Текст книги "Великие голодранцы (Повесть)"

Автор книги: Филипп Наседкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 17 страниц)

И вот мы, как отшельники, чахли в сельсоветской комнате. Штудировали газету «Молодой коммунар», читали разные книжки, спорили о социализме, о котором понятия не имели. И конечно, скучали. Коротать вечера приходилось без девчат, А какое же веселье без девчонок? Они же наотрез отказывались идти к нам. Никакие уговоры и посулы не помогали.

Но вот появились струны, и все изменилось. Впрочем, не одни только струны, а и фабричная балалайка. Та самая, которая так неожиданно выручила меня в ночной степи. Андрюшка Лисицин и Гришка Орчиков принесли и свои самодельные, но голосистые. На каждую навесили по шести струн. И зазвенели они, три балалайки, как оркестр. Куда там старой колупаевской гармазе!

Несколько дней на здании сельсовета красовалось объявление, намалеванное крупными буквами. Но на «Вечер дружбы» явилось всего лишь трое девчат и двое парней – Ленка Светогорова с подружками и Яшка Поляков с Семкой Судариковым. Не только густо, а даже пусто. За многотрудную подготовку – и такая скромная плата. И все же мы радовались. Лед тронулся. Заговор равнодушия нарушен. Завтра эти девчонки и ребята разнесут молву о том, как хорошо было в сельсовете. И другие не устоят. Потому-то мы, сил не жалея, развлекали первых гостей. Мы кружили девчат в вальсе, с ребятами выбивали чечетку. И старания наши не пропали даром. Надежды оправдались с избытком. На другой день пришло вдвое больше ребят. На третий – втрое. А на четвертый мы и считать перестали.

Но и после этого приходилось трудиться до седьмого пота. Мы попеременно играли на балалайках, носились с девчонками в танцах, не скупились на рассказы и шутки. Так от вечера к вечеру. Ребята валили в сельсовет чуть ли не с заходом солнца. Теперь что-то неудержимо тянуло их к нам. Может, звонкие балалайки? Или деревянный пол? На нем не то что на земляном – легко выстукивать каблуками. А может, покоряло разнообразие? В перерывах между танцами Сережка Клоков декламировал стихи, Андрюшка Лисицин показывал остроумные фокусы, а Володька Бардин организовывал массовые игры. Правда, игры были без поцелуев. Ребята называли их постными. Но желающих участвовать в таких играх хватало. И проходили они весело, с шутками и смехом.

По вопросу о поцелуях в ячейке тоже были жаркие споры. На этот раз победили мы с Володькой Бардиным. Мы заклеймили такие игры как старорежимные и вредоносные. И сумели доказать, что подобные упражнения противоречат духу нашего времени. Да и как это можно целоваться в сельсовете? На посиделках еще куда ни шло… Но в сельсовете?.. Нет, это было бы чересчур! От стыда покраснел бы не только комсомол, а и Советская власть…

Но и без поцелуев молодежь развлекалась неплохо. До полуночи звенели балалайки, стучали каблуки, слышались песни. А в полночь приходил конец забавам. Парочками и группами растекались гости по домам. В сельсовете оставались только мы, комсомольцы. И начиналось самое трудное. Из соседней комнаты выносились подогретые возле грубки ведра с водой. С ног сбрасывалась обувка. Штаны закатывались выше колен. И мокрые тряпки начинали плясать по старым, выщербленным половицам. Таково было условие Лобачева.

– Хотите собираться и развлекаться? – сказал он, отвечая на нашу просьбу. – Пожалуйста, ничего не имею против. Только керосин ваш, как и на посиделках. А вместо топлива – пол. Утром пол должен быть как зеркало…

И мы терли его, старый, шершавый пол, мыли теплой водой, насухо вытирали суконками. И он в самом деле блестел почти как зеркало. А лбы наши покрывались крупными каплями пота. Но никто не жаловался, не роптал. Каждый знал, что победа не дается без труда.

*

Однажды в самый разгар веселья в сельсовет ввалилась ватага подвыпивших молодчиков. Как на самых захолустных посиделках, они принялись кривляться и паясничать. Ванька Колупаев без приглашения уселся на видном месте, оттеснив Андрюшку Лисицина, игравшего на фабричной балалайке, и рванул поблекшие мехи гармошки. Но сиплый, расстроенный лай не вызвал восторга, и круг оставался пустым. Только Петька Душин вразнобой затопал хромовыми сапогами и гнусавым голосом запричитал:

 
Челды, елды, через колды чеколды.
Пил бы, ел бы, не работал никады!..
 

Мы с тревогой следили за гуляками, не зная, что предпринять. Затевать ссору, а тем более драку в сельсовете не хотелось: легко можно было испортить хороший вечер. Да и скандал не принес бы пользы. Скорей наоборот. По селу поползли бы кривотолки и пересуды. И Лобачев мог взъерепениться. И закрыть «красные посиделки». Вряд ли он стал бы разбираться, кто прав, а кто виноват. Уговаривать же хулиганов было бесполезно. Уговоры действовали на них так же, как арапник на бешеных собак.

Вдруг Петька рванул Ленку Светогорову на середину круга.

– А ну, Светогориха, поддай жару! А то захочу, враз поколочу!

Ленка брезгливо фыркнула и пошла на место. Петька подскочил к ней, повернул ее к себе и звучно чмокнул в губы.

– Вот тебе, шваль!

Ленка со всего размаху залепила ему оплеуху.

– А вот тебе, мразь!

Кругом одобрительно засмеялись.

– Молодец, Ленка!

– Так ему и надо!

– Не будет слюнявиться!

Побурев от стыда, Петька приблизился к Ленке и принялся расстегивать ремень на френче.

– Сейчас я проучу тебя, зануда!..

Но перед ним встал Сережка Клоков.

– Отставить учебу. Учи себя на печи, а тут лучше помолчи…

Снова смех. Петька повернулся к Сережке, смерил его вызывающим взглядом. Но тем и ограничился. Крепкий комсомолец не девчонка. С ним не так-то просто сладить. А Петька не отличался храбростью. И нападал только на слабых. Да и то исподтишка.

На выручку дружку поспешил Васька Колупаев.

– Сгинь, комса, а то дам по носам! Го-го-го!

Сережку отстранил Илюшка Цыганков. Он спокойно сказал Ваське:

– Уноси ноги, живодер! Да поскорей, пока цел.

Васька обалдело выпучил глаза. Его не боятся!

Ему угрожают! Вот так диво! Он захохотал так, что огонь замигал в лампе.

– Мотри-ка, пужают! А кто? Голытьба! Хлам и мусор!..

Илюшка вплотную подступил к Ваське, сжал кулаки.

– Хватит ломаться, бузотер! Мы не пугаем, а предупреждаем. Убирайся со своей шатией! Не то вынесем на носилках…

Васька хотел было гаркнуть, чтобы голосом потушить лампу, но поперхнулся, словно подавившись собственным гневом.

– Не ты ли вынесешь, Цыган?

– А хоть бы и я.

– Не чуди, пролетарий! А то, как бог черепаху…

– А ну, пойдем, друг!

Васька еще пуще выкатил слюдяные глаза.

– Ты это сурьезно?

– Как видишь.

– Один на один?

– Верно понял…

Я с беспокойством смотрел на Илюшку. Что он делает? На что надеется? Вспомнилась схватка в церковной ограде. Тогда Илюшка и Митька вдвоем еле сдерживали Ваську. Теперь же он один вызывает громилу. Уж не рехнулся ли парень?

– Гоже! – рыкнул Васька багровея. – Но допреть гроб закажи. И с комсой простись…

Илюшка взял Ваську за руку и потащил к выходу.

– Пошли, комик! Сейчас сам угодишь в могилу…

Упираясь плечо в плечо, они вышли на улицу.

За ними, перебрасываясь шутками, хлынули все. На ходу мы условились разнять драку, как только Илюшка выбьется из сил. На улице нас ничто не связывало. Да и большая часть ребят держала нашу сторону.

Вокруг бойцов сразу же сомкнулось живое кольцо. И со всех сторон посыпались советы и предупреждения:

– Порядок блюди, ребя!

– Дуй на полную и без обману!

– Сзади не нападать!..

Яшка Поляков и Петька Душин бросились притаптывать снег. Ничто не должно мешать бою. Ванька снял с брата ватный пиджак. Под ним оказалась куртка с ременными застежками. Илюшка тоже разделся, оставшись в одной рубашке.

– Правильно! – громогласно похвалил Семка Судариков. – А то жара будет!

Илюшка и Васька сошлись в центре круга и насторожились, готовые ринуться друг на друга.

– А ну, вдарь! – великодушно предложил Васька, будто Илюшкин удар должен был доставить удовольствие. – Да не промажь! Больше одного не удастся!..

Еще несколько секунд они стояли один против другого, освещенные звездами. Но вот Илюшка качнулся в одну, потом в другую сторону, словно раскачивая в себе силу, и стремительно ударил Ваську в лицо. В ответ раздался многоголосый выкрик:

– Вот это съездил!

– Аж зашатался!

– Вася, дай сдачу, милок!

Подхлестнутый криками, Васька бросился на Илюшку. И остервенело заработал кулачищами. А Илюшка пятился назад по кругу, отбиваясь и увертываясь. Казалось, не будь плотной стены из возбужденных зрителей, он бросился бы наутек. Но так только казалось. Я видел: Васькины удары не достигают цели. Они впустую бороздят воздух.

«Так, Илюша, – мысленно подбадривал я комсомольца. – Уходи от прямых. Уклоняйся и жди случая. И бей без промаха. Глуши одним ударом…»

И Илюшка будто услышал меня. Как молния, метнулся он на Ваську, едва тот остановился перевести дух. И нанес несколько ударов, вызвавших всеобщее ликование.

«Как мексиканец, – с радостью думал я, вспомнив рассказ Джека Лондона. – Сначала закрывался от вихря, потом сам налетел вихрем. Молодец!..»

Тревога отступила, и я с интересом стал наблюдать за поединком. Еще бы! Не простая, а классовая схватка! От ее исхода зависело многое: либо богатеи вволю поиздеваются над нами, либо сами проглотят горькую пилюлю. И я еще жарче подбадривал Илюшку:

– Так, Илюша! Уклоняйся и выматывай! Так. Очень хорошо. Не пропускай момента. И наноси ответ…

Васька с каждой минутой выдыхался. Удары его становились редкими, а дыхание – тяжелым и прерывистым. Мы видели это и торжествовали. Видел это и Илюшка. И постепенно захватывал инициативу. Наконец пришла Васькина пора защищаться. Но он делал это неумело: ведь до сих пор ему не приходилось обороняться. А Илюшка, вдохновляемый нами, окончательно выпрямился. И атаковал без устали, не оставляя ни одного открытого места. И бил сильно, точно, расчетливо. Кулаки его неуловимо взлетали над Васькой. Они не давали ему ни минуты покоя. И вынуждали тратить последние силы.

Ребята ревели от восторга. Даже девчонки, обычно молча наблюдавшие кулачки, визжали. Да и как было не визжать! Непобедимого громилу бьют. И кто бьет-то? Илюшка Цыганков. Ничем не приметный парень. И поделом грубияну. Не будет измываться над девчатами!

Внезапно Васька, как мешок с мякиной, рухнул наземь. И вытянулся на снегу, будто испустив дух. Ванька бросился к нему и принялся тормошить брата:

– Вась, а Вась! Ну же, вставай! Не кобенься!

А мы окружили Илюшку. Прошка набросил ему на плечи пиджак. Митька заботливо пригладил на голове взмокшие волосы. Ребята поздравляли победителя, похлопывали его по плечу. Но Илюшка ничего не замечал. Он стоял в боксерской стойке и смотрел на еле поднимавшегося Ваську. А когда тот, наконец, встал, шагнул к нему и спросил:

– Сыт или еще хочешь?

Васька не ответил и, пошатываясь, побрел прочь. За ним уныло поплелись дружки. А вдогонку им полетели свист, смех и злое улюлюканье.

*

В тот же вечер, когда мы остались в сельсовете, Илюшка рассказал, как все случилось. Вскоре после того как я поведал ребятам о храбром мексиканце, Илюшке пришлось побывать в городе. Вместе с отцом он возил на базар пеньку, чтобы на вырученные деньги подкупить хлеба.

В городе Илюшка зашел в горком комсомола. И признался, что хочет научиться боксу. Он сказал, что стремится к этому не ради забавы, а для борьбы с классовым врагом. Секретарь горкома со вниманием отнесся к просьбе и написал записку с адресом.

В спортивном обществе Илюшку приняли также приветливо. Показали кожаные перчатки и «грушу». И подробно объяснили, как надо тренироваться. А на прощание подарили книжку, в которой обо всем рассказывалось просто и ясно.

Вернувшись домой, Илюшка набил песком сумку и подвесил ее в сарае. Потом надел овчинные рукавицы и принялся обрабатывать самодельную «грушу». И так с весны до нынешнего боя. Каждый день по нескольку раз. Даже в жаркое лето не изменял режиму. И все тайком, втихомолку. Чтобы не дознались и не подняли на смех.

– Хотелось, как тот мексиканец, – признавался Илюшка, застенчиво улыбаясь. – Это здорово помогало. Но помогало и другое. Я представлял, что передо мной не сумка с песком, а враг. Сильный, злой, хитрый. И надо было победить этого врага…

А недавно Илюшке снова довелось побывать в городе. На этот раз они с отцом возили рожь и покупали одежонку для малышей. Конечно, Илюшка не преминул заглянуть к спортсменам. Теперь они приняли его как друга. Обо всем расспросили подробно. И решили проверить, чего достиг начинающий боксер. На руки надели настоящие перчатки и вывели на подмостки, обтянутые канатами. В другом углу оказался. веснушчатый подросток со светлым вихорком. Слушая наставления инструктора, Илюшка думал, каким по счету ударом свалит паренька. Но едва они сошлись на середине ринга, как сам непостижимо очутился на полу. Правда, быстро вскочил, умело увернулся от нового удара. Даже сам успел нанести удар, от которого подросток зашатался. Но все же долго продержаться не смог. Паренек загнал его в угол между канатами и забил бы совсем, не останови судья бой.

– Молодчина! – похвалил Илюшку инструктор, похлопывая его по спине. – Смело дрался. И долго стоял. Мы же выставили против тебя мастера в весе «петуха»…

А сегодня Илюшка решился выступить против Васьки. У громилы, конечно, вес скорее бычачий, чем петушиный. А силы не меньше, чем у иного буйвола. Но не зря же говорят: велика Федора, да дура. Илюшка подтвердил эту мудрость, посрамив силача.

– Ты, понятно, доложишь Симонову, – вдруг сказал Илюшка, повернувшись ко мне. – А он присобачит мне какой-нибудь уклон. Скажет, идеями надо бороться, а не кулаками. И влепит выговор.

– Что ты, Илюша! – воскликнул я, да так громко, что свистнул на букве «ш», рассмешив ребят. – И не подумаю докладывать. А если бы и доложил, ничего не было б. Симонов-то, он же неглупый парень. Понимает что к чему. А что до нас, то я так скажу. Нынче ты заработал не выговор, а благодарность.

Глаза Илюшки радостно засияли.

– Ты это правда?

– Ну, конечно, правда! – с жаром продолжал я. – И ты сейчас убедишься… – Быстрым взглядом я окинул ребят. – Предлагаю объявить товарищу Цыганкову от ячейки благодарность. За то, что он проучил классового задавалу. И тем самым высоко поднял авторитет комсомола. Кто «за»?..

И первым поднял руку. За мной подняли руки все.

*

На сходки карловцы собирались редко. А собравшись, не очень-то разглагольствовали. Не любили тратить слова, словно они дорого стоили.

Обычно сходились у Кости Рябикова. Он был уполномоченным сельсовета по Карловке. К тому же его хата вмещала больше народу, чем любая другая на хуторе. А хозяйка, добрая и простодушная Катерина Степановна, так встречала хуторян, что невозможно было усидеть дома.

Но на этот раз и жилище Рябикова оказалось тесным. На сходку явились не только мужики, а и бабы. Даже моя мать, чуравшаяся всяких собраний, и то пожаловала. Пожаловала вслед за отчимом, должно быть не доверяя ему. А может, подозревая сына в дурных намерениях.

Мужики курили больше обычного. Скоро в хате, несмотря на полдень, стало темно. Пришлось зажечь лампу. Но она горела нехотя, задыхаясь в дыму. Бабы чихали, кашляли и обзывали мужиков нелестными словами, а те только посмеивались и продолжали дымить.

«А кто звал вас, сороки? – как бы говорили они всем своим видом. – Сами показали прыть. А ради чего, спрашивается? Вертелись бы у печи да лепили калачи. А не совали нос в общий обоз…»

Но многие сами притащили жен. Чтобы в случае чего спрятаться за их спину. И свалить на них вину. Дескать, мы тут ни при чем. Это все бабы. А что с них взять, отсталых?

А позвали мужики жен потому, что сами страшились. Коммунисты, видите ли, намереваются взломать порядки, заведенные исстари. И сварганить какую-то артель, именуемую «тозом». А как можно жить целой артелью, когда в одной семье часто не бывает ладу? Вот и тревожились. И на всякий случай старались огородиться.

Сидя рядом с Костей за столом, я наблюдал за собравшимися. Односельчане. Добрые и сварливые. Податливые и упрямые. У каждого своя душа. А в каждой душе свои потемки. Попробуй проникнуть. И отгадать, что там.

Взгляд невольно задержался на Иване Ивановиче. Чуткий и уважительный сосед. В то же время колготной и взбалмошный. В любую минуту может взорваться. И поднять шум. А потом, когда увидит, что напрасно, сморщится, как от боли, и скажет:

– Ишь ты, едят ё мухи. Взбрыкался, как необъезженный. Вожжа под хвост попала.

Но детектор все-таки тронул старика. Не раз он вспоминал слова, услышанные из Москвы. И не раз жалел, что не довелось еще послушать столицу.

– Это ж надо, а? – сокрушался он, когда заговаривали об украденной антенне. – Да как же можно так? Сам бы отрубил руки подлецам!..

Но про печи в клубе помалкивал. Будто ничего и не было. Молчал и я. Но молчал не потому, что забыл или смирился. Нет! Забыть и смириться трудно было. Ждал тепла. А когда оно придет, печник и сам назовется. И загладит свой грех перед народом.

Думая так, я смотрел на деда Редьку. А он, словно почувствовав мой взгляд, вдруг встрепенулся, заерзал на скамье и вскинул бороденку.

– Слышь-ка, Костенька, начинать бы пора. Не то бон как пропотели и провоняли чадом…

Другие тоже заворчали, требуя открывать сходку. Рябиков пробежал по лицам глазами, точно подсчитывая собравшихся, и сказал:

– Открывать так открывать. И правда, семеро одного не ждут… – и кивнул. – Валяй, Касаткин, докладывай…

Я встал, но меня опередил все тот же дед Редька.

– Слышь, Костенька, – сказал он, дернув себя за бороду. – А отчего не сам ты докладываешь? Ты ж у нас хуторской вождь. И мы уже привыкли к твоим докладам.

Костя скривился, будто проглотив какую-то тухлятину.

– Никакой я тебе не вождь, – сказал он. – А кто докладывает, неважно. Партячейка поручила ему. Он кандидат, ну и все тут.

– То-то, кандидат, – не сдавался Иван Иванович. – А на что нам кандидат, коль в натуре имеется член?

На деда зашикали. И Костя, ободренный поддержкой, сказал:

– И что ты лезешь в каждую дыру, Иваныч? Как какая-то затычка, честное слово! Ни одно собрание не обходится без твоих вылазок. Да были б вылазки подходящие. А то так, одна дурость. – И властным движением руки остановил пытавшегося возразить старика. – Сиди и слушай. Некогда нам с тобой дискуссировать. – И снова мне: – Давай докладывай.

Я встретился глазами с матерью. Она смотрела на меня сурово, будто заранее осуждала. И глаза других карловцев показались строгими, осуждающими. По спине пробежал неприятный холодок, внутри что-то защемило. Но я взял себя в руки и, была не была, начал.

Я рассказывал о том, что такое товарищество по совместной обработке земли. Рассказывал обстоятельно и, как самому казалось, убедительно. О таком коллективном объединении я знал все до мелочей. А знал из газеты, которую получал на ячейку. В последних номерах она напечатала несколько рассказов о разных артелях. Из каждого рассказа я выбрал самое важное, объединил в одно целое, заучил на память и теперь шпарил как по писаному.

Мужики слушали в глубоком молчании. И смотрели на меня подозрительно, будто я готовил им западню. Но дали договорить, потом глухо загудели, беспокойно заерзали, звонко зашлепали губами, раскуривая цигарки.

И опять первым вскочил дед Редька. Сжимая в руках потертую капелюху, он спросил меня:

– Слышь-ка, мил-друг, а откуль ты про все проведал? Ежели это, знамо дело, не секрет?

Я ответил, что обо всем, что рассказал, прочитал в газете. Дед Редька подергал себя за щупленькую бороденку и показал выщербленные зубы.

– А почему ж это мы должны верить газете? Можить, в той газете прописана сущая брехня. А ты нам энту брехню за чистую правду преподносишь?

Прежде чем я ответил, Рябиков стукнул кулаком по столу и наставительно сказал:

– Предупреждаю, дед. Не имеешь права подозревать наши газеты в брехне. Это тебе не буржуйская пресса, а советская печать.

– Усмиряюсь, Костенька, – просипел Иван Иванович. – Я тольки так, промежду прочим. Для выяснения, стало быть. А подозрениев никаких не имеем. Упаси бог.

– Ясно, – сказал Рябиков. – Еще есть вопросы?

– А то как же? – встрепенулся Иван Иванович. – Беспременно есть. И главный такой… – Он повернулся ко мне, и на морщинистом лице опять расползлась хитрая усмешка. – А скажи-ка, мил-друг, что допрежь явилось на свет божий – курица аль яйцо?

– Как это? – не понял я.

– А вот так, – пояснил старик. – Ежели, скажем, курица, то из чего она вывелась? А коль яйцо, то кто ж его снес?..

Хохот всколыхнул дымное облако под потолком. Я растерянно смотрел на гогочущих мужиков, на визжащих баб и с обидой думал об Иване Ивановиче. И что за въедливый старик? И отчего ведет себя не по-соседски?

А Рябиков, утихомирив сходку, сердито сказал деду Редьке:

– Вопрос к делу не относится. И не баламуть собрание, дед. А то я не погляжу, что самый старый.

– Не согласный с тобой, Костенька, – возразил Иван Иванович. – Вопрос мой дюже людям к делу подходит. В самую притирку. А ежели вы с ним, – кивок в мою сторону, – не в силах справиться, то отвечу сам. И курочка и яичко разом на свет появились. А произвел их, значитца, бог. Как и все сущее на земле. И нас сотворил такими, какие есть. А потому, стал быть, невозможно нас, как скотину, на общий баз…

– Ну хватит, – досадливо махнул Рябиков. – Садись, дед. Тебя выслушали. Послушаем кого другого…

От окна отвалился Костопаров, один из богачей Карловки, переступил валенками, словно утверждаясь на ногах, и нетерпеливым движением расправил бороду.

– Сообща оно, можить, и сподручней. А тольки, как же это можно сопоставить? Чтобы справедливость соблюсти. Вот возьмем, к примеру, меня и кого-то из безлошадных. И что ж тодыть получится? Я на своих лошадках буду пахать, сеять, скородить, снопы с поля таскать и прочие дела делать. А безлошадник в то время станет чем заниматься?

– Безлошадник в это время будет делать другое, – решился я восстановить свой пошатнувшийся авторитет. – Полоть сорняк, косить, снопы вязать, молотить.

Костопаров окинул меня снисходительным взглядом.

– Полоть, косить, вязать, – повторил он, наигранно улыбаясь. – А ежели я все это сам с сынами и невестками могу? В таком разе как быть?

– В таком разе как хотите, так и поступайте, – разошелся я. – Уж вас-то никто силком в артель не потянет. Обойдемся и без ваших сыновей и невесток…

– Ах даже так-тось! – воскликнул Костопаров, сделав обрадованный вид. – Ну, тоды благодарствуем. И вопросов больше не имеем…

Костопарова сменил Гришунин, тоже видный карловец, владелец крупной пасеки. И этот не скрыл беспокойства. И, сравнив себя с многодетным бедняком, заключил, что тот, бездельничая, припеваючи будет жить в артели. Семен Палыгин, хромой сапожник и отец десятерых детей, приняв укор на себя, матерно выругался и заявил, что ни за какие деньги не согласится объединяться с костопаровыми и Гришуниными.

– Еще надо посмотреть, кто больше бездельничает. А потом уж и оскорбление наносить. А то ответ держать придется.

А потом наступило молчание. Никто ни о чем не спрашивал, ни о чем не говорил. Мужики беспрестанно сопели цигарками, а бабы вызывающе поджимали губы. Будто сговорились играть в молчанку и сорвать сходку.

Рябиков много раз просил высказываться, но ответом было упорное молчание. И тогда он достал тетрадь, разгладил ее на столе и, послюнив карандаш, сказал:

– Не желаете говорить, будем записываться. Вступаю в ТОЗ первым. – И аккуратно вывел в тетрадке свою фамилию. – Кто следующий?

Вторым записался Семен Палыгин. За ним подали голоса еще трое безлошадников. И снова молчание.

Я глянул на отчима. Согнувшись, он прикрывал лицо ладонями, будто стыдясь чего-то. Я перевел взгляд на мать. Она, наоборот, сидела прямо и не отрывала от меня глаз. И тогда я громко сказал:

– Записывай и меня…

Рябиков записал и мою фамилию. На середину вышагнул дед Редька.

– А ты что ж, мил-друг, никак всей семьей идешь?

– Нет, – ответила за меня мать. – Он записал себя. А мы пока что подождем.

– А как же со стригуном-то? – не унимался Иван Иванович. – В артель отдадите аль при себе оставите?

– Ничего не дадим, – отрезала мать. – Пусть идет голый. И наживается вместе с артелью. А мы свое нажили сами. И никому ничего не отдадим… – Она встала, накинула на голову платок. – Вот и весь сказ. А теперь прощевайте. Хватит воду в ступе толочь…

Она вышла. За ней встали другие бабы. За бабами потянулись мужики.

Проходя мимо стола, отчим, не подняв глаз, проговорил:

– Правильная ваша затея, ребятки. А только народ пужается. И Прасковья Ивановна покамест ни в какую. Ни на что не поддается. Ни на какую агитацию…

И вот мы остались одни. Рябиков, Палыгин, я и трое других безлошадников. Долго молча смотрели друг на друга, будто виделись впервые. Потом Костя сказал:

– Начало положено, товарищи! Оформим артель. Назовем, как и хутор, именем Карла Маркса. Никто не против? Считается принятым. А теперь изберем председателя. Называйте кандидатуру…

Мы хором назвали его. Он кивнул, точно благодаря, и подытожил:

– Итак, ядро социализма зародилось и у нас. Теперь начнет расти и развиваться. Как плодовое дерево в хорошей почве…

*

Я не сомневался, что мать снова выгонит меня из дому, и перебирал в уме знакомых, где можно бы приютиться. Теперь я уже не чувствовал страха, как год назад, и не собирался прятаться.

Но мать не выгнала меня. Она только с нескрываемой горечью сказала:

– Живи как знаешь. Сам по себе. А мы сами по себе. И на нас не надейся. Чужой ты нам. Постоялец…

И, не желая слушать меня, вышла из хаты. А отчим, когда за ней закрылась дверь, попыхтел трубкой и сказал:

– А ты не горюй, сынок. Мать, известное дело, расстроилась. Тяжко смириться с твоим отколом. Но ТОЗ этот самый вы образовали не напрасно. Я вот подумал и решил… Пора и нам начинать ломку. Хорошую жизнь никто на блюдце не преподаст. За нее, как видно, придется драться. А драться с пользой можно только сообща. То есть, значитца, коллективно. Так что верное приняли решение. И пусть он, ваш ТОЗ, покамест не ТОЗ, а «тозик», все одно – великое дело. Минет время, и артель разрастется. И всех нас объединит. Всех до одного. И мать наша пойдет. Как увидит, что не подвох, так и потянется. Она ж себе не лиходейка. А покамест надо подождать. Требуется время. – И, вздохнув, покачал головой. – На многое требуется время. И на то, чтобы ТОЗ образовать. И на то, чтобы кулаков одолеть. И на то, чтобы с отсталостью нашей покончить. На все требуется время. Даже на то, чтобы понять это самое время. Ну, значитца, в какое живем. И уж придется набраться терпения. Другого выхода нет…

*

Однажды в селькрестком явилась Домка Землякова. Без приглашения опустившись на табурет у стола, она широко улыбнулась и подмигнула мне раскосым глазом.

– А я к тебе, председатель. Хлеб весь вышел. Последние крохи доедаем. Вызволи, председатель. Христом богом прошу.

С безотчетной тревогой я пододвинул к себе бумаги, боясь, как бы она не сцапала их.

– А самогонкой, что ж, уже не промышляешь? Это ж доходная статья.

Домка тяжело вздохнула и болезненно поморщилась.

– Лапонина-то посадили. Вот и статья лопнула. Как мыльный пузырь. Так что лишилась доходу.

– Кроме Лапонина, есть и другие винокуры.

– Других не знаю. Не связывалась. Только Лапониным кормилась. А теперь кормежка кончилась. Все, что заработала, истратила. Ни гроша, ни зернышка. Хочь клади зубы на полку.

По ней не видно было, что она нуждалась. Краснощекая, грудастая, она выглядела цветущей молодкой. И глаза настырно блестели. В крестком чуть ли не каждый день приходили бедняки. Больше всего это были вдовы. Прося помощи, они плакали, стонали. А эта не плакала, а улыбалась. И улыбалась так, будто пришла не хлеба просить, а в гости звать.

– Ну, так как же, председатель? Пудиков пять бы. И мукой, понятно. А то этот дьявол, Комаров-то, за помол уж больно дерет. Ну, вызволяй, председатель.

– Не могу, – сказал я, почему-то испытывая раздражение. – Не располагаю возможностью. Да и вряд ли ты нуждаешься.

– Ей-богу, нуждаюсь. Вот те крест. – И небрежно перекрестилась. – Нужда уже на плечах. Давить начинает. Ну, отпусти, председатель. Пудиков пяток. Двое ребятишек. Да и самой жрать надо. – И, воровато оглянувшись на дверь, подалась ко мне. – А я уж отблагодарю. Зайдешь как-нибудь, бутылочку разопьем. Самого крепкого достану.

Я чувствовал, как загораются мои уши. Хотелось надавать ей по щекам и выгнать вон. Ничего другого нахальная вдова не заслуживала. Но я сидел неподвижно, как пригвожденный к месту. И ничем не выражал негодования. Она была еще и кляузной, эта Землячиха. И несладко приходилось тому, кто попадал ей на язык.

– Ну, так как же, председатель? – спросила Домка. – Поладили?

– Нет, не поладили, – набрался решимости я. – Самогонка твоя не требуется. Угощай кого-либо другого. А я тебе неподкупный. Хлеба не дам. Ни за что не дам.

Домка обиженно поджала губы. А потом спросила:

– Что за причина, председатель?

– Я уже сказал, – пояснил я. – Не такая уж ты беднячка.

– Как это не такая? – возмутилась вдова. – Двое сирот. Мужа в гражданку потеряла. Ни кола, ни двора нет. Хата и та подпорок просит. Какую ж тебе еще беднячку?

– На самогонке небось немало наспекулировала? Сотнями, должно, загребала?

Домка полоснула меня злым взглядом:

– Ххха, сотнями! Какой ты провидец! Прямо в нутре все замечаешь…

– Ладно, – прервал я. – Кончим разговоры. Хлеба нет. Купишь в городе на базаре.

На круглом лице вдовы проступили коричневые пятна. А раскосые глаза совсем сузились и стали похожи на лезвие ножа.

– В город сам проваливай. А я в кресткоме получу. Не хуже других горемыка. Имею полное право. И требую.

Я не выдержал и, грохнув кулаком по столу, крикнул:

– А я не дам!

Домка вся выпрямилась и тоже бухнула кулаком по столу.

– Нет, дашь!

– Нет, не дам!

– Нет, дашь!

Усилием воли мне все же удалось удержать себя, и я, стараясь быть спокойным, сказал:

– Ну, вот что. Уходи отсюда. Сейчас же уходи. Иначе я не ручаюсь…

Домка смерила меня презрительным взглядом.

– Ах, так! – угрожающе прошипела она. – С тобой по-хорошему, а ты по-скотски? Ну что ж, как знаешь. А только пожалеешь.

– Это о чем же? – спросил я, почувствовав на спине холод.

– А все о том же, – усмехнулась вдова. – Распущу слушок. Молодчик-то этот, Хвиляка, за хлеб ласку потребовал. И не дал, как отказала…

От нее можно было ожидать что угодно. Но тут она превзошла все. Я долго смотрел на нее.

– И думаешь, тебе поверят?

– Еще как!

– Но это же брехня.

– И что ж что брехня? Кое-кто обрадуется ей. И раздует получше правды.

Вспомнились Дема и Миня Лапонины. Братья и впрямь с радостью подхватят клевету. И разнесут по всему свету. Они только и ждут случая, чтобы очернить противников.

– Да за такую выдумку я привлеку тебя к ответу.

– А ну, скажи, что сделаешь?

– В суд подам.