры, и хриплый голос начал выкликать фамилии. -…Федулов! Адвокат вскочил, потом снова сел. – Федулов, – рявкнул чекист. Адвокат поднялся медленно, медленно. – Федулов, твою мать! – Не ори, легавый, иду. Он протянул Бахтину сверток. – Здесь папиросы и еда. Прощайте. – Прощайте.

Адвокат скинул рваную визитку и шел к дверям мимо расступившихся людей. Бахтин смотрел ему вслед и ему казалось, что под светлым пятном рубашки вздрагивает до предела напряженная спина.

Ветер завывал в Сокольнических рощах. За окном клочковатая метельная темень. Прямо рядом трещал на ветру прогнивший здоровый дуб и поэтому казалось, что кто-то ходит вокруг дома.

– Скажи ребятам. – Рубин с раздражением кинул вилку на стол, и она зазвенела, ударившись о пустой стакан. – Что ты психуешь, Гриша? – заржал Сабан. – Пусть этот дуб спилят.

– Да мои ребята, кроме шпаллера да ножа, отродясь никакого инструмента в руках не держали.

Сабан сидел за столом вальяжно в прекрасном костюме-тройке, на лацкане пиджака был приколот неведомый театральный значок в виде лиры и маски. Значок этот поднесли когда-то на бенефисе Мамонту Дальскому, а он, забыв сцену и бросившись в анархию, проиграл его в банчок Сабану.

По нынешним временам стол был богатым. Три дня назад банда взяла продовольственный склад на Москве-Товарной, где хранили продукты для многочисленных московских комиссариатов.

– Гриша, друг ты мой, чем тебе плохо, живем, как раньше, денег куча, выпивки и жратвы навалом. Сыщиков, считай, нет. Наше время пришло, наша власть.

– Дурак ты, Коля, – Рубин встал и зашагал по комнате, – ничему тебя жизнь не учит. Ну погуляем еще годок, это от силы, чекисты тоже не дураки, сыскной науке обучатся и прихватят тебя. Раньше поехал бы ты на каторгу в Нерчинск или Сахалин, а по сегодняшним дням одна дорога – к стенке.

– Они год не продержатся, – махнул рукой Сабан, в огне лампы засверкали бриллиантовые высверки.

Теперь Колька Сабан не носил, как в былые времена, дешевые перстеньки. Врезались в короткие пальцы бриллиантовые многокаратники.

– И опять ты дурак, друг Коля. – Рубин остановился напротив него, покачиваясь с пятки на носок. – Кто придет? Власть старая, а с ней матерые контрразведчики, да сыщики умные и опять тебе конец. – Нам. – Сабан вскочил. – Тебе. Меня найти надо будет. – Что ты предлагаешь? – Пошли-ка наверх, поговорим.

По скрипучей лестнице они поднялись на второй этаж. Сабан чиркнул спичкой, зажег лампу-трехлинейку. В ее желтом свете их тени необыкновенно удлинились, уродливо и пугающе легли на стены.

– Коля, – Рубин наклонился к лампе, прикурил папиросу, – ты с каторги голый пришел, кто тебя поднял, вооружил, ребят фартовых собрат? – Ну, ты.

– Ты мне не нукай, не запряг. Это ты с бомбой комиссариат легавых разогнал. Да кто там сидел! Работяги несчастные, которые винтовку второй раз в жизни держали. А я паханом был, когда ты еще сопли на кулак мотал. Ты подо мной ходишь. Я пока еще Лимон. – Гриша, я разве…

– Кто тебе моторы дает? Подводы? Опять я. Ты думаешь, мне легко комиссарить? – Да кто что говорит, Гриша…

– Тогда слушай. Деньги все эти – дерьмо. Я за них через Красный Крест паспорта получу и махнем мы с тобой, Коля, через Финляндию в Париж. – Ишь ты, – изумился Сабан.