355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Франко Маттеуччи » Праздник цвета берлинской лазури » Текст книги (страница 3)
Праздник цвета берлинской лазури
  • Текст добавлен: 20 сентября 2016, 15:46

Текст книги "Праздник цвета берлинской лазури"


Автор книги: Франко Маттеуччи



сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц)

6

Альфонсо, одетый в клетчатую фланелевую рубашку, совсем испекся на солнце. Он переговаривался с Умбертой, отвечая ей ворчанием, похожим на гудение потревоженного осиного гнезда:

– Никому этот баобаб не нравится и не понравится никогда. Коноплянки, дрозды, сопки сделают над ним кружок-другой, принюхаются – и прочь. Только сорока-воровка на нем сидит, но она-то известная дура. А цикады? Их везде полно, а на баобабе ни одной.

Эти разговоры ни к чему не вели, каждый оставался при своем мнении. Альфонсо терпеть не мог эту «громадную кочерыжку», а Умберта обожала баобаб. Ради него она была готова стоять до конца.

Появилась Беатриче в легкой блузке и прекратила их спор. На лице ее было выражение абсолютного превосходства. Раздутая силиконом губа было будто вырезана со страницы глянцевого журнала. С выкрашенными в агрессивный рыжий цвет волосами и в чрезмерно броской одежде сестра показалась Умберте еще более вульгарной, чем прежде. Беатриче спустилась на землю со своих зеленых сандалий на платформах. Пряжки, украшенные бриллиантами, сверкали на солнце. Босиком, демонстрируя лиловый лак на ногтях, она повалилась на траву. Беатриче смущала Альфонсо, хотя он изо всех сил старался не показывать этого: насвистывая под нос, он то разглядывал листья баобаба, то проверял, хорошо ли надуты велосипедные шины, но все равно украдкой косился на нее. Беатриче решила рассекретить садовника.

– Альфонсо, смотри, какую татуировку я себе сделала! – заявила она, внезапно задрав юбку. – Что скажешь?

Красная роза горела адским пламенем. Альфонсо опустил голову, грозно нахмурился, но его глаза поедали изображение на бедре. Наконец ворча он уселся на велосипед, движением, идущим из глубины веков, забросил за плечо грабли и поехал прочь.

Умберта была вне себя:

– Ну зачем все время выставлять себя напоказ? Что ты злишь этого несчастного Альфонсо, дался он тебе!

Беатриче со смехом раскинула руки.

– Эх, святая простота, ничего-то ты в мужчинах не понимаешь. Мужиков нужно сразу брать за яйца. Видела, как он на меня пялился? Как он меня хотел? Если будешь продолжать в том же духе, если не перестанешь грезить наяву в ожидании восточного голубого принца на белом коне, то останешься старой девой. Или, чего доброго, станешь лесбиянкой.

Умберта в негодовании зашагала к кипарисовой роще. Она терпеть не могла подобные разговоры.

Беатриче клубочком свернулась на свежей траве. Баобаб с помеченной солнечными лучами кроной мрачно ухмыльнулся. В неверном свете этого утра лимфа в его корнях волновалась от присутствия Беатриче. Ему больше нечего было желать для счастья. Горизонт больше не наводил страха, все вокруг стало привычным, прошлое почти забылось, и его энергия заливала маленькую планету под названием вилла Каробби.

7

Огромный живот Тицианы, возлежавшей на розовых шелковых простынях, ходил ходуном, заставляя шататься и жалобно скрипеть балдахин à la Людовик XVI над кроватью. Донельзя раздраженная, будущая мама колотила по постели кулачками:

– Ты обязан согласиться! Это же такая возможность! Ради Манлио-младшего!

Предложение архитектора Руджери устроить телевизионную трансляцию праздника в честь дофина Каробби послужило поводом для бурной семейной ссоры. Манлио-старший и слышать об этом не хотел:

– Пустить в дом телевизионщиков? Тут даже и говорить не о чем. Я придумал праздник для немногих избранных, и вдруг выставлю его на посмешище миллионам идиотов? Я годами отказывал суперинтенданту в возможности сфотографировать наши картины, сад, виллу и опубликовать эти снимки в министерском каталоге, а теперь вдруг приглашу весь мир присутствовать при рождении моего сына?

Тициана уже представляла себя свободной от живота, в платье от Роберто Капуччи, белом, длинном, с выразительным декольте. Руджери сумел подобрать нужные слова, чтобы окончательно убедить ее: «Луч, проникающий через маленькое слуховое оконце, зальет светом драгоценную колыбельку в стиле XVII века, покрытую облаками вуали. Под нарастающие звуки музыки вы приблизитесь к ней со вновь обретенной модельной грацией, вы, гибкая нимфа, но одновременно и мать. Как воплощение торжества жизни, вы поднимете к небу Манлио-младшего, наследника Каробби. Вспышки лазеров и огни фейерверков разорвут небо над декорацией невиданной красоты. Как можно обречь подобное шоу на аудиторию из нескольких близких и родственников? Неслыханная глупость, к тому же чересчур дорогостоящая. А в вечер представления на Первом канале можно рассчитывать на миллионы зрителей. Ваш супруг просто обязан согласиться. Ему пришла в голову гениальная идея, так пусть же весь мир об этом узнает. Кроме того, шоу существует, только если его показывают по телевизору».

– Такую глупость и обсуждать нечего.

Манлио Каробби в досаде ходил взад-вперед по комнате. Он обычно избегал споров, но в таком принципиальном вопросе не мог уступить.

Тициана зарыдала. В первый раз они ссорились по-настоящему.

– Тебе заплатят кучу денег, которые покроют все затраты.

Волнуясь, Манлио начал, как одержимый, однообразно, чуть ли не по слогам, проговаривать каждое слово:

– Не хватало мне только продаться телевизионщикам! Прошу тебя, закроем эту тему, спорить дальше бесполезно.

Тициана обхватила руками живот, в ямке над которым образовалась внушительная лужица слез, и дикой кошкой бросилась на мужа:

– Я приношу себя в жертву, чтобы родить тебе сына, а ты так-то меня благодаришь!

Живот Тицианы давил на синий жилет мужа. Со стороны сцена выглядела захватывающе: она, голая, и он, полностью одетый, живот к животу, противостояли друг другу. Паук, поймавший на обед белую бабочку, хрустел ее крылышком, наблюдая за ними, как в кино.

– Думаешь, легко мучиться с этим животом? Бояться, что появятся растяжки, бояться выкидыша и родов? Ты не можешь так со мной поступить. Не надо мне бриллиантов, дорогих платьев, спортивных автомобилей. Докажи, что ты меня любишь: дай согласие на прямой эфир. В конце концов, я скоро произведу на свет наследника виллы Каробби!

Манлио, мягкотелый по натуре, на этот раз не уступал:

– По-твоему, виллой, построенной по проекту Микеланджело, должны любоваться за ужином телезрители, которые не в состоянии отличить скульптуру Пизано от гипсовой статуэтки, выцветшей под дождем? – попытался он вразумить Тициану.

В саду стали собираться любопытные. Повар, Альфонсо на велосипеде, горничная вглядывались в происходящее за волнующимися складками занавесок.

– Плевать я хотела на их культуру и на прочую фигню. Ты должен сделать мне такой подарок.

– Это невозможно. Проси что угодно другое, только не это.

Тициана потеряла самообладание. Истошно вопя и осыпая мужа беспорядочными ударами, она стала заталкивать его в угол. Каробби цепенел; бранные слова вклинивались в его мозг, сковывали ноги. Его детство было отравлено постоянными ссорами родителей; он помнил, как пытался остановить их, плакал, кричал, однажды даже схватил нож, угрожая убить себя, но так никогда и не смог обуздать их глупость. Ту же глупость сейчас демонстрировала Тициана. Зачем же так орать? Обо всем, даже о самых сложных вещах, можно говорить спокойно, не надрываясь;

– Прошу тебя, успокойся. Давай поговорим.

На стене паук наслаждался потрясающим фильмом, посасывая второе крылышко бабочки, на вкус напоминавшее попкорн.

Но Тициана была неумолима. Помимо желанного возвращения на телевизионный подиум на кону стояла ее супружеская состоятельность. Ее богатому и могущественному мужу можно было противопоставить только силу, а в данных обстоятельствах, вынашивая сына Каробби, она была гораздо сильнее.

– Или ты соглашаешься, или я ухожу.

Осторожно выпрямляясь, Манлио пытался защищаться:

– Дорогая, ты же сама понимаешь, что это шантаж.

Тициана открыла шкаф и начала швырять одежду на кровать.

– Ведь всегда можно найти компромисс. Давай запишем представление на пленку, и я подарю тебе кассету, – невнятно бормотал Каробби.

– А потом ты дашь эту запись в эфир?

– Ты же знаешь, это невозможно.

Тициана зарычала и снова кинулась на мужа с кулаками.

Паук отвлекся от еды и поудобней уселся на паутине, боясь пропустить даже секунду бурного финала. Манлио-младшего, против собственной воли исполнявшего роль тарана, в животе Тицианы колотило из стороны в сторону, нещадно придавливало и выкручивало. Цепляясь за пуповину, он судорожно пытался не пасть под самыми первыми ударами судьбы.

От очередного толчка Тицианы Каробби закачался и, не удержав равновесия, повалился на стену. Паук, висевший вверх ногами в углу около окна, попытался уйти от опасности, семеня по переплетениям нитей, но его настигли сначала тень, а потом и сам Манлио Каробби. Раздавленный паук отпечатался на шелковом жилете. Внимательный зритель, он оказался трагическим героем этой истории.

Переместившись к окну, Тициана заметила маленькую толпу на улице.

– Последний раз тебя спрашиваю! Ты согласен на прямой эфир?! СОГЛАСЕН?

Манлио не двигался, но и в сокрушенном его облике читался отрицательный ответ. Тогда Тициана решила использовать тяжелую артиллерию и вкрадчивым тоном гиены заявила:

– Сейчас я высунусь из окна и всем скажу, что ты тут со мной делаешь!

Эта угроза ввергла Манлио в панику. Еще никогда сцены их семейной жизни не становились предметом обсуждения за обеденным столом прислуги.

– Постой, не надо глупостей, – попытался он остановить Тициану, открывающую оконные створки.

– Скажи «да», и я не буду.

Мозг Манлио плавился, как масло на солнцепеке. Этой недостойной истерике нужно положить конец. Бледный, обескураженный, не в силах произнести ни слова, он слабо кивнул.

– Это означает «да», я правильно тебя поняла? – уже празднуя победу, спросила Тициана.

Манлио, всем сердцем желая отказаться от сказанного, выдавил из себя «да», взывавшее о мести. Тициана заключила мужа в объятия, прижав к своей молочной груди:

– Спасибо, спасибо, ты душка!

Манлио, разбитый на всех фронтах, понял, что ни время, ни судьба никогда не дадут ему возможности как-то изменить это злополучное решение.

8

Чтобы объявить о праздничном прямом эфире, на вилле устроили пышный банкет.

Руджери слонялся без дела среди телевизионных боссов, жен этих боссов, высокооплачиваемых телеведущих. Манлио, уступивший капризу Тицианы, переживал худшие минуты своей жизни. На протяжении долгих лет он тщательно охранял виллу от посторонних глаз, проверял приглашения с дотошностью таможенника, а сейчас его окружала толпа людей, которых он знать не хотел.

Звездой праздника была Тициана: она пила вино, чокалась со всеми приглашенными, чмокала знакомых в щеки, спесиво похохатывала. Старые друзья из прежней звездной жизни не отходили от нее ни на шаг, будто загипнотизированные ее огромным животом. Каждый считал своим долгом прикоснуться к нему, как к сосуду со святой водой.

Вдалеке от назойливого многоголосия Умберта наблюдала за баобабом, украшенным по случаю праздника сотнями разноцветных лампочек. То ли из вежливости, то ли из слабости, она поддалась на уговоры Руджери. Теперь, глядя на баобаб, разряженный, как новогодняя елка, она чувствовала себя круглой идиоткой.

Десятки рук, обвешанных драгоценностями, сухих и узловатых, прикасались к баобабу; потные спины прислонялись к его стволу; толстые задницы, обтянутые атласными платьями, прижимались к его деревянным бокам; тонкие шпильки туфель нанизывали на себя нежную травку. Сотни вилок пронзали ломтики ветчины, выставленной на картонных подставках в виде маленьких серебряных деревьев.

– Семь видов пасты, какую же выбрать?

– Простите, можно?

– Вы позволите?

– Вас не затруднит…

– Не передадите мне нож?

– Ох, простите, я не хотел…

Руджери пристал к Манлио, как рыба-прилипало, таская его от одной к другой обладательнице силиконового бюста, вываливающегося из декольте, и пухлого рта, набитого едой. Наконец ошалевшему Каробби удалось вырваться из цепких рук архитектора, чтобы насладиться одиночеством на затененной площадке в стороне от ломившегося от яств стола.

В эту минуту Манлио вдруг засомневался в важнейших решениях, что он принял в жизни. Не надо ему было жениться, не надо было делать жене ребенка и тем более не надо было соглашаться на этот телевизионный фарс. Прежде он большую часть времени проводил в библиотеке. Тогда на вилле даже телевизора не было. Да и праздник он придумал только для тех, кто в состоянии оценить историческую реконструкцию. Его одолевало отчаянное желание залезть на стол и крикнуть: «Прямой эфир отменяется. На празднике будут присутствовать только самые близкие. Нет-нет, я вообще не буду никого приглашать. Буду наслаждаться представлением в одиночестве!»

Но этого Тициана ему никогда бы не простила. Нет, лучше уж потерпеть сейчас, чем потом терпеть до бесконечности. В темноте раздались шаги. Это оказалась Умберта. Затем как ни в чем не бывало появилась и Беатриче, которая без всяких объяснений где-то пропадала несколько дней.

Умберта, Беатриче и Манлио, как когда-то в детстве, спрятались ото всех. Внезапно вспомнились фиги, разложенные сушиться на чердаке виллы, и то, как они втроем в шутку воровали эти фиги, чтобы позлить бабушку Альберту. Как прятались, прижимаясь друг к дружке, за выдранным из рамы холстом с какой-то батальной сценой…

Внезапно в их убежище ворвался Руджери. Он был зол; искаженное лицо блестело, как у злодея из японских мультиков:

– Что же вы, не бросайте компанию. Вас все ждут, прошу вас, Манлио, пойдемте же! Не будьте букой!

Бука Манлио снова смалодушничал и поплелся вслед за Руджери. Вилла Каробби в огнях, с баобабом, сверкающим, как елка, напоминала «Титаник», готовящийся плыть в туманные дали по бушующим волнам.

Умберта и Беатриче уселись на травку. Сестры очень давно не откровенничали и сейчас ощущали неловкость. Они росли вместе, потом, совсем разные, отдалились друг от друга. Но этот вечер как будто снова связал их узами, которые никуда и не исчезали. На траве, в отдалении от громкоголосого буйства, обе они сидели, поджав ноги, положив руки на колени. Белые трусики Умберты припечатались к земле, травинка зацепилась за резинку. На Беатриче не было нижнего белья, голое тело расплющивало маленькие пучки дихондры. Когда-то сестры делились всеми секретами. Сейчас каждая тоже была готова излить душу: Умберта могла рассказать о Замире, Беатриче – о Кристине и ее карьере порнозвезды. Но тьма ночи, шум праздника, отсутствие нужных слов, чтобы начать, окутали их плотным облаком тишины. Так они сидели молча, в стороне от всех, но тепло их тел, запах родного дома соединяли крепче, чем любые слова.

9

С затянутого тучами неба сочился грязноватый свет. В саду царил послебанкетный беспорядок. Умберта в белом спортивном костюме и теннисных тапочках прокладывала путь среди уборщиков, столовых приборов, тарелок и салфеток, заполонивших пространство. Семьсот муравьев, триста пауков, двадцать пять тараканов, двенадцать жуков и семь божьих коровок накололи на свои шпильки дамы, семь тысяч восемьсот ночных бабочек сгорели от жара электрических приборов.

Баобаб с потухшими лампочками на ветвях грустил. Умберта подбежала к нему и залезла на узловатую столешницу, с которой уже сняли праздничную скатерть. Тут же уборщик апатично водил по скамейке тряпкой. Чуть поодаль на стройплощадке голубк иРуджери вновь принимались за дело. В такую жару многие из них работали в одних плавках. В мутном воздухе парни походили на рыб в аквариуме.

Со стола Умберта дотянулась до одной из нижних ветвей баобаба и, усевшись на нее верхом, почувствовала себя как никогда защищенной мощью дерева. Забравшись еще выше, она окинула взглядом окрестности. Небо отсюда казалось ближе, а воздух был свежей. Умберта прислонилась к стволу и подумала, что будь она птицей, то непременно свила бы в этих ветвях гнездо.

Внизу разгружали два грузовика с секциями колонн Траяна. Рядом Замир и Руджери склонились над чертежом. Умберта заметила, как Руджери поглаживает юношу, и вновь ее охватило отвращение. Как бы ей хотелось, чтобы Замир возмутился, но он только посмеивался. В порыве ярости, злости, ревности или чего-то большего Умберта слезла с дерева и принялась срывать с него лампочки.

Баобабу совсем не понравилось, что его нарядили рождественской елкой. Тем самым была поругана честь его многовекового рода. Он был подавлен, все вокруг его раздражало. Все впечатления за то время, что он провел здесь, смешались в одну кучу. Баобаб просто ненавидел светскую болтовню, толстых баб, разряженных в платья броских цветов, липкий воздух, велосипед этого противного Альфонсо, пресную землю, отдававшую усталыми дождевыми червями, не говоря уже о совершенно бездарных закатах. Об охваченных огнем тучах на горизонте, заливавшем весь мир пламенем алого шара на небе, можно было только мечтать.

В Сенегале он засыпал спокойно и радостно, а здесь мучился от бессонницы. Тьма подкрадывалась исподтишка, природа не оповещала о ее приближении. Ночь была полна звуков: рокота машин, дребезжания вилок и ножей, гула холодильников. Жизнь на вилле била ключом допоздна, свет в окнах не гас никогда. Баобаб стал нервным и начал задумываться о том, не воспользоваться ли запасом спор ядовитого гриба, не поглотить ли их своими корнями, положив конец мучениям. Похоже, приближалась депрессия, он с легкостью переходил от эйфории к полной прострации.

Замиру тоже было не по себе. Он только что покинул стройплощадку, руки его гудели, как будто продолжали работу. Самое сложное, подготовка поверхности к нанесению основного цвета, было сделано; десятки квадратных метров покрыты белым лаком. В ванной Замир разделся, чтобы принять душ. Намыливая длинные волосы, юноша вспомнил, как Умберта в синем спортивном костюме приветливо махнула ему рукой на бегу.

Замир провел рукой по пенису. Импотенция наступила сразу же, как он начал принимать гормональные препараты, и уже никогда не позволит ему заняться любовью с женщиной. Потакая желаниям архитектора, Замир позволил изменить свою личность. Теперь он ощущал себя паралитиком, которого возят на инвалидной коляске. Колтун в волосах никак не распутывался. Поддавшись перепаду настроения, юноша швырнул в зеркало щетку и совсем по-женски, с визгом стал сбрасывать на пол флакончики с кремами и косметикой, а секундой позже в изнеможении кинулся на кровать. Со спины его вполне можно было принять за девушку.

В комнату ввалился пьяный Руджери, побрел к кровати и немедленно полез к Замиру с объятиями. Замир уворачивался, притворяясь, что смертельно хочет спать.

– Поцелуй меня. Я сказал, поцелуй!

Архитектор не сводил с юноши залитых вином глаз. Опухшее лицо и набрякшие веки делали его сейчас похожим на отпетого наркомана.

Замир терпеливо ждал конца безобразной сцены, из раза в раз повторявшейся с той же грубостью, с теми же оскорблениями.

– Я видел, как ты дурака валял с этой Умбертой. Что ты хочешь доказать, пидор чертов?

Руджери разделся, попытался подступиться еще раз, но повалился на кровать и, зарывшись лицом в подушку, тут же захрапел.

Замир протянул руку к тумбочке, нащупал флакон с гормонами. Нужно прекращать травить себя. Полгода тому назад Руджери заставил его принимать эти таблетки. Он надеялся таким способом навсегда привязать его к себе, помешать ему стать нормальным. Руджери с ума бы сошел, если бы ему изменили с женщиной. Замир прекрасно об этом знал, но кто сказал, что он должен навсегда отказаться от любви к женщине, от мысли создать семью? Боль в набухшей груди окончательно убедила его в принятом решении. Он сбросит с себя эти жуткие путы, отменит приговор своему будущему. Погасив свет, он дождался, пока дыхание архитектора стало размеренным, и тогда закрыл глаза.

10

Внезапно грянул гром. Удушливая дневная жара рассеялась под напором сильнейшего ливня. Голубк иРуджери сломя головы бросились вон со стройки, перебежками пробираясь к вилле. Замир нашел убежище под баобабом, где притаилась Умберта. Ощутив его дыхание, Умберта мгновенно захмелела, словно от шампанского. Замир дерзко уставился на нее черными глазищами.

– Разве не опасно стоять под деревом в грозу? – спросил он на своем итальянском, смягченном арабским акцентом.

Умберта не сумела скрыть волнения и еле слышно ответила:

– На крыше виллы есть громоотвод.

Они долго стояли молча, пережидая грозу. Смущенные и напуганные силой ливня, они напоминали терпящих кораблекрушение, которым чудом удалось ухватиться за мачту среди ревущих волн. Куда-то бесследно пропала злость, которую Умберта питала к Замиру последние дни, а юношу захватил непривычный для него запах женщины.

Вылезло жирное солнце и, дыша духотой, заставило замереть воздух, запахший свежевыстиранным бельем. Не сговариваясь, поддавшись странному ощущению, Замир и Умберта неспешно побрели к лесу, который окружал виллу Каробби. Тысячи капель сверкали на листьях под косыми лучами солнца. Вскоре они оказались в чаще, среди каменных дубов, ясеней, земляничных деревьев и диких смоковниц. По лесным тропинкам давно никто не ходил, к лицу прилипали мокрые паутинки.

На внезапно открывшейся лужайке Замир улегся на траву. Глядя на его гордое лицо, мокрые волосы, раздувающиеся ноздри, Умберта ощутила укол в сердце. Он напоминал святого или бродягу-бунтаря. Нет, он не может никому принадлежать, как одинокий странник, как щепотка песка, развеянная по ветру.

Под деревьями росли кусты с большими листьями в форме воронки, тянувшимися к свету, мясистыми и ворсистыми. Замир сорвал лист и сказал Умберте:

– У меня на родине в такие воронки кладут золотистые конфетки для невесты.

Умберта ничего не сказала в ответ, но неожиданно вспомнила, что в детстве вытиралась такими листьями, когда тайком, присев надо мхом под кустиком, ходила по-маленькому. Она росла дикаркой и часто убегала в лес. С природой ее связывало очень многое; в другой жизни она, конечно, предпочла бы родиться каким-нибудь растением.

За лужайкой виднелось озерцо с берегами, поросшими тростником. Замир не сводил с Умберты огромных, беспокойных, как у молодого оленя, глаз.

Неспешно прогуливаясь, они оказались в самом далеком уголке леса. Темнело, закатное солнце отражалось от стен заброшенного стекольного завода. Полуразрушенное здание на берегу маленькой речки стало добычей плюща: растения покрывали оконные проемы и стены. Умберта пошла босиком, мох под ногами приятно будоражил ее. Вокруг росли двухметровые ивы, редкие лучи освещали макушки невысоких елочек. Умберте хотелось раздеться и броситься в прохладную воду, как она делала подростком, но присутствие Замира ее стесняло. Бросив на него взгляд, она вдруг почувствовала нежность и уязвимость атлетически сложенного тела. Раскачиваясь, длинные распущенные волосы будто напевали тягостную мелодию. Бледноватое лицо, блеклые губы, робость, сквозившая в каждом шаге, добавляли его облику загадочности. С Умбертой он не сказал и двух слов, их дружба зародилась в полной тишине. Влюбленная улыбка светилась на личике Умберты; нужно было всего ничего – обнять и поцеловать ее. Но Замир не решался. Пока он не мог позволить себе такую роскошь. Руджери, работа, арабское происхождение – все эти узлы нужно было распутывать по очереди, очень бережно. Рожденный в рабстве, теперь он должен был бороться и со своей зависимостью, и со своим стремлением к свободе.

Назад они возвращались поздним вечером. Умберта взяла Замира за руку, чтобы показывать ему дорогу. На ощупь его кожа была шелковистой; в этом прикосновении будто в слиянии тел под сенью душистого лавра, выразилось все их желание быть вместе. Они шли летящей походкой влюбленных, гордясь брошенным вызовом и своим чувством. Умберта чувствовала, что находится под защитой, с ним она была готова пересечь океан, подвергнуться любым опасностям, только бы он был рядом. Приблизившись к вилле, мерцающей огоньками, они молча разошлись. Выпустив руку Замира из своей, Умберта ощутила пустоту. Прощаясь, она могла хотя бы поцеловать его в щеку, но предпочла ничего не добавлять к этому чудесному дню.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю