Текст книги "Берлинская ночь (сборник)"

Автор книги: Филипп Керр

сообщить о нарушении

Текущая страница: 43 (всего у книги 58 страниц)

Глава 14

Если верить путеводителям, жители Вены любят танцы почти так же страстно, как и музыку. Но ведь все эти книги были написаны еще до войны, и не думаю, чтобы их авторы провели хоть один вечер в клубе «Казанова» на Дорйтеергассе. Оркестр здесь играл так, что поневоле хотелось поскорее сбежать, а дурацкое топтание, претендовавшее на искусство, которому покровительствовала Терпсихора, напоминало движение бурого медведя в тесной клетке. Страсть можно было узреть, лишь глядя на шумно тающий лед в стакане с виски.

После часа, проведенного в «Казанове», я чувствовал себя столь же кисло, как евнух в ванне с девственницами. Порекомендовав себе успокоиться, я откинулся на спинку дивана в своей кабине, обитой красным бархатом и атласом, и с несчастным видом воззрился на палаточную драпировку потолка: последнее дело, если только я не хочу кончить так же, как двое друзей Беккера (что бы он там ни говорил, я не сомневался в том, что они мертвы), – это скакать по клубу, спрашивая завсегдатаев, знают ли они Гельмута Кенига или, может, его подружку Лотту.

До нелепого шикарный «Казанова» ни в коей мере не был похож на злачное место, которое какой-нибудь робкий ангелочек предпочел бы обходить стороной. У дверей не возвышались громилы в смокингах, в карманах посетителей вряд ли можно было найти что-нибудь более смертоносное, чем серебряная зубочистка, а официанты обслуживали вас с раболепием, достойным похвалы. И если Кениг больше не посещал это заведение, то вовсе не из боязни, что его карманы обчистят.

Мои мрачные размышления прервал голос:

– Он что, уже начал поворачиваться?

Девица была высокой, привлекательной, ее пышные формы могли бы украсить итальянскую фреску шестнадцатого века: совершенные груди, живот и зад.

– Потолок, – объяснила она, указав сигаретным мундштуком вверх.

– Да что-то никак.

– Тогда ты можешь пока купить мне выпить, – сказала она и села рядом со мной.

– А я начал беспокоиться, что ты уже не появишься.

– Знаю, но я девушка твоей мечты – и потому здесь.

Я подозвал официанта, и она заказала себе виски с содовой.

– Я, признаться, не любитель мечтать.

– Какая жалость! – Она пожала плечами.

– А о чем ты мечтаешь?

– Послушай, – сказала она, встряхнув длинными блестящими каштановыми волосами, – это Вена, здесь ни с кем нельзя делиться мечтами. Их могут истолковать как угодно, и знаешь, где можно оказаться?

– Звучит так многозначительно, будто тебе есть что скрывать.

– Ты тоже не слишком похож на рекламного агента. Большинству людей есть что скрывать, особенно в наши дни, и прежде всего то, что у них на уме.

– Ну, во всяком случае, не имя. Мое – Берни.

– Краткое от Бернхард? Как у собаки, которая спасает альпинистов?

– Приблизительно. Однако спасу я кого-нибудь или нет, зависит от того, много ли у меня с собой бренди, потому что, когда я нагружен, перестаю быть сознательным.

– В жизни не встречала сознательного мужчину. – Кивком она указала на мою сигарету. – Мне одну не дашь?

Я передал ей пачку и стал наблюдать, как она вставляет сигарету в мундштук.

– А ты так мне и не сказала, как тебя зовут, – заметил я, протягивая зажженную спичку.

– Вероника, Вероника Цартл. Очень рада познакомиться. Мне кажется, я тебя здесь раньше не видела. Говоришь, как пифке. Ты откуда?

– Из Берлина.

– Я так и думала.

– А что в этом плохого?

– Ничего, если тебе нравятся пифке. Но, знаешь, большинство австрийцев их терпеть не могут. – Она говорила медленно, нарочито растягивая слова, с тем деревенским акцентом, с которым тогда, казалось, говорила вся Вена. – Но мне они безразличны. Иногда меня саму принимают за пифке. Это потому, что я не хочу говорить, как все остальные. – Она захихикала. – Так забавно слушать какого-нибудь юриста или дантиста, который говорит, точно водитель трамвая или шахтер, чтобы его, не дай Бог, не приняли за немца. В основном они это делают в магазинах, чтобы все думали, что они имеют право на хорошее обслуживание. Попробуй сам, Берни, и увидишь, как к тебе сразу же станут относиться по-другому. Это совсем просто: говори, как будто ты что-то жуешь, и добавляй «еньк» ко всему, что бы ни сказал.

Умненький, например.

Официант вернулся с выпивкой для нее. Девушка капризно поморщилась:

– Безо льда...

Я бросил банкнот на серебряный поднос и не взял сдачу. Она вопросительно подняла брови.

– Должно быть, собираешься прийти сюда еще не раз, если даешь такие чаевые.

– Все-то ты замечаешь.

– Ну, в самом деле? Действительно, еще сюда собираешься?

– Может быть. А что, здесь всегда так? В этом славном местечке царит такое же оживление, как в пустом камине.

– Подожди, скоро битком будет набито, тогда ты захочешь, чтобы всё было как сейчас. – Потягивая виски, она откинулась на бархат позолоченного кресла. Ладонью вытянутой руки она гладила атласную, точно на пуговицах, обивку стен кабины. – Скажи спасибо, что здесь тихо, – заметила Вероника. – У нас есть шанс узнать друг друга. Совсем как у тех двоих. – Она многозначительно указала мундштуком на двух девушек, которые танцевали друг с другом. Безвкусно одетые, с несуразными пучками на голове, увешанные фальшивыми ожерельями, они походили на пару цирковых лошадей. Поймав взгляд Вероники, они заулыбались, а потом принялись нашептывать что-то сокровенное друг другу на ухо.

Наблюдая, как кружатся девицы, я поинтересовался:

– Ваши приятельницы?

– Не совсем.

– А их что... вместе?

Она пожала плечами.

– Ну, если только хорошо заплатишь. – Засмеявшись, она выпустила облачко дыма из своего дерзкого носика. – Просто ноги разминают.

– А кто та, что повыше?

– Ибола. По-венгерски означает «фиалка».

– А блондинка?

– Это Митци. – Вероника слегка сердито произнесла имя девушки. – Может, тебе хочется с ними поболтать? – Она достала пудреницу и стала придирчиво рассматривать помаду на своих губах в крошечном зеркальце. – В любом случае мне пора – мама будет беспокоиться.

– Не надо разыгрывать передо мной Красную Шапочку. Мы оба знаем, что твоя мама не станет возражать, если ты сойдешь с тропинки и пойдешь лесом. А что до тех искорок, так ведь мужчина вправе взглянуть в окно, не так ли?

– Конечно, но зачем прижиматься к нему носом? Тем более когда ты со мной?

– Послушай, Вероника, – сказал я, – да ты отчитываешь меня, будто сварливая жена. Честно говоря, именно такого рода речи прежде всего и толкают мужчин в подобные места. – Я улыбнулся, давая понять, что не сержусь. – А тут появляешься ты с металлическими нотками в голосе. Может показаться, что от чего ушел, к тому и пришел.

Она улыбнулась мне в ответ:

– Пожалуй, ты прав.

– Знаешь, сдается мне, что ты новичок в этом сладком занятии.

– Господи, – сказала она, и улыбка ее стала печальной, – а кто нет?

Не устань я так сильно, может, задержался бы в «Казанове» дольше и даже пошел бы домой с Вероникой. Вместо этого я вручил ей пачку сигарет за то, что она составила мне компанию, и условился встретиться здесь же завтра вечером.

Поздняя ночь – не лучшее время сравнивать Вену с любой другой столицей, за исключением, может, потерянной Атлантиды. Изъеденный молью зонтик остается открытым дольше, чем Вена. После нескольких стаканов Вероника объяснила мне, что австрийцы предпочитают проводить вечера дома, но если уж они решают прокутить всю ночь напролет, то начинают обычно рано – около шести или семи.

И действительно, назад в пансион «Каспиан» я плелся по пустынной улице, хотя было-то всего половина одиннадцатого, в сопровождении собственной тени и звука своих нетвердых шагов.

После наполненного гарью Берлина воздух Вены казался чистым, как песня птицы. Но ночь выдалась холодная, и, продрогнув, хотя был в пальто, я прибавил шагу. Мне не нравилась тишина, и я вспомнил предупреждение доктора Либля о советском пристрастии к ночным похищениям.

Пересекая площадь Героев в направлении Народного парка и находясь уже по ту сторону Кольца города Иосифа, я мысленно то и дело обращался к Иванам. Даже здесь, вдалеке от советского сектора, повсюду можно было заметить убедительные свидетельства их вездесущности. Императорский дворец Габсбургов был одним из многих общественных зданий в этом международно управляемом городе, который заняла Красная Армия. Над главным входом красовалась огромная красная звезда, в центре которой был профиль Сталина, а напротив – гораздо более тусклый профиль Ленина.

Когда я проходил мимо разрушенного Музея истории искусств, я почувствовал, что позади меня кто-то крадется, и этот «кто-то» старается держаться в тени, прячется за кучами булыжника. Я тотчас остановился и огляделся – никого. Вдруг примерно метрах в тридцати от меня, около статуи, от которой остался лишь торс – нечто подобное я как-то видел в морге, – послышался шорох, и несколько камешков скатилось с большой булыжной кучи.

– Вам что, одиноко? – Я выпил более чем достаточно, чтобы без тени смущения задавать подобный идиотский вопрос. Мой голос эхом отразился от стены разрушенного музея. – Если вы в музей, то мы уже закрылись. Бомбы, знаете ли, ужасные штуки. – Ответа не последовало, и я продолжил ерничать: – Если вы шпион, то вам везет. Это новый род занятий, особенно для жителей Вены. Вам не нужно верить мне на слово, мне сказал это один иван.

Все еще посмеиваясь про себя, я повернулся и пошел прочь, не дав себе труда посмотреть, следуют ли за мной, но, переходя через Мария-Хильфер-штрассе, я снова услышал шаги, когда остановился прикурить сигарету.

Любой, кто знает Вену, скажет вам, что я выбрал не самую короткую дорогу к Шкодагассе. Я и сам это знал. Но та моя ипостась, на которую, по-видимому, больше всего повлиял алкоголь, хотела узнать точно, кто за мной следит и почему.

Американский часовой, стоявший возле Штифтсказерне, явно продрог до смерти. Он внимательно следил за мной, пока я проходил мимо по другой стороне улицы, и я подумал, что, возможно, он даже узнал человека, сидевшего у меня на хвосте. Это наверняка его соотечественник из отдела специальных расследований военной полиции, в которой он и сам служит. Возможно, они вместе играли в бейсбол или в какую-нибудь другую игру, которой развлекались американские солдаты, когда не ели и не охотились за женщинами.

Взбираясь по склону широкой улицы, я поглядел налево и сквозь дверной проем увидел узкий проход в несколько ступенек, который, похоже, вел к прилегающей улице. Инстинктивно я нырнул в проход. Возможно, Вена и не могла похвастаться бурной и многообразной ночной жизнью, но она была идеальным местом для пешехода. Человек, ориентирующийся среди лабиринта улиц и руин и помнящий такие удобные переходы, запросто устроил бы даже самому ловкому полицейскому кордону погоню почище, чем Жан Вальжан, подумал я.

Впереди меня кто-то невидимый тоже шел по ступенькам, и, подумав, что мой «хвост» может принять эти шаги за мои, я прижался к стене и затаился в темноте.

Не прошло и минуты, как я услышал приближающийся топот. Потом шаги стихли в начале перехода. Видимо, мой преследователь раздумывал, безопасно или нет идти за мной. Услышав звук шагов другого человека, он решительно двинулся вперед.

Я вышел из тени и с такой силой ударил его в живот, что на мгновение заподозрил, как бы не пришлось нагибаться и собирать костяшки собственных пальцев, и, пока незнакомец лежал на ступеньках, хватая ртом воздух, я сорвал пальто с его плеч и связал ему руки. Пистолета при нем не оказалось, поэтому я выудил его бумажник из нагрудного кармана и достал удостоверение личности.

– "Капитан Джон Белински, – прочитал я вслух, – четыреста тридцатый отряд службы контрразведки Соединенных Штатов". Что такое? Ты – приятель мистера Шилдса?

Мужчина медленно сел.

– Пошел ты, капустник! – сказал он раздраженно.

– Тебе приказали следить за мной? – Я швырнул удостоверение ему на колени и обыскал другие отделения бумажника. – Знаешь, Джонни, попроси-ка лучше другое назначение. Такого рода дела у тебя плохо получаются. Я даже видывал танцующих стриптизеров, которые были не так заметны, как ты.

Ничего интересного в его бумажнике не оказалось: несколько долларов, австрийские шиллинги, билет в кино, почтовые марки, карточка на комнату из отеля Захера и фотография хорошенькой девушки.

– Закончили? – спросил он по-немецки.

Я бросил ему бумажник.

– Миленькая девочка, Джонни, – сказал я. – Ты за ней тоже следил? Может, нужно дать тебе мою фотографию? А на обороте написать адрес, чтобы легче было?

– Я... тебя, капустник...

– Джонни, – сказал я, двинувшись назад к Мария-Хильфер-штрассе, – спорим, ты говоришь это всем девчонкам!

Глава 15

Пихлер лежал под массивной каменной глыбой, словно какой-нибудь архаичный автомеханик из неолита, занятый починкой доисторической каменной оси, крепко зажав орудия своей профессии – молоток и зубило – в запыленных, испачканных кровью руках. Казалось, высекая надпись на черном камне, он на минуту остановился, чтобы перевести дух и разобрать слова, которые как бы выходили из его грудной клетки. Но ни один из каменотесов никогда не работал в таком положении, под таким углом к надписи. И никогда он не сможет вновь вдохнуть воздух, так как человеческая грудь хотя и достаточно крепкая клетка для нежных подвижных зверьков – сердца и легких, но ее ничего не стоит раздавить полированной мраморной глыбой в полтонны весом.

На первый взгляд все было довольно похоже на несчастный случай, но существовал один способ в этом удостовериться. Оставив Пихлера во дворе, там, где его и нашел, я вошел в его контору.

Я мало что помнил из его рассказа о принятой им системе учета. По мне, все эти прелести двойной бухгалтерии нужны не более чем пара старых галош. Но подобно любому, кто занимается собственным бизнесом, каким бы маленьким он ни был, я имел зачаточное представление о тех мелочах, в которых детали одной бухгалтерской книги должны совпадать с деталями другой. И не нужен был Вильям Рандольф Херст, чтобы понять: пихлеровские книги претерпели изменения, но не при помощи каких-нибудь бухгалтерских ухищрений – кто-то просто-напросто вырвал пару страниц. Сам собой напрашивался лишь один вывод: смерть Пихлера была чем угодно, но не несчастным случаем. Интересно, догадался ли его убийца вместе с соответствующими страницами из бухгалтерских книг похитить и набросок надгробного камня доктора Абса? Я вернулся во двор и, внимательно все осмотрев, через несколько минут обнаружил несколько пыльных папок, прислоненных к стене мастерской, находящейся в глубине двора. Я развязал первую папку и стал споро разбирать чертежи, совершенно не горя желанием быть кем-нибудь застигнутым за обыском владения человека, раздавленного насмерть и лежащего сейчас меньше чем в десяти метрах от меня. И, найдя наконец нужный эскиз, я бросил на него лишь беглый взгляд, потом свернул и положил в карман пальто.

В город я вернулся на трамвае и прямо возле конечной остановки зашел в кафе «Шварценберг», что на Кэртнерринг. Я заказал омлет с кофе, а затем расстелил на столе чертеж. Размером он был с развернутую газету, на копии заказа, прикрепленной в правом верхнем углу, четко виднелось имя клиента: Макс Абс. Надпись гласила: "Священной памяти Мартина Альберса, рожденного в 1899 году и убитого 9 апреля 1945 года. От любящей жены Лени и сыновей Манфреда и Рольфа «ГОВОРЮ ВАМ ТАЙНУ: НЕ ВСЕ МЫ УМРЕМ, НО ВСЕ ИЗМЕНИМСЯ. ВДРУГ, ВО МГНОВЕНИЕ ОКА, ПРИ ПОСЛЕДНЕЙ ТРУБЕ, ИБО ВОСТРУБИТ, И МЕРТВЫЕ ВОСКРЕСНУТ НЕТЛЕННЫМИ, А МЫ ИЗМЕНИМСЯ» Первое послание Коринфянам, глава 15:51 – 52.

На заказе Макса Абса был указан его адрес, но кроме факта, что доктор заплатил за памятник под именем человека, который был мертв, – зять, может? – и что памятник стал причиной смерти человека, сделавшего его, я ничего больше не узнал.

Официант, чьи седеющие вьющиеся волосы напоминали нимб, сияющий над лысеющей головой, вернулся с медным подносиком, на котором стояли тарелка с омлетом и стакан воды, по обычаю венских кафе подаваемой к кофе. Он взглянул на чертеж, прежде чем я успел его убрать, чтобы освободить место для подноса, и сказал с сочувственной улыбкой:

– "Благословенны скорбящие, ибо утешены будут".

Я поблагодарил его за подобные мысли, дав щедрые чаевые, и спросил его, откуда можно послать телеграмму, а затем – где находится Берггассе.

– Центральный телеграф на Барзеплац, – ответил он, – на Шоттенринг. А через пару кварталов оттуда на север – Берггассе.

Примерно час спустя, отослав телеграммы Кирстен и Нойману, я шел по Берггассе, пролегающей, как оказалось, между тюрьмой, где содержался Беккер, и госпиталем, в котором работала его подружка. Это совпадение было куда более замечательным, чем сама улица, населенная, похоже, в основном докторами и дантистами. Я особенно и не удивился, когда старушка – владелица здания, где доктор Абс занимал антресоли, – сообщила мне, что всего несколько часов назад постоялец уведомил ее о намерении навсегда покинуть Вену.

– Он сказал, что дела вынуждают его срочно переехать в Мюнхен, – объяснила она тоном, в котором сквозило некоторое изумление столь неожиданным отъездом, – или куда-то рядом с Мюнхеном. Он упомянул название, но боюсь, я его не запомнила.

– Случайно не Пуллах?

Она попыталась принять задумчивый вид, но получилось нечто больше похожее на раздражение.

– Точно не помню, – сказала она в конце концов. Как будто тень от облаков сошла с ее лица, когда она вернулась к своему обычному тупому выражению. – Однако он пообещал сообщить мне новый адрес, как только устроится.

– Он все вещи взял с собой?

– Да какие там вещи! – сказала она. – Всего пара чемоданов. Квартира-то меблированная. – Она снова нахмурилась. – А вы полицейский или кто?

– Нет, что вы! Меня интересуют его комнаты.

– Что же вы сразу не сказали? Входите, господин...

– Профессор, – сказал я, надеясь придать своим словам типично венскую педантичность. – Профессор Куртц. Мы с доктором Абсом приятели господина Кенига, который и сообщил мне, что, по его мнению, герр доктор скоро освободит отличную комнату по этому адресу. Я последовал за старушкой в большую прихожую, которая заканчивалась высокой стеклянной дверью. Сквозь нее виднелся дворик с одиноким платаном. Мы повернули к лестнице из сварной стали.

– Полагаю, вы извините мою осторожность, – сказал я. – Просто я не знал, насколько достоверна информация моего друга. А он между тем очень настойчиво уверял меня, что это отличная комната. Надеюсь, мне не нужно говорить вам, мадам, как трудно в наше время джентльмену найти подходящую квартиру в Вене. Вероятно, вы и сами знакомы с Кенигом?

– Нет, – сказала она твердо, – я никогда не видела друзей доктора Абса. Он был очень нелюдим. Но вас хорошо проинформировали, вряд ли вы найдете лучшее жилье за четыреста шиллингов в месяц. И район здесь очень хороший. – У двери в квартиру она понизила голос: – Ни единого еврея. – И, вытащив ключ из кармана жакета, вставила его в замочную скважину большой красного дерева двери. – Конечно, было несколько до Присоединения, даже в этом доме, но к началу войны большинство из них уехало.

Она открыла дверь и провела меня в квартиру, сказав с гордостью:

– Ну вот, всего шесть помещений. Квартира, конечно, не такая большая, как некоторые другие на этой улице, но ведь и не такая дорогая. Полностью меблированная, заметьте, но, кажется, я об этом уже говорила.

– Чудесно, – сказал я, осматриваясь.

– К сожалению, я еще не успела здесь прибрать, – извинилась она. – Доктор Абс оставил кое-какой мусор, который надо выбросить. Нет, я к нему не в претензии, ведь он заплатил мне деньги вперед за четыре недели, так как не предупредил заранее об отъезде. – Она указала на закрытую дверь. – Там очень большие повреждения из-за бомбежек. Во дворе был пожар, когда пришли иваны, но все скоро починят.

– Замечательно, – произнес я великодушно.

– Вот и хорошо. Я вас оставлю, побудьте немного здесь, осмотритесь, профессор Куртц. Уверена, вы почувствуете вкус к этому месту. А когда все осмотрите, заприте за собой дверь и постучите ко мне.

Старушка ушла, а я прошелся по комнатам, обнаружив при этом, что для одного человека Абс получал неимоверное количество посылок гуманитарной помощи, которые приходили из Соединенных Штатов. Пустых картонных коробок, с отчетливо обозначенными инициалами и нью-йоркскими адресами, я насчитал более пятидесяти.

Все это скорее походило на хорошо отлаженный бизнес, чем на гуманитарную помощь.

Закончив осмотр, я сказал старушке, что квартира для меня тесновата и поблагодарил ее за предоставленную возможность все посмотреть. Затем я побрел назад к своему пансиону на Шкодагассе.

Не успел я прийти, как раздался стук в дверь.

– Герр Гюнтер? – поинтересовался стоящий на пороге незнакомец с сержантскими нашивками. Я кивнул.

– Боюсь, вам придется пройти со мной.

– Я арестован?

– Извините, не понял, сэр?

Я повторил вопрос на ломаном английском. Американский полицейский стал нетерпеливо жевать жвачку.

– Вам все объяснят в штаб-квартире, сэр.

Я снял с вешалки пиджак и надел его.

– Вы не забудете прихватить свои документы, сэр? – Он вежливо улыбался. – Не хотелось бы возвращаться.

– Конечно, – сказал я, надевая шляпу и пальто. – Вы на машине? Или пойдем пешком?

– Грузовик прямо у входной двери.

Проходя через холл, я встретился глазами с домовладелицей. К моему удивлению, она совершенно не казалась взволнованной. Возможно, уже привыкла, что ее гостей уводил международный патруль. Или, может, ее вполне устраивало, что за мою комнату будет уплачено независимо от того, сплю ли я в ней или в камере полицейской тюрьмы.

Мы влезли в грузовик, проехали несколько метров на север, вскоре повернули направо и покатили на юг вдоль по Ледерергассе, прочь от центра города и штаб-квартиры Международной военной полиции.

– Разве мы едем не на Кэртнерштрассе? – спросил я.

– Международный патруль здесь ни при чем, сэр, – объяснил сержант. – Мы едем в Штифтсказерне на Мария-Хильфер-штрассе.

– И с кем же мне предстоит повидаться? С Шилдсом или с Белински?

– Вам все объяснят.

– Правильно, когда мы туда попадем.

Исполненные в стиле псевдобарокко, с полурельефными дорическими колоннами, грифонами и греческими воинами, парадные ворота Штифтсказерне, штаб-квартиры 796-го отделения военной полиции, несколько нелепо располагались между двумя входами-близнецами в магазин Тиллера и составляли единое целое с четырехэтажным зданием, которое выходило на Мария-Хильфер-штрассе. Мы проехали под массивной аркой и, миновав главный корпус, затем учебный плац, направились к другому зданию, где поместились военные казармы.

Грузовик миновал еще какие-то ворота и остановился около казарм. Мы вошли внутрь и, преодолев пару лестничных маршей, оказались в большом светлом помещении, из окна которого открывался впечатляющий вид на противовоздушную башню[47], возвышавшуюся на другой стороне плаца.

Шилдс поднялся из-за письменного стола и широко улыбнулся, будто старался произвести впечатление на зубного врача.

– Давай заходи и садись, – сказал он мне, как своему старому приятелю, и посмотрел, на сержанта: – Он пошел спокойно, Дженни? Или тебе пришлось выколачивать дерьмо из его задницы?

Сержант слегка улыбнулся и невнятно пробормотал нечто для меня непонятное. «Неудивительно, что их английский невозможно разобрать, – подумал я. – Американцы все время что-то жуют».

– Будь где-нибудь поблизости, Дженни, – добавил Шилдс. – На случай, если придется грубо обойтись с этим парнем. – Он усмехнулся, подтянул брюки и уселся напротив меня, расставив толстые ноги на манер какого-нибудь самурайского властителя, только он был, наверное, раза в два покрупнее любого японца.

– Прежде всего, Гюнтер, должен тебе сказать, что там, в Международной штаб-квартире, есть некий лейтенант Кэнфилд, настоящий дерьмовый британец, который с удовольствием получил бы от кого-нибудь помощь в одном маленьком дельце. Похоже, какой-то каменотес в английском секторе загнулся, когда на его сиськи свалился камень. Почти все, включая босса того лейтенанта, полагают, что это, скорее всего, несчастный случай. Однако этот лейтенант из умников. Он, видишь ли, начитался про Шерлока Холмса и даже задумал поступить в школу детективов после армии. Так вот, у него своя теория. Он уверен, что кто-то возился с книгами покойника. Ну, я не знаю, достаточный ли это повод, чтобы убить человека или нет, но зато мне известно другое: ты заходил в контору Пихлера вчера утром после похорон капитана Линдена. – Он захихикал. – Черт, признаюсь, Гюнтер, я за тобой шпионил. Ну, что ты на это скажешь?

– Пихлер мертв?

– А почему бы тебе не изобразить большее удивление? Скажем, так: «Не говорите мне, что Пихлер мертв!» – или: «Господи, я не верю в то, что вы мне говорите!» Ты, конечно, не знал, что с ним случилось, не так ли, Гюнтер?

Я пожал плечами:

– Может, дела его задавили.

На мое замечание Шилдс рассмеялся, да так, будто когда-то брал урок смеха, показывая все свои зубы, кстати, большей частью плохие, в синеватой, похожей на боксерскую перчатку, челюсти, которая была шире верхней части его лысеющей головы. Он оказался таким же шумным, как большинство американцев, этот большой, сильный человек с плечами, как у носорога. Шилдс носил костюм из светло-коричневой фланели с лацканами широкими и острыми, словно две швейцарские алебарды, галстук, заслуживающий, чтобы его повесили на террасе кафе, и тяжелые коричневые туфли модели «Оксфорд». У американцев та же страсть к тяжелым ботинкам, что у Иванов к наручным часам, с одной только разницей: ботинки они обычно покупали в магазине.

– Откровенно говоря, на фиг мне проблемы того лейтенанта? – сказал он. – Это дерьмо – в британской избе, не в моей, так пусть они его и выносят. Нет, я просто объясню, почему тебе необходимо сотрудничать со мной. Возможно, ты и не имеешь ни малейшего отношения к смерти Пихлера, но, уверен, не захочешь угробить целый день, втолковывая все это лейтенанту Кэнфилду. Поэтому помоги мне, а я помогу тебе: забуду, что видел тебя заходящим в мастерскую Пихлера. Ты понимаешь, о чем я говорю?

– Ваш немецкий в полном порядке, – сказал я. Тем не менее меня поразило, с какой злостью он атаковал акцент, произнося согласные с театральной точностью, как будто считал, что на этом языке непременно нужно говорить жестко. – Думаю, не имеет значения, если я скажу, что абсолютно ничего не знаю о случившемся с господином Пихлером.

С извиняющимся видом Шилдс пожал плечами:

– Как я сказал, эта британская проблема – не моя. Может быть, ты и невиновен. Но, поверь моему слову, заработаешь геморрой, пока объяснишь все англичанам. Клянусь, они в каждом из вас, капустников, видят чертова нациста.

Я вскинул руки, как бы защищаясь.

– Итак, чем я могу вам помочь?

– Знаешь, когда мне стало известно, что до похорон капитана Линдена ты посетил его убийцу в тюрьме, то мою пытливую натуру просто невозможно было сдержать. – Его тон стал резче. – Давай, Гюнтер, рассказывай. Я хочу знать, какая дьявольщина происходит между тобой и Беккером.

– Полагаю, вы представляете, как выглядит эта история с точки зрения Беккера.

– Так хорошо, как если бы она была выгравирована на моем портсигаре.

– Ну, Беккер, во всяком случае, в нее верит. И платит мне, чтобы я ее расследовал и доказал его правоту. Он очень на это надеется.

– Говоришь, чтобы расследовал? Так кто же ты такой?

– Частный детектив.

– Вранье! – Он подался вперед и, взяв меня за край пиджака, стал пальцами щупать материал. Хорошо, что в этом пиджаке не было вшито бритвенных лезвий. – Нет, меня на это не купишь. Ты недостаточно сальный.

– Сальный или нет, но это правда. – Я достал бумажник и показал Шилдсу удостоверение личности, а вслед на ним – старую лицензионную карточку. – До войны я служил в берлинской уголовной полиции. Уверен, не мне вам говорить, что и Беккер тоже. Вот откуда я его знаю.

Я вытащил сигареты.

– Не возражаете, если я закурю?

– Кури, но шевели губами.

– Ну, после войны я не захотел возвращаться в полицию: там полно коммунистов. – Таким заявлением я попытался его задобрить, потому что не встречал ни одного американца, которому бы нравился коммунизм. – Решил начать собственное дело. У меня, знаете ли, был перерыв в работе в середине тридцатых годов, и я в то время немного подрабатывал частным сыском, так что я не совсем новичок в этой игре. После войны столько обиженных, что впору каждому нанять по частному шпику. Поверьте мне, их немало и в Берлине, благодаря Иванам.

– Да, здесь то же самое. Советы добрались сюда первыми и поназначали своих людей на все главные должности в полиции. Дела так плохи, что австрийскому правительству пришлось обратиться к шефу венских пожарных, когда потребовалось найти честного человека на пост нового вице-президента полиции. – Он покачал головой. – Так ты, значит, один из старых коллег Беккера. А как он насчет этого? Господи Боже, ну, каким он был полицейским?

– Нечестным.

– Неудивительно, что в этой стране все вверх дном. Полагаю, ты тоже был в СС?

– Некоторое время, но, как только узнал, чем там занимаются, попросился на фронт. Такое случалось, поверьте.

– Но очень редко. Твой друг ведь, например, не ушел.

– Он вовсе не друг мне.

– Почему же ты взялся за его дело?

– Нужны были деньги и еще... потребовалось уехать от жены на какое-то время.

– Не расскажешь почему?

Я помедлил: трудно было говорить об этом в первый раз.

– Она встречается с одним из ваших офицеров. Я подумал, что, если меня не будет рядом какое-то время, возможно, она решит, что для нее важнее: замужество или это ее сокровище.

Шилдс кивнул, а затем издал некое подобие сочувствующего мычания.

– Надеюсь, все твои бумаги в порядке?

– Естественно. – Я передал их ему и смотрел, как он изучает мое удостоверение личности и разовый пропуск.

– Я вижу, ты прошел через русскую зону. Для человека, не любящего Иванов, у тебя, похоже, очень неплохие связи в Берлине.

– Среди них всегда найдется кто-нибудь, готовый помочь, – не слишком честный.

– Нечестные русские?

– А что, бывают другие? Я, конечно, кое-кого «подмазал», но документы настоящие.

Шилдс вернул мне бумаги.

– Анкета с собой?

Я выудил из бумажника денацификационное удостоверение и передал ему. Он взглянул мельком, не имея, видимо, желания читать все сто тридцать три вопроса и ответа, содержащиеся в нем.

– Реабилитированный, да? Почему тебя не посчитали преступником? Всех эсэсовцев ведь автоматически арестовывали.

– Конец войны я провел в армии. На русском фронте. И, как я сказал, меня перевели из СС.

Шилдс хмыкнул и отдал анкету.

– Мне не нравится СС, – проворчал он.

– Тогда нас двое.

Шилдс принялся изучать массивное кольцо какого-то братства на одном из своих поросших волосами пальцев, которое совершенно его не украшало. Наконец он сказал: