Текст книги "Праздник цвета берлинской лазури"

Автор книги: Франко Маттеуччи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)

14

Умберта побежала к двери комнаты Беатриче, из-под которой пробивались отблески огня и дрожащие тени, как при пожаре. Ночная бабочка, прилетевшая на свет, засияла, как канатоходец под направленным лучом софита. Умберта решительно распахнула дверь, готовая встретиться с опасностью. Комната была полна дыма, повсюду стояли зажженные свечи. Беатриче с канделябром в руке стояла у кровати. На ней были корсет и длинное белое атласное платье, застегнутое на кучу мелких пуговок. Шлейф с массой воланов ниспадал на огромные черные ботинки на двадцатисантиметровой платформе.

– Что ты делаешь в таком виде? Я уже решила, что пожар!

– Разве мне не идет платье бабушки Альберты?

– Да нет, ты потрясающе выглядишь. Правда, эти жуткие ботинки здесь ни к чему.

Умберта подошла к Беатриче, вдохнула запах слежавшейся ткани и ощутила внезапный прилив ностальгии:

– Как все изменилось. Теперь все мы одеваемся совершенно одинаково.

– Я его в сундуке откопала. Сегодня особый вечер, и я хочу выглядеть просто суперски.

– А зачем ты свечки зажгла?

– Хотела окунуться в атмосферу того времени.

Умберта окинула сестру обеспокоенным материнским взглядом. Нестойкая на своих гигантских подпорках, теряющаяся в бликах дрожащих свечей, накрашенная в три слоя косметики, она казалась переодетой девочкой.

Ее взгляд не понравился Беатриче. Ей сейчас не хотелось ни думать, ни философствовать.

– Ладно, уже поздно, до скорого, – отрезала она и, всполошив пышное платье, пошла по коридору. Тысячи воланов задушили в своих объятиях комара, длинный атласный хвост собрал кучу камушков с аллеи.

Желтый «мерседес» Сотье, который нажил уже целое состояние на порнофильмах с участием Беатриче-Кристины, уже поджидал ее. Сотье встретил Беатриче белозубой китайской улыбкой, распахнул перед ней дверцу, будто перед принцессой. Кусочек шлейфа, оставшийся зажатым в двери, полетел в теплой ночи, прикоснулся к взбивавшей воздух покрышке, ласково погладил белые межевые столбики, пропитался жаром и гудроном.

Ветер посып ал песком людей, толпившихся у стриптиз-бара «Лунный свет».

В очереди стояли лысоватые, усатые мужчины средних лет, с брюшком; молодые парни солдатского вида; припозднившаяся пожилая пара.

При виде публики Беатриче-Кристина испытала пьянящее возбуждение. Провокация с роскошным белым бабушкиным платьем не прошла незамеченной. Надев старое платье в ситуации, которую ее бабушка даже представить себе не могла, притащив семейную реликвию в притон, Беатриче превратила свой бунт в настоящую революцию. Она проплыла под красной неоновой вывеской. Вслед ей свистели, кричали, тянули руки; в помещении скандировали:

– КРИСТИНА! КРИСТИНА!

В сумрачном баре стояли дешевые кресла, стены облупились, на потолке штукатурка потрескалась после протечки. Воняло потом, как в тренажерном зале. И все же Беатриче это место казалось самым прекрасным в мире. Светящиеся во тьме, как бриллианты, глаза заводили ее сильнее, чем наркотик. Если Умберта с детства мечтала о баобабе, то единственной мечтой и настоящим призванием Беатриче была игра в раздевание. Она была рождена для того, чтобы подставлять себя мужским взглядам, раскрываться под ними, как цветок.

Беатриче окунулась в волны музыки. Двое мужчин придерживали ее шлейф, кто-то уже пытался засунуть руку под него. Многие женщины отдали бы все, чтобы их так же ласкали, щупали, обожали десятки мужчин.

– Кристина, иди ко мне…

– Раздевайся, Кристина…

– Ну-ка, покажи, что ты умеешь…

– Кристина…

Виноградными гроздями десятки рук осыпали тело Беатриче. Заигрывая с публикой, она покрутила верхнюю пуговку на платье. Остальные пуговки, которых было больше, чем на сутане, выпало расстегивать зрителям, каждому по одной. Мужчины с загорелыми до черноты лицами едва удерживали в мозолистых, мосластых пальцах перламутровые застежки.

Платье скользнуло вниз, к черным ботинкам. Выскочив из обертки, Кристина вытянулась под лучом прожектора, который высвечивал грудь третьего размера, казавшуюся вполне натуральной, подправленным носик, губы одна чуть пухлее другой, стройные и как будто от природы безволосые ноги. Двигалась она умело, то показывала зад в профиль, то выставляла его прямо под нос зрителям, как кулак, то выгибалась дугой, заставляя воображение вскипать. Публика заходилась в восторге. Кристина выдавила себе на шею несколько капель ароматного крема «Неутро-Робертс», и множество рук потянулось, чтобы размазать его по груди, по бокам, по заду своей богини. Выбрав в зале импозантного мужчину в голубом льняном костюме, она взгромоздилась к нему на колени и долго ерзала, обвивая его шею. Мужчина в отчаянии смотрел на пиджак, заляпанный кремом, и думал, как он будет объяснять жене, откуда взялись эти пятна с запахом ландыша. Наконец он нервно отпихнул от себя Беатриче, это исчадие ада.

Сопровождаемая довольным ржанием публики, Кристина спустилась в партер. Толпы тараканов поедали семечки, бобы, крошки вафельных стаканчиков с мороженым, падавшие из рук посетителей и, как с горных круч, скатывавшиеся с кроссовок, мокасин и сандалий. В этот вечер лишь один мужчина с непроницаемым, как у жандарма, выражением лица был здесь в черных, начищенных до блеска ботинках с носками в тон галстуку, в пиджаке и тщательно отглаженных брюках.

В голове Кристины гулял западный ветер, тот самый, который дает добро на самые рискованные затеи. Один из зрителей бросился к ее ногам с мольбой в глазах, ухватился за них, как утопающий за соломинку. Кристина вытащила его на сцену. Мужчина не шевелился, как будто его парализовало. Под восторженные крики публики Кристина уложила свою жертву на спину и начала с пылкого массажа, затем задрала его рубашку, аккуратно сняла и положила ее на краю сцены. Живот мужчины напоминал волосатую гору. Кристина долго ласкала его грудь, спустилась ниже, к ремню брюк, затем расстегнула ширинку и выставила на всеобщее обозрение гигантские белые трусы. Образовавшийся на них бугорок выдавал возбуждение. Кристина прикоснулась к ткани губами, терла, ласкала этот бугорок и, наконец, стала мастурбировать его, сопровождаемая истерическими воплями зрителей. В этот момент сдержанный мужчина в начищенных ботинках поднялся со своего места, бросился по проходу, расталкивая балдеющих посетителей, и вскочил на сцену с ловкостью профессионального спасателя. Когда пылкий зритель сунул Беатриче под нос полицейский жетон, ей стало ясно, что произошло нечто непоправимое. Шоу приостановилось, и хотя ситуация на сцене напоминала оригинальный сюжетный ход, перепуганные посетители бросились прочь.

– Представление окончено. Здесь совершаются непристойные действия на публике. Вы арестованы. Пройдемте со мной, – с сильным южным акцентом заговорил инспектор Джованни Арсо.

Для Беатриче это было как отцовская пощечина. Все происходящее тут же покрылось налетом пошлости, атмосфера театральности испарилась. Прекрасное бабушкино платье отдавало запахом спермы. Нагота девушки напоминала гнилое яблоко: неестественно торчала синтетическая грудь, дрожали силиконовые губы, фосфоресцирующие ботинки мигали тускло, как похоронные свечи. Полиция железной рукой вторглась в секретное убежище ее воображения, где таилось очарование мечты. Беатриче внезапно увидела облупленные стены, грязный заплеванный пол, перекошенные лица зрителей. Сотье благоразумно исчез за красной занавеской. Всеми брошенная, ошеломленная, она проследовала в служебном автомобиле инспектора Арсо в полицейское управление.

Стояла жара, на побережье было полно народу. Радостные картинки отражались в стекле полицейской машины. Беатриче корчилась, как белый червь, будто кто-то распахнул дверь и направил на нее ослепляющий луч света. Грузовики с ярко-оранжевыми вертушками мыли улицы, вода на асфальте собиралась в прозрачные лужи, отражавшие голубое звездное небо. Кричащее сочетание этих цветов напомнило Беатриче о петухе Джильберто, который умер, отравившись ядовитым грибом. Внезапно ей больше всего на свете захотелось, чтобы ее старый друг ожил и оказался рядом.

15

Инспектор Арсо в синем костюме и начищенных ботинках долго стоял с Манлио Каробби на ступеньках виллы, бормотал, заикался и тянул время. Ему нередко приходилось сообщать женам о смерти мужей, родственникам – о серьезных авариях на дороге, родителям – о гибели детей от передозировки. К издержкам своей работы он уже привык, но на этот раз чувствовал себя неуверенно. Роскошная вилла, наставления начальства, которое приказало с предельной тактичностью сообщить новость, аристократическая сдержанность Манлио, – все это отнюдь не помогало ему. Инспектор скроил горестную мину, запылившиеся руки потели, галстук давил шею. Наконец он решился:

– Я должен сообщить вам о весьма прискорбном факте, который касается вашей сестры Беатриче.

– Говорите же! – забеспокоился Каробби.

Снедаемый смущением, Арсо с тяжелым сердцем вкратце изложил суть дела:

– Ваша сестра Беатриче Каробби некоторое время назад начала сниматься в порнографических фильмах под псевдонимом Кристина, а также выступала в стриптиз-барах. Во время последнего шоу она была арестована за непристойные действия на публике.

Каробби остолбенел. Еще непроизнесенные слова застряли у него в глотке. Скользкие понятия «порнография» и «стриптиз» он воспринимал настолько абстрактно, что ему никак не удавалось связать их с сестрой и семьей. В ошеломлении он глянул на инспектора, но тот только покачал головой, безмолвно подтверждая, что сказанное им – не пустые россказни, а правда, отраженная в протоколе.

Манлио безвольно осел на ступеньки. Он мог ожидать чего угодно, но чтобы Беатриче стала порнодивой с кошмарным псевдонимом Кристина и попала в полицейский участок по обвинению в непристойных действиях на публике? Он долго молчал, пытаясь осмыслить услышанное, бродил по коридорам памяти, то и дело оказываясь в тупиках.

Инспектор Арсо видел всякие реакции на принесенное им известие. Одни рыдали, другие истошно кричали, кто-то падал в обморок, кто-то каменел на глазах, но Каробби повел себя в высшей степени странно. С маниакальной аккуратностью он выдавил из очков стекла, бросил их на землю и, наступив на них ногой, раздавил. Буквально растер в пыль. Затем он посмотрел по сторонам близорукими, потерянными, помутневшими глазами и произнес:

– Если мир столь отвратителен, лучше видеть перед собой только туман.

На этой таинственной ноте он распрощался с полицейским, затем бросился в свой кабинет. Манлио прекрасно понимал, что времени на размышления у него нет. Нужно действовать, и стремительно. Используя свои связи, он вырвал скандальную новость из рук журналистов, через коллегию адвокатов вызволил Беатриче из-за решетки. Затем выкупил у Сотье все видеозаписи, на которых появлялась Кристина. К 22.30 с этой историей было покончено.

Когда Беатриче привезли домой, на нее страшно было смотреть. Манлио молча обнял сестру, сказав этим жестом больше, чем вместили бы десятки монологов. Она побрела в свою комнату и скрылась там на долгие дни, не выходя даже к обеду.

Неподвижно лежа в своей постели, вдали от мира, вдали от зеркал, Беатриче предоставила времени залечивать ее раны. Ничто не могло дать ей такую же радость свободы, такой же пьянящий восторг, как полное телесное раскрепощение. С Кристиной умерла ее лучшая часть, та, которая мечтала и боролась, упивалась своим бунтом. Теперь, закрывшись в спальне, Беатриче, подобно кающейся Марии Магдалине, морила себя голодом и единственное утешение находила в чтении Библии, которая и прежде лежала у нее на ночном столике.

Кроме Манлио, никто из родных не знал причины такого странного поведения и не стал беспокоить Беатриче. Даже Умберта к ней не заходила, надеялась, что вскоре странная тоска оставит сестру. Кто-то полагал, что Беатриче страдает от неразделенной любви, кто-то ссылался на легкое нервное расстройство, нечто вроде депрессии. Но то, что произошло на самом деле, никому не могло привидеться даже в самом изощренном кошмаре.

В кромешной тьме на виллу Каробби въехали два грузовика устрашающих размеров, настоящие стальные драконы. Глухой рокот двигателей, работавших вполсилы, был весьма угрожающ, и вся окрестная мелкая живность разбежалась и попряталась.

Мощные колеса грузовиков трамбовали землю у подножия баобаба. Зеленый великан обмяк и чуть не лишился чувств. Вдруг они приехали за ним? Неужели его опять куда-то повезут? Он знал, что не перенесет еще одного переезда, слишком много сил было потрачено на то, чтобы привыкнуть к здешнему климату, приспособиться к чужой почве. Чудовищным усилием воли баобаб вырастил на самой дальней и высокой ветке среди нежных зеленых листочков маленький белый бутон с молочным запахом. Представить себе такое биологическое чудо в этих широтах было просто невозможно. А железные монстры представляли для него реальную опасность. Своим весом грузовики давили на корни, выхлопная труба ранила ствол стальным наконечником, угол прицепа поцарапал кору. Как напуганная мать, баобаб собрал как можно больше листвы и прикрыл ею маленький бутон, спрятал его от всех передряг в своих благоуханных объятиях.

В свете фар Манлио Каробби руководил операцией по уничтожению порнографических записей Беатриче. Рабочие выгружали из прицепов десятки коробок, составляли их штабелями у раскрытого сопла топки, горевшей адским пламенем. Затем, передавая коробки из рук в руки, швыряли их в топку, выплевывавшую черный дым и отблески огня. Манлио внимательно следил за процессом. Каждый раз, когда очередная коробка оказывалась в огне, на душе у него становилось легче.

Одна из коробок выскользнула из рук рабочего и, ударившись о землю, лопнула по швам. Десятки кассет с изображением обнаженной Беатриче-Кристины рассыпались по земле в клубах пыли, пересекаемых лучами фар.

Со сноровкой человека, привыкшего подбрасывать дрова в камин, Манлио отправил кассеты одна за другой в топку. Фотография Беатриче корчилась в огне, как грешница в аду.

Случившееся не поддавалось никакой логике. Кто был в этом виноват: Сотье, сама Беатриче, обстоятельства? На самом деле, выйти из рамок, продиктованных воспитанием и законом, достаточно просто; каждый порой выскакивает за белую ограничительную линию. Такое может случиться с каждым… «Но сниматься в порно я все-таки не стал бы», – подумал Манлио. Когда вещественные доказательства фамильного позора занялись огнем, он сразу почувствовал себя гораздо спокойнее.

Костер окрашивал ночь в алый цвет, рабочие не спеша, гуськом таскали коробки на плечах, их длинные тени извивались как змеи в бликах огня… Баобаб ощутил забытые ритмы, вспомнил картины из прошлой своей жизни в саванне: сухой, удушливый воздух, гортанный людской говор, хищных зверей, возносящих рев к небу, костры, мерцающие на бескрайней равнине. Ностальгия защемила его сердце.

Наутро дерево выглядело скверно: листва поблекла, великан стоял взъерошенный и беззащитный. Не могли же так сказаться царапины от грузовиков, недоумевала Умберта. От жары он не страдал, может быть, ему плохо спалось? Сама она ночью не сомкнула глаз от злости на себя, на свое неумение быть счастливой. Ведь жизнь дает ей все: молодость, богатство, даже вот баобаб! Глядя на ветви, разрезающие голубое небо, она ощущала мощную поддержку своего странного друга. Чуть поодаль она заметила Замира. Он направлялся к ней вразвалку в своей белой хламиде, заляпанной берлинской лазурью, с хитроватой улыбкой на загорелом, благословенном самим Аллахом лице. Бросив взгляд на баобаб, проронил:

– Мой отец говорил, что деревья тянутся к небу, чтобы поговорить с Богом. Их тонкие мысли человеку не понять.

Замир двигался с грацией хищного самца. Его полные губы складывались в улыбку, то широкую, открытую солнцу, то легкую, то резковатую. Однако Умберта оставалась холодна. Она не могла забыть, как он отказался от ее ласки, хотя в сущности и забывать-то было нечего: они не были ни супружеской парой, ни любовниками.

Тут Замир допустил еще одну ошибку, заметив:

– Что-то баобаб выглядит плоховато. Зиму-то он переживет?

Умберта совсем уже официально ответила:

– Баобабу не грозит никакая опасность. Он выживет, потому что мы все детально продумали.

Замир продолжал, не обращая внимания на резкость Умберты:

– А как же он перенесет морозы?

– Чтобы защитить дерево от холода, мы с профессором Джулиани придумали построить оранжерею, в которой будет воссоздана атмосфера саванны. – Затем тоном школьницы-отличницы она добавила: – Как видишь, это не просто каприз. Я не такая глупая, как тебе кажется.

Как две фарфоровые статуэтки, они стояли под баобабом: она, раздосадованная, в белой майке «Лакост», он, в тюрбане с ниспадающем на плечи лентой, похожий на воина древних времен. Решив положить конец ссоре, Замир заговорил со своим медовым акцентом:

– Ты злишься, как ребенок. Прямо нельзя дотронуться до твоего баобаба. Ревнуешь его, как любовника.

Неуверенно взглянув на Умберту, Замир поискал в ее глазах знак примирения. Девушка стояла в напряжении, не желая сдаваться. Замир сделал обходной маневр:

– Как-нибудь ночью я возьму топор и разрублю твой баобаб на мелкие кусочки. Тогда ты перестанешь с ним заигрывать.

Умберта с достоинством профессорши ответила:

– Сама мысль о том, чтобы убить дерево, ужасает. Как ты можешь такое говорить?

Снова повисла пауза. Она думала, что перегнула палку; он сокрушался, как наказанный за озорство ребенок. Умберта прижалась к стволу дерева, погладила его. Ей хотелось вернуть все на свои места. Солнце слепило; она зажмурилась и заговорила, пытаясь разрядить обстановку:

– Русский поэт Валерий Шаганов рассказывал мне о своих путешествиях в Африке, о саванне, о закатах, и в этих историях всегда присутствовал баобаб. Он укоренился в моем сердце, и без него я уже не могла жить, мне нужно было видеть его постоянно. Вот почему он мне так дорог.

– Что еще за Шаганов? – с отвращением спросил Замир.

Умберта проглотила вторую порцию ревности и проговорила:

– Мой старый друг…

– Твой возлюбленный?

– Да нет, старый друг в смысле возраста, ему, наверное, было года семьдесят три, не меньше. А ты что, ревнуешь? – со смехом прибавила она, желая поддеть Замира.

– Да нет, нисколько, – возразил Замир, по-женски капризно махнув рукой.

Умберта лишний раз убедилась, что он гей. Она вспомнила все то, что заставило ее увлечься Замиром: их первые встречи, его очарование, их нежные, неспешные прогулки. Она видела в нем мужчину. И вот его женская сущность, опять так неожиданно проявившаяся, спутала все карты. Она чувствовала себя так, как будто долго-долго преследовала оленя и внезапно обнаружила перед собой удава.

– Что с тобой? Вспомнилось что-то неприятное?

– Нет, ничего, я просто устала. Мне еще надо в саду кое-что доделать. Ладно, пока.

16

Сидя на верхней площадке лесов, Замир скользил кистью по куполу храма Гименея и постепенно успокаивался. Такая работа имела четкие границы, начало и конец, не то что мысли, которые бродили у него в голове, не находя пристанища ни на секунду. Краска заливала пористую поверхность, стирала неровности.

Снизу за Замиром, который реял в небе, как ангел, наблюдал Руджери. В последнее время он почти не уделял юноше внимания, убивая время в забавах с группкой провинциальных геев. Внезапно им овладело сильнейшее желание обладать Замиром, сорвать с него одежду прямо здесь и сейчас. Однако его отвлек Манлио Каробби, которому не терпелось поделиться новой идеей. За время работы он внес бессчетное количество изменений в проект, каждый раз повторяя:

– Теперь у меня имеются четкие представления о том, чего бы я хотел.

Руджери позвал Замира. Манлио вытащил из-под мышки чертеж, раскинул его на столе из неструганых досок и начал:

– На сводах купола, где вы располагаете все созвездия, которые можно увидеть с территории виллы Каробби, между туманностью Андромеды – спиральной галактикой, созвездием Андромеды, астероидом Гаспра и кометой Якутаке, появившейся в марте тысяча девятьсот девяносто шестого года, нужно поместить…

Манлио, как заправский астроном, подготовил фотографии, чертежи, таблицы и, порывшись в них, продолжал:

– Так вот, в центре купола, среди всех этих созвездий, нужно поместить вибрирующую луну из «Звездной ночи» Ван Гога. Она станет центром композиции.

У Руджери на уме был только Замир. Архитектор едва слушал Манлио, но умело продемонстрировал свое восхищение, бросил восторженный взгляд на репродукцию «Звездной ночи» и сказал, что ему не терпится начать работу. Именно поэтому ему совершенно необходимо сейчас отправиться с Замиром в рабочий кабинет. Чтобы изучить возможные подходы к исполнению росписи.

– Раздевайся, – проронил Руджери, как только они оказались наедине.

Во влажной жаре, отдававшей горечью разговора с Умбертой и трудностью предстоящей работы, Замир почувствовал необходимость как-то расцветить послеполуденные часы. Неспешно, рассеянно он разделся, уронив белую тунику на паркет, разрисованный пятнами краски и бодрыми завитушками пастели.

С тех пор как он перестал принимать гормональные препараты, грудь уменьшилась не сильно, но все же достаточно, чтобы сделать его гораздо более мужеподобным. Замир оперся о столик для рисования и распустил волосы, предоставив черной гриве свободно рассыпаться по обнаженным плечам. Рот его скривился в довольной ухмылке.

Архитектор овладел юношей с неистовством, накопившимся за эти жаркие часы. Замир раскинул руки на небесно-голубой карте с изображением созвездия Андромеды, навалившись на репродукцию «Звездной ночи» Ван Гога. Придавленный к вибрирующей луне, жгучей, как солнце, он ощутил такое варварское удовольствие, какое не смогла бы дать ни одна женщина.

Утренний свет удобно расположился на ореховом комоде XVIII века. Отблески солнечных лучей покатились по темному мрамору и взорвались на позолоченных ручках.

Тициана лежала на своей кровати с балдахином, придавив ногами голубую атласную подушечку. На серебряном подносе оставались крошки пирожного с кремом, поданного ей на завтрак. Желтая роза, пожелание доброго утра от Манлио, погибала от удушья в складках ковра. Так Тициана приняла Умберту, которая заставила ее одеться.

– Пойдем, навестим Беатриче. Она что-то давно не показывается. Мне тревожно, – сказала Умберта и потащила Тициану на лестницу, выщербленную бесчисленным количеством шагов.

Они нашли Беатриче в огромной ванной комнате, где при желании можно было играть в футбол. Исхудавшая, растрепанная, без косметики, она напоминала девочку-подростка, только что вышедшую из тюрьмы. Все молчали. Беатриче прижимала пальцем струю в джакузи, откуда на кафельный пол выплескивалась пенная вода. Внезапно она закрыла кран и в гулкой тишине предложила:

– Раздевайтесь, примем ванну вместе.

Этот интимный ритуал должен был помочь ей начать нелегкий разговор. Тициана с удовольствием согласилась и первой скинула на пол фисташкового цвета халат, обнажив свой беременный живот с пупком, напоминавшим огромный глаз. Любая странность помогала ей скрасить монотонную жизнь в этом доме. Умберта тоже стянула с себя одежду и теннисные тапочки, без затей, как в раздевалке тренажерного зала. Беатриче, самая красивая из них, разделась, как на приеме у врача, не рисуясь, не позволяя себе даже толики самолюбования, ничем не выдавая своего богатого опыта порносессий.

Тициана, огромная, как самка гиппопотама, первой влезла в воду, разлив по полу чуть ли не половину. Умберта выкроила маленький уголок для своей попки. Между ними втиснулась Беатриче. Сестры захохотали, вспоминая, как в детстве брызгались в детской ванночке и играли с пластмассовыми утятами. Внезапно посерьезнев, Беатриче прервала шутки, подняла верх руку, облепленную пеной, и в мыльном тумане прошептала:

– Я должна открыть вам секрет.

Немного помолчав, она продолжила:

– Секрет, о котором никто не должен знать.

Кусок пены, окрашенный во все цвета радуги, как бабочка, пролетел по воздуху. Беатриче дождалась, когда он погаснет на мраморном полу, и провозгласила:

– Я стану монахиней.

Умберта и Тициана были настолько поражены, что даже вылезли из ванной, чтобы на более твердой почве переварить эту новость. Беатриче снова сумела всех удивить. Довольная собой, с торжествующим видом она растянулась в воде. С остальных капала вода, но они даже не пытались взять полотенца.

– Ты с ума сошла?!

– Нет, я решила принять обет, – с улыбкой ответила Беатриче.

– Да что с тобой произошло?

– В любви разочаровалась?

– Нет, ты над нами издеваешься, ты, такая независимая – и в монахини?

– И в какой же монастырь ты собираешься?

Если присмотреться, Беатриче действительно казалась чистой и исполненной благости. Глаза, проникнутые желанием целомудрия, лучились светом. В легкой дымке, с лицом, обрамленным пенным ореолом, она казалась чуть ли не святой. Новая роль настолько поглотила Беатриче, что Тициана и Умберта, глядя на нее в остолбенении, сомкнули руки в молитвенном жесте.

– Я останусь здесь, но буду жить затворницей. Никто не будет знать об этом. Я смогу держать себя в руках, жить без греха. Приму обет безбрачия.

Она говорила с решимостью человека, садящегося на диету.

Все это смахивало на шутку из студенческого капустника. Тициана и Умберта заулыбались, хоровод впечатлений кружил им голову. Беатриче – монашка-затворница, погребенная в своей комнате-келье. Эта сумасбродная затея с легким оттенком героизма могла поставить с ног на голову монотонную жизнь на вилле.

– Вы мне, конечно, не верите, но с этого момента моя жизнь полностью изменится.

Умберта и Тициана, недоверчиво переглядываясь, стояли, как две грации, в лучах солнца, высвечивающих капли мыльной воды на плечах. Беатриче встала в ванне, шутливо, наставническим жестом погрозила дерзким родственницам:

– Хватит надо мной подтрунивать! Я ведь не шучу. Знаете, что я сейчас сделаю? Сожгу в топке всю мою одежду и обувь – все мое прошлое. С этого дня я чиста и целомудренна.

Гуськом, одна за другой, они оттащили к топке красные, желтые, серебристые и золотистые мини-юбки, два чемодана с обувью, сексуальное белье и побросали все это в огонь, который выполнил свою работу за считаные минуты.

Казалось, все к лучшему: Беатриче обрела покой, все трое, объединенные секретом, тихо улыбались. Лето меж тем все больше раскалялось.