Текст книги "Великие голодранцы (Повесть)"

Автор книги: Филипп Наседкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 17 страниц)

Я подумал о Комарове и спросил:

– А какая у него, твоего отца, перспектива?

Клавдия быстро обернулась ко мне, и я заметил в ее глазах блеск.

– Перспектива? – переспросила она, словно проверяя, не ослышалась ли. – Он все надеется… Пройдет еще немного, и вы, большевики, прогорите. И тогда-то уж…

– Понятно, – перебил я, довольный, что и меня она причислила к большевикам. – Тогда-то уж он развернется. И в короткий срок станет капиталистом.

– Не знаю, в какой срок он станет капиталистом, – равнодушно отозвалась Клавдия. – И вообще станет ли? А только меня это ничуть не интересует. Я бы хотела… А лучше не будем об этом. – И, помолчав, спросила: – Подвела я тебя с Есениным-то? Ну, что подарила на глазах ребят? Допытывались, отчего и почему?

– И не подумали, – соврал я. – Даже обрадовались книжке. И сразу же принялись читать.

– Глупо как-то получилось. С великими голодранцами – тоже. И дернуло же меня брякнуть. Я понимаю, ты сказал так, чтобы дать мне отпор. Но я-то почему повторила? Растерялась, что ли? И получилась нелепица. Голодранцы, да еще великие. Чушь какая-то.

– А нам нравится, – сказал я. – И мы частенько величаем себя так.

Клавдия опять шумно вздохнула.

– Вам хорошо. У вас ячейка. Вместе работаете, спорите. И можете позволить себе даже несуразность. А вот когда одна… – И, подумав, добавила: – Ужасная вещь – одиночество. Бывает, что и жить не хочется. – Она оттолкнулась от перила и протянула мне руку. – Пора домой. Завтра в одиннадцать. Буду ждать.

Я постоял, пока она скрылась в сгустившейся темноте, и зашагал своей дорогой. Завтра в одиннадцать. Вспомнились ее часы. Я достал их и поднес к уху. Они тикали весело, отсчитывая неудержимое время.

*

На другой день в одиннадцать вечера я был у Комаровского дома. Погруженный в темень, он еле проступал на сером фоне неба. Мельница уже не работала, и кругом царила тишина. Я прошел мимо и с тревогой подумал, уж не забыла ли Клавдия. Но в ту же минуту услышал позади себя частые шаги. Конечно, это была она. Захотелось подождать ее. Но я продолжал идти. Чего доброго, подумает, что обрадовался.

Догнав меня, Клавдия схватилась за мое плечо и перевела дыхание.

– Гонишь как на пожар. Нарочно, что ли?

В темноте трудно было узнать ее. Какой-то пиджак, юбка, по-деревенски повязанный платок. Обыкновенная девка.

– Вот ключи, – сказала она. – Возьми.

Я сделал вид, что не заметил ее руки.

– Держи при себе. Откроешь сама. Я провожатый.

Она спрятала ключи и сказала:

– Прямо вельможи. Преподнеси на блюдечке.

Но злости в голосе не чувствовалось. Я вспомнил о часах, достал их и подал ей.

– На. Больше не нужны.

Она взяла. Но на руку не надела, а спрятала в карман. Несколько минут шли молча. Клавдия ждала, когда я заговорю. А мне не о чем было говорить. Все же молчать было неприлично, и я спросил:

– А отец не хватится?

Клавдия рассмеялась, точно обрадовавшись.

– Где ему! Напился, как сапожник. И спит как убитый.

– Опять у кого-либо гостевал?

– Сам принимал гостей. Лапонины нагрянули. Петр Фомич с женой и сыном Михаилом. А родители мои и рады стараться. Такой пир закатили…

И оборвала себя. Спроси, мол, зачем гости, по какому случаю пир, тогда скажу. Но я не спрашивал. Какое мне дело до них? Пускай гостятся и пируются сколько влезет. Это задело Клавдию.

– А ты всегда такой?

– Какой?

– Бирюк?

Захотелось тем же ответить ей, и я, в свою очередь, спросил:

– А ты всегда такая?

– Какая?

– Сорока?

Клавдия фыркнула и замолчала. Мне стало досадно на себя. Она старалась ради нас. И можно было не обижать ее.

Уже возле церкви я обнаружил, что забыл спички.

– А огня-то у нас нет?

– Я захватила свечу, – сказала Клавдия. – И зажигалку.

За оградой было тихо и темно. Оба креста на высоких колокольнях терялись где-то в тучах. Мы подкрались к боковой двери. Клавдия опять протянула мне ключи. Но я и на этот раз остановил ее:

– Сама открывай.

Она долго не могла попасть в замочную скважину. Может, не тот ключ взяла? Или руки тряслись от страха? Но вот в тишине щелкнуло, и железная дверь с лязгом подалась внутрь. Клавдия вошла первой. Я последовал за ней. Темень в церкви показалась непроницаемой. И такой плотной, что о нее можно было разбиться. Клавдия отчего-то вздрогнула и прижалась ко мне.

– Боюсь.

Я тихонько подтолкнул ее.

– Пошли.

Мы сделали несколько шагов. И разом остановились. Что-то с шумом пронеслось над нами. Колени мои подломились, и я чуть было не присел. Стоило большого труда удержать себя на месте. А надо было не только самому держаться, но и поддерживать ее. Вон как она трясется! Будто злые духи уже вселились в нее.

Опять что-то прошуршало над головой.

– Господи! – прошептала Клавдия. – Не могу.

Я сжал ее за плечи.

– Идем.

Неслышно ступая, мы сделали еще несколько шагов. И снова остановились как вкопанные. В огромной церкви, наполненной темнотой, то там, то сям возникал и исчезал какой-то шум. Казалось, это святые, сойдя с икон, забавлялись чем-то. Или ожившие амуры на своих крылышках порхали по воздуху? Вспомнилась одна книга, и холод волной прокатился по телу. Вий! Он вдруг возник перед глазами – страшный, уродливый, с тяжелыми веками. Вот сейчас он протянет железную руку и громко объявит: «Да вот же они!»

Опять над головой раздался шум. Что-то пронеслось совсем близко. В лицо повеяло ветром. Да это же летучая мышь! Но как очутилась она в церкви? Может, залетела через пролом в стеклянном куполе?

– Не бойся, – сказал я Клавдии. – Это летучие мыши. Видать, живут где-то тут.

Я попросил у нее свечку. Клавдия чиркнула зажигалкой. Огонек вспыхнул весело, оттеснил темноту. Я зажал свечку в ладонях и двинулся вперед. Клавдия следовала за мной. И так близко, что я чувствовал у себя на шее ее дыхание.

С иконостаса на нас злобно взирали святые. Выстроившись в ряд, они казались стражами. Так и чудилось, вот сейчас они пустят в нас отравленные стрелы. Или пронзят наши сердца копьями.

А вот и царские врата. В тусклом свете они сверкают позолотой. Я приближаюсь к ним и раскрываю створки. И жду, ни жив ни мертв. Сейчас оттуда грянет голос, как громом, сразит нас. Но тишина царит и за вратами. И я знаком подзываю Клавдию. Она неслышно приближается, берет меня за руку. Мы входим в алтарь – святая святых церкви.

– Где он тут, барометр?

– Не знаю, – шепчет Клавдия. – Где-нибудь на стене.

Осматриваем алтарь. Квадратная комната. Стены сплошь увешаны иконами. Полукруглое окно забрано решеткой. Посреди комнаты – стол, до полу покрытый золотой парчой. На столе – плащаница с гробом господним. Это ее в страстную неделю выносят из алтаря и ставят посреди церкви. С задней стороны парча откинута. Под столом видны тюфяк и подушка. У изголовья – целая батарея пустых бутылок. Должно быть, на ложе этом отдыхает после трудов праведных пономарь Лукьян. Но где же барометр? Я еще раз осматриваю стены, стол с плащаницей. Барометра нигде нет. Куда же он девался?

Клавдия смотрит перед собой большими испуганными глазами.

– Должен быть тут. Своими ушами слышала.

Уже не осторожничая, я в третий раз обошел алтарь. И осмотрел все, что можно было осмотреть.

Даже под грязный тюфяк заглянул. Барометра нигде не было. Может, Клавдия обманула? И может, вот сейчас нагрянут служители бога, чтобы схватить вора? А потом выставить его на всеобщее посмешище?

Подняв свечу, я снова осмотрел комнату. Со стен насмешливо глядели на меня святые угодники. Они словно потешались над моей неудачей. Раздосадованный, я погасил огонь. Клавдия схватилась за меня, точно боясь, как бы я не растворился в темноте.

– Зачем потушил?

– Могут заметить.

– Что ж теперь делать?

– Сейчас подумаем.

Нет, Клавдия не обманывала. Если бы она была заодно с ними, она не тряслась бы так. Да и на что я им? Нет, тут не было подвоха. Но и ослышаться Клавдия не могла. Барометр где-то здесь.

– Придется подождать до зари. А на заре осмотрим все.

– До зари я не выдержу, – захныкала Клавдия. – Умру от страха.

– Другого выхода нет. С пустыми руками не уйдем.

Клавдия вся прижалась ко мне.

– Филя, милый! – взмолилась она. – Уйдем отсюда! А на заре вернемся. Уйдем, Филичка!

– Нет! – отрезал я, уверенный, что Клавдию потом и на аркане не затащишь в церковь. – На заре возвращаться опасно. Могут заметить. Самое верное переждать тут. – Я обнял ее, подтолкнул к плащанице. – Присядем на стол.

– Что ты, что ты! – вырвалась Клавдия. – Садиться на такое место? Это же грех большой.

Я рассмеялся. Забавным показался ее страх.

– А разве не грех, что ты в алтаре? Церковь-то строго запрещает женщине появляться в этом святом месте. И сулит за такое преступление геенну огненную. Так что ты уже великая грешница. И терять тебе больше нечего. Садись и отдыхай. А то до зари далеко.

Клавдия нащупала стол и присела. Я уселся рядом на золотую парчу. Все-таки интересно. Сидеть на самом святом месте. Да еще рядом с девчонкой. Нарочно не придумаешь.

– Господи, и зачем это я все затеяла? – вздохнула Клавдия. – А ну, как они передумали? И спрятали в другое место? Сколько переживаний, и все напрасно. Да и ты бог знает что подумаешь.

– А я уже чуть было не подумал, – признался я. – Может, ты ловушку мне устроила?

– Неужели тебе могло прийти такое в голову?

– А почему бы и нет? Кажется, мы не друзья, а враги. Да еще не простые какие-нибудь, а классовые…

*

Какой-то шум прервал наше перешептывание. За ним последовал лязг. Потом послышались голоса. Мы разом соскочили со стола.

– Сюда идут, – с отчаянием сказала Клавдия. – Мы погибли.

С минуту я стоял как оглушенный. Отец Сидор и пономарь Лукьян. Я сразу узнал их. Неужели они заметили свет? Я схватил Клавдию и потащил ее за плащаницу.

– Под стол! – и пригнул ее к полу. – Живо!

Клавдия на четвереньках заползла под стол, на котором стояла плащаница. За ней спрятался туда и я, опустив позади себя парчу. Под столом было тесно и низко. Мы легли на тюфяк и притиснулись друг к другу.

– Они найдут нас, – всхлипнула Клавдия. – И убьют.

Я зажал ей рот ладонью.

– Молчи!

Прислушиваясь, я лихорадочно думал, что делать, если нас обнаружат. Один бы я сумел удрать. Только бы меня и видели. А вот с Клавдией… Она так скована страхом, что не двинется с места.

А голоса все ближе и ближе. Послышались шаги. И густой бас Лукьяна:

– Вот и врата отчинены. А намедни сам затворял. Как сейчас помню.

– Где тебе помнить, когда ты пьян, – возразил отец Сидор. – Спьяну все померещилось.

– Своими очами зрел свет в алтаре. То вспыхивал, то затухал. Не иначе кто ходил тут со свечой.

– Да кому ж тут ходить-то? Кому и зачем? Да еще в такое время? Все живое спит. Только ты один блукаешь.

– Час поздний, это так, батюшка. А только своими очами… Был тут какой-то леший.

– Поменьше бы пил. А то меры не знаешь. Даже к вечерне пьяным являешься.

– Уж ты и скажешь, батюшка. К вечерне пьяным. Да когда ж такое было? А что до нонешней ночи… Полбутылки выпил, каюсь. Но разве ж это мера?

Отец Сидор разгуливал вокруг плащаницы. А Лукьян топтался на одном месте. И луч от его фонаря прыгал по полу. Я видел это в просвете между парчой и крашеными досками.

– В полночь взбудоражил, – ворчал поп. – А ради чего? Перекрестился бы и отогнал привидение. Так нет же! Разбудил и притащил. – И повелительно: – Пойдем! Я спать хочу.

– Сейчас пойдем, батюшка, – смирился Лукьян. – А допрежь позволь глоток влаги господней.

– Вот оно что! Так ты из-за этого придумал?

– Нет, нет, батюшка! На кресте клянусь. Своими очами зрел. А прошу от жажды. Огонь в душе залить.

– Нельзя. Осталась одна бутылка. Причащать нечем будет.

– Святой водицы сахаром разведу. И подкрашу так, что сам господь от своей крови не отличит. Ну позволь, батюшка! И сам причастишься. Чтобы спалось покрепче.

– Ладно уж, достань, – сдался поп. – И мне налей. А то и правда не скоро уснешь. Перебил сон, олух царя небесного.

Звякнуло стекло, забулькала жидкость. И снова голос Лукьяна:

– За господа бога, спасителя нашего!

Закурлыкали глотки, зачмокали губы. Крякнув, отец Сидор сказал:

– Достань-ка по просвирочке. Раз уж выпили, надо и закусить.

Медленное и громкое чавканье. И утробное гудение пономаря:

– А как вы обвели паству-то. Ведьма, крестный ход и дождь. Всем чудесам чудо. Закоренелые грешники и те перекрестятся.

– Не богохульствуй. Дождь не от одного прибора, а и от молитвы. – И прошаркал мимо нашего изголовья. – А ну-ка, взглянем на него. На что показывает? Может, на бурю? – И тревожно: – А где же он?

– Я спрятал в тайник.

– Фу ты, дьявол! А я уж испугался. Зачем спрятал-то?

– Для надежности. Ну, как кто увидит?

– Да кто ж тут увидит? Кроме нас с тобой, сюда никто не заходит. Нет, нет! Достань сейчас же! Или пропил уже?

– Что вы, батюшка? Как можно пропить его? Это же не икона какая-нибудь, он же дороже любого святого. – И, протопав куда-то, вернулся на место. – Вот смотрите. Целехонький. И показывает на «ясно».

– Повесь на стену. И пускай висит. Он должен быть на воздухе. А в тайнике может задохнуться и испортиться.

– Молитва молитвой, – сказал Лукьян, пройдя куда-то. – А главное все ж таки он. Он выручил нас. Сколько в воскресенье народу-то набилось? И касса наша сразу пополнилась. И будет пополняться от праздника к празднику. Только меня уж не обделите, батюшка. Совсем оскудел раб божий.

– Пропиваешь много. На баб несоразмерно тратишься. Сколько увещевал тебя? Укроти плоть. Чаще молитве предавайся. А ты все не внемлешь гласу мудрости. И в делах рвения не показываешь.

– Как же не показываю? Все как есть исполняю.

И ваши прихоти и Комаровские. Намедни набат по приказу бил. А как бил-то? На взаправдашнем пожаре так бы не старался. И за то чуть в темницу не угодил. Насилу выпутался.

– За то хвала тебе… – И звонкий, продолжительный зевок. – Разливай остальное, что ли? Долакаем и пойдем. А то еще и матушка примчится.

Снова звякнуло, забулькало, закурлыкало. А затем крякание, сопение, чавкание. И елейный голос отца Сидора:

– Прости нас, господи! Не накажи за слабость, грешных! Ибо в слабостях наших – наши радости!

– Аминь! – врастяжку пробасил Лукьян, точно был на клиросе. – Слава нашему создателю! И вам благодарность, батюшка!

Робкий луч скользнул по крашеному полу и метнулся в сторону. Глуше и глуше шаги. Стук, лязг железа. И натужная тишина. Я пошевельнулся, но Клавдия не выпустила меня.

– Подожди. Может, притаились?

И мы продолжали лежать. Прошло еще немало времени. Клавдия достала зажигалку, глянула на часы.

– Уже, должно, светает.

Я осторожно вылез из-под стола. Густая тьма поредела. То ли в самом деле рассветало, то ли тучи на небе рассеялись! Глаза различили на стенах иконы. Под одной из них поблескивал металлический круг. Это был барометр. Я показал Клавдии на него и прошептал:

– Вот он. Можешь взять.

Клавдия сняла барометр с гвоздя и подала мне. Я торопливо отшагнул назад.

– Сама выноси.

Клавдия завернула барометр в головной платок и, блеснув глазами, сказала:

– Пошли, провожатый!

Осторожно передвигаясь в полутьме, мы вышли в левое крыло. Тут только я понял, что поп и пономарь вошли в церковь через правую боковую дверь. А пройди они через левую, вряд ли мы отделались бы так легко. Дверь-то оставалась незапертой. Но я не сказал о своей догадке Клавдии. Она и без того немало натерпелась за эту ночь.

*

Лобачев долго вертел в руках барометр. Потом положил его на стол и пытливо глянул на меня.

– Так говоришь, никто об этом не знает?

– Никто, – подтвердил я. – Кроме нее и меня.

Лобачев одобрительно кивнул.

– Скажи, до чего додумались! Нет, не простаки наши идейные противники. Даже наукой и техникой не гнушаются. Все ставят на службу богу. – И, кивком показав на платок, который я сжимал в руках, спросил: – Ее, что ли?

– Ее.

– Ну да, ее, – поверил Лобачев. – Сам видел. Как-то проходила в нем. Горошинки запомнились. А ты верни его. И поблагодари.

Мне не терпелось узнать, что собирался он делать с барометром. И я, улучив момент, спросил:

– А когда начнем разоблачать их?

– Как разоблачать?

– Ну, так. Когда барометр этот покажем людям и обман раскроем?

Лицо Лобачева потемнело, брови насупились.

– А чем мы докажем, что он ихний?

– А чей же еще?

– А если они скажут, что мы сами купили его? Кому поверят, нам или им?

От этих слов я прямо-таки опешил. Прежде мне казалось, что стоит только барометру попасть в наши руки, как церковники будут разоблачены и обезврежены. Теперь же выходило, что прибор этот для нас ничего не стоил. Не скрывая растерянности, я молча смотрел на Лобачева. А тот медленно, точно рассуждая с самим собой, продолжал:

– Но допустим, мы докажем, что барометр принадлежит им. Допустим. Тогда они потребуют рассказать, как он очутился у нас. Что тогда? Сказать правду и выдать Клавдию?

– Клавдию выдавать нельзя. Это будет нечестно. Я дал ей слово.

– Правильно. Неблагодарностью платить за помощь нельзя. Но тогда что же мы скажем? Сами украли? Забрались в церковь и стащили? Они же поднимут такой вой, что и барометра не захочешь.

– Что же нам делать? – выдавил я. – Как быть?

Лобачев встал из-за стола.

– Я сейчас уезжаю в район. Прихвачу и его с собой. И зайду в райком партии. Там посоветуемся. Дело это не такое простое. И действовать тут надо осмотрительно.

Он еще раз попросил никому пока не говорить о барометре и засунул его в портфель. Я же, спрятав платок в карман, вышел на улицу. И побрел, сам не зная куда. В горле что-то першило, пощипывало глаза, будто в них попала пыль. Столько перенести и ничего не получить взамен! Я сказал Лобачеву, что Клавдия передала мне барометр. И это была правда. Но я умолчал, что сам ходил в церковь. Как бы отнесся он к такой новости?

Не зная как, я очутился у дома Володьки Бардина. Володьку нашел в затишке за сараем. Он с увлечением стриг Сережку Клокова. Ножницы в его руке позвякивали, как у заправского мастера. На землю падали златые Сережкины кудри. В начале культпохода Володька вызвался быть ячейковым парикмахером. И с тех пор добросовестно окультуривал нас.

Поздоровавшись, я присел на обрубок дерева и стал наблюдать за стрижкой. Володька топтался вокруг Сережки, то и дело зачесывая назад его вьющиеся волосы. А Сережка рассказывал о Ленке Светогоровой. Ему никак не удавалось вовлечь ее в комсомол.

– Я уж с ней и так и этак, – жаловался Сережка, полузакрыв глаза. – А она ни в какую. Подожду, говорит, не к спеху…

Покончив с Сережкой, Володька осмотрел меня.

– Мог бы еще походить. Но раз явился, то садись. Так уж и быть, отремонтирую…

Я не собирался стричься, но от приглашения не отказался.

В эту самую минуту во двор вошел отец Сидор. Да-да, наш поп, священник, батюшка – собственной персоной. Только на этот раз он был не в рясе, а в суконном костюме и яловых сапогах. И только грива и борода оставались поповскими. Разинув рты, мы молча смотрели на непрошеного гостя. А он, подойдя ближе, неуверенно остановился и сказал:

– Я к вам, ребятки. Помогите до конца сбросить сан. Снимите патлы. Желаю на честной стезе служить народу. – И, видя нашу нерешительность, добавил: – Я пошел было к взрослому цирюльнику, а тот отказался. Сроду, говорит, не стриг попов. Иди, говорит, к комсомольцам. Они, безбожники, согласятся. Вот я и явился. Не откажите в такой милости. Преобразите в мирянина.

Володька глянул на меня. В глазах у него метнулось озорство. Оно овладело и мною. Я еле заметно кивнул ему. Он повернулся к попу и сказал:

– Садитесь, батюшка!

Отец Сидор поклонился и присел на табурет.

– Бывший батюшка, – поправил он. – А в миру – Сидор Иваныч…

Но Володька уже не слушал его. Собрав поповские космы в руку, он ловко отхватил их ножницами и бросил на землю.

*

Лобачев вернулся в сельсовет под вечер. Мне с порога сказал:

– Будем собирать народ. И давать бой церковникам. Секретарь райкома Дымов обещал принять участие в сражении.

По всему было видно, что он еще не знал о выходке отца Сидора. Однако я не успел рассказать ему об этом. В дверях показался сам расстрига. Волосы ею теперь были подстрижены под польку, борода сбрита, а щеголеватые усы закручены кверху. Он остановился перед Лобачевым и сказал:

– Я к вам, гражданин председатель. Разрешите обратиться?

Лобачев не узнал попа и с любопытством оглядел незнакомца.

– Пожалуйста, обращайтесь. Что угодно?

Отец Сидор кашлянул в кулак и переступил с ноги на ногу.

– Я, понимаете, священник. Виноват, бывший священник. Отец Сидор, или поп. А бывший потому, что сегодня снял с себя священный сан. Понимаете, не желаю больше заниматься постыдным делом…

А поступил он так потому, что разуверился. Вера в бога оставила его еще тогда, когда он прочитал библию. В ней он обнаружил множество противоречий и глупостей.

– Судите сами, – каялся бывший батюшка. – В священном писании сказано, что ни единый волос не упадет с головы человека без воли божьей. Значит, все делается с ведома всевышнего, по его желанию и разумению? А значит, не кто иной, как бог повинен в страданиях людей на земле…

Мы смотрели на отца Сидора, как на оборотня. Он никак не вязался с тем, кто много лет показывался на людях бородатым, длинногривым, в рясе до пят, с большим крестом на шее. И все же это был он, бывший поп. Было чему удивляться. Но Лобачев скоро овладел собой и прервал словоохотливого отступника.

– А скажите, почему это вы сегодня сняли с себя священный сан?

Отец Сидор снова переминулся на яловых сапогах и признался:

– Сегодня я исполнил то, что решил давно. Раньше все не хватало мужества. А сегодня подтолкнула история с барометром. С тем самым, какой вы ночью взяли в церкви.

– Мы у вас ничего не брали, – возразил Лобачев. – Откуда у вас такие мысли?

Бывший поп усмехнулся, опустив глаза, но скоро опять поднял их на Лобачева.

– Так вот, история с барометром, – продолжал он, не ответив председателю сельсовета. – Совсем, знаете, стыдно стало. Совестно и стыдно. Комаров привез из города этот прибор и потребовал согласиться на крестный ход, когда будет указание на дождь. Я подчинился. А как узнал, что пострадала невинная жертва, так и восстал. А тут еще письмо однокашника по духовной семинарии. Тот уже давно сбросил рясу и теперь в областном центре организует антирелигиозный музей. В своем письме он просит меня присоединиться к нему. Ну, я и решился. Не желаю больше обманывать. Хочу идти в ногу с народом. И жить честным трудом. А церковь – это анахронизм. Уже недалеко то время, когда она отпадет за ненадобностью. – И вдруг впился в Лобачева маленькими, сузившимися глазами. – Вы сказали, что не брали барометр? Так значит, у вас его нет?

– Нет, он у нас, – ответил Лобачев. – Но мы не брали его. Ваш человек принес его нам. По своей доброй воле.

Бывший поп раскрыл глаза.

– Наш человек? Кто ж это?

– Этого мы вам не скажем. Да это и неважно. Важно, что он у нас, барометр. И что обман раскрыт. Что до вас лично, то вы можете ехать куда хотите. Никто не будет препятствовать. Только просьба небольшая. Напишите все, что тут сказали. И что обязанности священника слагаете с себя без принуждения. Напишите и принесите нам.

– Слушаюсь, гражданин председатель! – отчеканил бывший отец Сидор, весь вытягиваясь, будто военный. – Завтра же принесу такое признание. А со своей стороны, попрошу: выдайте мне справочку. Тоже о том, что священный сан я слагаю с себя добровольно.

– Хорошо, – пообещал Лобачев. – Мы приготовим такую справку. А теперь можете быть свободны. Мы вас не удерживаем.

– Благодарю вас! – поклонился бывший поп. – До свидания!

И, не дождавшись ответа, вышел. А мы, проводив его глазами, переглянулись. И разом в один голос произнесли:

– Ну и ну!..

*

Дома у нас, как и всюду, уже знали об отступничестве попа. И безжалостно поносили его всяческими словами.

Особенно возмущалась Нюрка. Она призывала на его голову гром и молнии, прочила ему вечные муки на самом дне ада. Мать же больше молчала. Лишь изредка она вдруг останавливалась и смотрела перед собой невидящими глазами. Что же до отчима, то он уже без всякой опаски величал бывшего батюшку прохвостом и пьянчугой.

Но они ничего не знали о барометре, и я с удовольствием поведал им эту историю. Конечно, я не назвал Клавдию, умолчал и о самом себе. Но их такие подробности и не занимали. Важен был сам факт, и он потряс их. Потряс так, как будто над ними разверзлось небо, и они не увидели там ни рая, ни ада.

Мать первой опомнилась и торопливо перекрестилась.

– Господи боже мой! – сказала она, отчужденно взглянув на икону. Какие ж они шарлатаны, наши пастыри! А мы-то слушались их. Срамота какая!

– Бедная Анисья, – покачал головой отчим. – Не за понюх табаку погибла старая. А все из-за алчности этих священнослужителей.

Нюрка вдруг завыла, застонала, точно ей стало нестерпимо больно, и бросилась вон из хаты. И только Денис ничем не выдал своих чувств. Он сидел на лавке и не сводил с меня блестящих глаз. И взгляд его, казалось, говорил, что уж ему-то нечего удивляться, ибо он давно знает обо всем.

После ужина я вышел во двор и устало зашагал к сараю. Там на сене я спал все лето. И хотя после дождя зори стали прохладными, переселяться в хату пока что не собирался. Голова моя необыкновенно гудела и представлялась такой тяжелой, будто ее начинили песком. Хотелось поскорее улечься на душистом сене, закрыть глаза и забыться. Так много за эти сутки было передряг, что они вымотали силы. Да и вечер уже хмурился, затягивал балку серыми сумерками. Но едва я улегся, натянув на себя лоскутное одеяло, как дверь сарая скрипнула и раздался настороженный голос Дениса:

– Хвиль, а Хвиль, где ты тут? Хочу спать с тобой. Примешь? – Он постлал дерюгу и улегся рядом. – Слышь, Хвиль, а где тот барометр?

– Там, – ответил я сквозь полудрему. – В сельсовете.

Денис недоверчиво потянул носом.

– А может, у тебя где спрятан?

– У меня его не было.

– Был, – сказал Денис. – Сам видел.

Его слова согнали дремоту. Я приподнялся на локте и наклонился над братом.

– Когда это ты видел его?

– Утром. Заглянул в сарай, а ты спишь. И спишь не на постели, а в стороне. Должно, сонный сполз. А под подушкой – узел. Я развязал его, а там круг какой-то. И надписи «ясно», «буря», «дождь».

Я снова упал на подушку. Нет, не уберегся. И тайна перестала быть тайной. Но что же в этом страшного? Мог же кто-либо передать прибор мне? И не большая беда, если Денис уже проговорился.

– Да, он был у меня, – сказал я. – Мне передали его. А я отнес в сельсовет. Теперь он там висит и погоду предсказывает.

Несколько минут мы лежали молча. Потом Денис сказал:

– А ты догадался, отчего Нюрка так расхлюпалась? Венчаться теперь негде будет. Понял? А она ждет сватов из Сергеевки. На свадьбу надеется. А какая ж свадьба для нее без венчания? – И, повернувшись на бок, дотронулся до моего плеча. – А у тебя что под носом? Сам порезался?

– Не сам, – сказал я. – Володька Бардин порезал. Брил, а бритва тупая.

– Я так и знал, – с сожалением произнес Денис. – Все пропало. Начал бриться, скоро жениться. А как женишься, так переменишься. И тогда прощай наша дружба.

Я рассмеялся, обнял брата и крепко прижал его к себе.

*

Сходка была бурной. Беднота бушевала, как Поту-дань в половодье. Селькрестком разносили в пух и прах. От критики Родин не успевал поворачиваться.

Особенно разорялась Домка Землякова. Она без конца подбегала к столу, покрытому красной материей, и, подперев бока кулаками, кричала:

– К чертям собачьим такую лавочку! И взаимопомочь такую к чертям! Как было раньше, так осталось и теперь. Тот же голод, та же кабала! За что же погибли в гражданку наши мужья?

В последний раз она, прервав себя, вдруг повернулась к председателю селькресткома Родину, глаза ее вспыхнули гневом.

– Вон, гляньте на него, нашего хорошего! Ишь какую пузень отрастил! Что твоя баба на сносях! Где ж такому-то о бедноте заботиться? В пору брюхо таскать…

Как председатель собрания, я постучал карандашом по столу, призывая вдову к порядку. Она полоснула меня высокомерным взглядом и сказала:

– А ты еще что задираешься? Рашпиленок? Думаешь, как посадили за стол, так и поумнел? Да я позабыла больше, чем ты знаешь…

Выпад Домки выбил меня, что называется, из седла. В свою очередь, разозлившись, я про себя плюнул на все и предоставил собрание самотеку. Пусть орут, разоряются, болтают все, что лезет в голову. Когда-нибудь да угомонятся. И приведут себя в человеческий вид.

А беднота продолжала разносить нас, руководителей. Мы к такие, и сякие, и разэдакие. Только и думаем, что о себе. А о бедноте так и совсем позабыли. И никак ей, многострадальной, не помогаем, от кулацкого произвола не защищаем. Приняли гужналог, да почти тут же и сдались. Испугались указки райисполкома, который сам поднял лапки перед областной бумажкой. А следовало бы не трусить, а смелее наваливаться на кулачье. Как посмели, дескать, жаловаться в область? Да мы с вас за такие выходки шкуры посдираем и на плетень повесим!

Но все же самым поразительным был конец сходки. Когда у всех языки изрядно одеревенели, к столу подошел Лобачев.

– Мы на партячейке обсуждали отчет селькресткома, – сказал он. – И вот так же, как вы, признали работу неудовлетворительной. А потому решили поставить вопрос о выборе нового председателя.

Беднота дружно приветствовала это сообщение. А Лобачев, переждав, пока шум улегся, продолжал:

– И о новом председателе тоже подумали. Все, как нужно, взвесили, обсудили. И вот выносим на ваше усмотрение…

Он назвал меня. Да, да, я не ослышался. Не кого-нибудь, а меня. Если бы над столом разорвалась бомба, то и она потрясла бы меня меньше. Что это такое? Незаслуженная шутка или страшная ошибка? Меня председателем селькресткома! Да я же в таком деле ни в зуб ногой. И не на одном мне свет клином сошелся. Есть же среди бедноты умудренные годами и житейским опытом люди. Ведь им легче управляться с такими делами. А что я? Вон как отбрила меня Домка Землячиха. А разве у нас мало таких вдовушек? Любая из них съест кого угодно. И меня проглотит. Да и зачем мне эта обуза? Хватит и одного комсомола.

А Лобачев уже расписывал мои достоинства. Оказалось, что их у меня было немало. Я и грамотный, и вежливый, и способный, и прилежный. И, что самое удивительное, никто не возражал против этого. Беднота слушала с напряженным вниманием, будто речь шла в самом деле о ком-то примечательном. А под конец даже стали раздаваться голоса, вроде того, что-де, мол, знаем, наш парень, свойский, не подгадит. И не успел я опомниться, как был избран.

«Что ж они меня-то не спросили? – с горечью думал я, готовый заплакать. – Я бы лучше рассказал о себе. И тогда бы они увидели, что я совсем не такой, каким нарисован…»

Когда беднота разошлась, я, сдерживая возмущение, сказал Лобачеву и Родину:

– Как же это так? Да я ж не хочу! И не согласен.