355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Филипп Керр » Берлинская ночь (сборник) » Текст книги (страница 4)
Берлинская ночь (сборник)
  • Текст добавлен: 10 октября 2016, 05:11

Текст книги "Берлинская ночь (сборник)"


Автор книги: Филипп Керр



сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 58 страниц)

Глава 5

На Александрплац, куда мне пришлось вернуться, произошла авария: трамвай сошел с рельсов, и движение остановилось. Часы на высокой кирпичной башне Святого Георгия пробили три, и я вспомнил, что после завтрака, состоявшего из тарелки кукурузных хлопьев («немецкое национальное блюдо для детей»), ничего не ел. Я решил пообедать в кафе Штока, расположенном недалеко от магазина Вертхайма под эстакадой железной дороги.

Это было довольно скромное заведение с еще более скромным баром в углу. Зато брюхо хозяина свидетельствовало о его неумеренном пристрастии к пиву – он с трудом помещался за стойкой. Войдя в кафе, я убедился, что хозяин находится на посту, протирая и наливая кружки, а его хорошенькая, небольшого роста жена обслуживает посетителей. Здесь часто обедали сотрудники Крипо, и хозяину кафе пришлось повесить на стену большой портрет фюрера и плакат, призванный подтвердить приверженность Штока национал-социализму: «Не забудь о партийном приветствии».

Однако Шток не всегда был национал-социалистом, до марта 1933 года он симпатизировал красным и знал, что мне это известно. Шток побаивался, что найдутся и другие, способные при случае припомнить ему былые симпатии к коммунистам. Так что обвинять его в том, что он повесил у себя портрет Гитлера и этот плакат, я не собираюсь, полагая, что любой станет национал-социалистом, если на него наставить пистолет. В конце концов, все люди в Германии до марта 1933 года были другими.

Я уселся за свободный столик и стал рассматривать посетителей. Через два стола от меня расположились двое легавых из полиции нравов, скорее всего, отделение по борьбе с гомосексуализмом – такие ребята, если ситуация позволяет, и сами не прочь заняться шантажом. За соседним столиком в одиночестве сидел ассистент криминальной полиции из отделения, расположенного в магазине Ведера, – его лицо, все в оспинках, мне было хорошо знакомо, главным образом потому, что он однажды арестовал моего осведомителя Ноймана, заподозрив его в воровстве.

Фрау Шток быстро приняла у меня заказ на свиную ножку с кислой капустой; не выказав, однако, при этом никакой симпатии. Фрау была достаточно проницательной, знала: я плачу Штоку за получение кое-какой информации, подслушанной им у своих посетителей, о всяких делишках в Алексе, и не одобряла этого. В кафе Штока постоянно бывали офицеры из Алекса, и хозяин был в курсе всех их дел. Фрау Шток подошла к кухонному лифту и прокричала в шахту мой заказ, а Шток выбрался из-за стойки и мелкими шажками двинулся к моему столику с газетой «Беобахтер»[16]в руке.

– Здравствуй, Верни, – сказал он. – Скверная погодка, ты не находишь?

– Сыро, как в погребе, Макс, – ответил я. – Принеси пива, как освободишься.

– Сейчас налью. Хочешь газету?

– А что там пишут?

– Чарльз Линдберг с супругой приехали в Берлин. Это тот парень, что перелетел через Атлантику.

– Грандиозно. Думаю, что великий авиатор приехал, чтобы присутствовать на открытии завода по производству авиабомб. А может даже, совершит испытательный полет на новом истребителе. Они, наверное, предложат ему слетать в Испанию.

Шток встревожился, обернулся и сделал мне знак, чтобы я говорил потише.

– Не так громко, Берни, – сказал он, задрожав, как кролик. – Меня пристрелят за твои слова. – Недовольно ворча, он отправился за пивом.

Я заглянул в газету, которую он оставил на столике, и мне тут же попалась на глаза маленькая заметка о том, что «ведется расследование обстоятельств пожара на Фердинандштрассе, во время которого, как известно, погибли два человека». Однако ни имен, ни упоминания, что погибшие – дочь и зять моего клиента, в заметке не было. О том, что, по мнению полиции, это убийство, тоже не говорилось ни слова. Я с негодованием бросил газету на соседний столик – на коробке спичек информации больше, чем в этой «Беобахтер». Тем временем ребята из полиции нравов собрались уходить. Шток вернулся с кружкой пива и, поднеся ее мне прямо к лицу, похвалился:

– Полюбуйся, какая пена. Как всегда.

– Спасибо.

Я сделал большой глоток и вытер пену с губ тыльной стороной ладони. Фрау Шток вынула из кухонного лифта тарелку со свиной ножкой. Поставив ее на стол, она кинула на мужа взгляд, который, подумал я, мог прожечь его насквозь, но он сделал вид, что ничего не заметил. Фрау отправилась прибрать стол ассистента из криминальной полиции, а Шток присел ко мне и смотрел, как я ем.

Утолив немного голод, я задал свой обычный вопрос:

– Есть что-нибудь новенькое?

– Из канала Ландвер выловили мужской труп.

– Ну, это такая же редкость, как толстый железнодорожник, – сказал я ему. – Ты же знаешь, что этот канал – сточная канава Гестапо. Если кто-нибудь исчезает в этом Богом проклятом городе, то его надо искать на барже, а не в полицейском участке или в морге.

– Да, но у этого в носу был бильярдный кий. Они считают, что ему пробили голову.

Я положил нож и вилку.

– Не мог бы ты воздержаться от подробностей, пока я ем?

– Прошу прощения, – сказал Шток. – Да я тебе, собственно, уже все сказал. Но что касается Гестапо, обычно они так не делают. Правда?

– Трудно сказать, что у них там, на Принц-Альбрехт-штрассе, считается обычным делом. Может быть, этот человек сунул нос не в свои дела, и они решили это как-то отметить.

Я вытер рот и положил на стол мелочь, которую Шток взял, не потрудившись даже пересчитать.

– Смешно подумать, что когда-то в здании Гестапо была Школа искусств.

– Да, забавно. Бьюсь об заклад, что эти гестаповские ублюдки так устают за день, что ночью спят без задних ног... – Я встал, пора было уходить. – Впрочем, хорошо, что чета Линдберг посетила Берлин.

Я вернулся в свое агентство. Фрау Протце протирала стекло на пожелтевшей гравюре, которая висела на стене в моей приемной, на гравюре был изображен эпизод из истории Германии XVI века. Я видел, что затруднительное положение, в котором оказался бургомистр Ротенбурга – один из персонажей этого эпизода, – вызвало улыбку у фрау Протце. Когда я вошел, зазвонил телефон, и она, улыбнувшись, изящной походкой прошла в свой крошечный кабинетик, чтобы снять трубку, а я взял в руки гравюру и стал рассматривать ее сквозь чистое стекло. Она висела у меня так давно и я настолько привык к ней, что перестал замечать. История заключалась в следующем: бургомистр Ротенбурга обратился к Тилю, главнокомандующему императорской немецкой армии, с мольбой пощадить его родной город, спасти от разрушения, на что Тиль ответил, что он пощадит город, если бургомистр выпьет шесть литров пива, не переводя дыхания. Насколько я помню, бургомистр совершил этот подвиг, и город был спасен. Я всегда был уверен, что выпить столько пива и остаться в живых мог только немец. И лишь головорезы из СА могли бы додуматься до такого изощренного издевательства. Выходит, ничто не изменилось за прошедшие столетия.

– Это дама! – крикнула мне фрау Протце. – Она отказывается назвать свое имя, но настаивает на том, чтобы вы подошли к телефону.

– Ну что ж, придется поговорить.

Я вернулся в свой кабинет и взял трубку.

– Мы с вами встречались прошлой ночью, – сказал голос в трубке. Я выругался про себя, решив, что это Карола, девушка, с которой я познакомился на свадьбе Дагмар и о которой мне не хотелось бы вспоминать. Но это была не Карола. – Или скорее сегодня утром. Было уже поздно, вы собирались уходить, а я только возвращалась с вечеринки. Ну что, вспомнили?

– Вы фрау... – с сомнением в голосе произнес я, все еще не веря, что это Ильза Рудель.

– Пожалуйста, никаких фрау. Просто Ильза Рудель, если не возражаете, господин Гюнтер.

– Разумеется, не возражаю, – ответил я. – И разве я могу забыть нашу встречу?

– Ну, вы выглядели таким усталым! – Она говорила, как бы лаская голосом. – Мы с Германом часто забываем, что другие не засиживаются до утра, как мы.

– Позволю себе заметить, что на вас это совсем не отражается.

– Спасибо за комплимент, – проворковала она, и я понял, что она действительно польщена. По своему опыту я знаю, что, сколько ни льсти женщине, ей все равно мало. Так и собака: сколько ни дай ей бисквита, она его будет есть хоть до утра.

– Чем я могу быть полезен?

– Есть одно неотложное дело, которое я хотела бы с вами обсудить. Но не по телефону.

– Тогда приходите ко мне в агентство.

– Боюсь, что не смогу этого сделать. Я сейчас на студии в Бабельсберге. А вы могли бы заехать ко мне домой сегодня вечером?

– Домой? – переспросил я. – Ну что ж, с огромным удовольствием. Где вы живете?

– Баденшештрассе, 7. Скажем, часиков в девять?

– Прекрасно.

Она повесила трубку, а я закурил и мечтательно уставился в окно. Значит, Ильза снимается в кино, подумал я и представил себе, как она набирает мой номер, сидя в гримерной, в халате, наброшенном на голое тело, поскольку съемки только что закончились, а снималась она обнаженной, плавая в горном озере. Я представил себе, как все это было, мгновенно – воображение мое работало активно. Какое-то время я предавался своим фантазиям, но неожиданно спросил сам себя: а знает ли об этой квартире на Баденшештрассе Сикс? Разумеется, он должен знать, что у жены есть свои апартаменты, решил я. Скорее всего, ей нужна эта квартира, чтобы сохранить определенную степень независимости. Уж если такой женщине чего-нибудь хочется, она этого добьется, будьте уверены. А если она еще пустит в ход свое обаяние, то сможет заполучить Луну и пару галактик в придачу. В то же время я был уверен, что Сикс не знает о том, что она назначила мне свидание и, уж конечно, если бы узнал об этом, то пришел бы в ярость. Он ведь предупредил, что мне не следует совать нос в его семейные дела. Не знаю, о каком таком безотлагательном деле она хотела со мной говорить, но можно не сомневаться, что разговор не предназначался для ушей этого гнома, ее мужа.

Я позвонил Мюллеру, репортеру уголовной хроники в «Берлинер моргенпост», единственному приличному журналисту в современной прессе. Он остался практически без работы, поскольку преступления освещались в современных газетах иначе, чем прежде, и министерство пропаганды бдительно следило за тем, чтобы в прессе, упаси Боже, не появилась какая-нибудь лишняя или не та информация.

– Послушай, – сказал я после взаимных приветствии, – мне нужны сведения о Германе Сиксе. Все, что есть в твоем архиве, и как можно скорее.

– Тебя интересует биография стального магната? Ты расследуешь дело о гибели его дочери? Так, Берни?

– Меня наняла страховая компания, чтобы я расследовал обстоятельства пожара.

– Ну, и много тебе удалось выяснить?

– Вся моя информация уместилась бы на трамвайном билете.

– Примерно столько же места нам отвели для освещения этого дела в завтрашнем номере, – сказал Мюллер. – Из министерства поступило указание ограничиться перечислением фактов и обойтись без подробностей.

– С чего бы это?

– У Сикса много влиятельных друзей, Берни. У него хватит денег, чтобы заткнуть нам рот.

– А вы что-нибудь разнюхали?

– Я слышал, что это был поджог, вот и все. Когда тебе нужны эти сведения о Сиксе?

– Если завтра они будут у меня, ты получишь пятьдесят марок. И вообще все, что тебе удастся раскопать об этой семье, о всех, кто к ней принадлежит.

– Ну что ж, лишних денег, как известно, не бывает. Я позвоню тебе.

Я повесил трубку и, положив бумаги, лежавшие у меня на столе, в старые газеты, засунул все в один из ящиков, где оставалось еще немного свободного места. Задумавшись, я рисовал какие-то фигуры на промокательной бумаге, а потом взял со стола пресс-папье и повертел его на ладони. В этот момент раздался стук в дверь, и в комнату бочком протиснулась фрау Протце.

– Я подумала, может быть, вы хотите, чтобы я навела порядок в ваших бумагах?

Я показал ей на груды папок, сваленных в кучу на полу за моим столом.

– Вот это и есть мой порядок, моя классификация. Вы можете мне не верить, но все эти дела разложены по определенной системе.

Она улыбнулась, думая, что я шучу, и кивнула с таким видом, словно я говорил о вещах, способных конкретным образом изменить ее жизнь.

– А вы над всеми этими делами работаете?

Я засмеялся:

– Я же не адвокат. Что касается этих дел, то о многих я вообще не знаю, работаю я над ними или нет. Расследование иногда длится очень долго и безрезультатно. Детектив должен обладать терпением.

– Понимаю.

Тут она заметила фотографию на моем столе и повернула ее к себе, чтобы рассмотреть.

– Какая красивая женщина! Это ваша жена?

– Да, это моя жена. Она умерла в день, когда начался Капповский путч. – Эти слова я произносил, должно быть, уже сотню раз. Связывая эти два события, я надеялся смягчить боль утраты, по-прежнему не утихавшую, хотя со дня ее смерти прошло шестнадцать лет.

– Она умерла от испанки, – объяснил я. – Мы были вместе всего десять месяцев.

Фрау Протце сочувственно покачала головой. Какое-то время мы молчали. Потом я посмотрел на часы.

– Можете идти домой, если хотите.

Когда она ушла, я долго стоял у высокого окна и смотрел на мокрые улицы, сверкавшие, как лакированная кожа, в лучах солнца, уже клонившегося к закату. Дождь перестал, и я подумал, что вечер будет хорошим. Из «Беролин-Хаус», что напротив, вытекал ручей служащих и тут же исчезал в лабиринте подземных туннелей и переходов, которые вели к станции «Александрплац».

Берлин... Когда-то я любил этот город, но это было давно, еще до того, как ему пришлось надеть на себя тот тутой корсет, что позволял дышать, но с трудом, еле-еле. Я любил простодушное, легкомысленное отношение берлинцев к жизни, дешевый джаз, вульгарные кабаре и все те излишества культуры, которыми славился Берлин в годы Веймарской республики и которые превратили его в один из самых восхитительных городов мира.

Позади здания, где располагалось мое агентство, к юго-востоку, стояло полицейское управление, и я представил, как неутомимо трудятся его сотрудники, искореняя преступность в Берлине. Денно и нощно они гоняются за злодеями, которые относятся к фюреру без должного уважения, выставляя табличку «Продано» в витринах своих мясных лавок, не признают нацистского приветствия поднятием руки и предаются любовным утехам с лицами того же пола, что они сами.

Таков Берлин при национал-социалистах – большой заколдованный дом с темными углами, мрачными лестницами, зловонными подвалами, запертыми комнатами и чердаком, где бесчинствуют привидения, которые швыряют на пол книги, барабанят в двери, бьют стекла и орут по ночам, смертельно пугая хозяев, время от времени мечтающих о том, чтобы все продать и умчаться куда-нибудь подальше. Но, как правило, потом они гонят от себя эти мысли и, заткнув уши и зажмурив глаза, пытаются делать вид, что все в порядке. Дрожа от ужаса, они стараются говорить как можно меньше и не обращать внимания на то, что почва уходит у них из-под ног, а их смех напоминает тот неестественный, натужный смешок, которым принято отвечать на шутки начальства.

В новой Германии процветают три вида деятельности: полицейский сыск, сооружение скоростных автомагистралей и массовые доносы – поэтому жизнь в Алексе никогда не замирает. Даже сейчас, когда большинство общественных учреждений уже заканчивали работу, двери Алекса непрерывно хлопали. Особенное оживление наблюдалось у четвертого подъезда, где было паспортное управление. Оттуда, несмотря на поздний час, выходили берлинцы – по преимуществу еврейской национальности, – отстоявшие целый день в очереди за выездной визой. Их лица сияли от счастья или, наоборот, были замкнуты, погружены в печаль – в зависимости от того, удалось им получить визу или нет.

Я прошел до Александрштрассе мимо подъезда номер три, возле которого двое полицейских из дорожной полиции, прозванные «белыми мышами» за свои короткие, светлого цвета мундиры, хорошо заметные издали, слезали с пропыленных мотоциклов «БМВ». Мимо меня в сторону моста Янновиц, включив на полную мощность сирену, пронесся полицейский фургон «Зеленая Минна». Не обращая никакого внимания на вой сирены, «белые мыши» важно прошествовали в здание, направляясь к начальству с отчетом.

Я прошел в полицейское управление через подъезд номер два. Я выбрал именно этот вход, потому что здесь было больше всего шансов остаться незамеченным. А если кто-нибудь и остановил бы меня, я бы сказал, что иду в комнату 32-а, где располагалось бюро находок. На самом же деле моей целью был полицейский морг.

Сначала я с безразличным видом прошел по коридору, потом спустился в подвал и, миновав небольшую столовую, оказался у пожарного выхода. Открыл засов, очутился на широком, мощенном булыжником внутреннем дворе, где стояли полицейские автомобили. Какой-то человек в резиновых сапогах мыл машину и не обратил на меня никакого внимания, так что я беспрепятственно пересек двор и нырнул в коридор, который вел в котельную. Тут пришлось на мгновение задержаться, чтобы понять, куда двигаться дальше. Я проработал в Алексе десять лет и хорошо помнил его углы и закоулки. Боялся я другого – встретить кого-нибудь из знакомых. Я миновал котельную, открыл единственную дверь, ведущую наружу, и спустился по маленькой лестнице в коридор, упиравшийся в дверь морга.

Когда я вошел в служебный кабинет при морге, в нос мне сразу же ударило чем-то кислым, напоминавшим запах влажного теплого мяса домашней птицы. В сочетании с формальдегидом образовалась такая жуткая смесь, что меня чуть не вырвало в ту же минуту. В кабинете стояли два стула и стол, и для случайного посетителя не было никакого намека на то, что находилось там, за двойными стеклянными дверями. Только запах и надпись на дверях «Морг. Вход воспрещен» свидетельствовали о том, что здесь обитель смерти. Я с треском распахнул двери и заглянул внутрь.

В центре мрачной сырой комнаты стоял операционный стол, на котором лежал один труп. Две мраморные плиты по обеим сторонам грязного керамического водостока были поставлены под небольшим углом, чтобы с них стекала кровь, которую потом смывали водой из двух высоких журчащих кранов, также расположенных с двух сторон.

На этом столе можно было одновременно вскрывать два трупа, но сейчас здесь лежал только один труп мужчины, над которым склонился патологоанатом со скальпелем. Рядом лежал хирургический инструмент, которым пилили кости. Патологоанатом был хрупким человечком в очках, с редкими темными волосами, высоким лбом и длинным крючковатым носом. Он носил аккуратно подстриженные усы и бородку клинышком. Его ноги были обуты в резиновые сапоги, а на руки надеты резиновые перчатки. Хотя одежду скрывал особый уплотненный фартук, было заметно, что он при галстуке, а воротничок рубашки туго накрахмален.

Я осторожно прошел в комнату и с профессиональным любопытством стал рассматривать труп. Подойдя поближе, я попытался определить, как погиб этот мужчина. Я сразу понял, что тело долго лежало в воде, поскольку кожа набухла и на руках и ногах полопалась – такое впечатление, будто на трупе были перчатки и носки. Если отвлечься от этого обстоятельства, то тело выглядело вполне сносно, чего нельзя было сказать о голове, совершенно черной. Лицо, можно сказать, полностью отсутствовало. Голова этого человека напоминала грязный футбольный мяч. При этом верхняя часть черепа была срезана, а мозг удален. Он лежал в посудине, по форме напоминавшей почку, – словно гордиев узел, связанный из мокрых веревок, – и дожидался, когда очередь дойдет до него.

Привыкнув к тому, как выглядит смерть в самых чудовищных формах, насмотревшись на трупы во всех видах, я смотрел теперь на мертвое человеческое тело с таким же равнодушием, с каким люди, зайдя в магазин, смотрят на мясо, лежащее на прилавке. Разница только в том, что мяса здесь было побольше. Иногда я и сам поражался безразличию, с которым я мог изучать утопленников, зарезанных, раздавленных, застреленных, сожженных и забитых до смерти дубинками, хотя конечно же сознавал, какой ценой такое безразличие достается. Я видел столько смертей на турецком фронте и во время моей службы в Крипо, что перестал смотреть на труп как на что-то, имеющее отношение к человеку. Став частным детективом, я по-прежнему сталкивался со смертью, поскольку поиск пропавшего человека нередко приводил меня или в морг при больнице Святой Гертруды, самой большой в Берлине, или в домик спасателей у пристани на канале Ландвер.

Несколько мгновений я стоял, глядя на страшную картину, открывшуюся моим глазам, и размышляя о том, что же сделали с головой этого несчастного, так резко отличавшейся по состоянию от всего тела, когда наконец доктор Ильман обернулся и увидел меня.

– Милостивый Боже, – проворчал он, – Бернхард Гюнтер, ты еще жив?

Я приблизился к столу и выдохнул с отвращением.

– Господи Иисусе! – сказал я. – Помнится, последний раз я дышал такой вонью, когда прямо на меня рухнула лошадь.

– Впечатляющее зрелище, ничего не скажешь.

– И не говори. Он что, сражался с белым медведем? Или его зацеловал Гитлер?

– Нетипичный случай, правда? Словно ему сожгли голову.

– Чем? Кислотой?

– Кислотой. – В голосе Ильмана послышались довольные нотки, словно я был учеником, ответившим урок на «отлично». – Ты молодец. Трудно сказать, что это была за кислота, но, скорее всего, соляная или серная.

– Похоже, что убийца сделал это, чтобы его не смогли опознать.

– Именно так. Но заметь, что это не помешало мне установить причину смерти. Ему в ноздрю засунули сломанный бильярдный кий. Он-то и повредил мозг, смерть наступила мгновенно. Весьма необычный способ убийства, в моей практике первый такой случай. Впрочем, пора бы уж перестать удивляться изобретательности убийц. Но я вижу, что ты как раз не удивлен. Надо сказать, Берни, что, помимо живого воображения, у тебя просто стальные нервы. Конечно, люди со слабыми нервами не решатся сюда прийти. Я деликатен и только поэтому не выпроваживаю тебя отсюда за уши.

– Мне нужно поговорить с тобой о деле Пфарров. Ты делал вскрытие Пауля и Греты Пфарр?

– А ты хорошо информирован. Сразу хочу тебе сказать, что семья забрала их тела сегодня утром.

– А свой отчет ты уже сдал?

– Послушай, я не могу беседовать с тобой в такой обстановке. Мне нужно закончить вскрытие. Я освобожусь через час.

– Где мы встретимся?

– В кафе «Приют художника» в Старом Кельне. Там тихо и нам никто не помешает.

– "Приют художника", – повторил я. – Я его найду.

Я повернулся и направился к стеклянным дверям.

– Э-э, послушай, Берни. Ты сумеешь подбросить мне деньжонок в долг?

Независимый город Старый Кельн, давно уже поглощенный разросшейся столицей, располагался на небольшом островке на реке Шпрее. Город почти сплошь состоял из музеев, поэтому остров прозвали «Музейным». Однако должен признаться, что я никогда не бывал ни в одном из этих музеев, поскольку не очень интересуюсь прошлым. По моему глубокому убеждению, именно страсть немцев к возвеличиванию своего прошлого и привела нас туда, где мы находимся сейчас – в кучу дерьма. Нельзя зайти в бар, чтобы какой-нибудь скот не начал рассуждать о границах Германии до 1918 года или не вспомнил Бисмарка и то, как мы в свое время громили французов. Это раны старые, и не стоит их бередить.

Снаружи кафе «Приют художника» ничем не привлекало к себе внимания: дверь его была выкрашена обычной краской – никаких признаков фантазии, – цветы в ящике засохли, а на грязном окне висело написанное ужасным почерком объявление: «Здесь можно послушать сегодняшнюю речь Геббельса». Я выругался про себя, ибо это означало, что хромоногий Йозеф будет сегодня вечером выступать с речью на партийном съезде, перед началом которого все улицы будут забиты машинами. Я спустился по лестнице и открыл дверь.

Внутри кафе выглядело еще менее привлекательным, чем снаружи. Стены украшали мрачные фигуры, вырезанные из дерева, – крошечные пушки, мертвые головы, гробы и скелеты. Дальнюю стену почти целиком закрывал большой орган, на трубах которого было нарисовано кладбище с раскрытыми склепами и могилами. За органом сидел горбун, исполнявший Гайдна. Впрочем, похоже было, что играл он ради собственного удовольствия, а не для публики, поскольку сидевшая в зале компания штурмовиков распевала во все горло «Моя Пруссия такая гордая и великая», почти заглушая звучание органа. За последние годы я многого насмотрелся в Берлине, но зрелище, представившееся моим глазам, напоминало сцену из фильма Конрада Фейдта, и притом не самого лучшего. Казалось, сейчас откроется дверь и в кафе появится однорукий капитан полиции.

Но вместо него я увидел Ильмана, сидевшего в углу в полном одиночестве за бутылкой пива «Энгельгардт». Я заказал еще две бутылки и присоединился к нему. Штурмовики уже перестали петь, а горбун начал одну из моих самых любимых шубертовских сонат, однако играл он так плохо, что ее с трудом можно было узнать.

– Ну и местечко ты выбрал! – Я не скрывал недовольства.

– Знаешь, в причудах этого заведения есть своя привлекательность.

– Пожалуй, ты прав. Вполне подходящее место для беседы по душам с закадычным другом – потрошителем трупов. Неужели тебе мало твоих мертвецов, что ты приходишь развлечься в это мрачное подземелье?

Он только пожал плечами.

– Знаешь, одна лишь смерть, окружающая меня, напоминает мне, что я еще жив.

– У тебя, наверное, некрофилия.

Ильман улыбнулся, как бы соглашаясь со мной.

– Итак, ты хочешь узнать, что произошло с этим беднягой гауптштурмфюрером и его маленькой женой? – Я кивнул. – Это интересное дело, а интересные дела нынче становятся редкостью, скажу я тебе. Сейчас столько людей умирает в нашем городе, что все, наверное, считают, у меня дел невпроворот. Но причины их смерти обычно не составляют тайны. Я думаю, что в большинстве случаев свои отчеты о результатах вскрытия, где говорится о том, что жертва умерла от побоев, я прямиком направляю тем, кто убивал. Все перевернулось в нашем мире, все стало с ног на голову.

Он открыл свой портфель и вытащил оттуда голубую папку.

– Я принес с собой фотографии. Решил, что ты захочешь взглянуть на счастливую парочку. Они похожи на кочегаров. Опознать их удалось только по обручальным кольцам.

Я принялся рассматривать фотографии. Ракурс менялся, но объект съемок был один и тот же: на голых почерневших пружинах сгоревшей кровати лежали два трупа серого, точнее, стального цвета, похожие на мумии египетских фараонов. Мне они напомнили две обугленные сосиски, которые забыли снять с огня.

– Прекрасный семейный альбом. А что это у них с руками? – спросил я, заметив, что у трупов были подняты кулаки, словно у кулачных бойцов, изготовившихся к бою.

– О, это обычное дело, когда тела попадают в огонь.

– А разрезы на коже? Похоже на ножевые ранения.

– Тоже типично для обгоревших трупов, – сказал Ильман. – При высокой температуре кожа лопается, как спелый банан... Ты легко можешь это себе представить, если, конечно, помнишь, как выглядит банан.

– А где ты нашел канистры из-под бензина?

Он удивленно поднял брови.

– Ты и об этом знаешь? Да, в саду валялись две канистры, и я думаю, что они появились там недавно – без ржавчины, и в каждой на дне оставалось еще немного бензина, который не успел испариться. Кроме того, офицер пожарной охраны утверждал, что на месте пожара сильно пахло бензином.

– Значит, поджог.

– Без сомнений.

– А почему ты решил поискать в телах жертв пули?

– Дело опыта. Если после смерти тела сжигают, значит, это делается для того, чтобы уничтожить улики. Убийца так всегда и поступает. Я обнаружил три пули в теле женщины, две – в теле мужчины и три – в изголовье кровати. Женщина умерла еще до того, как начался пожар, поскольку пули попали ей в голову и в горло. С мужчиной все обстояло по-другому. В воздушных путях мужчины я обнаружил частички дыма, а в крови – окись углерода, ткани сохранили розовую окраску. Ему пули попали в грудь и в лицо.

– А оружие, из которого стреляли, нашли?

– Нет, но я могу сказать, что это было, скорее всего, автоматическое оружие калибра 7,65 мм с большими пулями, что-то вроде старого маузера.

– А с какого расстояния стреляли?

– Я думаю, что с полутора метров, когда убийца открыл огонь. Положение входных и выходных отверстий говорит о том, что он стоял в ногах кровати, об этом же свидетельствуют и пули в изголовье.

– Стреляли из одного и того же оружия, верно? – Ильман кивнул. – Восемь пуль, – сказал я. – Опустошил обойму полностью. Либо убийца был абсолютно уверен в себе, либо в состоянии аффекта. А соседи как? Ничего не слышали?

– Очевидно. А если и слышали, то, наверное, решили, что это Гестапо развлекается. Сообщение о пожаре поступило не ранее трех часов десяти минут утра, но спасти дом в это время было уже невозможно.

Горбун перестал играть на органе, потому что штурмовики вновь принялись петь, на этот раз «Германия, ты – наша гордость». Один из них, дородный мужчина со шрамом от уха до уха, похожим на кожицу от копченой грудинки, принялся расхаживать перед баром, размахивая кружкой с пивом и требуя, чтобы все остальные посетители «Приюта художника» присоединялись к хору. Ильман, похоже, был не против и громко запел приятным баритоном. Я тоже подтянул, не слишком старательно и фальшивя. Патриот – это не тот человек, который громко распевает песни во славу своей страны. Это чертовы национал-социалисты, особенно молодые, почему-то решили, что только они одни любят Германию. И даже если сейчас кто-то из них еще не претендует на патент, то, судя по развитию событий, они все очень скоро придут к этой мысли.

Когда пение закончилось, я уточнил у Ильмана некоторые детали.

– Оба были голыми, – сообщил он мне. – Сильно пьяны. Она выпила несколько коктейлей «Огайо», а он нахлебался пива и шнапса. Более чем вероятно, что, когда их пристрелили, они находились в состоянии сильного опьянения. Кроме того, я обследовал влагалище женщины и обнаружил там свежую сперму, совпадающую по группе крови с кровью мужчины. Я думаю, они приятно провели вечер. Ах да, у нее была восьминедельная беременность. Быстро, однако, гаснет свеча жизни.

– Она была беременна, – задумчиво сказал я.

Ильман потянулся и зевнул.

– Да, – сказал он. – Хочешь знать, что они ели на обед?

– Нет, – решительно сказал я. – Лучше расскажи мне о сейфе. Он был открыт или закрыт?

– Открыт. – Он помолчал. – Послушай, это очень интересно, ты ведь не спросил меня, как его открыли, на основании чего я делаю вывод: ты уже знаешь, что сейф был в полной сохранности, только обгорел. Если сейф вскрывал злоумышленник, то это был человек, который знал, как с ним обращаться. Ясно, что сейф фирмы «Штокингер» голыми руками не возьмешь.

– На нем сохранились отпечатки пальцев?

Ильман покачал головой.

– Он сильно обгорел, и никаких отпечатков не осталось.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю