Текст книги "Праздник цвета берлинской лазури"

Автор книги: Франко Маттеуччи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 11 страниц)

30

Новость о смерти Замира пришла на виллу и черной тенью накрыла строительную площадку.

Руджери в соломенной шляпе, оставлявшей солнечные пятна на носу, разглядывал купол храма Гименея, шедевр, над которым Замир трудился до самой смерти. Его грызла тоска, и ни один суд в мире не смог бы найти более сурового наказания. Руджери бродил потерянный, не находил себе места, задыхался от воспоминаний о любви и от угрызений совести. Аромат Замира проник в его душу, печать его взгляда лежала на каждом предмете, в каждом уголке. Руджери был сам себе отвратителен, собственными руками он перерезал нить, которая связывала его с юностью. Впереди были только старость и болезни, ангел-хранитель покинул его.

Манлио хотел утешить Умберту, но подобающим случаю словам предпочел многозначительное молчание. Он чувствовал себя так, как будто виной всему случившемуся стала его слабость. Если бы только он следовал велению своей обычной сдержанности, если бы не загорелся идеей этого праздника, скольких неприятностей удалось бы избежать.

Наверное, в знак траура следовало бы отменить празднование дня рождения Манлио-младшего. С другой стороны, не стоило придавать огласке историю отношений Умберты и Замира. В этом случае отказ от прямого эфира вызвал бы только ненужные пересуды.

Единственным бесспорным фактом оставалось горе Умберты.

Манлио тоже пережил страстную любовь, когда ему было четырнадцать лет. Они познакомились во время наводнения во Флоренции, в Национальной библиотеке, где спасали книги. Тогда он совсем потерял голову.

С той девушкой он познал радости любви и вкус конфет «Мон Шери»; они ели их по дюжине в день, и пили сгущенку из тюбиков, и расставались на серых железнодорожных платформах каждый день. Любовь закончилась внезапно, без видимой причины. Она больше не захотела его видеть, и Манлио остался один, с кучей коробок «Мон Шери» и двадцатью тюбиками сгущенки.

Он пережил эту драму с большим трудом, долгое время просто использовал женщин, правда, не так много их и было. Когда же подошло время жениться, как раз подвернулась красотка Тициана. Вряд ли это можно было назвать любовью, сначала он увлекся, потом просто привык к ней. Манлио подумал о том, что свалилось на его голову за последнее время: ожидание ребенка, идея с праздничной постановкой, Кристина, смерть Замира, адская телевизионная машина. Вилла Каробби катится в тартарары. В этом дворце творили Микеланджело, Канова, Ванвителли, Палладио, Валадье. А теперь приходится потакать капризам какого-то Болди. «Когда все закончится, здесь снова воцарится строгость, род Каробби вернет себе былое достоинство» – так решил Манлио.

Альфонсо не мучился угрызениями совести, напротив, с его души как будто камень упал. На людях он ходил с печальным видом, но в глубине души был уверен, что со смертью Замира все невзгоды кончатся. Действительно, наконец-то небо пролилось дождем.

Долгий ливень выгнал из земли червей и гусениц, утолил жажду растений, хорошо вымыл декорации.

Тициана все так же испытывала беспокойство. Замир погиб в самый неподходящий момент, Тициана видела в этом дурное предзнаменование. До прямого эфира оставалась неделя, а на праздничную декорацию траурным покрывалом опустилась смерть, лишив грядущее событие безмятежности и радостного блеска. Но шоу должно состояться любой ценой, и Тициана с замирающим от нетерпения сердцем ожидала рождения сына. Ее комнату оснастили, как родильное отделение современной клиники, все движения Манлио-младшего отображались на специальном ультразвуковом мониторе. На экране был прекрасно виден маленький хорошенький мальчик, свернувшийся клубочком у задней стенки живота, в предельном удалении от тоннеля, ведущего наружу. Тициана была на краю нервного срыва и уже почти ненавидела этого уродца, который, еще не родившись, уже не слушался ее. Часами она наблюдала, как ребенок тихо и спокойно спит. Иногда казалось, что он умер, но биение его сердечка отдавалось эхом по всей комнате. Тициана пробовала с ним говорить, пыталась мысленно воздействовать на него.

– Выходи же, рождайся поскорей, сделай это для мамочки, сокровище мое, – умоляла она ребенка, но тот упрямо цеплялся за пуповину.

Валентине, ассистентке профессора Анджелони, до смерти надоела эта неврастеничка, которая только и делала, что ныла и жаловалась. Хоть бы она уже родила этого несчастного ребенка, раз и навсегда! Воспользовавшись тем, что врач вышел, Валентина заговорщически шепнула:

– Один укольчик – и ребенок сразу родится.

– Но если профессор Анджелони не хочет, что могу сделать я?

Ассистентка глянула на Тициану черными хитрыми глазищами и сказала:

– Он не хочет, а я – да.

– А это не опасно для ребенка?

– Ну что вы, так делают во всех клиниках мира. Этот укол естественным образом стимулирует схватки. Мне кажется, что в вашем случае это совершенно необходимо.

Тициана взглянула на экран, где было видно, что ее ленивый ребенок крепко и сладко спит. Противостояние между матерью и сыном обострилось до крайности, и Тициана поняла, что должна рискнуть, если хочет держать Манлио-младшего на руках четвертого сентября.

Валентина подготовила шприц и сделала инъекцию.

Через пару минут укол подействовал, и начались схватки. Тициана с торжествующим видом повернулась к монитору и, обращаясь к сыну, который наконец проснулся и закрутил ручками, сказала:

– Теперь-то мы тебя оттуда выгоним, вот увидишь!

На экране рядом с кроватью в прямом эфире состоялась одна из самых захватывающих передач за последние годы. Строптивый Манлио-младший, ухватившись обеими ручонками за пуповину, героически восстал против судорог, вызванных лекарством, и, прежде всего, против материнской воли. Стенки живота ходили ходуном, как во время землетрясения. Но ребенок с олимпийским упорством плыл против течения, наперекор толчкам, которые стремились выпихнуть его наружу. Добравшись до некоего подобия пристани, до укромного уголка в потаенных глубинах живота, он вцепился в стенку. Неумолимые подземные толчки добрались до него и там, новорожденный хаотично заметался, подобно шарику для пинг-понга, тщетно стараясь противостоять жуткой нагрузке. Казалось, что с минуты на минуту потоки околоплодной жидкости вынесут его к устью реки жизни. Тициана поняла, что великий час настал, натужилась изо всех сил, стенки живота сжались, как металлический пресс. Ультразвуковой монитор тоже как будто затрясся под воздействием этого торнадо.

Водоворот подхватил Манлио-младшего и потащил наружу. Завидев приближение белого света в конце тоннеля, ребенок акробатическим движением извернулся и расставил ножки по краям матки в том месте, где она сужалась. Монитор транслировал фантастическое зрелище: в сердце циклона, сотрясавшего живые ткани, светящийся, как марсианин, Манлио-младший, прочно упершись ножками, бросал вызов схваткам, с упорством терпящего кораблекрушение не отдавался на волю жестоким волнам.

Тициана понять не могла, почему этот бандит восстал против нее, зачем он доводит ее до белого каления.

Мало-помалу схватки утихли. Ребенок уплыл наверх, подальше от трясины, которая собиралась засосать его. В спокойной глубине монитора ясно видна была его сардоническая улыбка. Валентина никогда в жизни не наблюдала ничего подобного. Тициана была вне себя: в ее недрах поселился враг, который хотел испортить ей жизнь.

Белая чистенькая кафельная плитка на стенах морга придавала помещению ощущение своеобразного уюта. Умберта уже вышла из состояния нервного возбуждения, которое наступает после смерти близкого человека. Усталость навалилась на нее всей своей тяжестью, и девушка без сил, неподвижно сидела в шатком плетеном креслице. За последние часы отчаяние приобрело четкие очертания, она ясно подставляла себе будущее. После всех формальностей, вскрытия, похорон Замира, Умберта решила убить себя, потому что жить без него не могла. Мысли были окутаны горем. Но время смягчает самую острую боль, и, возможно, она, вопреки себе самой, смогла бы выйти из черного тоннеля, куда ее загнала жизнь.

В дверь морга, впустив за собой дыхание жаркого дня, вошла девушка лет двадцати пяти. Умберта следила за ней из-за стекол черных очков. Девушка, блондинка с двумя косичками, спокойно подошла к трупу и стала тщательно его изучать. Одета она была в широкую майку, спортивные тапочки и белые брюки, чрезмерно обтягивающие ягодицы. Холодными профессиональными движениями девушка сняла простыню, покрывавшую тело, провела рукой по груди Замира, дотронулась до его рта, поднесла лицо к его губам и постояла так какое-то время, как будто хотела поцеловать его. Потом открыла ему рот и посмотрела туда, словно опытный лошадник. Наконец отошла на пару шагов, достала из большой голубой матерчатой сумки фотоаппарат «Полароид» и навела объектив на Замира. Умберта хотела было вмешаться, закричать, чтобы девица прекратила кощунствовать, но овладевшая ею апатия вынудила ее молчать. Она только слабо шевельнула рукой в знак неодобрения. Стул под Умбертой заскрипел, но девушка не обратила на это внимания и невозмутимо продолжала свои действия. Очевидно, к подобным ситуациям она уже привыкла. Щелчки «Полароида», напоминавшие звуки игрового автомата, нарушили торжественную тишину. Умберта подумала, что если Замир, пусть даже из простого любопытства, не проснулся сейчас, когда ему досаждает эта девица, значит, он действительно умер. Окончательно, навсегда. Назойливый треск разбудил одну только муху, которая принялась назойливо жужжать. Девушка положила фотографии сушиться на край койки, к ногам Замира, и посмотрела по сторонам. Глаза у нее были голубые и чистые. Голоском, как у девочки-отличницы, она спросила:

– Я вам не помешала?

– Ну, вообще-то вы вошли без…

– Простите, я не хотела вас беспокоить. Вы вдова?

– Нет, а вы врач?

– Я гримерша, специалист по спецэффектам.

Волосы Умберты были грязные и спутанные, глаза поблекли, щеки впали, губы высохли. Она едва приподнялась со стула и тихо сказала:

– Не надо его гримировать, я не хочу.

– Нет-нет, я гримирую не трупы, а актеров.

Умберта ничего не понимала. Впрочем, девушка располагала к себе.

– Как его звали?

– Замир.

– Необычное имя. Вы были помолвлены?

Умберта кивнула.

– Красивый юноша. Жаль, что он умер таким молодым.

Девушка собрала фотографии и стала тщательно разглядывать их, одну за другой. Потом сказала:

– Это материал для моей работы. Уверяю вас, я не буду использовать это в каких-то других целях. Если хотите, напишу расписку.

Умберта покачала головой. До этих фотографий ей не было никакого дела, они ведь не могли вернуть Замира к жизни.

Девушка внимательно посмотрела на Умберту и испытала щемящую жалость к девушке, которая была похожа на мать-старушку, потерявшую единственного сына.

– Меня зовут Сара. Я специалист по гриму и спецэффектам в кино. Я гримирую актеров, которые играют людей, умирающих не своей смертью. Бывает, что в одном фильме таких три или четыре. Стараюсь, чтобы все было как можно ближе к реальности, поэтому и работаю с натурой.

Умберта отреагировала довольно резко. Девушка была ей симпатична, но сама мысль о том, что лицо Замира окажется в каком-нибудь фильме, бросила ее в дрожь.

– Знаете, я бы попросила вас не использовать эти снимки. Мне это было бы неприятно.

С сокрушенным видом, робко, будто извиняясь, Сара ответила:

– Эти фотографии очень важны для меня. Уже несколько лет я бываю в моргах, но до сих пор не встречала труп человека, отравленного синильной кислотой. Поверьте, я просто не могу отказаться от снимка, это моя работа.

Умберта поднялась со стула.

– Синильная кислота? Вы ошибаетесь, он умер от анафилактического шока!

Сара снова посмотрела на Замира, потом на снимки и покачала головой.

– Простите, но я абсолютно уверена в своих словах.

Как заправский судебный медик, гримерша бойко перечислила все признаки, которые служили подтверждением ее мысли:

– Обезвоживание, коричневый цвет кожи, выпадение волос, характерный запах горького миндаля. Если бы режиссер попросил меня подготовить сцену с отравленным цианистым калием, я бы загримировала его именно так.

Девушки вышли, чтобы выкурить по сигарете. Вообще-то Сара работала гримершей, но подрабатывала и на телевидении. Она приехала сюда специально для прямого эфира четвертого сентября и каждый день заходила в морг, где занималась своим любимым делом, подыскивала модели для спецэффектов. Эта работа приносила ей много денег, она была востребована даже в Голливуде.

– Может, я ошибаюсь и правы ваши врачи, но вряд ли. Это определенно какой-то из цианидов. Вскрытие будет?

Умберта зарыдала и снова кивнула. Она злилась, но не могла помешать вновь и вновь мучить тело Замира.

– Сообщите мне о результатах вскрытия. Это поможет мне в работе.

Какая разница, из-за чего он умер?! Его больше нет, вот что важно! С этими мыслями Умберта вернулась в морг, а Сара со своими фотографиями отбыла восвояси.

Шепот Беатриче вернул ее к реальности. Сестра бормотала молитву с четками в руках. Она исхудала, одета была в черное, на ногах грубые сандалии. В таком виде Беатриче действительно походила на монахиню. Умберта вдруг разозлилась и прикрикнула на нее:

– Что ты тут делаешь?

– Молюсь за Замира.

– Не надо, перестань сейчас же.

– Я молюсь за упокой его души.

Не помня себя, Умберта сорвалась на истерический вопль:

– Я сказала, брось немедленно! Хватит уже притворяться! Довольно!

Беатриче подняла на сестру бледное, неузнаваемое лицо, залитое слезами, смиренно посмотрела ей в глаза. Умберта смутилась, обняла ее, и еще долго они так стояли молча, неподвижно.

31

– Добрый вечер, дамы и господа!

Дама-пуфик, вцепившись в микрофон, заполнила своим хриплым голосом всю виллу.

– «И здесь мы вышли вновь узреть светила» [3]3
  Данте Алигьери.Божественная комедия. Ад, песнь 34. Пер. М. Лозинского.


[Закрыть]. Так открыл бы этот чудесный вечер великий Данте, – весело вторил ей пуфик-мужчина.

– Ночь нам нравится, потому что, подобно воспоминаниям, она стирает праздные мелочи. Это слова великого Борхеса.

Пуфики, ведущие «Праздника в честь дня рождения дофина», обозначенного в сетке вещания Первого канала четвертого сентября в 20.45, пробовали различные варианты начала шоу. Их слова, усиленные электрическим током, проносились между статуями над фонтанами, среди деревьев, добирались до золотых рыбок под водой, карабкались по стенам виллы, отскакивали от больших глиняных ваз, просачивались под землю, к червям и кротам, и терялись в темном лесу вокруг имения. Кабаны попрятались, цикады притихли, сорока-воровка улетела за далекие холмы и схоронилась на ореховом кусте рядом с церковной колокольней. Пуфиков постоянно прерывал Марко Болди. Громогласным голосом он давал советы, сыпал идеями, предлагал бесконечные перестановки.

Альфонсо нашел спасение в оранжерее, куда звуки доходили несколько приглушенными. Манлио сбежал в город по неотложным делам. Тициана в оцепенении прислушивалась к биению сердца сына, оглашавшему ее спальню. Беатриче закрылась у себя в келье и молилась. Умберта укрылась в чаще леса, на заброшенной стекольной фабрике, где металлическое эхо громкоговорителей отдавалось не так гулко. В детстве она называла это место «домиком в Канаде». Втроем, с братом и сестрой, они любили играть в темном, полуразрушенном, поросшем мхом здании, напоминавшем шоколадный замок из старой сказки. Сюда она как-то раз приходила и с Замиром.

Умберта сняла кеды и, как в детстве, погрузила ступни в мягкий мох, ощущая холодную пьянящую дрожь. Это удовольствие она больше не могла разделить с Замиром. Сначала накатила тоска, а затем беспощадным потоком нахлынули слезы. Сдерживаться не было сил, Умберта разрыдалась, лицо ее превратилось в страшную воющую маску.

Она не стала вытирать глаза и позволила потекам туши раскрасить ей щеки черными шрамами судьбы.

Этим вечером девушка не нашла в себе сил полюбоваться закатом, и он потух без самой своей преданной зрительницы.

В полумраке красный «порше» Руджери пересек кипарисовую аллею и исчез. По его следам уже шла полиция. О как хотел бы архитектор отыграть все назад, выбраться из ловушки ненависти и ревности, вернуть Замира к жизни. Он чувствовал себя глубоко униженным собственной глупостью.

По дороге ему встретился Альфонсо, который с мотыгой за плечами ехал на велосипеде. Завтра, на заре, ему предстояло скосить все сено и подрезать два платана. Он был доволен, что все пошло своим чередом, и с нетерпением ждал пятое сентября, когда все чужаки уберутся с виллы.

32

Состроив кислые, как у семинаристов, мины, пуфики предстали пред Тицианой и Манлио Каробби. На разведку их отправил Марко Болди: до эфира оставалось слишком мало времени, и нужно было решать вопрос с ребенком.

Дама-пуфик была посмелей и понахальней, поэтому первой взяла слово. На ней было платьице а-ля «Унесенные ветром» цвета гнилого яблока в желтый цветочек. Над напомаженными волосами вилась муха, дама попыталась смахнуть ее бледной, полупрозрачной ручкой, но та уселась на заколку. Хлопнув шоколадными глазами, дама-пуфик начала так:

– Уважаемые синьоры Каробби, совсем скоро произойдет долгожданное событие. Декорации восхитительны, световое шоу и режиссура на высочайшем уровне. Подобное представление может ожидать невероятный успех. Однако на главный в данном случае вопрос до сих пор нет ответа. Тот факт, что ребенок до сих пор не родился, ставит наш эфир под удар. Шоу не может состояться без главного героя. Зрители никогда нам такого не простят.

Тициана чувствовала себя виноватой и, сложив руки на необъятном животе, заговорила:

– Я стараюсь изо всех сил, делаю все возможное. Поверьте, я еще могу успеть.

Присвистывая, как змея из мультика, пуфик сказал с мерзкой улыбочкой, обнажающей десны:

– Все мы болеем за вас, но вряд ли ваш сын родится в ближайшие часы.

Маслянистая вкрадчивость этих типов раздражала Каробби, кроме того, ему было неприятно обсуждать подобные вопросы в такой тяжелый час для Умберты.

– Ближе к сути, пожалуйста. У меня масса дел, – отрезал он.

Как капризная девчонка, тетка-пуфик надула губы. Капелька пота над верхней губой свидетельствовала о том, что разговор дается ей не так просто.

– Чтобы удался вечер, в который вы, синьор Каробби, вложили такие средства, нам необходимо присутствие синьоры Тицианы с ребенком. Можно было бы… – тут она помедлила и пошевелила маленькой, как у ящерицы, головкой, – положить на руки синьоре Тициане, одетой в пышное платье, скрывающее живот, младенца-дублера, как это делают в кино или в театре. Никто и не заметит подмены.

Каробби не верил своим ушам, а Тициана от отчаяния была готова на что угодно, даже на фигуранта, лишь бы спасти шоу. Пуфик заботливо и осторожно поддержал предложение своей спутницы с позиции интеллектуала:

– Serva me, servabo te, то есть «Спаси меня, и я спасу тебя». Другого выхода я не вижу. Мы уже нашли женщину, которая родила вчера. Можно использовать ее ребенка.

Голос Каробби взвился на те высоты, которых раньше достигал только крик его отца. Муха в страхе бросилась прочь с заколки тетки-пуфика и унеслась на открытый воздух.

– Если вы мне такое предлагаете и думаете, что я могу согласиться, вы, очевидно, плохо понимаете, с кем имеете дело. Вариантов только два: или дурак здесь я, или же дураки здесь вы оба. Я лично склоняюсь ко второму предположению, а посему – вон отсюда!

Гримаса, в которой искривились черты Каробби, никогда раньше не появлялась на его лице. Брызжа слюной, он еще раз громыхнул:

– ВОН!

Пуфики выкатились из комнаты, что-то мямля. Тетка-пуфик споткнулась и чуть не упала, на зловредном личике ее спутника отчетливо читалось: «Вы за это заплатите».

Происходящее вокруг строительной площадки скорее напоминало подготовку к похоронам, нежели к праздничному шоу. После бегства Руджери голубк инехотя наносили последние штрихи на его шедевр. Римские телевизионщики, которые и не такое видывали, то загорали, то дремали в тени баобаба. Только декорации были неподвластны любым враждебным токам, и подобно большим ярким игрушкам, они горделиво возносились к небу.

Марко Болди чувствовал себя не в своей тарелке. То, что надвигалось на виллу Каробби, ему совершенно не нравилось. Умер человек, и ничего хорошего это не предвещало, траур и праздничное мероприятие – вещи несовместимые. Первые шаги этого представления освещала дурная луна. Артисты тем временем продолжали репетиции, танцоры, певцы, музыканты готовились к шоу, шестеренки которого крутились в полную силу. Передача должна была появиться в эфире во что бы то ни стало.