Текст книги "Праздник цвета берлинской лазури"

Автор книги: Франко Маттеуччи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 11 страниц)

20

На заре вилла Каробби спала крепким сном. Даже Альфонсо, самой ранней пташке, нужно было подниматься еще только через час. В промежутке между ночью и днем всегда происходило что-нибудь необыденное. Сверчок купался в мелких капельках росы, кабан семенил со своими поросятами к дубовой роще, ящерица прочищала свои колючие глазки, а серый кот уносил ноги от бульдога. Дразнить пса было его любимым развлечением; кот подбирался к бульдогу сзади, потягивался или влюбленно мурлыкал, а пес каждый раз выходил из себя и яростно гнался за ним. Обычно кот спасался на крыше, на лимонном дереве или на ветвях березы, но этим утром он решил рискнуть и помчался к баобабу. Мягко прыгнув, кот оказался в призрачной тени великана, задрожал и почувствовал, как душа его сжимается в комок. Подгоняемый хрипением бульдога, он вцепился в грубую кору и с удивлением обнаружил, что его когти входят в нее как в масло, словно крюки альпиниста в глину. Кота охватил неописуемый восторг, еще ни одно дерево так сильно его не возбуждало. Встопорщив усы, он летел с ветки на ветку, все выше и выше. Наконец он заблудился в густых джунглях из веток, побегов, листьев и совсем потерял голову. Больше часа он сидел неподвижно, ошарашенно глядя вниз на далекую землю, где яростно лаял бульдог, похожий отсюда на малюсенькую козявку. Потом от непривычной высоты у него закружилась голова, кот затосковал и отчаянно замяукал, издавая звуки, похожие на человеческие стоны.

Шум докатился до домика Альфонсо. Садовник проснулся в страхе, никогда еще он не слышал ничего подобного: то ли ветер залетел в рот какому-то зверю и полощет ему горло, то ли мельничный жернов выдавливает из кого-то кишки. Собравшись с духом, Альфонсо приблизился к баобабу в мрачном свете луны, покрытой копотью облаков. Ночь как будто прилипла к дереву, делая его похожим на привидение. Узловатые ветви, каждая толщиной со ствол обычного дерева, мешали садовнику рассмотреть: что за зверь засел там, в вышине, птица из далеких краев или, может, белка причудливой породы. Глухой шум тем временем нарастал. Пока Альфонсо кружил возле баобаба, небо затянуло темными тучами, предвестницами грозы. Чуть ли не на самой верхушке дерева садовник наконец разглядел серого кота, который дрожал от ветра и хрипло, безутешно подвывал, как душа, обреченная на вечные муки. При сильных порывах ветра, поднимавших клубы пыли, баобаб покачивался, напоминая огромного спрута. Альфонсо решил, что стал свидетелем чуда, о каких ему не раз рассказывала бабушка в сочельник, при свете камина, когда быль смешивалась с реальностью и от сказок волосы становились дыбом: «В кошку может вселиться душа ведьмы, и тогда она забирается на дерево и плачет, как ребенок».

У Альфонсо затряслись поджилки. Глаза серого кота на баобабе светились красным огнем. Мяуканье сливалось с ревом бури, пробирая до самого сердца. Нужно было немедленно действовать, как учила бабушка: «Чтобы выяснить, одержим ли бесом кот, сидящий на дереве, надо воткнуть в ствол дерева нож, ровно под кошачьими лапами».

Казалось, что с минуты на минуту начнется ураган. Альфонсо метнулся на кухню, схватил длинный, остро отточенный нож и вернулся к баобабу, сгибающемуся под мощными струями дождя. Надрывное мяуканье перекрывало шум грозы, ветер слепил, комкал и смешивал все вокруг. Кот путался в собственном хвосте.

«Когда воткнешь в дерево нож, то если кот одержим ведьмой, он начнет говорить с тобой человеческим голосом и просить о помощи. Ты сможешь освободить ведьму, вытащив нож, а если оставишь его в стволе, ведьма погибнет в страшных мучениях».

Альфонсо приблизился к баобабу, сверкающему от капель дождя, занес отточенный клинок, глянул на ветви, сплетенные, подобно лопастям веялки, и, когда кот уже, казалось, был готов броситься на него и впиться своими острыми когтями, по самую рукоятку вонзил нож в мягкую кору. Как только сталь проникла в древесину, ветер стих, буря как будто стала успокаиваться. Альфонсо уставился наверх. В безмятежных ветвях баобаба кот, охваченный страхом, вытянул шею, скорчился, будто стремясь освободиться от инородного тела, вытаращил глаза, забился в конвульсиях и, как пули из автомата, стал выплевывать слова, громко и отчетливо. Голосом маленькой девочки он завопил:

– Спаси меня, спаси!

Мороз прошел по коже садовника. Такое никому не расскажешь, за сумасшедшего примут. С неба вновь обрушились потоки дождя и града. Чудовищный рокот сопровождал человеческие слова, которые на глазах Альфонсо произносил кот:

– Вытащи нож из моего тела! Освободи меня, проклятый смертный! Оставь меня в покое, или тысячи несчастий обрушатся на твою ничтожную жизнь!

Обезумевший от ужаса Альфонсо готов был позвать кого-нибудь на помощь, но внезапно огненная вспышка, белая стрела, посланная небесами, ударила в ствол баобаба, просочилась сквозь древесину и сосредоточилась на лезвии ножа. Альфонсо, так и не отпустившего рукоять, ударом молнии откинуло от дерева. Свет в его глазах померк…

Вскоре гроза закончилась, воцарилась странная, пронзительная тишина. Какое-то время все наслаждались долгожданным покоем после рева бури, никто не отваживался нарушить его. Альфонсо очнулся метрах в двадцати от баобаба. Рядом на земле валялась обгоревшая рукоятка ножа, и серый кот ласково терся о ботинки. Ствол баобаба был покорежен молнией. Сбежались люди, гроза не оставила никого безучастным: даже кухарки и поварята пришли полюбопытствовать. Манлио был встревожен тем, что громоотвод впервые подкачал. Умберта со слезами на глазах гладила несчастное раненое дерево: от мощной вспышки на поверхности дерева белыми смоляными каплями выступил сок, похожий на кровоподтеки. Манлио отметил, что на стволе отпечатался ломаный зигзаг молнии, как будто детский рисунок, вырезанный ножиком на коре. Альфонсо сделал вид, что подошел вместе со всеми, и попытался успокоить Умберту:

– Не волнуйтесь так. Я видел, пожалуй, не меньше тысячи деревьев, в которые ударила молния, но ни одно из них не погибло.

В разломе уже копошились сотни муравьев, дисциплинированно следуя каждый по своей полосе, как на автостраде. Уязвленный, обожженный баобаб никак не мог прийти в себя от того, что суеверный дурак Альфонсо, до сих пор верящий в существование ведьм, догадался воткнуть во время грозы нож ему в бок.

Рану заложили соломой и свежей травой, согласно рецепту, который Манлио вычитал в «Рецептурном справочнике» XVII века. Умберта ухаживала за баобабом, как за тяжелобольным, два дня она не отходила от него ни на шаг. Дерево оказалось стойким: рана мало-помалу затянулась, листья продолжали расти, а затаившийся на верхушке белый цветок окреп и начал источать аромат.

Градом побило множество растений. Альфонсо собрал все ветки, листья, запалил топку и сжег там все, включая и серого кота-оборотня, которого с тех пор больше не видели на вилле Каробби.

21

Солнце освещало декорации, глянцевые, переливчатые, как голограмма. Замир медленно прогуливался по настилу, любуясь проделанной работой. В небо торжественно устремлялись фонтаны Бернини, царственный, влажный Нептун восседал под колонной Траяна, в центре гармоничной композиции высился купол храма. На внедорожнике, нагруженном банками с краской, к площадке подъехал Руджери. Замир подошел к нему и с воодушевлением проговорил:

– Это настоящий шедевр. Тебя ждет невероятный успех.

Юноша был готов к перемирию и хотел сохранить хотя бы дружеские отношения. Руджери косо глянул на него, как будто тот сморозил чудовищную глупость, и зло буркнул:

– Некогда тут лясы точить. Вот новая берлинская лазурь. Иди и крась купол, чтобы к четвертому сентября все было готово. А то смотри у меня!

Замир послушно побрел к лесам. У него не было никакого желания вновь идти в атаку: любовь Умберты скрашивала любые неприятности.

Архитектор с ненавистью смотрел вслед юноше. Очень скоро его подтянутое тело потеряет весь свой накал, исчахнет. Под воздействием смертоносного цианида мускулы превратятся в кашу, худоба сделает его похожим на тень из царства Аида. Руджери отчетливо представил себе, как Замир, бледный, бритоголовый, с капельницей в руке тяжко ковыляет по больничной палате, и, вздрогнув, нервно огляделся вокруг, как будто кто-то мог услышать его мысли. Усевшись в машину, Руджери закрыл окна и включил кондиционер. Все еще можно изменить, достаточно выйти и крикнуть: «Стоп, я передумал!» Все тут же вернется на круги своя, а именно: Замир возьмет эту женщину в жены, они нарожают кучу детей, будут жить счастливо и умрут в один день. А ему останутся предательство, одиночество и холодные ночи в пустынной постели. Нет, пока он не готов к жизни в окружении ледяного мрамора. Пусть их любовь закончится ярким финальным аккордом. Разве смерть не иллюзорна? Разве вымысел – не самое реальное из того, что есть в жизни?

Голубк ивыстроились в цепочку и начали передавать друг другу банки с берлинской лазурью. В ритме звучащей музыки каждый, словно уличная девка, старался выставить напоказ какую-нибудь аппетитную часть тела, кто плечи, кто зад, кто руки, чтобы понравиться Руджери и попасть в его спальню этой ночью. Но архитектор за поднятыми стеклами джипа был погружен в свои мысли.

Замир сделал первый мазок новой краской. Цвет был гораздо более насыщенным. Раскинув перед собой карту звездного неба, юноша первым делом изобразил созвездие Андромеды. С высоты лесов он заметил, что банки с краской выстроились ровным кругом, и подумал, что это доброе предзнаменование.

Баобаб привык к жизни на вилле. Обстановка больше не казалась враждебной, и в жаркие часы ему даже удавалось прикорнуть. Для такого великана отход ко сну был нешуточной процедурой. Нужно было отключить соединения с ветвями, сосредоточить всю энергию на сердцевине, утихомирить ее с помощью целенаправленного гипнотического воздействия, и только если все это удавалось, баобаб засыпал. Во сне его кора издавала легкое сипение, древесный храп, который смешивался со стрекотанием цикад. С самых высоких веток в небо, подобно мыльным пузырям, устремлялись дремотные видения великана, в которых можно было различить то золотистый плод, то симпатичную ветвистую подружку, то красный закат в Сенегале… Но не только мысли о прошлом обуревали баобаб: иногда в его снах появлялось нежное личико Умберты, которая ласково гладила грубую кору.

Этим утром его внезапно разбудил стрекот вертолета, который приземлялся в саду виллы. Напуганный противной ревущей стрекозой, баобаб сразу помрачнел.

На фоне вековых деревьев вертолет телевидения казался игрушечным. Когда машина с оглушительным рокотом спланировала над головами собравшихся, все разглядели молодого пилота в огромных очках со светоотражающими стеклами. Вертолет взмыл в небо над виллой и продемонстрировал настоящий танец с непредсказуемыми па: он пикировал на самую верхушку колонны Траяна, затем медленно подбирался к храму, зигзагами скользил между статуями, внезапно устремлялся к облакам и практически исчезал из виду, но затем вновь появлялся над декорациями, выписывая круги в воздухе.

Пилот вертолета искал для съемки самые неожиданные ракурсы, которые должны были придать главному эфиру дня магический оттенок. Его приземление в саду вызвало бурю эмоций, особенно у рабочих, которые все бросили и сбежались поглазеть на пришельца с небес. Из вертолета вышел капитан Антонелли, загорелый, в просторном серо-зеленом комбинезоне с множеством карманов. Закатанные рукава давали возможность полюбоваться татуировкой, которая свидетельствовала о его любви к приключениям. Сняв солнечные очки, капитан засверкал огромными фисташковыми глазами.

Антонелли, пилот телевизионного вертолета, был неотразим, как герой комикса: красивый и мощный. Беатриче уже давно чувствовала себя неуютно в роли затворницы. Увидев Улисса, причалившего к ее одинокому острову, принца на белом коне, она едва не подпрыгнула, подскочила к нему, пожала руку и увела от нескромных голубков Руджери на виллу.

В честь пилота быстро приготовили импровизированное угощение: ветчину, хлеб, ломтики замороженной дыни. За столом между Беатриче и Антонелли состоялась дуэль взглядов, которую оба прерывали только для того, чтобы подкрепиться и жадно отхватить очередной кусочек времени, отделявшего их от желанного уединения.

Влажная жара вибрировала от стрекотания цикад, о легком дуновении ветерка приходилось лишь мечтать. Наконец пилот откинулся на стул и как бы между делом обратился к Беатриче:

– Не хотите посмотреть на виллу сверху? Может, я не заметил какой-нибудь живописный уголок, а вы бы с вертолета мне его показали…

Женщины переглянулись с хитрыми улыбочками, голубк инахмурились от зависти. Беатриче с восторгом согласилась, хлопая в ладоши, как девчонка.

Такого пьянящего восторга Беатриче давно не испытывала: одни в небе, босиком, в безрассудном полете среди облаков… Дрожь вертолетного винта совсем взбудоражила ее, и Беатриче перестала себя контролировать. На недостижимой высоте, вдалеке от земли, от людских глаз, маленькое отступление от обета целомудрия казалось вполне позволительным.

Уверенным жестом Антонелли потянул на себя штурвал, и машина послушно изобразила, как выглядят в небе американские горки. Беатриче расстегнула пилоту ширинку, и среди рычагов управления начались отнюдь не атмосферные колебания, к которым небеса были непривычны. Капитан Антонелли поднял свой летающий корабль как можно выше, подальше от любопытных взглядов; лишь черная точка, будто малюсенькая родинка, виднелась на голубом небосклоне. Одновременно с оргазмом капитан молниеносно ринулся по спирали вниз, как будто желая всех поразить фигурой высочайшего пилотажа. Посадка была мягкой, и Беатриче спокойно покинула вертолет. Никому даже в голову не пришло, что там, наверху, могло приключиться нечто подобное. Только Тициана заметила, что глаза Беатриче лихорадочно блестят, чего очень давно не случалось, губы ее дрожат, а руки нервно одергивают смявшуюся тунику. Все это наводило на определенные мысли. Ну а Антонелли, который был во Вьетнаме, на ледниках, работал на тушении пожаров? Сначала он споткнулся на трапе, а затем, бледный и плохо соображающий, еле-еле снял шлем. «Видно, небесные забавы его немного утомили», – заключила Тициана, хитро ухмыляясь.

Беатриче была абсолютно спокойна и ничуть не мучилась угрызениями совести. Она никогда прежде не встречала таких красавцев и упустить возможность просто не могла. Она не видела ничего плохого в том, что после длительного воздержания позволила себе маленькое послабление. Дав себе слово, что снова примет все обеты и больше никогда не уступит греху, Беатриче победоносно отправилась к месту своего затворничества.

22

Берлинская лазурь бурлила от жары, распространяя насыщенный, едкий, чуть ли не колючий запах. Краска стекала по поверхности купола, приходилось накладывать ее в два слоя. Замир решил, что все дело в растворителе. Выпарилась первая молекула цианистой соли. Она покатилась по черным волосам Замира, соскользнула на подбородок и исчезла в одной из кожных пор. Другие частички яда, микроскопические игрушки со смертоносной начинкой, неуверенно повисали в воздухе, толпились на носу юноши и, толкаясь, сверкая на солнце, выстраивались в жутковатые кристаллики, пока очередной вдох не поглощал их. Цианид бодро побежал по кровеносным сосудам, привел в действие загадочные возбуждающие механизмы, и Замира охватила странная эйфория. Разум затуманился, кисть стала выписывать причудливые каракули. В голове зазвучала протяжная восточная мелодия, и Замир стал подпевать, выводя монотонный мотив, прерываемый длинными необъяснимыми паузами. Под размеренный ритм он радостно вычерчивал на поверхности свою историю, откинув тоску о прошлом и тягостные воспоминания. В счастливом полете среди глубокого цвета глаз Умберты он висел над пропастью.

В кромешной тьме Замир спустился с лесов и, сгорая от желания, заключил в объятия Умберту. Они улеглись на песок и стали смотреть на звезды, те самые, что Замир изображал на куполе. Умберта указала рукой на небо и тихо сказала:

– Там, на востоке, твой дом.

В звенящей, проникновенной тиши Замир почувствовал, что его сердце расширилось и может вместить в себя счастье, жизнь, целую Вселенную. Лежа рядом с любимой женщиной, он забывал о своем прошлом, о Руджери, как о долгой, изнурительной болезни.

– Ты мой дом, – сказал он, обняв ее еще крепче.

В такие мгновения он казался Умберте менее закрытым, расположенным к откровенности. Ей не терпелось порасспрашивать его, узнать что-нибудь о его жизни. Больше всего хотелось поговорить о Руджери, об их отношениях, но она не знала, как подступиться к этой теме. Несколько дней тому назад она заметила на шее Замира маленький красный рожок на золотой цепочке и, чтобы начать разговор с нейтральной ноты, поинтересовалась:

– Ты его никогда не снимаешь?

Желая очаровать или же обмануть Умберту, мелодичным голосом, путающимся среди липких нитей удушливой жары, юноша начал свой рассказ, похожий на сказку «Тысячи и одной ночи»:

– История этого рожка удивительна. Долгие годы он неподвижно, спокойно висел на коралловом отростке в водах Красного моря. Однажды в порыве отчаянного голода рожок проглотил морской окунь. Сначала окунь задыхался, пытался освободиться от рожка, но восторженные возгласы других рыб убедили его в том, что с таким приобретением он может стать знаменитостью. Огненно-красные отблески, окрашивавшие чешую, сделали его непохожим на всех остальных. Окуня стали превозносить, как короля. Кроме того, кончик рожка, который высовывался из-под жабр, сводил с ума молоденьких рыбешек.

Замир хитро улыбнулся и чувственно тряхнул волосами. Умберта покраснела. Странно, но в их отношениях царила нежная стыдливость.

Продолжая рассказ, Замир то проглатывал, то невнятно бормотал какие-то слова, а другие, как будто специально, соблазнительно растягивал:

– К несчастью, как-то раз морской окунь попался на удочку. Дернув хвостом, он сумел освободиться, но крючок вырвал из его жабр драгоценный рожок. Лишенный украшения, окунь понуро вернулся в свою стаю, а рожок попал в руки бедному мальчику, который, увидев его, горько заплакал. Он хотел поймать рыбу себе на обед, а вместо этого поймал бесполезный кусок коралла. Мальчик в сердцах швырнул его в песок, будто в этом рожке был источник всех его несчастий.

Замир загляделся на Умберту. Небо окрасилось в цвет ее глаз, мир вокруг казался мрачным, таинственно глубоким. Внезапно юношу пронзила дрожь, на мгновение он потерял связь с реальностью, губы онемели от слабости. Молекулы цианистой соли расставляли в крови свои ловушки. Он тут же пришел в себя и решил, что любовь на мгновение вскружила ему голову. Как ни в чем не бывало Замир добавил:

– Герои наших историй всегда голодают, не знают, как дожить до вечера.

Представив себе безрадостное детство Замира, Умберта грустно покачала головой, но юноша, чуть бледный в неверном свете луны, сверкнул белозубой улыбкой и продолжил рассказ:

– Красный рожок долго пролежал в песке, пока его не подобрала одна бедная, голодная девочка. Она повесила рожок на шею, и с тех пор удача никогда ее не оставляла.

Девочка стала самой богатой и известной женщиной Иордании, принцессой Джанир. Этот красный рожок я получил из ее рук. Однажды она приехала с визитом в Петру, мой родной город, и среди множества бедных и отчаявшихся детишек выбрала меня. С того дня удача всегда со мной. Наше с тобой знакомство – тоже заслуга принцессы.

Силуэт Замира, окрашенный в золотистые и пурпурные тона, вырисовывался на горизонте. Тихим, дрожащим от любви голосом Умберта прошептала:

– Какая чудная история… Это правда?

– Правда, как все сказки, что становятся былью.

Умберта зажмурилась от восторга. Романтические чувства переполняли ее, она подумала, что когда-нибудь расскажет эту историю их детям. Однако представлять себя женой и матерью детей Замира было достаточно самонадеянно, и Умберта предпочла наслаждаться моментом. Ночь пьянила, обволакивала, как будто приглашая отпраздновать их встречу. В темноте Умберта повела Замира в березовую рощу, где не раз оставалась наедине сама с собой в сени легких, стремящихся в небо ветвей. Они растянулись под березами, утопая в серебристых лучах маленькой луны.

Замир старался вобрать в себя терпкий, хвойный запах Умберты; Умберта пыталась уловить песчаный отблеск в глазах Замира. Наслаждение было сдержанным, как будто они выполняли некий торжественный обряд. На пике удовольствия их души, приплясывая, поднялись в небо, к облакам, и дождем опали на ветви баобаба. Всю оставшуюся ночь его листья сверкали, но великан, нечуткий к подобным нежностям, все время шелестел, пытаясь стряхнуть с себя романтические излишки.

До зари, пока солнце не победило ночь, они проспали в комнате Умберты. Прихотливыми мазками художника утренний свет ласкал мускулистый оливковый торс Замира, напряженный, как у модели на съемках рекламного ролика. Умберта таяла от его близости, как будто он был ее собственным творением. От женской груди не осталось и следа, только длинные черные волосы раздражали, напоминали ей о прежнем Замире, который принадлежал Руджери. Повинуясь внезапному порыву, Умберта схватила ножницы, и клочки волос полетели на розовый шелк простыни.

Сквозь дремоту Замир понял, что происходит, но не стал мешать Умберте. Когда она отстригла последние пряди, юноша совсем проснулся, но подойти к зеркалу не было сил. Весь опухший, он чувствовал себя отвратительно. На шее, которую теперь не прикрывали волосы, Умберта обнаружила красную сыпь. В тревоге она подняла Замира с постели, но от слабости он даже не мог стоять на ногах, тяжело дышал и вскоре потерял сознание.

В больнице Замира долго и тщательно осматривал профессор Маркуччи. Возможность отравления цианидом даже не пришла доктору в голову, и свой вывод он построил на основе анализа на аллергены. Он указал на припухлость на руке Замира:

– Это признак аллергии на березу, одной из самых коварных. Вам нужно пройти курс лечения антигистаминными препаратами и как можно дальше держаться от этих деревьев. Анафилактический шок может иметь серьезные последствия.

Умберта сразу подумала о роще, где они провели ночь. Как же березы, нежные и деликатные, могли стать ядом? Неужели они могли нанести вред ее Замиру? Оказалось, что деревья, которым она всегда полностью доверяла, подобно некоторым видам гримов, таят в себе большую опасность.

По дороге из больницы, в автомобиле, вывернув из очередного поворота, Умберта внезапно посерьезнела. Больше всего на свете ее сейчас волновало здоровье Замира.

– Профессор сказал, что тебе нужно держаться подальше от берез. Да и работать на куполе может быть опасно. Может, устроим небольшие каникулы? – с надеждой в голосе спросила она.

Замир, хотя и несколько вялый после укола антигистаминного препарата, отреагировал немедленно и очень резко, впервые посмотрев на девушку диким, звериным взглядом:

– Что ты хочешь этим сказать?

– Было бы лучше отправиться вместе в путешествие. Эти деревья могут тебе еще сильнее навредить, а я этого не хочу.

– Я бы не оставил площадку даже под страхом смерти. Мои чувства к тебе – это одно, а работа – совсем другое, не надо их смешивать. Буду пить лекарства, после первого же укола мне стало лучше. Из-за какой-то дурацкой аллергии я должен все бросить? – сухо и жестко ответил Замир.

Столь бурная реакция Замира расстроила Умберту. Говорить больше было не о чем, и, нахмурившись, она молча продолжала рулить по направлению к вилле. Грузовик, груженный сеном, никак не уступал дорогу. Умберта нервно посигналила, пошла на обгон, и клочок, сена упал на ветровое стекло. Замир тут же попытался снять напряжение:

– У меня на родине говорят, что сено приносит удачу. Если на тебя падает сено – это к счастью. Надо радоваться каждому моменту в жизни. Смотри: чудесная погода, солнце, сено, я чувствую себя гораздо лучше. А мы думаем о каких-то болезнях. – Сказав это, юноша провел рукой по волосам Умберты.

Умберта улыбнулась, закрыла окошки, поскольку дорога шла как раз мимо березовой рощи. Замир действительно выглядел лучше, разговорился, повеселел. Чмокнув Умберту в щеку, он вернулся на строительную площадку.

От мысли, что к назначенному на четвертое сентября шоу первенец может еще не родиться, Тициана места себе не находила. Она часами лежала на кровати, отмечая каждое движение сына, и зачастую ни с того ни с сего подзывала Манлио с восторженными возгласами:

– Слышишь, как он пинается? А сейчас головкой крутит. По-моему, он бодрый, живенький, а никакой не ленивый, как сказал этот идиот Серристори. Если я правильно подсчитала, все случится двадцать пятого августа. Совершенно непонятно, почему он должен родиться позже, как ты считаешь?

Манлио не знал, что ответить. Конечно, когда назначали дату праздника, никто не подумал о возможной задержке. Тициана всматривалась в глаза мужа, чтобы найти подтверждение своим словам, но сомнение, которое плескалось в них, только еще больше ее расстраивало. В каком-то справочнике она вычитала, что гимнастика помогает ускорить роды, и теперь посвящала все свое время бесконечным упражнениям. Во время этих сеансов на спину Тицианы каждый раз усаживалась муха, чтобы насладиться получасовым впрыскиванием чистого адреналина. Она бесстрашно отдавалась смертельно опасной игре, кубарем скатываясь вниз по спине, потом усаживалась на пружинящую поверхность груди, все больше раздувавшейся от молока, наконец, опьяненная восторгом, планировала на ноги, ритмично взбивающие воздух. Однажды вечером муха, оторопев от сотен фигур высшего пилотажа, в изнеможении присела в лужицу пота на шее, и неожиданный переход Тицианы к упражнениям для пресса застал ее врасплох. Раздавленная о коврик, муха погибла, счастливо улыбаясь, как тот, кто всегда черпал жизнь полной ложкой.

Во время атлетических сеансов Тицианы Манлио-младший, который все меньше походил на зародыш и все больше на ребенка, грустно сворачивался в клубочек в своей плаценте, покрепче ухватывался за пуповину, чтобы смягчить толчки разбушевавшейся матери, и терпеливо ждал, когда все это безобразие закончится и можно будет спокойно поспать.

– Кесарево? Ни за что! – в очередной раз выкрикнула Тициана и в исступлении уставилась на мужа, повторяя про себя все известные ей ругательства, оскорбления и угрозы в адрес доктора Серристори, который уговаривал ее уже битый час.

– Я в сотый раз вам повторяю: беспокоиться не стоит! Возможный шрам тоже не должен вас волновать, впоследствии можно будет сделать пластику, многие мои пациентки…

Тут Тициана взорвалась. Несколько дней она не спала, и стресс окончательно лишил ее здравого смысла. Захлебываясь от злости, она буквально выплюнула в лицо врачу:

– Хватит! Вы уже давно в маразме! Я вообще не понимаю, почему я должна терять время, выслушивая вас!

Багрового Серристори чуть не хватил апоплексический удар, особенно после упоминания про маразм, которого он боялся больше смерти. Больше не сдерживаясь, он вспомнил обо всех неприятностях, которые причинила ему Тициана, и наконец снял с души тяжкое бремя:

– Значит, вы, дорогая моя, не хотите кесарево, которое делают тысячи баб, и никаких шрамов у них не остается? Боитесь за свой драгоценный животик? Знаете, что я вам скажу? Идите-ка вы к чертовой матери!

Это оскорбление произвело на Тициану оглушительный эффект. Подобно сеньорам XVIII века, она побледнела и без чувств рухнула на подушки. Серристори собрал в кучку свое человеческое достоинство, проверил, на месте ли сердце и гордость, и, поправ клятву Гиппократа, молча вышел из спальни. Дверь этого дома закрылась за ним в последний раз.

Манлио Каробби, наблюдавший за истерикой жены с брезгливой отрешенностью, вынул из туалетного столика флакончик с нюхательной солью и пару раз поводил им под носом Тицианы. Открыв глаза, Тициана тут же заявила:

– Слышать больше не желаю об этом чудовище.

Так доктор Серристори покинул пост семейного врача Каробби. После пятидесяти лет беспорочной службы его перестали приглашать на виллу. Он ничуть об этом не сожалел и, вспоминая о них, кровожадно улыбался. Доктор прекрасно знал, что зернышко страха, заброшенное в душу Тицианы, будет разрастаться день ото дня. Глядишь, ребенок и действительно не захочет рождаться до четвертого сентября.