355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Франко Маттеуччи » Праздник цвета берлинской лазури » Текст книги (страница 9)
Праздник цвета берлинской лазури
  • Текст добавлен: 20 сентября 2016, 15:46

Текст книги "Праздник цвета берлинской лазури"


Автор книги: Франко Маттеуччи



сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 11 страниц)

25

Теперь работа на стройплощадке кипела круглые сутки. Руджери установил дополнительные лампы, чтобы можно было работать по ночам. Изнуренный усталостью и ядом, Замир медленно двигал кистью по куполу, пытаясь воспроизвести «Звездную ночь» Ван Гога. Вибрирующие фигуры гениального безумца, блуждающие внутри них краски и ветреные отблески света были неуловимы. В конце концов Замир отказался от попытки копирования и решил отразить собственные фантазии, навеянные цианистой солью. В полубреду он наблюдал, как с кончика кисти на небесно-голубой свод стекают и разбегаются по местам яркие звезды, ядовитые, отсвечивающие неоном бутоны, сверкающие цветы. Лазоревый фон пронзали отблески летней грозы, усыпали вышитые золотом кокарды, унизывали дрожащие точки. Полет кисти наполнял их ветром.

Внезапно у Замира зачесался нос. Он поднес руку к лицу, и на ладонь упало несколько капель крови. Юноша ощутил слабость, перед глазами замельтешили черные точки. С трудом Замир спустился к фонтану, мраморной фигуре мочащегося Путти, в неверном свете лампы несколько раз смочил нос, но кровь не останавливалась. Похоже, без холодного компресса не обойтись. В детстве у Замира часто шла носом кровь, он просыпался и обнаруживал кровавые пятна на подушке. С годами все прошло, и теперь он не понимал, что происходит. Единственной возможной причиной этого недомогания юноше казалась усталость. Отходя от фонтана, Замир еще раз глянул на хмурого мальчика, обреченного вечно справлять малую нужду.

Чтобы не волновать Умберту, он решил остановить кровь самостоятельно. Рядом с фонтаном росли лимонные деревья, тонкие ветки сгибались под тяжестью спелых плодов. Замир сорвал один из них, очистил и выжал сок себе в нос, откинув голову назад. В носу запекло, как огнем. Вскоре кровотечение остановилась. Кровотечение вполне мог вызвать едкий запах краски, который с некоторых пор стал раздражать юношу. «Не хватало только, чтобы у меня появилась аллергия еще и на краску», – подумал он.

Вернувшись на леса, Замир вновь вступил в схватку со смертью. В ведерке с берлинской лазурью одна за другой гибли ночные бабочки.

Умберта часто навещала Замира по ночам. Вот и теперь она стояла и молча, чтобы не помешать, смотрела, как он работает.

Текучие, беспокойные образы, будто созданные бродячими духами, готовы были сорваться со свода и продолжить свою пляску в небе над виллой. Планеты и созвездия вращались в глубине берлинской лазури, которая засасывала как водоворот, звала в бездну. Роспись пронизывало ощущение нереального покоя, порожденного галлюцинацией или безумием. Вглядываясь в изображения на своде, зритель оказывался один на один с загадкой бесконечности. Звезды дрейфовали в небесной шири, как рыболовецкие суда, ждущие возвращения в родной порт. Восхищенная Умберта заплакала. Со слезами на глазах она крепко-крепко прижала к себе Замира, чтобы ощутить биение его сердца. Тело юноши показалось ей бесплотным, далеким, как будто все его силы впитал расписанный свод.

С трудом шевельнув онемевшими губами, Замир улыбнулся девушке. На белой тунике Умберта заметила красные пятна, но не придала этому значения, приняв их за брызги краски.

– Это просто чудо. Какой ты молодец! – восторженно сказала она.

Больше всего Замир любил говорить о своей работе и с воодушевлением ответил:

– Я попытался представить то, что находится за пределами обычного человеческого восприятия.

В бледном свете Умберта светилась красотой, и только в глубине глаз плескалось страдание. Кончиком кисти Замир указал на один из фрагментов картины:

– Мы как эти два кипариса на переднем плане – обнялись и поддерживаем друг друга.

Гордая своим Замиром, Умберта поцеловала его. Среди бумаги, красок и грязных кистей, разбросанных по площадке лесов, они слились в объятии. Замир собрал последние силы, противостоя отраве, пожирающей его, и в очередной раз с пылкостью доказал ей любовь. Потом они еще долго лежали и смотрели на их собственное звездное небо.

26

Ссора разгорелась совершенно неожиданно. Предметом раздора оказались копии колонны Траяна. Утром на виллу заявился режиссер прямого эфира Марко Болди, волосатый тип с темными глазами, мутными, как дым трубки, которую он не выпускал из руки. Жирен он был до такой степени, что фирменный крокодильчик «Лакост» на его груди скорее напоминал гиппопотама. Только соломенная шляпа и красные круги под глазами намекали на его профессию. Болди как будто специально сделал все, чтобы не понравиться Каробби. С хозяйским видом он воздвигся напротив декораций, утопив сандалии в гальке, выбрал наиболее устойчивую позицию для своих ста пяти килограммов убойного веса и набросился на колонны, грациозно стремившиеся в небо:

– Что это за болванки тут по бокам? Их надо немедленно убрать, они мне кадр сбивают.

Каробби стремился сохранять хладнокровие в любых ситуациях, но тут не выдержал. Люди, которые хозяйничают в чужом доме и суют нос не в свои дела, выводили его из себя.

– Если вам не нравятся триумфальные колонны Траяна, можете быть свободны. Мы как-нибудь переживем ваше отсутствие. Вряд ли мы должны согласовывать с вами каждое наше решение, – ответил он в непривычно грубой манере.

Выпучив глаза от ярости, Болди процедил:

– Режиссер здесь я. Что дадут в эфир, решаю тоже я. Если я уйду, никакого эфира не будет.

Красный от негодования, Каробби молча развернулся и зашагал прочь. Его догнал Руджери и умоляющим тоном рыночного лавочника зашептал:

– Доктор Каробби, будьте снисходительны. Все режиссеры немного чокнутые, сначала они пыжатся, пытаются показать, чего стоят. Но я вас уверяю, Марко Болди – лучший из всех. Он уступит, не беспокойтесь, я знаю к нему подход.

– Я не хочу, чтобы наше представление превратилось в балаган. Ваш режиссер лишний раз утвердил меня во мнении, что все телевизионщики грубы и невежественны.

– Он режиссер развлекательных программ, нужно помочь ему разобраться…

– И что же я, по-вашему, должен сделать для этого господина? – спросил Манлио, насмешливо взглянув на архитектора.

– Объясните ему все как следует, расскажите о нашем проекте как можно более подробно. Только вы можете убедить Болди. Вы очаруете его своим рассказом, объясните ему, что декорации в мельчайших деталях реконструируют прошлое, повторяют аналогичную постройку восемнадцатого века. Немного терпения, на коленях вас умоляю. Мы никак не можем отказаться от Болди.

Руджери прекрасно знал, что Манлио согласится на что угодно ради возможности лишний раз продемонстрировать свою эрудицию. Стремление блеснуть знаниями было его ахиллесовой пятой. Делано нахмурившись, Каробби проговорил:

– Не могу сказать, что бы я очень хотел разговаривать с этим невеждой, но так и быть, я удовлетворю вашу просьбу. Я буду вон там, под смоковницей. Вы объясните ему ситуацию, и, прошу вас, так, чтобы мне больше не пришлось спорить. Вы прекрасно знаете, что меня и без того раздражает вся эта история с телевидением.

Принесли холодное вино, дыню, инжир, ветчину, колбасу с тмином, хлеб. Каробби сухо начал:

– Дорогой Болди, вы должны ясно представлять себе базовую концепцию этого периода, отраженную во всех искусствоведческих трактатах. Колонна Траяна красной нитью проходит сквозь живопись и культуру всего восемнадцатого века. Достаточно упомянуть о Юбере Робере или о Паоло Паннини. Как же колонны могут отсутствовать в реконструкции праздника той эпохи?

Увлеченный белым вином, Марко Болди вяло посмотрел на Манлио и неохотно кивнул.

– В тысяча семьсот двадцать девятом году посол Франции в Риме, Мельхиор де Полиньяк, решил по случаю праздника украсить Навонскую площадь. Мы черпаем вдохновение в этом историческом событии и детально воссоздаем его. Колонны Траяна символизируют собой триумф и являются основой композиции.

Руджери слышал это десятки раз, Болди дремал. В редкие паузы вклинивалось жужжание мухи, которая старалась сбить Манлио с толку, но тот неумолимо продолжал:

– Колонны выделяют центральный сегмент композиции, что присуще архитектуре эпохи Возрождения, а расстояние между ними привносит ощущение масштаба и целостности.

Обессиленный Болди прервал его:

– Хорошо, хорошо. Вы меня убедили.

Режиссер знал, что к чему в этом мире, и понимал, что не стоит перечить такому человеку, как Каробби, тем более что он производит замечательное вино. За благосклонность Руджери пообещал режиссеру двадцать пять тысяч евро, и тот совершенно не хотел терять деньги из пустого упрямства. Изобразив на лице свою лучшую улыбку, широкую и снисходительную, Болди продолжил:

– Я прекрасно все понимаю. Мне просто хотелось бы сделать событие менее театрализованным.

– Театрализованный или нет, проект таков, каков он есть. Речь идет об исторической реконструкции, а не о шоу с лилипутами и подтанцовкой!

– Постойте, постойте! Мне пришла в голову гениальная идея!

С этими словами Марко Болди встал в позу художника в порыве вдохновения, отхлебнул вина, поднес руку к подбородку и начал излагать свою «гениальную идею»:

– Я нашел совершенно необычное техническое решение. Мы вмонтируем в колонны электронные светодиоды. На поверхности колонн появятся маленькие светящиеся экраны, на которые мы будем проецировать самые удачные кадры представления.

Манлио смотрел на режиссера с подозрением, а тот продолжал, все более воодушевляясь собственной выдумкой:

– Кадры рекой потекут по мрамору, идеи обретут видеоряд, замшелое прошлое украсится современными технологиями…

На этом Каробби резко прервал режиссера:

– Одним словом, я не соглашусь на эфир, если в нем не будет показано все, что готовилось в течение месяцев. Всего хорошего.

Болди и Руджери остались сидеть под смоковницей. Вина не осталось, а колбаса засохла на такой жаре. Режиссер повернулся, взглянул на декорации и слабым, охрипшим от алкоголя и табака голосом промямлил:

– Ладно, Руджери, сделаем эфир с колоннами как есть. Только смотреть это никто не станет, потому что в каждом кадре будут торчать эти болванки. Только ради тебя.

Руджери спрятал торжествующую улыбку, резко поднялся и помчался к декорациям, оставляя за собой шлейф приторно-сладкого запаха.

27

Беатриче нашла сестру в гостиной, где царила безысходность. В свете маленького абажура Умберта сидела на красном атласном диване. Ее одолевали тоска и страх, сил для борьбы у нее почти не осталось. Замир чувствовал себя все хуже, ходил бледный, безвольный, его стали мучить тошнота и диарея. Весь день Умберта следовала за ним по пятам и к вечеру с огромным трудом затащила в ароматный плен белоснежных простыней. Замир спал, а девушка боролась с волнением.

На сестру она старалась не смотреть; каждая попытка Беатриче подбодрить ее только усиливала уныние. В глазах Умберты стояли слезы, она как будто постарела от горя. Внезапно она встала, отвела Беатриче в уголок, сильно сжала ей руку, пытаясь найти в родном человеке опровержение тому, что, как ей казалось, неминуемо.

– Я боюсь, что он умрет, – тихо сказала она.

– Ну что ты! Это обычная аллергия. Вот один мой друг тоже так болел…

Беатриче начала рассказывать истории, одну за другой, чтобы успокоить Умберту, но та почти не слушала.

При появлении профессора Матеуччи в гостиной все окончательно замерло. Доктор принес с собой дуновение надежды. Замир, бледный как смерть, был в полубессознательном состоянии. Профессор внимательно осмотрел его и, введя огромную дозу кортизона, сказал:

– Это сильнейший анафилактический шок. От кортизона ему сразу же станет лучше. Странно, что берез больше нет, а он продолжает страдать от аллергии. Впрочем, аллерген может быть и в воздухе. Я бы вам посоветовал вывезти его на какое-то время подальше отсюда, например к морю. Состояние пациента нужно тщательно контролировать, оно весьма неустойчивое и может осложниться. Будьте предельно внимательны.

Луна не светила, и на море царила тьма. Только дрожащий фонарь одинокого рыбака вдали отделял небо от воды, ночной воздух отдавал прогорклым запахом водорослей и ракушек. После недельного курса инъекций кортизона Замир вернулся к жизни, от болезни не осталось и следа. Он весело скакал по камушкам в полосе прибоя.

– Я здоров! Видишь, какой я бодрый?

Умберта стояла, прислонившись к разогретой за день стенке, улыбалась и наблюдала за его прыжками, как мама-кошка за разыгравшимся котенком.

Остаток ночи они провели в гостинице.

На широкой кровати, застеленной жесткими белыми льняными простынями, оставались их следы. Они занимались любовью с тоской и нежностью. Умберта как будто прощалась со своим возлюбленным перед долгим путешествием, крепко прижимала его к себе, стараясь уберечь от всех напастей. Как хотелось ей принять на себя все его недуги, все его болезни, спрятать их в своем теле, навсегда избавить его от страданий.

А утром за завтраком, на балконе с видом на море, Замир лишил Умберту последней надежды. Тихо, но решительно он отказался продолжить каникулы:

– Я хочу вернуться и закончить работу. Я себя отлично чувствую.

Умберта была настолько подавлена, что даже ничего не сказала в ответ. Перед ее глазами побежали кадры фильма об их будущем, которое было предрешено.

Из-за жары покрышки липли к асфальту, и на дороге за машиной оставались черные следы.

28

Баобабу стоило неимоверных усилий вырастить плод на чужой земле. Он стал чахнуть, выглядел отвратительно, кора сделалась тусклой, листья пожухли. Никто не мог понять, в чем дело, и даже Альфонсо высказал свои опасения:

– Баобаб совсем плох. Вряд ли дело в жаре, эти громадины живут и при более высоких температурах. Может, в нем завелись какие-нибудь паразиты или он просто отторгает наши удобрения. Надо вызывать университетских.

Умберта отреагировала на это как-то механически, напасти валились на нее одна за другой. Почему жизнь внезапно ополчилась на нее? Чем больше она об этом думала, тем чаще останавливалась на одной мысли: а что, если против нее восстали темные силы? Вдруг кто-то коварный хочет причинить ей зло? Вспомнилась бабушка, тучная синьора в неизменном платье в горошек.

Раз в неделю бабушка заставляла Умберту освобождаться от сглаза. Пока девочка читала «Богородицу», бабушка держала у нее над головой тарелку, полную воды, и бормотала странные заклятия, брызжа слюной. Затем движением, пришедшим из глубины веков, капала на воду оливковое масло. Если капля оставалась целой и плавала на поверхности, сглаза не было; если масло растекалось по воде, сглаз нужно было снимать. Хуже всего, если капля тонула и прилипала ко дну: это означало, что воронка сглаза над самой головой. Так, может быть, Умберту околдовали? Если хорошенько подумать, есть человек, который ее ненавидит: архитектор Руджери.

Они столкнулись на пороге. Из-под шляпы из флорентийской соломки Руджери вперил в нее свой острый взгляд. Такой взгляд бывает у оскорбленных хищников, у завистливых товарок и у обманутых геев. Умберта даже не поздоровалась, свернула в сторону и спиной ощутила волну черной злобы. Умберта споткнулась на ступеньках и подумала, что опять сглупила. Надо было сложить пальцы в кукиш и сказать про себя: «Иисус, Иосиф и Мария, защитите от дурного глаза».

Сказать трижды, как учила бабушка. Руджери приносит одно несчастье – с тех пор как он здесь появился, все пошло наперекосяк.

На стволе баобаба кипело оживленное движение: красные и черные муравьи курсировали туда-сюда, две цикады оглашали тишину своим стрекотом, лягушка прилепилась к коре. Как долго ни одно живое существо даже не смотрело в его сторону, а теперь он стал излюбленным местом для посиделок и дроздов, и жаворонков, и белок.

Под баобабом стоял ботаник из университета, профессор Джулиани, высокий, сухой, с длинными грязными волосами. Наклоняясь, он длинными руками ощупывал корни, лопаткой собирал образцы земли и складывал их в красное ведерко, подозрительно напоминавшее детское. Наконец он покачал головой и изрек:

– Не понимаю. Температура нормальная, грунт и местоположение правильные, и влаги достаточно. Все за ним ухаживают. Но вместо того чтобы блистать здоровьем, баобаб в ужасном состоянии. Вы сочтете меня сумасшедшим, но, похоже, он страдает от ностальгии вдали от родной земли.

Профессор задумчиво направил взгляд к горизонту. Он любил говорить напыщенно, с актерским перебором. Углубившись в воспоминания, он нахмурил лоб, приложил кулак к подбородку и начал повествование:

– Помню, в Сан-Россоре был такой случай. Вишня выросла рядом с платаном и, когда мы пересадили ее в другой конец сада, заболела и потеряла все листья. Ни один из химических анализов не открыл мне правды. Тогда я подошел к этой проблеме с другой стороны, составил «биографию» вишни, указав в ней, где она родилась, росла, с какими растениями рядом находилась. Вскоре все стало понятно. Вишня всегда росла рядом с платаном и стала испытывать к нему нечто вроде влюбленности. Я сам пересадил ее обратно к платану. Через месяц она дала новые отростки и теперь счастливо плодоносит.

Умберта была слишком встревожена, чтобы тратить время на подобные разговоры, и нетерпеливо спросила:

– Так что же нам делать?

Джулиани сложился вдвое, чтобы поднять еще одну щепотку земли, потер ее между пальцев и ответил:

– Вытащить баобаб из земли, упаковать и отправить обратно на родину. Иначе очень скоро он погибнет. Другого выхода я не вижу.

Умберта запрокинула голову назад, посмотрела на верхушку баобаба, где желтели маленькие листочки, вспомнила о кране, который устанавливал дерево в яму. Отыграть все назад означало подписаться под собственным поражением. С мольбой в голосе она спросила профессора:

– Неужели ничего нельзя сделать, чтобы спасти его?

Профессор вошел в подобающий моменту образ, нечто среднее между врачом и шаманом, и сказал:

– Опрыскивать жидким азотом и удобрять корни. Если через два дня ситуация не улучшится, готовьте его к путешествию в Сенегал.

Умберта вместе с Альфонсо бросились организовывать лечение баобаба. Конечно, окунувшись с головой в любовь к Замиру, Умберта забросила свое дерево, а оно наверняка требовало к себе особого отношения и поэтому зачахло. Альфонсо, в свою очередь, был уверен, что всему виной бесславная гибель берез. «И все из-за этого мерзкого араба», – думал он. На самом же деле баобаб, как все мамы на свете, просто нуждался в солях и витаминах и вовсе не собирался умирать.

Плод, который довел его до истощения, спокойно висел, скрытый от посторонних взглядов. Похож он был на маленькую кровяную колбаску или коричневую фасолину. И вот в самый жаркий час, когда теням уже не удавалось смягчить солнечный жар, никто не осмеливался двигаться и только воздух вибрировал под монотонное пение цикад, этот странный плод обнаружила белка. Запах показался ей приятным, и с неистовством, свойственным грызунам, белка принялась пробовать плод на вкус, впиваясь в мякоть острыми зубами. Баобаб сразу же почувствовал опасность, попытался покачать большой веткой, скопил заряд хлорофилла в листьях, пустил в ход магическое лассо саванны, которое должно было окружить белку враждебной энергией, наслал проклятие на ее сородичей. Белка, глупая как осел, но и быстрая как молния, обошла все препоны, схватила плод и спрыгнула с ветки. С зажатой в лапках драгоценной добычей она напоминала парашютиста. Благополучно приземлившись на траву, белка принялась высасывать нежный сок невиданного фрукта, пьянящий, как напиток богов. Баобаб ничего не мог поделать, неподвижный в своей броне из нескольких центнеров древесины. Беличьи острые зубки изрубили на мелкие кусочки плод его мук. Несчастное дерево обмерло. Жизненный сок свернулся на конце большой ветки, сил у дерева не осталось даже на то, чтобы выплакать пару смоляных слезинок. Кора побледнела, листья свернулись в трубочку прямо на глазах, будто под жаром костра. Баобаб чувствовал себя так, как будто ему срезали крону или разрубили его ствол пополам. Убитый горем, он решил, что отныне прекратит все контакты с окружающим миром.

29

Берлинская лазурь слепила, заливая поверхности. Замиру казалось, что он, как в зеркало, смотрится в глаза Умберты. В Иордании не было женщин с такими синими глазами, на пестрых скалах сменяли друг друга охристые, фиолетовые, коричневые и песчаные оттенки, местным жителям были гораздо привычнее пастельные тона. Под солнцем, выпаривающим цианид, в мозгу Замира всплыли картинки прошлого. Родители, безмолвные, медлительные, будто дышащие статуи, казались призраками, от них не веяло любовью. Замир силился вспомнить их лица, но память, как запотевшее стекло, не позволяла рассмотреть их. Тогда он попробовал мазнуть по ним кистью, смоченной синей краской. Откуда ни возьмись выплыло живое детское воспоминание, от которого его бросило в дрожь. Босиком у мечети он сидит с бутылками минеральной воды и ждет, когда подъедут автобусы. Появляются вечно спешащие белые туристы. Кто-то платил доллар, чтобы пощупать его за кустом клещевины.

Мысли о прошлом вызывали режущие спазмы в желудке, отрыжку и горечь во рту. В изнеможении Замир попытался разорвать нити памяти. Кисть выпала у него из руки, сил на то, чтобы сжать пальцы, не хватало. Обеспокоенный такой необычной слабостью, он встал, и мир задрожал перед ним, как мираж в пустыне. В свете дня замерцали звезды, и он подумал, что Ван Гог, наверное, тоже видел ночь под ослепительным солнцем.

Так плохо Замиру еще никогда не было. Воздух почти не поступал в легкие, спину пронизывала острая боль. Он провел рукой по мокрым волосам, одна из прядей осталась на пальцах. Снова пошла носом кровь. Рядом никого не было, и он решил добраться до Умберты, чтобы просить о помощи. Боль застилала глаза, – ноги отнялись, он пополз по сцене между триумфальными колоннами. Нептун над фонтаном кружился в бешеной пляске, мир в глазах юноши напоминал видеозапись, сделанную ребенком, крупные капли крови кляксами разбивались о деревянный настил. Наконец Замир кубарем покатился по лестнице, ведущей со сцены, и рухнул лицом в траву, тщетно пытаясь вдохнуть.

Альфонсо проезжал мимо на велосипеде. Хорошо накачанные шины заставляли мелкие камешки разлетаться в стороны. Садовник хладнокровно посмотрел на распростертое тело Замира. Наверное, араб упал с лесов или с лестницы и расшибся. Альфонсо не позволил себе ни капли сострадания к животному, из-за которого погибла целая березовая роща. Так ему и надо, решил он и поехал дальше. Замир пытался позвать садовника, но из горла выходил только хрип.

Он попробовал подняться, мозг пока еще отдавал команды, но ни один мускул уже его не слушался. С ужасом он ощутил неимоверную тяжесть собственного неподвижного тела и лишился чувств.

По дороге на виллу гуськом следовали три огромные фуры: с режиссером и его ассистентами, с электриками и со звукооператорами. Вместе со своим скарбом они напоминали кочующий цирк. Сверчки перестали скрипеть, и только пара цикад решилась бросить вызов гулу моторов. Сорока-воровка планировала над режиссерским грузовиком. На крутом повороте перед въездом на виллу Каробби к сосне было прикреплено круглое зеркало, в котором вот уже сорок лет отражалась дорога. Один из пульманов толкнул его бортом, и угол зрения зеркала круто изменился. Отныне оно видело только небо, верхушку кипариса да изредка белый след пролетающего реактивного самолета.

Караван припарковался за сценой, и из машин с предельно независимым видом высыпали техники в черных очках, с большими и очень большими животами, с самоуверенными, целеустремленными и высокомерными физиономиями. Немедленно назрело противостояние с голубк ами Руджери, которые уже не одну неделю работали здесь и считали эту территорию своей, знали все ее потаенные уголки, запахи, сквозняки и шумы. Они близко к сердцу приняли вторжение людей Марко Болди. Телевизионщики лезли во все щели бесцеремонно, как колонизаторы, ни с кем и ни с чем не считались. Они, словно штурмовики, обрушились на декорации, все передвигали, грязнили и царапали. Назревала перепалка, и тогда Болди приструнил своих людей, а Руджери отпустил голубков до вечера с площадки.

Режиссер, раздувая щеки и расставив ноги пошире, следил за техниками, которые тянули провода. Рядом за приготовлениями наблюдал Руджери в черной тунике и широкополой соломенной шляпе. Он знал, что Замира в тяжелейшем состоянии срочно увезли в больницу. Ему было горько, как будто все то, что он придумал, то, что сейчас происходило, на самом деле не должно было выходить за границы его больного воображения.

Царящая вокруг сумятица вывела баобаб из добровольной летаргии. Он проснулся в ужасном настроении, с взъерошенной кроной. Группка пришельцев, гудящих, подобно рою пчел, заполонила окрестности. Один из техников бесцеремонно залез на его ветку, чтобы установить среди листвы телекамеру. Баобаб решительно отреагировал на подобное нахальство. Он собрался с силами, сконцентрировал в себе таинственную энергию саванны, которую еще не израсходовал до конца, и простер ветви к небу, вызывая сильнейшую магнитную бурю.

Техники с телевидения попытались устранить странные помехи с помощью цифровых устройств, антимагнитных приставок, но на мониторе все равно появлялась подрагивающая картинка, красная равнина с длинными тенями на ней. Странно, что, когда камеру уносили подальше от баобаба, сигнал проходил нормально, но как только ее подносили к стволу, на экране вновь возникал африканский пейзаж с красным шаром солнца. Все это напоминало вторжение пиратского канала, и справиться с ним было невозможно.

Баобаб внезапно расчувствовался, роса потекла по коре, скользнула к корням, испарилась на экране монитора, который показывал кусочек его ностальгической грезы: равнину, Сенегал, другие баобабы. Великан вновь почувствовал себя тут чужаком, у него не было ничего общего с этой землей. Вздохнув, он снова погрузился в летаргический сон.

Карета «скорой помощи» пересекала мосты над обезвоженными, иссушенными зноем реками и ручьями с дном, покрытым сухими ромбиками растрескавшегося ила, зеленели одни только камыши. Поблекшие от засухи деревья делали пейзаж осенним, грязная белая пыль толстым слоем покрывала километры черного асфальта. Опущенные зеленые жалюзи, стеклянные двери с занавесками в мелкий цветочек, веранды с разбросанными по столикам пластиковыми стаканчиками, кошачья морда с желтыми глазищами, огрызок инжира, бегущие по небу провода, – через маленькое окошко «скорой» перед глазами Замира мелькали разрозненные кусочки жизни. Он поискал глаза Умберты. Рядом всплыл лик цвета берлинской лазури, источающий любовь. Замир протянул руку к колену девушки, мучительно собрал последние силы, сжал его и умер, даже не подумав о том, что умирает.

Умберту охватила слепая, бешеная, невыразимая ярость, с хулой она обрушилась на небо. Не может существовать Бог, который в своей жестокости допускает подобное! Самой себе она поклялась, что больше не будет любить жизнь, будет ненавидеть ее, преследовать, уничтожать, сколько хватит сил, развеивать все ее дурацкие иллюзии. Захотелось все вокруг разворотить, особенно проклятую сирену, которая продолжала вопить об уже исчезнувшей надежде.

Внезапно вихрь вопросов закружился в голове Умберты. Что она знает об этом человеке, кроме того, что его звали Замир? Как она сообщит эту новость его родителям? Может, придется искать их через посольство Иордании? У нее нет ни одной бумаги, удостоверяющей его личность. Ни одна контора не станет заниматься оформлением свидетельства о смерти неизвестного эмигранта. Где его паспорт? И кто она ему? Что она скажет полицейским в больнице? Что он не жених и не муж, а просто любовь всей ее жизни?

Умберта отчаянно зарыдала. Может, надо остановить «скорую», прочесть молитву, попрощаться с Замиром?

Пытаясь успокоиться, она посмотрела в окно. Жизнь продолжалась, жестокая, безразличная, бесчувственная к ее горю. Люди улыбались. У реки молодая пара каталась на роликах. Хорошо бы устроить похороны на роликах, все в темных спортивных костюмах, с плеерами, четверо впереди с гробом, плавно покачиваясь, открывают процессию. Так можно проводить Замира, который пролетел по жизни, как ветер.

Умберта взяла юношу за руку, пахнувшую полынью. Мертвый он стал страшен, кожа приобрела темно-коричневый оттенок. На шее так и висел красный рожок, амулет, который должен был приносить удачу. «Сволочная жизнь», – подумала Умберта и криво улыбнулась. Потом отпустила руку Замира. Жидкость в капельнице подпрыгивала на ухабах.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю