Текст книги "Людовик XIV, король - артист"

Автор книги: Филлип Боссан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 16 страниц)

Версаль (II)

"Удовольствия Волшебного острова» открывают версальскую авантюру. Я говорю «авантюру», ибо все здесь непредсказуемо. Рождение и развитие Версаля объяснимы, только если отталкиваться от этого празднества.

Мы ошибемся, если подумаем, что место, где он проходил, явилось само собой. Напротив, и в этом первая особенность события: не было никакой причины тому, чтобы Версаль служил рамой первому великому празднеству, даваемому Королем-Солнцем. Не Версаль служит причиной для празднества: празднество породит Версаль. Ничто не предназначало ему стать тем огромным дворцом, который мы знаем. Скажем больше: все предназначало Версалю не быть тем, чем Людовик XIV его сделал.

Людовик XIII построил дворец, скромный, как сам король, «сооружением которого, – как говорит Бассомпьер с некоторой снисходительностью, – и простому дворянину не стоило бы гордиться». Этот дворец был скорее подсобным строением, чем жилищем, вряд ли чем-то большим, чем охотничий домик, поскольку король питал страсть к псовой охоте. Это прежде всего убежище меланхоличного отшельника. Сюда он удалялся, оставляя двор, он хотел, чтобы здесь жила мадемуазель де Лафайет, нежная и любезная женщина, к которой, как известно, король был так привязан, что он, враг пышности, мог желать здесь покоя, мира и безмятежности, вдалеке от двора и дел – только немного музыки. Здесь он хотел бы умереть, если бы медики ему позволили.

В начале своего царствования Людовик XIV, также хороший охотник, провел здесь некоторые работы, главным образом возведя два крыла со стороны переднего двора, построил конюшни и службы. Больше всего забот было отдано парку, где уже можно различить некоторые черты будущего, в частности, появилась первая оранжерея. Именно в парке, в домиках из кирпича, камня и кровельного сланца в чистейшем стиле Людовика XIII Король-Солнце отдыхал, как его отец, после охоты; и именно здесь он устраивал свидания с Лавальер, с гораздо большей легкостью, чем в Лувре, Тюильри или Сен-Жермене.

Итак, в 1664 году Версаль был для Людовика XIV лишь местом мечтаний и удовольствий. Здесь, не в Лувре, «пламенный король» воображал себя героем романа, и только желание созерцать этот свой образ увеличенным, обогащенным, умноженным вызвало к жизни «Удовольствия Волшебного острова», которые есть не что иное, как своего рода гипертрофия героического и галантного «я» Короля-Солнца.

Версаль в это время не был и не мог быть ничем иным; здесь, как мы уже видели и вновь увидим, всякое побуждение королевского «я» трансформируется в институцию и нам уже является во всем величии. Процесс, который в конце концов приведет к постройке дворца, с необратимостью запускается в этот миг. Кольбер не сможет ничего поделать.

Празднество окончено, и тотчас же все меняется – не суть, но масштаб. Версальская авантюра исходит из этого первого порыва, заданного празднеством, из первых построек, созданных в этом ключе. Это тоже барочные фантазии, пока без внутренней связи. Они пока не говорят ни о чем, кроме королевского удовольствия. Речь пока только о том, чтобы с радостным сердцем отдаваться на волю воображения. Сооружают грот Фетиды, прелестную барочную безделушку, вдохновленную Италией: ракушки, рокайли, разноцветные орнаменты из гальки и щебня, зеркала, тритоны, сирены, раковины, гротескные маски, «сияние хрусталя, твердого и жидкого», эффекты воды, каскады, струи и, напоследок, маленький гидравлический орган, как в Тиволи. «В шум воды и органную музыку вливается пение птичек, которые представлены, как живые, в ракушках в различных нишах и, посредством еще более необыкновенного искусства, сладостной этой музыке вторит эхо, и слух очарован не меньше, чем зрение».

Итальянизмы, забавы, радость изумления, капли бегущей и бьющей воды – все это здесь, восхитительно барочное,

 
Вблизи загадочного грота,
Где сладко дышится любви...
 

чтобы придать этому месту аромат поэтический и романтический – в противоположность тому, что мы приучены считать классицизмом. Но внимание! Перед этой изысканной бесполезностью весь свет в восхищении: не только Пелиссон и Фелибьен, для которых это ремесло, не только мадемуазель де Скюдери, для которой это жизнь, но Лафонтен, Мольер, Буало. Мифология служит здесь тому, чтобы напоминать, кто царит в этих местах: Аполлон в величии, а рядом нимфы, изваянные Жирардоном, Реньоденом и Тюби. Аполлон или его контртема, что прекрасно понимал Лафонтен:

 
Как солнце, утомясь конец пути завидя,
Для отдыха от дел спускается к Фетиде,
Так и Людовик наш приходит в этот грот...( 26)
 

Заботами Ленотра парк также украшается; появляются первые боскеты: Пирамида, Купальня нимф Дианы, Водная аллея (всегда как напоминание об итальянских садах). Однако планы, отчеты Кольбера дают понять, что король в это время захотел заняться важными работами в самом дворце.

Итак, в 1664—1668 годы, когда ничто еще не предвещает будущего преображения этого места, когда Людовик XIV всего лишь расширяет и украшает «антураж» для своих удовольствий в умеренно барочном, слегка итальянском, приятном духе романов, ибо таков его тогдашний вкус, нужны вся проницательность и вся холодная интуиция Кольбера, чтобы угадать, что мысль о Версале уже достигла у короля состояния страсти – безудержной королевской страсти (о ней скоро узнают). Он уже ее опасается. В письме, которое он пишет королю (несомненно, в сентябре 1665-го), звучит настоящая тревога. Из-под почтительных выражений пробивается нечто, напоминающее, может быть неосознанно для писавшего, панику. Наконец, учтивость больше не скрывает растерянности: и вряд ли Людовик XIV, бывший тем, кем он был, мог вообразить, что Кольбер посмеет произнести слова, подобные последним...

Король и его министр

"Ваше Величество возвращается в Версаль. Я умоляю позволить мне поведать вам кое-что из размышлений на эту тему, которые одолевают меня и которые вы мне простите, если вам угодно, ради моего усердия.

Этот дом послужит больше удовольствиям и развлечениям Вашего Величества, нежели вашей славе. И поскольку всему свету хорошо известно, что из этих двух предпочитает Ваше Величество и каковы тайные побуждения его сердца, и поскольку посему с полной уверенностью можно свободно говорить Вашему Величеству об этом деле, без того чтобы подвергнуться риску вызвать ваше неудовольствие, я полагал бы недостойным верности, которой вам обязан, не сказать, что как ни справедливо то, что после столь великого и столь сильного усердия, которое вы прилагаете к делам Государства на восхищение всему миру, вы отдаете кое-что и своим прихотям и развлечениям, но что все же нужно остерегаться, чтобы это не нанесло урона вашей славе.

Однако если Ваше Величество пожелает обнаружить в Версале, где за два года потрачено более пятисот тысяч экю, следы этой славы, вы, несомненно, огорчитесь, не обнаружив их.

Вашему Величеству известно, что помимо блестящих военных побед ничто не свидетельствует более о величии духа сильных мира сего, как строительство; и потомки мерят это величие по превосходным зданиям, возведенным при жизни великих.

О, какая жалость, что величайшего и доблестнейшего короля, добродетельнейшего из великих властителей, будут оценивать по мерке Версаля. И однако здесь уместно страшиться этого несчастья».

Это письмо Кольбера ужасно, если его прочесть как следует. В нем предощущение опасности, которой нужно избежать, пока, быть может, еще есть время. Но, может быть, уже слишком поздно. Уже прибыл Бернини, величайший архитектор мира, дабы король получил прекраснейший дворец в мире, ибо величие королей измеряется «по мерке» их дворцов. Но о чем мечтает Его Величество? «О, какая жалость...»

Кольбер не может думать ни о чем, кроме славы Короля-Солнца, которая будет измеряться «по мерке» Версаля. Но Версаля пока не существует. Однако же это письмо написано в тот самый момент, когда принят окончательный проект Лувра, или по меньшей мере то, что этим окончательным проектом считается. Через три недели, 17 октября 1665 года, с большой помпой в присутствии короля закладывают первый камень. 20-го Бернини покидает Париж, осыпанный золотом, присягнув, что уезжает только за своей женой и что возвратится через несколько месяцев.

Начиная с этого времени проекты Лувра вступают в любопытный период неопределенности, что было бы непонятно, если не знать, что король не говорит ни да, ни нет, а думает совсем о другом: совершенно очевидно, о том, чего боится Кольбер. В декабре 1666 года (спустя более года после отъезда Кавалера) Кольбер пишет, что работы начинаются. То же самое в марте 1667-го. Но и в апреле – полная тишина. Наконец, в июле он пишет Бернини путаное письмо: «Его Величество озабочен своим жилищем, он видит необходимость продолжить строительство, которое было начато предками и может быть окончено за два или три года, и выжидает срок, чтобы исполнить ваш замысел, выбирая для этого благоприятную ситуацию, соответствующую величию и великолепию этого замысла, и посему он не отчаивается встретить вас вновь и надеется, что вы возьмете это в свое ведение и вновь подарите ему радость видеть вас за работой».

О чем говорит это письмо? Что Лувр будут строить, но предусматривается, что позднее, и что однажды построят, где-нибудь, неизвестно где, другой дворец, но на этот раз, конечно, обещают, по проекту Бернини? Кто в это поверит?

На самом деле, будут – но без Бернини – сооружать колоннаду, которую мы зовем колоннадой Клода Перро, однако никто не знает, до какой степени она и вправду ему принадлежит.

Все это предприятие с Лувром казалось бы очень странным, если бы Людовик-гитарист не подсказал нам, как его нужно интерпретировать. Историки архитектуры не понимают этого и один за другим сознаются в своем замешательстве. Они удивляются, и не без оснований, что это тянулось десять лет, бросали и вновь начинали, принимали и отменяли решения, что все архитекторы Франции и Италии суетились, чертя планы, что величайший из них пять месяцев провел в Париже, где получил тысячи экю – неизвестно ради чего. Все свелось к сооружению фасада, столь долгожданному: неизвестно ради чего, поскольку король никогда не станет жить в этом Лувре, который так и не закончили, крыша которого будет установлена только в XVIII веке и который послужит кровом художникам и академиям. Историки удивляются, но только потому, что они не обращаются ни к истории балета, ни к истории гитары. Они бы обнаружили там, что у Людовика XIV, когда ему пытались навязать нежеланный проект, была своя личная стратегия, заключавшаяся в том, чтобы соглашаться, позволять говорить и даже позволять делать, пока в нем втайне вызревала его собственная идея, которую он затем внезапно заставляет признать, делая это с силой и упорством.

Между «нужно, чтобы я играл на лютне, потому что от меня этого хотят, а я буду играть на гитаре» и «Лувр мне скучен, я хочу свой собственный дворец» разница лишь в масштабе, в неисчислимых последствиях. В течение десяти лет король позволял верить, что Лувр будет построен; может быть, он сам в это верил.

Следующей неожиданностью станет новое празднество.

 «Большой Королевский Дивертисмент»

В июле 1668 года король заказывает «Большой Королевский Дивертисмент», который повторяет, но с еще большим размахом, празднество, данное четырьмя годами ранее. Однако за это время Версаль изменился. Не дворец, который не трогали – пока еше не трогали, за исключением деталей, – но парк. Его разбивают в определенном порядке: так, как это делают в музыке: через развитие тем. В Версальском парке (парк 1665—1668 годов еще не тот, который мы знаем, но главные черты уже прослеживаются) пока ощущается барочная фантазия празднества 1664 года, но теперь она упорядочена.

Первая тема – Солнце. Аполлон уже поместился в гроте Фетиды, среди струй фонтанов. Перед дворцом очерчивают новый партер, с бассейном Латоны, матери Аполлона и Дианы. Направо, в конце аллеи Каскадов – бассейн Дракона, которого побеждает Аполлон. В конце парка старый водоем стал бассейном Аполлона: для него в 1668 году Лебрен задумал колесницу бога, запряженную четверкой морских коньков, ведомых тритонами. Вторая тема – вода. С 1665 года утверждено направление Большого канала, и его начинают рыть. Помимо этого, вода уже играет в фонтанах. И третья тема – пространство. По всем направлениям перспектива расширяется, прочерчиваются оси и уже по одной из них пытаются связать воедино бесконечность.

Празднество 18 июля 1668 года весьма характерно: необычностью идеи, воплощения, стиля и взятого тона. Полагать, что это второе издание празднества 1664 года – серьезная ошибка...

Во-первых, название: четыре года назад – «Удовольствия Волшебного острова», теперь – «Большой Королевский Дивертисмент». Первое было романным и поэтическим, второе официально. Первое призвано очаровывать, второе – утверждать величие. Первое определяется темой, второе – содержанием.

Ибо справедливо, что у этого празднества нет другой темы и другой цели, кроме как показать короля в его окружении – или создать окружение для короля. Нет больше персонажей эпопей: это могло бы привести к выводу, будто Людовик мог иметь предшественников. В 1664-м король играл роль паладина Руджьера. В 1668-м герои исчезли. Даже сам Александр именно теперь теряет актуальность, и Лебрен напрасно упорствует, создавая серию картин с его жизнеописанием.

Так или иначе, празднество начинается променадом на закате солнца. За ним следует пир, но не пир мечтаний, как четырьмя годами раньше, когда служители бога Пана разносили блюда под звуки скрипок Люлли, а пир великолепия, блеска и изобилия. Затем зеленый театр, но также отличающийся от театра 1664 года: первый, четыре года тому назад, был из ветвей и листвы; теперь это настоящая постройка прихотливой архитектуры – витые колонны, статуи и «обманки». В этом театре – Люлли и Мольер: «Жорж Данден».

Фелибьен, кажется, хочет ради этого празднества истощить весь свой запас удивления: «Когда Их Величества прибыли в эти места, роскошь и великолепие которых удивили весь двор... При входе в сад обнаружились... По мере приближения открывались... Если удивлялись, видя красоту этих мест, то еще более...» В самом деле, местность украшала празднество, само по себе полное удивительных эффектов, таких, например, как утренняя заря, которая зажигалась в конце праздника по мановению Людовика-Аполлона, сменяя собой фейерверк: «... столь великое число ракет.., как если бы это они заставили звезды скрыться, и празднество это подошло к концу, лишь когда день, ревнуя к превосходству столь прекрасной ночи, уже начал являться».

Итак, это празднество не имеет иной цели, кроме как продемонстрировать это волшебное место во всем его великолепии и тем самым указать на его творца.

И так же как празднество 1664 года вовлекло дворец и парк в начало кампании по их преображению (легкость, фантазия, барокко: грот Фетиды после «Волшебного острова»), точно так же «Большой Королевский Дивертисмент» знаменует начало второй части: после allegretto вот оно, andante uno poco piu maestoso[30]30
  «Оживленно», «умеренно, немного более величественно» (традиционные итальянские обозначения музыкальных темпов).


[Закрыть].

Покидавшие Версаль придворные не могли знать, что фейерверк в последний раз освещал фасад дворца, являвшегося таким, каким он запечатлен на гравюре Исаака Сильвестра: король приказывает Лево окружить маленький дворец новым сооружением. Речь еще не идет, если верно судить, о том, чтобы апартаменты короля и королевы связали террасой; но это уже перелом в масштабе, тоне и стиле. Как всегда, когда речь идет о проектах Людовика XIV (Зеркальная галерея, внушительный фасад), будущее целиком определено, хотя никто, даже он сам, еще не имеет о том ни малейшего понятия. Мысль короля развивается сама из себя, разрастается, как тесто, которое поднимается; медленно, упорно она доводит до предела изначальные принципы, утверждается, как занесенная в организм болезнь. Ничто пока не дает оснований предвидеть неопровержимую мощь, которая предстает сегодня и духу, и взгляду; и тем не менее все уже здесь, в том, что сооружается вследствие «Большого Королевского Дивертисмента», между 1668 и 1672 годами, в то время как начинают рыть Большой канал, и круглый водоем становится бассейном Аполлона.

Ибо Аполлон отныне царит повсюду: над бассейном Времен года, над фигурами Месяцев и в личных покоях короля, изображенный Уассом на плафоне, в то время как вокруг него, пишет Фелибьен, «так как девиз короля – солнце, семь планет украшают семь частей апартаментов, так что на каждой представлены деяния героев Древности, связанные с каждой из планет и с деяниями Его Величества».

Но пока это долгое архитектурное продвижение направляется к новому рубежу, театр, музыка и танец уже готовы пересечь границу.

 Король и его архитектор

Крайне трудно, можно сказать, почти невозможно с документами в руках проследовать за Людовиком XIV при возведении Версаля. Его присутствие повсюду угадывается, но оно почти неуловимо, если придерживаться источников. В период, когда все решается, когда мало-помалу создается ситуация настолько необратимая (даже если столь многих элементов еще недостает), что можно подумать, будто Версаль строится сам собой, в течение 1665—1674 годов доку менты настолько редки и их иной раз настолько трудно расшифровать, что часто возникает впечатление, будто кому-то доставляло удовольствие запутывать дела.

Позднее, в 1685 или 1687-м, когда построят мраморный Трианон, мемуары, рапорты, счета станут более многочисленными и, главное, более четкими: да, тогда можно будет оценить прямое влияние короля на то, что происходит; станет заметно, что он всюду присутствует, за всем наблюдает, всем управляет. Неужели Кольбер был менее аккуратен, чем Лувуа? Разумеется, нет. Но документы, который оставил нам первый, – не более чем памятки, резюме ситуации, записи, которые он делал для себя и которые, следовательно, умалчивают о том, что не составляло проблемы, или о том, что казалось очевидным – и что, к несчастью, не всегда является таковым для нас!.. Напротив, документы, которые достались нам от Лувуа, – это оплаченные счета или приказы, предназначенные для немедленного исполнения и потому сегодня, как и вчера, совершенно отчетливые. Это всегда так, и хотелось бы в истории Версаля располагать письмами Лувуа Мансару или другому подобному мастеру с такими же решительными началами абзацев, вроде: «Король хочет, чтобы...»; «Король также находит удачным...» И еще чаще: «Его Величество не хочет, чтобы верхние балюстрады Трианона строились бы из тоннерского камня и категорически желает, чтобы они были из камня из Сен-Лэ...»; «Его Величество недоволен эффектом, который производит здание со стороны сада...»; «Король приказал, чтобы это сломали... Его Величество хотел бы, чтобы это было что-то очень легкое...»; «Его Величество рассудил, что не годится, чтобы...»

Ничего подобного в 1665 или 1669-м. И тем не менее какие значительные решения, какая определенность ориентиров! Кто это решал? Разумеется, без распоряжения короля никто. Но как это происходило? Выражал ли король пожелания, приказывал ли, как будет делать это при постройке Трианона? Или он только давал согласие, одобрял то, что ему предлагали? Покорялся ли он против воли или с сожалением, из технической необходимости, которая не совпадала с его идеей?

Возьмем очевидный пример, основополагающее решение, которое заключает в себе всю будущность дворца. Вероятно, в 1669 году был момент, когда планировали разрушить маленький дворец Людовика XIII. Решение значительное, поскольку если бы оно действительно было исполнено, мы не имели бы больше Мраморного двора и никаких каменных и кирпичных построек, которые мы можем видеть сегодня со стороны города, не существовало бы. Это по необходимости повлекло бы радикальные изменения в будущей планировке дворца, как снаружи, так и изнутри. Но кто решил его снести? Когда? Почему? Первый свидетель – Кольбер. В столь важном документе, каким, согласно своему названию, являются «Основные доводы», своего рода меморандуме, в котором он стремится подвести итог и прояснить принятые решения, находится следующая фраза, кристально ясная: «В противовес же этому решению может быть выдвинуто сделанное Королем большое публичное заявление о сносе маленького дворца до основания».

Итак, кажется, что дело ясно: разрушить – решение короля.

Второй свидетель – Шарль Перро, доверенное лицо Кольбера: «Королю предложили снести маленький дворец и построить на его месте здания, подобные и симметричные уже построенным».

Вот, следовательно, новая деталь, датирующая решение, о котором идет речь: оно следует за возведением новых зданий, то есть фасада Лево, обращенного к парку. И подтверждает наличие у Лево плана полной реконструкции фасада, обращенного к городу.

Загадка содержится в первых словах: «Королю предложили...» Кто предложил? Исходя из этого, не королю принадлежала инициатива сноса. Ему предложили. Принял ли он эту идею? Несомненно, ибо Кольбер говорит о «большом публичном заявлении», которое Король сделал. И все же Перро продолжает: «Королю предложили... но Король не захотел с этим согласиться». Это меняет дело. Итак; король сделал большое публичное заявление о некоторых вещах, которых он в действительности не хотел и которые в конце концов не будут исполнены.

Перро заходит еще дальше и одним словом обрисовывает нам тон этой дискуссии – она горячая с обеих сторон: «Ему убедительно показали, что большая часть угрожает обрушиться, что перестроили то, что требуется перестроить, и сомневаясь, не представили ли ему этот маленький дворец более ветхим, чем он есть, чтобы заставить его снести, он сказал, с некоторым раздражением, что можно снести все, что было, но что он восстановит дворец в прежнем виде и ничего там не поменяет».

(Нужно точно понимать язык Перро, чьи выражения сегодня, может быть, не вполне внятны. Говоря «перестроили», он хочет сказать, что король спорит с теми, кто говорит о плохом состоянии дворца, с которым ничего не остается делать, как только перестроить; «сомневаясь, не представили ли ему этот маленький дворец более ветхим, чем он есть», означает, что ему пытаются доказать, что тот в очень плохом состоянии. Ничего не «перестраивали», кроме как на словах.)

Затем нужно прочесть размышления Кольбера наедине с собой, которые он набрасывает, чтобы зафиксировать и упорядочить мысли. Его дурное расположение прорывается:

«Основные доводы:

Это, по общему мнению, – не что иное, как латание на скорую руку, из которого никогда ничего хорошего не выходит.

Все прекрасные здания должны быть подняты, и чем выше подняты, тем лучше.

Версаль же едва возвышается амфитеатром из воды. Следовательно, необходимо будет его поднять...

Всякий человек, имеющий вкус к архитектуре, и в настоящем, и в будущем найдет, что этот дворец напоминает человечка с длинными руками, с большой головой, так сказать, здание-урод.

По этой причине, вероятно, следует решить стереть его с лица земли и построить большой дом...

Нет признаков того, что Король хотел бы занять больше земли, чем эта местность может естественно предоставить, тем более что, желая занять больше, он должен бы все разрушить и пойти на чрезвычайные расходы, которые были бы более уместны и послужили бы большей славе Короля в Лувре или в каком-либо ином большом предприятии, а Королю вскорости наскучит удовольствие, которое он находит в этом

доме...

Остается разобрать, нужно ли все разрушать до основания, или же сохранить новые постройки.

Если разрушать все, несомненно, что колебания эти, постоянные изменения и большие расходы не послужат славе

Короля.

Прибавим, что невозможность построить большое здание никак не согласуется с остальными деяниями Его Величества.

Сохраняя же то, что возведено, встречают отмеченные выше неудобства.

Есть третье решение – удовольствоваться резолюцией, принятой в последний год, оставить маленький дворец и сделать ему «оболочку", следуя начатому проекту.

Это решение кажется благоразумным, служа залогом того, что Король на протяжении своего царствования не сделает ничего, что не будет соразмерно его величию, колоссальному, но в то же время исполненному изящества.

Весь свет увидит, что у Короля был этот маленький загородный дом и он лишь прибавил к нему жилые помещения для себя и для своего двора. Одним словом, это сооружение не будет рассматриваться как творение только Его Величества...

В противовес же этому решению может быть выдвинуто сделанное Королем большое публичное заявление о сносе маленького дворца до основания, что составляет обязательство, от которого нельзя отступиться.

Итак, остается решить: или ничего не делать, худо-бедно сохраняя то, что сделано, или ничего не делать, но разрушить маленький дворец. В обоих случаях память в потомстве, которую оставит по себе Король благодаря этому строительству, будет жалкой.

Самое лучшее было бы, если бы здание это, наскучив Королю, разрушилось само собой».

Бедный Кольбер! Как его жалко! Как он несчастен! Он не хочет Версаля: он говорит об этом без устали, он твердит, он аргументирует, и все его аргументы справедливы. Он и не представляет себе, что слава Короля-Солнца, его господина, на протяжении веков будут мерить «по мерке Версаля».

Кольбер честно рассматривает все возможные решения, и все в его глазах равно плохи. Итак, «общее мнение» – это он, но окруженный всеми архитекторами (Лево, Клод Перро, Ви-гарани, Гобер, Габриэль, Ленотр), с которыми он консультируется, от которых требует планы, затем разносимые им в пух и прах в дошедших до нас документах.

Из всего этого следует, что и Кольбер, и Перро говорят правду: сначала Людовик XIV был побежден единодушием этих господ, не питавших никакой симпатии к вышедшей из моды архитектуре маленького дворца, ставшего большим, когда он протянул к городу длинные руки, как выражается Кольбер. Справедливо, что узкий фасад с вытянутыми в глубину Мраморного двора крыльями сильно контрастирует с канонами хорошей архитектуры. На этой стадии Людовик XIV публично объявляет, что маленький дворец снесут до основания.

А затем, нет: как хотите, господа, а я больше люблю гитару, чем лютню. Я больше люблю Версаль, чем Лувр. Я выслушал все, что вы можете мне сказать, но я здесь главный и делаю то, что хочу. Повинуйтесь, исполняйте свой долг.

Говорят, что тактика Людовика XIV никогда не менялась: это все тот же маленький мальчик, который благоразумно учится играть на лютне, ничего не говоря о том, чего хочет, и который в момент выбора предписывает свою волю.