Текст книги "Великие голодранцы (Повесть)"
Автор книги: Филипп Наседкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 17 страниц)
Лобачев сердито нахмурил брови.
– Мало ли что не хочешь. Партячейка захотела, и все. А ты должен гордиться. Видел, как избрали? Почти единогласно.
– Да я ж никогда на такой работе не был…
Лобачев принужденно рассмеялся.
– А вот теперь и будешь. Готовыми работники не родятся. И бояться тут нечего. Не один будешь в поле воин. Поможем.
– Ну хорошо, – не сдавался я. – Пусть так. Но почему же не спросили меня? Я бы мог дать себе отвод.
– А вот потому-то и не спросили, – ответил Лобачев, опять сдвигая брови на глаза, – чтобы не затеял дискуссию.
– А дискуссия с таким народом до добра не доведет, – добавил Родин. – Забузили б разные землячихи и прокатили бы на вороных. И выбрали б такого, какой еще хуже меня запутал бы дело…
*
Домой я приплелся грустный и удрученный. О свершившемся рассказал, как о непоправимом несчастье. Но, к удивлению, домашние заметно обрадовались. Отчим ободряюще подмигнул мне. А мать, узнав, что отныне я буду получать жалованье, даже осенила себя крестным знамением.
– Слава те господи! Услышал-таки нашу молитву!
Даже Нюрка, всегда сварливая и задиристая, и та взглянула на меня с уважением. Но сказала все с той же ехидцей:
– А я уж думала, всю жисть будешь задарма трепаться…
Но мне было не до Нюрки. Я думал о своем. Голову разламывали нудные мысли. Как это так, что события в моей жизни происходят помимо моей воли? Только недавно мне сравнялось семнадцать, а на плечи мои легло такое бремя, какое под силу разве что умудренному. Или такова уж наша жизнь, что люди видят и знают тебя лучше, чем ты сам?
И еще думалось о том, что теперь-то уж хочешь или не хочешь, а придется покончить с ребячеством. К секретарю ячейки комсомола прибавился еще и председатель селькресткома. А это уже было делом нешуточным. Во всем теперь нужно будет показывать пример, чтобы идти в голове, а не плестись в хвосте. Но разве это так просто – показывать пример?
*
Дела селькресткома действительно оказались запущенными. Бумажки лежали в общей куче в незапирающемся шкафу, директивы и протоколы покрылись пылью. Но винить за это прежнего председателя не хотелось. Старый коммунист, он делал все что мог. Но он был неграмотным и с грехом пополам выводил свою фамилию. Так, с грехом пополам, вывел он свою фамилию и на приемо-сдаточном акте. И, сразу повеселев, сказал:
– Желаю удачи. Надеюсь, беднота все-таки не слопает тебя. А только и памятник не поставит. Можешь разорваться на части, а этого не дождешься.
И вот я остался один на один с трудными задачами. Разбитое корыто, и никакой золотой рыбки. Порыжевшие бумаги в старом шкафу да пустой амбар на площади. Ох уж этот амбар! И для чего он выстроен? Срубленный из отборного леса, он гордо возвышался напротив сельсовета. На дверях пудовый замок. А в закромах пустота. Зачем же построен он? Зачем истрачены и без того скудные средства?
Несколько дней я копался в бумагах. И вот обнаружены списки неплательщиков взносов. Против каждой фамилии значилась сумма, какие-то загадочные черточки, кружочки, крестики. И не было только одного – отметки об уплате. Кто же платил, а кто увиливал? Но я откопал и корешки квитанций, по которым взимались деньги. В корешках также много всяческих пометок, а фамилии трудно прочесть. Долго я разбирался в этой неразберихе. Но все же составил список недоимщиков. Их набралось довольно много. Почти половина всех жителей села. Конечно, среди них были и те, кто уплатил взносы. Но это не смущало меня. У них должны быть документы. А если документов не найдется, заплатят еще раз. Тут уж ничего не поделаешь. Не моя вина, что в кресткоме путаница, а у людей беспечность.
Неожиданно обнаружилось любопытное постановление селькресткома. С пометкой: принято единогласно. В этом постановлении перечислялись богатые жители села, скрупулезно исчислялся их нетрудовой доход и на основании этого дохода устанавливались дополнительные повышенные взносы. Бумага обрадовала меня больше, чем старателя золотоносная жила. Еще бы! Ведь за богачами значилась сумма чуть ли не вдвое больше, чем за всеми недоимщиками. Взыскать ее – значит сразу создать прочную материальную базу. А почему дополнительные взносы до сих пор не взысканы? Что помешало выполнить особое постановление? Может, сопротивление богатеев? Пли неповоротливость прежнего председателя?
Раскрепив комсомольцев по частям Знаменки, я снабдил их списками недоимщиков и торжественно сказал:
– Пришла пора и для нас, товарищи! Кровь из носа, а собрать все гроши. Иначе мы так и останемся у разбитого корыта. И беднота отвергнет нас, как болтунов. А потому на агитацию не жалеть сил. И в словах не стесняться. Пускать в ход даже самые жалостливые. Проникать в самую душу. И даже глубже…
На себя же я возложил самое, важное: дополнительное обложение богачей. Дело это представлялось нелегким, но я все же решился взять быка за рога. Как любил говорить отчим: ничто путное без труда не дается.
*
Встретил меня сам Петр Фомич. Встретил спокойно, будто ждал. И ни один мускул на бородатом лице не дрогнул. Только темные глаза чуть-чуть сузились.
– А, председатель селькресткома! – с наигранной любезностью воскликнул он. – Пожалте, милости просим! Чем богаты, тем и рады…
Квадратная зала дома тонула в полумраке; с улицы окна прикрыты ставнями. В углу сиял позолотой целый иконостас. Мирно теплилась лампада. На столе, покрытом льняной скатертью, стояла стеклянная чаша. В ней большой горкой красовались крупные яблоки.
Я нашел в списке Лапонина и торжественно сказал:
– Гражданин Лапонин, вы до сих пор не уплатили взносы в крестком. А потому считаетесь злостным неплательщиком. Советую немедленно ликвидировать задолженность. Иначе вынужден буду принять меры…
Лапонин выслушал спокойно. Посидел немного, подумал. Потом встал, вышел из комнаты. И почти тотчас вернулся с бумажкой в руке. Это была квитанция. Сумма написана и цифрами и прописью. Неуклюжая подпись пришлепнута печатью.
Я взял квитанцию, сделал отметку в списке и сказал:
– Семьдесят долой двадцать – остается пятьдесят. Недоимка – пятьдесят рублей…
Я ждал, что Лапонин взорвется, закричит и станет поносить меня, селькрестком и Советскую власть. Я хорошо знал его бурный и вспыльчивый характер. И также хорошо известна была ненависть кулака, какую питал он ко всем нам и к нашим порядкам. Иной раз она доводила его чуть ли не до бешенства.
Но Лапонин продолжал сидеть с видимым спокойствием. Только темная жилка на шее подергивалась, будто отсчитывая закипавшую в нем ярость. Да глаза стали узкими и такими острыми, что, казалось, собирались пронизать меня насквозь. Бережно спрятав в карман квитанцию, он ответил со сдержанной обидой:
– Это беззаконно. А потому не признаю.
– Тем хуже для вас, – сказал я и взялся за карандаш. – А мы сделаем отметку. И передадим дело в суд. А суд взыщет в пятикратном размере. Знаете, сколько это будет? Двести пятьдесят рублей. Конечно, для вас и это пустяки. Но все же… – Я глянул на него с усмешкой. – А говорили: чем богаты, тем и рады. А теперь из богатства пустяка выделить не можете. Другой бы на вашем месте постыдился бы…
Лапонин заерзал на стуле. Значит, все-таки удалось пронять его.
– Повторяю обратно: чем богаты, тем и рады, – прохрипел он. – Да только такими «пустяками» не разбрасываемся… – И вдруг подался на стол, будто стараясь получше рассмотреть меня. – А хочешь, самогонкой угощу? Настоящий первач. Покрепче спирта. Стаканчик, а?
– Значит, вы богаче всего самогонкой?
– Ладно тебе, – проворчал он. – Забубнил одно и то же. Дело говорю. Ну как? Принесу бутылочку. Разопьем вместе. А потом и потолкуем. Глядишь, и сойдемся…
Я покачал головой.
– Самогонку не потребляем. А тем более в служебное время… – Взгляд мой упал на краснобокие яблоки. Захотелось сыграть шутку. Но я удержался, решив отложить забаву. Покончим сперва с делом. – Гоните пятьдесят рублей. Ну что вам стоит? Десять пудов каких-нибудь…
– Десять или двадцать, тебя не касается, – сердито перебил Лапонин. – Сам умею считать. И в счетоводах не нуждаюсь. А тебе скажу одно: не с того конца ты начал. Уж коли решил выслужиться перед шантрапой…
– Осторожно, гражданин Лапонин, – прервал я. – Не забывайтесь. Я не позволю оскорблять бедноту. Еще одно такое слово… и заплатите не пятьдесят, а сто рублей.
Лапонину стоило больших усилий сдерживать себя. Да и то сказать… Явился в дом какой-то молокосос и наставляет. Было от чего прийти в бешенство. Но он не только не пришел в бешенство, но даже улыбнулся, обнажив желтые зубы.
– Ну и молодежь пошла! – простонал он. – Никакого уважения старшим. Так и норовят обидеть. Ах, времена, времена! – И, снова подавшись вперед, перешел на полушепот: – А знаешь что? Давай полюбовно. За вами должок имеется. Ты замарай недоимку, а я скину долг. И будем квиты.
– Ничего не выйдет, – сказал я. – Вам должен гражданин Дурнев Алексей Данилович. И получайте с него. Это ваше частное дело. А я пришел от имени общества. И не по какому-то частному делу. Так что прошу не забывать этого. И предлагаю кончать прения. Платите пятьдесят рублей.
– Не заплачу! – стукнул кулаком по столу Лапонин. – Незаконно! Грабеж! Буду жаловаться.
– Хорошо, – сказал я. – Жалуйтесь. А мне вот тут распишитесь, что от уплаты отказываетесь.
– И расписываться не буду! – крикнул Лапонин, наливаясь кровью. – Нет таких порядков, чтобы прибавлять. Нынче пятьдесят, а завтра сто пятьдесят? Разбой! Не буду расписываться.
– Хорошо, – повторил я. – В таком случае напишем: от подписи отказался. А кроме того, прибавим: допустил антисоветские выпады, каковыми были слова «грабеж» и «разбой». Ну, так как?
Лапонин зло усмехнулся.
– А вот так, малый. Кликну ребят, Демку и Миньку. И уложим тебя. И захороним, что сам бог не отыщет. Что на такое скажешь?
– Попробуйте, – равнодушно качнул я плечами, хотя по телу поползли мурашки. – Бог не отыщет.
А вот сельсовет, он уж как-нибудь обнаружит. Потому что в сельсовете знают, куда я отправился…
Лапонин заскрежетал зубами.
– У, разбойники! Жизни от вас нету. И когда только придет на вас пропасть… – Достав из кармана бумажник, он отсчитал деньги и швырнул мне. – Подавись, мошенник! И пущай вместе подавится и твоя беднота…
Я спрятал деньги в карман и выписал квитанцию.
– Пожалуйста, гражданин Лапонин. А теперь насчет разбоя и грабежа. Как с этим? Может, оштрафовать? Ну, ну! Не буду, – добавил я, заметив, как снова побурел хозяин. – Так уж и быть. Только за это дайте одно яблоко.
Некоторое время Лапонин смотрел на меня с диким изумлением. Потом схватил яблоко и стукнул им переде мной.
– Жри, председатель! А я погляжу…
Я достал карманный ножик и разрезал яблоко поперек. Разделенная пополам сердцевина с коричневыми зернами на обеих половинках образовала пятиконечные звездочки. Я давно заметил это чудо природы и теперь решил проверить, как оно подействует на кулака.
– Ишь ты! – воскликнул я с наигранным удивлением. – Советскую власть поносите, а сорта яблок подобрали прямо-таки коммунистические. Они ж у вас красные не только снаружи, а и внутри. Ну да, – подтвердил я, заметив, как оторопел ничего не понимавший Лапонин. – Вот взгляните… Пятиконечная звездочка. Да такая правильная, будто нарисованная.
Лапонин уставился на разрезанное яблоко. Губы его беззвучно зашевелились. Должно быть, он про себя считал концы звездочек. Потом достал свой нож, схватил из чашки яблоко, разрезал его. И впился глазами в половинки. Потом схватил еще одно и разрезал. Потом еще и еще… Забыв обо мне, он разрезал яблоки и бросал на пол. А я, довольный шуткой, вышел. Не все кулаку злобствовать на людей. Пусть позлится теперь на природу.
*
Окрыленный первым успехом, я на другой день отправился к Комарову. Мельник был самым крупным недоимщиком. За ним числилось сто двадцать рублей. Конечно, он представит квитанцию на тридцать. Бедняк теряет бумажку, едва успев получить ее. А богач нет! Тот все бережет, все сохраняет. И не только потому, чтобы не заплатить лишнее. Это само собой. А и потому, чтобы при случае документами засвидетельствовать о страданиях.
В этот раз я выглядел вполне прилично. На первую же зарплату купил отрез сукна, из которого наш деревенский портной смастерил галифе. И они мне сразу пришлись, суконные галифе с накладными карманами. Прямо будто я в них и родился. И рубашку купил новую. Правда, не сатиновую, а ситцевую, но это неважно. Она тоже здорово шла мне. Только пиджак был все тот же: куцый, потрепанный. Но вычищенный и заштопанный, он не бросался в глаза. Я старательно наярил сапоги суконкой, для солидности набил карманы галифе разными бумагами, туже подтянул ременный пояс. Да, я уже не подвязывал штаны веревочкой, а подпоясывал ремнем с красивой пряжкой. Чтобы видны были и дутые карманы, и блестящая пряжка, и ситцевая рубаха, я не застегивал пиджак. И полы его теперь раздувались на ветру, как паруса.
По дороге почему-то вспомнилась Клавдия. С тех пор она ни разу не показывалась в селе. Должно быть, укатила в город. И устраивает там свои дела. Но все же думать о ней плохо не хотелось. В тот раз она здорово помогла нам. Все-таки настойчивая девка. А вот в университет не прошла. Я вспомнил, что сам был студентом, и почувствовал гордость. Рабфак на дому, конечно, не университет. Это так. Но все же учебное заведение. После него и университет распахнется. Так что знай наших и не очень задирайся.
Во дворе Комаровского дома никого не было. Я перемахнул через забор и подошел к входной двери. С минуту стоял в нерешительности. Потом, словно бросаясь в холодную воду, распахнул ее. И в тот же миг что-то тяжелое с рыком ударило меня в грудь. Падая на спину, я увидел над собой оскаленную пасть и в ужасе закричал:
– Ааа!..
Собака, будто стараясь заглушить крик, сдавила мне горло. Боль полоснула по шее, перехватила дыхание. Я схватил за челюсти пса, чтобы разжать их, и тут же услышал грозное:
– Джек, фу! Фу, Джек!..
В ту же минуту собака, взвизгнув, шарахнулась в сторону. А Комаров подхватил меня под мышки и потащил в дом. В столовой произнес дрожащим голосом:
– Ах ты ж, несчастье! Да как же он тебя?
За столом, уставленным бутылками и закусками, сидели Клавдия и Петр Фомич Лапонин. Клавдия вскочила, подбежала ко мне, всплеснула руками.
– Да он чуть не загрыз его! Какой кошмар!.. – И схватила меня за руку. – Идем ко мне. Перевяжу…
В своей комнате она усадила меня на стул и сделала это вовремя. Внезапно у меня закружилась голова, в глазах помутнело, а ноги так ослабли, что непременно подломились бы. Я прислонился к спинке стула, опустил веки и некоторое время сидел, как полуживой. Где-то шелестела бумага, за перегородкой гудели голоса. Комаров и Лапонин будто спорили о чем-то. Или ругали меня, что испортил беседу?
Когда Клавдия вернулась, я уже сидел прямо, готовый встать и уйти. Она присела на корточки, положила мне на колени бинт и поднесла к лицу желтый пузырек.
– А ну, повыше голову. Сейчас смажу ранки йодом. Будет немножко жечь… – Она приложила палочку к шее, и я чуть не подпрыгнул на стуле. – Спокойно, Филя. Это надо обязательно. Чтобы не было заражения.
Шею жег огонь. И было больнее, чем от зубов пса. Но теперь я сидел как каменный. И не сдвинулся бы с места, отрежь она мне голову. Нельзя было показывать слабость перед классовым врагом. Она же, кроме того, и девчонка. А к лицу ли парню пищать от боли перед девчонкой?
А Клавдия уже прикладывала к шее мягкую вату, затягивала ее белым бинтом. Делала она это нежно и осторожно, без умолку болтая языком.
– Сейчас будет готово. И скоро перестанет болеть. А потом и совсем пройдет. Но пока что потерпеть придется. А Джек – ужасная собака. Говорила отцу, чтобы оставил на цепи. Так нет же, не послушался…
Показалось, мельник не зря затащил пса в переднюю. Может, боялся, как бы кто не нагрянул? И не застал за секретной беседой с Лапониным?
– А Петр Фомич часто вас навещает?
Клавдия покосилась на закрытую дверь.
– В последнее время да, – понизив голос, сказала она. – Все отца обрабатывает. А сегодня мне самой сделал предложение.
– Это какое же?
Клавдия загадочно усмехнулась.
– За Михаила сватается.
– Это за Миню Прыща? – не поверил я и, когда она подтвердила, спросил: – И что же ты?
– Да уж почти согласилась.
Я выпятил на нее изумленные глаза.
– Да ты что, сдурела? На что он тебе, этот Миня? Он же не человек, а обезьяна. Даже хуже обезьяны.
Клавдия поморщилась.
– Мне он и самой не нравится. Какой-то слюнтяй. Но отец настаивает. Хочет с богачом породниться. И богатством объединиться.
Ее ответ протрезвил меня, и я прикусил язык. А потом заметил с равнодушием:
– А вообще-то… Кому что нравится…
Клавдия подумала и сказала:
– Нет, не пойду. Пускай без меня роднятся и объединяются. – И, завязав концы бинта, выпрямилась. – Теперь все будет хорошо. Можно не беспокоиться. А Михаил… Он и правда какой-то такой…
Чтобы переменить разговор, я спросил, как отец пережил пропажу барометра.
– Очень нервничал, – зашептала Клавдия. – Места себе не находил. Боялся, как бы не притянули его к ответу.
– Тебя не заподозрил?
– Попа проклинал. На чем свет стоит. Уверен, что он предал. Чтобы втереться в доверие к коммунистам…
Слушая Клавдию, я подумал о Лобачеве. Он все еще осторожничал с церковниками. Опасался, как бы не упрекнули в притеснении церкви. А чего тут опасаться? Всем теперь видно контрреволюционное нутро святош. Самые рьяные верующие и те согласятся прикрыть поповскую лавочку.
– А нового батюшку не ждут?
– Рады бы, да нет охотников. Приход-то подмоченный…
В дверях показался Комаров.
– Ну как он?
– Ничего, – ответила Клавдия. – Я смазала ранки йодом. Еще немного, и совсем успокоится.
Комаров кивнул головой, отшагнул назад и закрыл дверь. Клавдия присела рядом, обдала меня винным запахом.
– Слушай, что скажу, – зашептала она. – Ты сдери с него, отца-то, за этого Джека. Тыщу рублей потребуй. И он отдаст. У него есть деньги. Не упускай случая. Законные отступные…
Я встал, оттянул повязку, чтобы не душила.
– Ты что же, отца разорить хочешь?
В темных глазах Клавдии сверкнул огонь.
– Если бы я только могла. Его собственность закрыла мне все пути. – И опять озорным полушепотом: – А ты не зевай. И требуй свое. Ну, тыщу не даст. За тыщу он скорее повесится. А полтыщи…
– Спасибо, – прервал я. – А теперь мне нужен отец…
Мы вышли в столовую. Комаров стоял у окна, выходившего на мельницу, и пальцами барабанил по подоконнику. Заслышав шаги, торопливо обернулся и состроил приветливую гримасу. Лапонина не было и в помине. И стол пустовал, будто жадный сват прихватил все с собой.
Я без приглашения присел и достал списки недоимщиков.
– Задолженность в селькрестком. Сто двадцать рублей. Как председатель кресткома я прошу…
– Хорошо, хорошо, – сказал Комаров, присаживаясь напротив. – Сейчас разберемся. Кажется, я уже платил эти деньги. И помнится, тогда было не сто двадцать, а тридцать.
– Не знаю, сколько было тогда. Говорю, сколько теперь. И требую немедленно уплатить. Все сроки истекли. И мы имеем право подать в суд.
– Зачем же в суд? – сказал Комаров. – Только надо уточнить. С меня полагалось тридцать. И я уплатил.
– У вас есть квитанция?
– Конечно, есть.
– Предъявите.
– Документы у жены. А она в отъезде. Потерпи несколько дней.
– И дня не могу. Платите или расписывайтесь в отказе выполнить решение общего собрания… Сто двадцать. И кончим разговор.
Комаров сжал пальцы в кулаки и с минуту мрачно смотрел на меня. Потом чуть повернулся к дочери, стоявшей у стены.
– Принеси… Сто двадцать…
Клавдия перешла столовую и скрылась в соседней комнате. И почти тотчас вернулась с пачкой бумажек в руке.
Я пересчитал деньги и выписал квитанцию.
– Теперь вот еще что, гражданин Комаров… – У Клавдии по лицу разлилась торжествующая улыбка. – Вы должны продать для бедноты хлеб. Понятно, по госцене. Пятьдесят пудов муки. Это не требование, а просьба.
Мельник сжал тонкие губы. Так сидел он несколько секунд. Потом через силу усмехнулся и сказал:
– Хорошо, продам. Пятьдесят муки. И по госцене. А только на просьбу – просьба. Не заявлять, что тут случилось. Я говорю про собаку, будь она неладна.
Я спрятал список и встал.
– Можете не волноваться. Жаловаться не будем. Мы не такие уж кляузные…
За калиткой Клавдия, сощурив глаза, спросила:
– А почему не потребовал отступного? Подвоха, что ли, испугался?
– Ничего не испугался, – ответил я. – Просто не нуждаемся. И не принимаем подачек. А кроме того… Тебя стало жалко. Ну, как дознается, что ты надоумила.
Клавдия хотела что-то возразить, но я круто повернулся и, не простившись, зашагал прочь.
*
Когда вдовы вымели амбар и побелили закрома, мы с Митькой Ганичевым на его лошаденке отправились на мельницу. Комарова нашли наверху, у бункеров. С карандашом за ухом и тетрадью в руках, он командовал мужиками, таскавшими мешки с зерном.
Улучив момент, когда мельник остался один, я попросил его отпустить муку.
– Какую еще муку? – сердито спросил тот. – В чем дело?
Я дотронулся до повязки на шее. Комаров скрипнул зубами и выбросил вперед руку.
– Деньги!..
Я положил ему на ладонь приготовленные бумажки. Мельник сунул их в карман и сказал работнику:
– Пятьдесят… Кресткому… – И про себя сквозь зубы: – Черт бы его побрал!
Работник махнул нам ключами и двинулся к сараю, обсыпанному со всех сторон мучной пылью. Там, кивнув на пузатые чувалы, он сказал:
– В каждом – пять пудов. Тару возвернуть нынче же…
Сцепив руки, мы с Митькой подставили их под чувал, свободными ухватили за его углы и понесли к подводе. Так один за другим уложили пять мешков. Пообещав работнику скоро приехать за остальными, мы помогли лошади выбраться на греблю. По накатанной дороге колеса нагруженной телеги покатились легко и весело. И все же Митька не решился сесть на воз, а шел рядом, подбадривая лошаденку понуканием. Я же плелся позади, поглядывая на затянутый ряской пруд. Вода в нем стояла неподвижно и казалась зеленой. По ней, как по льду, скользили какие-то длинноногие насекомые. Высокие вербы безмолвно тянулись ввысь. Опавшая с них листва застилала греблю, густо плавала в воде.
Недалеко от берега, в камышовых зарослях показалась лодка. В лодке с книгой на коленях сидела Клавдия. В черных волосах ее пламенел красный цветок. Я невольно замедлил шаг. В ту же минуту Клавдия подняла голову, должно быть привлеченная стуком колес. Некоторое время равнодушно смотрела на нас. Потом вдруг приложила ладонь к глазам, закрываясь от солнца, и взмахнула веслами. Но выпустила их, заметив, что я не остановился. Конечно, она узнала меня. Или догадалась по повязке на шее. Но мне было все равно. Я даже рад был, что она не задержала. Для чего они, эти встречи? Да и Митька мог бы уличить меня в неправде. Ребятам я сказал, что сорвался с крыши сарая и поранился.
На площади толпились любопытные зеваки. Они смотрели на нас с Митькой, как на чудодеев. Три года простоял амбар пустопорожним. И вот его засыпают мукой. Было чему дивиться.
Митька предложил ребятам поработать. Некоторые из них охотно бросились к чувалам и мигом опорожнили их в закрома. А потом наперебой стали проситься взять их за остальным хлебом. Митька выбрал Яшку Полякова и Семку Сударикова. Все трое уселись в телегу и покатили в обратный путь.
Проводив ребят, я двинулся на верхнюю улицу. В конце этой улицы стояла участковая больница. Пора было показаться доктору и сменить повязку. Снова перед глазами возникла Клавдия. В лодке среди камышовых зарослей, с красным цветком в волосах.
Что это за цветок? Должно быть, роза, каких немало на комаровской усадьбе? Отказала она Мине или поддалась уговорам? А почему бы и не поддаться? Исстари богач с богачом роднились. И зачем это я тогда корил жениха? Что мне-то до их сватовства? И вообще, почему это я о ней думаю?
– Вон из головы ее, эту Клавку, – решительно приказал я себе. – И никаких больше общений с ней…
Да, надо прекратить эти встречи. А то ну как ребята увидят. Кто знает, что подумают. Придется, чего доброго, рассказать правду. А как отнесутся они к такой правде? Почему, спросят, помиловал кулака? Тот же Илюшка обвинит в мягкотелости к врагу. А какая ж тут мягкотелость? Пятьдесят пудов муки за бесценок. Это ж такая поддержка бедноте. А отметки на шее… Они исчезнут так же, как и рубец от Комаровского кнута.
Но дома я рассказал, как было. Только попросил не передавать другим. Мать глубоко вздохнула и сказала, что скоро я потеряю и голову. Отчим возразил ей и выругал мельника.
– Этого кровососа вместе с его кобелем уже давно пора выдворить из Знаменки.
Нюрка же скривила розовые губы и равнодушно заметила:
– Охота печалиться. Заживет как на собаке.
А Денис, улучив минуту, когда мы оказались одни, признался:
– Эх, жалко, что не меня покусал. Я б тогда потребовал самого Джека. И ни на чем другом не помирился бы.
– Да на что он тебе, Джек? – удивился я.
– Как же? – пояснил Денис. – Собака-то умная. Такие штуки вытворяет. Забросят ей что-нибудь, найдет и принесет. Положат на нос кусочек чего-нибудь, замрет и не шелохнется. Пока не скажут: возьми. А как скажут, подбросит носом вверх и поймает на лету. Даже цыплят от коршунов караулит.
А я бы этого Джека выучил еще многому. Он бы у меня и на задних лапах ходил и через голову кувыркался бы…
Самого же меня эта история и вовсе не волновала. Вот только по ночам со мной творилось что-то неладное. Неожиданно я вскакивал и принимался ощупывать себя. Мне казалось, что я раздваиваюсь. И хотелось кричать. Не от боли, которой не было, а так, неизвестно от чего. Я с трудом удерживал челюсть на запоре, с усилием подавлял стон. Не хотелось, чтобы кто-либо услышал. Но мать все же как-то подслушала. И заставила меня признаться во всем. А потом, несмотря на запрет, проговорилась и деду Редьке, когда тот подвернулся под руку.
– Мается малый. Места по ночам не находит. Ума не приложу, что делать.
Иван Иванович подергал себя за щуплую бороденку и глубокомысленно изрек:
– Собака, она что ведьма. До смерти испужать может. И выход тут один: клин – клином. Ишо раз испужать…
И предложил такую хитрость. Он приведет от родственников собаку. Тоже цепная. И огромная, как волкодав. Под стать Комаровскому Джеку. И вот, когда эта собака очутится у него в сенях, мать должна послать меня к соседям за чем-нибудь.
– Как он, Хвиля-то, откроет дверь, она, собака-то, и кинется на него, – шептал дед Редька. – И опять испужает. И новым испугом старый из него вышибет… Да ты не тревожься, – добавил он, заметив, как нахмурилась мать. – Загрызть не дадим. Настороже будем поблизости. Ну, может, ишо раз прокусит шею аль что другое, тока и всего. Зато освободится парень от мук. Это уж без сумления…
Но мать все же отказалась от такого лечения. Она, как и все мы, хорошо помнила случай, когда вот таким же «клин – клином» угробили подростка. Кто-то испугал паренька, ударив его сзади. От испуга мальчик лишился речи. Мычит, как теленок, а, путного слова сказать не может. Родители где только не бывали с ним. Смотрели немого видные врачи, даже профессора. И все разводили руками. И вот тогда Васька Колупаев предложил этот самый «клин – клином». Потерявшая голову мать согласилась. На что не решишься ради единственного сына. Получив согласие, Васька подкрался к подростку и ударил его. Тот бросился бежать и во весь голос закричал:
– Ма… мааа!
И стал говорить. Да только стал говорить такое, что уж лучше бы молчал. Несет несуразицу, аж уши вянут. Одним словом, сделался дурачком. И опять родителям пришлось по докторам мотаться. Мотались несколько лет, пока сын богу душу не отдал. Разве ж мог устроить мою мать такой конец?
А вот совет отчима показался разумным. Придирчиво оглядев меня, он убежденно заключил:
– У тебя, сынок, по всей видимости, нервы. А когда у человека нервы, тогда считай дело табак. И тут уж без докторов не обойтиться…
И вот я, вняв этому совету, явился в амбулаторию. В приемной никого не было, и я вошел в кабинет врача. Меня встретила молодая женщина в белом халате.
– Что такое?
– Собака.
– Какая собака?
– Обыкновенная.
Тонкими пальцами докторша размотала повязку.
– Что ж сразу не пришел-то?
– Некогда было.
Она промыла шею, прижгла чем-то, перевязала свежим бинтом.
– Подожди тут. Посоветуемся.
Прихрамывая, она вышла в соседнюю комнату.
И тотчас оттуда послышались голоса. Тонкий и басистый. Тонкий принадлежал докторше, а басистый – фельдшеру. Еще до революции этот фельдшер поступил в нашу больницу. А в последние годы даже заведовал ею. Только совсем недавно хромоногая докторша сменила его. Но, как говорили, сменила по должности. А по делам слушалась и подчинялась ему.
Я напряг слух. Докторша сказала, что обнаружила следы зубов.
– Уже несколько дней… Я прижгла и перевязала. Но…
– Что ж еще? Прижгла, перевязала и пускай себе гуляет на здоровье.
– А вдруг?
– Что «вдруг»?
– Мало ли?.. Может, будем лечить?
– Ну да, тратить лекарства попусту.
– А если, не дай бог?..
– Что «если»? Взбесится, что ли? Ну, тогда и будем лечить…
Не дожидаясь докторши, я вышел. В приемной увидел сморщенную старушку. С трудом поднявшись со скамьи, она засеменила в кабинет, держа перед собой корзинку. В корзинке виднелись прикрытые рушником яйца.
Выйдя на крыльцо, я вдохнул свежий воздух. И невольно подумал над словами фельдшера. В самом деле, зачем тратить лекарства? И без них, права Нюрка, заживет как на собаке.
*
Мать наотрез отказалась записаться в ликбез. Агитация, которой я подвергал ее чуть ли не каждый день, ни к чему не привела. Но нельзя было допустить, чтобы родительница секретаря ячейки и председателя селькресткома осталась неграмотной. Пришлось решиться на последний шаг. Я предложил матери заниматься со мной на дому. Мать подумала и согласилась.
– Так уж и быть, – сказала она с таким видом, как будто за бесценок уступала дорогую вещь. – Учи, раз другого выхода нету…
Обрадованный, я достал в школе картонную азбуку. В час, установленный для занятий, разложил ее на столе в горнице. Мать с опаской посмотрела на буквы, потрогала их заскорузлыми пальцами. Потом глубоко вздохнула и обреченно кивнула головой.
– Ну что ж, начинай, сынок. Видно, уж судьба такая…
Стало жаль ее, и я решил поскорей приступить к делу. Взяв букву «а», я сказал:
– Вот, ма, смотри. Это первая буква алфавита. Она произносится так: ааа! Ну-ка, повтори.
– Ааа! – протянула мать, подражая мне. – Ааа! Ааа! Ааа! – несколько раз пропела она, прислушиваясь к своему голосу. – Анна!
– Вот-вот! – обрадовался я, решив, что учеба началась успешно. – Нюрка наша как раз и состоит из этих четырех букв. Два «а» и два «н».
– Из чего состоит Нюрка? – недоверчиво переспросила мать.
