Текст книги "Великие голодранцы (Повесть)"

Автор книги: Филипп Наседкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц)

Схватив быка за рога, Моська всей тяжестью повис на них. Бык же, стараясь сбросить человека, яростно мотал головой. Видя прямо перед глазами красные штаны, он ревел. Максим же, цепко держась за рога, метался из стороны в сторону. Малейшая ошибка могла привести к катастрофе. Но Музюлев был не из трусливых. Он не терялся даже в минуты страшной опасности. Не растерялся он и теперь. Изловчившись, он схватил быка за ноздри и вонзился ногтями в скользкую и нежную переносицу. Взревев, бык попятился назад. И задними ногами угодил в яму, из которой брали глину. Воспользовавшись этим, Музюлев подбежал к быку сзади и с силой ударил его сапогом. Бык выпрыгнул из ямы и хотел было снова наброситься на красные галифе, но было уже поздно. Максим схватил его за хвост у самого корня и заорал во все горло:

– Урррааа!

Этого бык уже не мог вынести. Спасаясь бегством, он со всех ног бросился по улице. Музюлев же, продолжая кричать «ура», во весь опор несся за ним. В сгущавшемся сумраке мелькали красные галифе. А гитара за спиной бренчала всеми семью струнами.

У переулка бык вдруг круто свернул. Не удержавшись, Моська сорвался с хвоста и кубарем покатился по земле. Поднялся в жалком, даже непристойном виде. Гитара обломками висела на шее. А галифе лопнули сразу на обеих ягодицах.

Так Музюлев вернулся на родину. Над этим долго потешались. Но сам Максим не очень сокрушался происшедшим. Через некоторое время он поступил в милицию и получил новое форменное обмундирование. Красные же галифе распорол по швам и заставил мать сшить в полотно. Полотно прибил к палке. И в первый же революционный праздник, а это был день Октябрьской революции, вывесил этот флаг над крыльцом хаты. А только недолго красная тряпка трепыхалась на осеннем ветру. На другой день к Музюлевым явился Лобачев, председатель сельсовета. И потребовал немедленно снять штаны.

– Не то я вынужден составить протокол. И привлечь тебя к ответу за оскорбление Советской власти…

Максим недоуменно пожал плечами и подчинился. А потом завернул в красный лоскут осколки гитары, перевязал струнами и закопал в землю. И кто знает, может быть, вместе с остатками бродяжничества захоронил он и ту часть души, которая так долго не давала покоя?

Обо всем этом я вспомнил, сидя в комаровском тарантасе рядом с Музюлевым. Вскоре тарантас подкатил к милицейскому дому и остановился у главного подъезда. Максим первым спрыгнул на землю и приказал нам следовать за ним. Я двинулся в обход лошади, беспокойно бившей копытом. Внезапно лицо полоснула боль. Я схватился за щеку и увидел, как осклабился мельник.

– Да стой же ты, дьявол! – выругался он, вожжами осаживая жеребца. – Не то еще раз огрею!..

Да, он умело огрел его. Так огрел, что обжег и меня. Щека пылала, как разрезанная. Но я ничем не показал боли. Пусть не ждет, что комсомолец расплачется. Этого никогда не будет.

В передней за столом сидел молоденький милиционер и двумя пальцами тыкал в пишущую машинку. За дверью с табличкой «Начальник И. М. Малинин» слышались голоса. Музюлев докладывал о Знаменской операции. В результате этой операции в райотдел милиции доставлены представители враждующих сторон.

В переднюю вошел и Комаров. Присел на скамью у самой двери кабинета, благоговейно сложил руки на коленях. А я стоял у окна и с тяжелым чувством ждал. Лицо горело, обида сжимала горло. Но я старался не показывать возмущения. И прятал щеку от мельника. Конечно, он ударил умышленно. Но пусть лучше думает, что промахнулся.

Из кабинета выбежал Музюлев. Оставив дверь открытой, он кивнул мне:

– К начальнику!

Я вошел в комнату и увидел огромного человека. Затянутый в ремни, он стоял за столом и строго смотрел на меня. Длинные рыжие усы его шевелились, а большой живот чуть ли не лежал на столе. Ноги мои сразу отяжелели, а по спине волной прокатился холод.

– Что стал? – сказал начальник густым басом, не предвещавшим ничего хорошего. – Шкодить мастер, а отвечать – в кусты! А ну подойди, подивлюсь…

Ноги кое-как пододвинули меня к столу, а глаза со страхом уставились в мясистое лицо. Еще раз, оглядев меня, начальник сердито сказал:

– Ты что там партизанишь? Кто дал тебе право нарушать законы? Что ж молчишь? Или ты думал, что это сойдет тебе с рук? Черт знает что! Безобразничают, своевольничают. А за них тут оправдывайся и вывертывайся. Ну, отвечай. Что натворил там?

С огромным усилием я выпростал язык откуда-то из горла и зачем-то переступил с ноги на ногу.

– Мы хотели… У нас нет клуба… А школа народная… На конференции по культуре…

Я хотел было сказать, что это Симонов подсказал нам, но начальник остановил меня.

– А это что такое? Кто тебя так?..

Я невольно провел по щеке рукой.

– Он, Комаров.

Широкое лицо Малинина потемнело.

– Как же это?

– Ударил жеребца, а попал в меня.

По губам начальника скользнула усмешка.

– Ишь ты, ловкач! Ударил жеребца…

Он вышел из-за стола и позвал Музюлева. Тот в ту же минуту вырос на пороге.

– Слушаю, товарищ начальник!

Малинин решительно махнул рукой.

– Комарова!..

Мельник вошел спокойно и уверенно. Остановился посреди комнаты и угодливо улыбнулся. Но Малинин ничего не заметил. Подойдя к Комарову, он качнулся на скрипучих сапогах, будто собираясь ударить, и насмешливо сказал:

– Так, так. На других – с жалобой, а сам – за рукоприкладство?..

Комаров попытался было что-то возразить, но Малинин остановил его:

– А ну-ка, гляньте на свою работу. Гляньте хорошенько…

Я повернулся к мельнику щекой. Тот побледнел и потупился.

– Нечаянно, гражданин начальник!

– Ага, нечаянно! – злорадно повторил Малинин. – Метил в жеребца, а угодил в комсомольца! Да еще в секретаря ячейки? Ну, знаете!.. – Он зашел за стол, костяшками пальцев постучал по нему. – Жалуетесь на беззаконие, а сами… Или законы только для нас, а вы от них свободны?.. – Он опять вызвал Музюлева и приказал составить протокол. – И арестовать. Арестовать обоих. До особого распоряжения!..

*

Музюлев водворил нас в одну камеру. Пожелав арестантам всего хорошего, он закрыл дверь и звякнул замком.

Комаров злобно хихикнул и сказал!

– Вот уж никогда не думал, что придется сидеть с каким-то комсомольцем.

– А мне никогда не приходило в голову, что буду наедине с кулаком под запором.

– Я не кулак! – рассвирепел мельник. – Слышишь ты, голодранец? Я хозяин! И всегда буду хозяином!

– Что кулак, что хозяин – одна сволочь, – выпалил я. – А вот будете ли вы хозяином всегда, это еще мы посмотрим.

– Кто это – мы? – зашипел Комаров, покрываясь красными пятнами. – Кто, я спрашиваю?

– Народ, – стараясь быть спокойным, ответил я. – Народ решит, хозяйничать вам или нет. А скорее всего выбросим мы вашего брата на свалку и сами станем хозяйничать.

Комаров весь затрясся. И сунул мне под нос кукиш.

– А вот на-ка, выкуси! Сам и со своими бандитами. Не быть тому, чтобы вы добром моим пользовались! Никогда не быть! Ишь, чего захотели! Хозяйничать! Да мы вас скорее в порошок…

– Но, но, гражданин Комаров! – сказал я, – Осторожней. Вы не на мельнице, а в милиции. Держитесь поприличней.

Комаров зло расхохотался.

– Слыхали? Щенок учит меня! Меня, Комарова!.. – Он подступил ко мне и заскрежетал зубами. – Я вот сейчас возьму и удавлю тебя, как… как… как… – И протянул руки с пальцами, похожими на когти. – Вот сейчас покажу тебе народ.

Я отступил в угол и невольно оглядел камеру. Тесная, с маленьким оконцем, забранным железной решеткой. Ускользнуть в такой тесноте немыслимо. В самом деле, схватит и удавит. Вон они у него какие, ручищи! Да и сам – крупный, плотный, как дуб. Нет, с таким не справиться!

А Комаров шипел, брызгал слюной.

– Всех порешим! Всю коммунию и комсомолию! Чтобы никогда не соединились пролетарии!

Глаза его наливались кровью, грудь ходила ходуном. Казалось, он лишился рассудка. И готов на что угодно. Надо было как-то оглушить его, чтобы пришел в себя. И я, собрав всю выдержку, спокойно сказал:

– А пуля, пуля в лоб?..

Комаров вздрогнул, как от выстрела, сжал кулаки и опустил их.

– У-у-у, дьяволы! – простонал он. – Холеру бы на вас! И всех до одного!..

Он тяжело опустился на топчан и затих. А я вышагнул из угла и насмешливо спросил:

– Что же вы, гражданин Комаров? За собственную шкуру сдрейфили?

Комаров не ответил. Он будто сразу оглох. Я присел на противоположный топчан.

– Времена ваши улетучились. И вам уже не сладить с нами. Руки стали короткими. А у нас выросли. И еще будут расти…

Комаров молчал. Весь съежившийся, он уже не казался страшным. Я вытянулся на голых досках, подложил руки под голову. Хотелось подчеркнуть независимость. Но причиной была усталость. Она валила с ног. Сколько труда и волнений. И все за один день.

Вспомнились ребята. Конечно, они уже разорили внутренность школы. Остались стены, пол да потолок. Скоро эту коробку мы наполним новым делом. Каким будет это дело, я еще не знал. Но твердо верил: оно будет интересным и полезным.

Я снова бросил взгляд на Комарова. А может, и правда, народ скоро расправится с богатеями? И станет сам распоряжаться их богатством, нажитым чужим трудом? Словно почувствовав мой взгляд, Комаров выпрямился, посмотрел на меня и скривился, будто проглотил какую-то гадость.

– Слушай ты, малый! Тебе говорю, хамлетина!

Я ничем не показал готовности к разговору.

– Оглох, что ли? – продолжал мельник. – Или язык прикусил от страху?

Я презрительно фыркнул.

– Ошибаетесь, гражданин Комаров! – Я-то не испугался. А вот вы дали трепака. И сразу – в кусты!

Комаров что-то проворчал, должно быть, выругался. Потом сказал, поерзав на шершавых досках:

– Ладно, черт с тобой! Слушай, что говорю…

– Между прочим, у меня есть имя.

– Зато у тебя нет учтивости, босяк!..

Я не отозвался и продолжал пялить глаза в потолок. Мое равнодушие бесило мельника. А мне это и надо было. Не всегда сила солому ломит. А дух возвышает даже немощных. Но Комаров тоже умел сдерживаться.

– Хорошо. Как тебя там? Ну, Хвилька.

– Не Хвилька, а Филька, раз на то пошло, – разозлился я. – И без всякого ну. Я вам на батрак, чтобы нукать.

Комаров весь передернулся. Даже расправил пальцы, как стервятник когти. Но снова сдержался, подавил ярость.

– Ну, слушай же, Филька, – с шумом выдохнул он. – Я предлагаю мировую.

– Мы непримиримые враги.

– А, дьявол! Ну, не мировую, а так… Сделку, что ли?

– На сделку с классовым врагом не пойдем.

– Да чтоб тебе, поганец! – прохрипел мельник. – С ума сведешь, собака! Ох, ты, мать божья!

Ну, как там? Договор, что ли? Давай договоримся. Отдадим школу. Делайте с ней что хотите. А за это скажешь, что ударил нечаянно.

– Как же нечаянно, когда с умыслом? – возмутился я.

– С умыслом, – подтвердил Комаров. – А почему? Обозлил ты меня. Расселся в тарантасе, как барин. А меня в кучера превратил. Вот и взяла злость. А ты скажи, что ненароком. И будем квиты… – Он подался ко мне, словно хотел, чтобы я понял все. – Ну, подумай, какая тебе выгода, что меня упрячут? Да и упрячут ли? Свидетелей-то не было. Отопрусь и выкручусь. Но школу тогда уж дудки. Ни за какие деньги…

Он четко выговаривал слова, будто хотел поглубже вогнать их в мою голову. Но этого и не требовалось… Я хорошо понимал его намерение. Выиграть на проигрыше. И все же не хотелось поднимать шума. Подумаешь, какой-то рубец! Мало ли их было, рубцов? Пройдет несколько дней, и от него не останется следа. Да и в суд тащиться из-за этого охоты не было. Тем более что там и меня самого по головке не погладят. Школу-то разорили мы самочинно. Нет, уж лучше обойтись без суда и прочего разбирательства. Но унижаться соглашением с кулаком тоже не было никакого желания. И потому я решительно заявил:

– Договариваться с вами тоже не намерены. А школу все равно заберем. Она не ваша, а народная. Понимаете? А вам лучше всего не противиться. И отдать ее подобру-поздорову. А что до вас лично… можете не трусить. Мы не такие, как вы, жлобы. Не занимаемся тяжбами.

– Спасибо, – пробурчал Комаров. – Я вижу, ты хоть и комсомолец… И в случае нужды…

– Благодарствуем, – в свою очередь, сказал я. – Лично от вас нам ничего не требуется. И на этот счет можете быть спокойны…

После обмена такими любезностями мы снова замолчали. А рыжие пятна на потолке уже расплывались. Камера затягивалась мглою. Наступал вечер.

Снова подумалось о ребятах. Как-то они там? Наверно, и не подозревают, что секретарь – в каталажке? В душе заворошилось беспокойство. Долго ли еще будут держать? И за что арестовали? И посадили под замок? Да еще вместе с заклятым врагом!

Но вот за дверью послышался скрежет, и она, взвизгнув, открылась. Из темноты выплыл Музюлев. Я обрадовался и кинулся к нему.

– В чем дело, Максим? За что меня посадили?

– Арестованный! – строго сказал Музюлев. – Здесь нет Максимов.

– Извини, – попятился я назад. – Хотел узнать, когда меня освободят.

– Я и пожаловал за твоей персоной, – сказал Максим и остановил Комарова. – А ты посиди еще. Твой срок не пришел…

В кабинете Малинина я увидел Симонова. Он кивнул мне в знак приветствия и раздраженно сказал:

– И все же это – безобразие. Хоть бы посадил в разные камеры.

– А где они у меня, разные камеры? – отбивался Малинин. – Одна была свободная. Что оставалось делать?

– Не знаю, ничего не знаю, – возмущался Симонов. – Посадить секретаря ячейки. Да еще вместе с кулаком. Это же черт знает что! Я поставлю вопрос в райкоме партии.

– Пожалуйста, ставь, твое право, – пожал плечами начальник милиции. – Но у меня не было другого выхода. Я должен был задержать обоих. И сделал это ради пользы…

Симонов, так и не успокоившись, ушел. А я сказал Малинину, что решил не жаловаться в суд. Начальник одобрительно закивал головой.

– Вот и правильно. Его нелегко зацепить. Скажет: ненамеренно. И все тут. А судья у нас такой… Формалист и буквоед…

Привели Комарова. Тот поклялся, что пальцем меня больше не тронет.

– Смотрите, – предупредил Малинин. – Еще раз… И не ждите пощады…

И приказал освободить обоих. Мы вышли на улицу. Комаров отвязал застоявшегося жеребца, сел в тарантас и покатил по вечерней дороге. А я, гордый победой, двинулся пешком.

*

Вскоре после этого церковный совет решил передать для нужд общества здание бывшей церковноприходской школы. Бумагу такую доставил в сельсовет косоглазый пономарь Лукьян. Лобачев даже растерялся от необыкновенной доброты церковников. А мне с необычайным возбуждением сказал:

– Ну и молодцы! И как это вам удалось? Мы-то уже ломали о них зубы. Дважды пытались и ничего не добились. А все потому, что стоит это здание за церковной оградой. А туда наша власть пока что не распространяется…

Мы же прямо-таки ликовали. Еще бы! У нас теперь будет настоящий клуб. Скоро мы будем ставить спектакли, собирать молодежь, проводить разные вечера. А пока… Пока же мы работали не покладая рук. Благо дома ничем не были заняты. В поле подсолнух уже прополот, а рожь лишь дымилась пыльцой. Луга же для сенокоса только подходили.

Мы строили сцену. Разметил ее отчим. Он явился в клуб как бы невзначай и проторчал с нами до вечера. Но дела продвигались все же медленно. Не хватало материалов. Не все можно было сделать своими руками. Лобачев всякий раз отнекивался и, скупо улыбаясь, говорил:

– Не паниковать, ребята. Раз уж взялись, так дуй до конца. На готовое и дурак сядет. А вы найдите выход из невозможного. Вот тогда будете герои…

Нужна была перекладина над сценой. А ее-то как раз и недоставало. Что было делать? В Хуторском лесу такую не добыть. Там – мелкота. Ехать в Хмелевое или Казенный лес – далеко. К тому же там требовалось разрешение лесничества. А оно на порубку шло не охотно. И работа стала. Стала так, что хоть ложись да помирай.

После душевных мук я – будь, что будет! – отправился искать счастья на мельницу. Я не знал, что скажу мельнику. Но верил в успех. Да, это унижение, но во имя чего? Не личная же выгода толкала меня. А отказать Комаров не мог. Ведь я же выручил его тогда. Не будь моего согласия, сидеть бы ему в тюрьме. А то и штрафу не заплатил. Ничем не пострадал. Как же тут жадничать? Даст бревно, непременно даст. И никому не проговорится. Не будет же церковный староста бахвалиться тем, что помогал богопротивное заведение строить.

Подойдя к забору, я увидел Клавдию. Она сидела на скамье у дома и читала книгу. Я окликнул ее.

Она подошла и озабоченно посмотрела на меня.

– Что угодно?

– Гражданина Комарова.

– А ты кто такой?

– Секретарь ячейки.

– Какой ячейки?

– Известно какой, комсомольской.

Клавдия открыла калитку и сказала:

– Пожалуйста. Заходи…

Мы подошли к дому и присели на решетчатую скамью. Клавдия спросила, как меня звать. Я назвался. Она перелистала странички книги и сказала, что отца нет дома.

– Но он скоро будет, – добавила она торопливо, словно боясь, что я уйду. – А мне приятно познакомиться… – И, глянув на меня, замялась. – Я даже собиралась повидаться… По делу… Не смогли бы вы принять меня в комсомол?

– Нет, – сказал я, скрыв удивление. – Классовых врагов не принимаем.

Клавдия обиженно вздернула черными бровями.

– Да какой же я классовый враг?

– Дочь классового врага. А это одно и то же…

Теперь брови ее сошлись на переносице.

– А отец мой, какой же он классовый враг?

– Хозяин мельницы. Богач чуть ли не на весь район.

– Хозяин, богач, – подтвердила Клавдия. – Но почему же из-за этого враг? Даже наоборот. Он согласен с Советской властью, поддерживает ее…

Я рассмеялся, вспомнив, как Комаров грозился порешить коммунию и комсомолию. А Клавдия, недоуменно пожав плечами, продолжала:

– Ну да, и людям пользу приносит. Мелет муку, дает взаймы хлеб. Правда, за плату. Но как же без платы?

– И работников держит. А стало быть, эксплуатирует. Иначе сказать, наживается за счет чужого труда.

– Но кто-то должен работать на мельнице. Потом какая же это эксплуатация, если работники получают зарплату? И немалую.

– А зарабатывают твоему отцу во много раз больше.

– Но если бы мельница была государственной, они также работали бы и зарабатывали.

– Да. Они также работали и зарабатывали бы. А только польза была бы не одному человеку, а всему народу…

Клавдия сузила карие глаза.

– А ты, оказывается, грамотный.

Я равнодушно развел руками.

– Да уж какой есть…

С минуту молчали. Потом Клавдия решительно встряхнула кудряшками и спросила:

– А если я уйду от отца, порву с семьей? Тогда вы примете меня?

Я подумал и хотя не так решительно, но все же отрицательно покачал головой. Губы Клавдии задрожали, будто она готова была расплакаться.

– Но почему же?

– Да все потому же. Уйдя из семьи, ты не перестанешь быть дочерью врага… – В свою очередь, я с любопытством глянул ей в лицо. – А на что тебе комсомол?

Клавдия замялась, опять перелистала книгу, которую держала в руках.

– В этом году я собираюсь поступить в университет. Вот комсомол бы и пригодился… И вообще… – поспешно добавила она, решив, что проговорилась, – я бы очень хотела вступить… Мне нравится…

– Не выйдет, – сердито сказал я. – Классовых врагов не принимаем…

Клавдия снова замолчала. Но вдруг, словно вспомнив что-то, спросила:

– А ты любишь читать книги?

– Люблю, – признался я. – Даже очень.

– А что читал?

– Разное. «Тайну пятнадцати», «Дон-Кихота», «Капитанскую дочку». Еще кое-что.

– «Тайну пятнадцати» не знаю. А «Дон-Кихот» и «Капитанская дочка» – это хорошо. Интересный книги. И полезные. – Она снова резанула меня узкими глазами. – А стихи любишь?

Я признался, что люблю и стихи, назвал Пушкина, Некрасова и Кольцова. Все эти книги были в сундуке, который переехал к нам вместе с отчимом. Клавдия показала мне книжку и спросила:

– А вот этого поэта читал? Сергея Есенина? Вот, посмотри.

Я глянул на голубой томик и повертел головой.

– Есенина не читал. Не знаю такого.

– Очень интересный поэт. Можно сказать, гениальный. Вот, послушай… – Она раскрыла книгу и, странно завывая, прочитала короткое стихотворение. – Чувствуешь, какая сила? А какая глубина проникновения! Настоящий певец России!.. – И опять скосила карие глаза. – А он был богатым. Даже очень. За стихи получал много денег. И не только в России, а и за границей. Отовсюду рекой текло к нему золото. И никто его за это не считал врагом. Наоборот. Советская власть даже гордилась им. Как же тогда понять? Богатый мельник – классовый враг, а богатый поэт – классовый друг. Где же тут логика?

Я не ожидал такого оборота. К тому же не знал, что такое логика. И конечно, стушевался. Но скоро овладел собой и сказал:

– Про Есенина ничего не знаю. Какой он там – великий или нет, богатый или бедный, – ничего сказать не могу. А вот про отца твоего, тут ясная логика. Классовый враг. Да к тому же заклятый…

Клавдия закусила губу, с пренебрежением оглянула меня и вдруг спросила:

– А ты драные брюки носишь, чтобы хвастать своим пролетарским происхождением?

Я внимательно осмотрел свои штаны. Действительно, драные вдоль и поперек. Но дыр-то не видать. Все аккуратно заплатаны. И латки такие ладные, даже разноцветные. Просто залюбуешься. Нет, что ни говори, а мать, видно, на такие дела мастерица. Только сзади малость сплоховала. На обеих половинках посадила круглые, темно-синие заплаты. Будто глаза какого-то зверюги. Вот тут, как видно, перестаралась. А во всем другом… Нет, мне заплаты даже нравились. Бывает куда хуже. И потому я не без гордости ответил:

– Да, брюки драные, это правда. А только ношу их не затем, чтобы похваляться. Нет. Щеголяю в них, чтобы отцу твоему угодить.

– Как это?

– А вот так. Он любит называть нас голодранцами. Ну, чтоб величал так не напрасно.

– А вы что ж, не голодранцы?

Меня забавляла ее злость, и я с нарочитой серьезностью сказал:

– Голодранцы. А только если уж на то пошло, то голодранцы не просто какие-то, а великие.

Клавдия громко рассмеялась.

– Понимаю. Великие потому, что заплат великое множество.

– Нет, не потому. Великие потому, что великое дело делаем. Старый мир разрушаем, а новый строим.

Но болтовня надоела мне, и я спросил, как скоро явится ее отец. Клавдия глянула на ручные часы и, в свою очередь, спросила, на что он мне.

– Может, я смогу заменить?

Я признался, зачем пришел. Клавдия с недоверием глянула на меня.

– Бревно? Только-то?

– Для нас это много. Вся работа из-за этого стала.

– А есть они у нас, бревна?

– Сколько хочешь.

– А нужно только одно?

– Одно.

– А может, больше? Не стесняйся. Может, пять, десять?

– Да нет, не надо десять. Одно. Больше не требуется.

Клавдия подумала и решительно сказала:

– Приезжай завтра. Выбирай любое. Какое понравится…

*

А утром на следующий день, войдя в клуб, я увидел на полу кругляк длиной во всю сцену. На кругляке сидели Илюшка Цыганков и Митька Ганичев. Вид у ребят был усталый, но в глазах светилось торжество.

Напустив на себя равнодушие, Илюшка сказал:

– Проблема разрешена. Получай обрубок. И выделывай перекладину…

Я осмотрел дубок. Ошкуренный, ровный, выдержанный. Перекладина – на сто лет.

– Откуда он появился?

– Из Сергеевки приволокли, – ответил Илюшка.

– Где же вы его там раздобыли?

– А на мосту, – пояснил Илюшка. – Мост там новый начинают строить. Старый-то половодьем снесло. Вот общество и затеяло новый. На днях дубки завезли для свай. Ну, мы с Митькой и решились. Вечером он запряг лошаденку, и мы отправились. Понятно, не сразу туда, а в объезд. Долго колесили по полю, аж пока совсем стемнело. Потом заехали в болото, скрыли лошадь в кустах и своим ходом незаметно подкрались к речке. Скатили сваю с насыпи, заарканили веревкой и потащили.

– Как пыжились! – добавил Митька, почему-то весь поеживаясь. – Дуб тяжелый. А тут – кусты да родники. Илюха два раза чуть не с головой нырял. Вон до сей поры мокрый. А мне по ноге этой сваей садануло. Да так, что и сейчас больно.

Он вытянул правую ногу. Ступня заметно вспухла и посинела.

– Все это ерунда, – не без гордости сказал Илюшка. – Главное – дело сделано. Цельный дубок. И такой, что звенит. Теши, строгай, укладывай на место…

Они рассказывали о краже, как о подвиге. А мне становилось страшно. Оттого, что за это, может быть, придется отвечать, и оттого, что они не сознавали, что натворили.

– Погодите-ка, ребя! – остановил я Илюшку. – Как же это так? Это же воровство. Самое обыкновенное.

– Какое воровство? – возразил Митька. – Что ты выдумываешь? Мы выручили ячейку…

– Вы украли сваю, – перебил я. – Украли, понимаете? Совершили недостойный поступок!

– Слушай, – скривился Илюшка. – Не раздувай кадило. Подумаешь, украли! Какой-то дубок!.. А для чего взяли? Не для самих нее себя!

– Для чего бы ни взяли, – горячился я. – А взяли без спросу. Стало быть, украли. Он не наш, этот дубок. Не наш, понимаете? И вы не имели права…

– А как же школа? – спросил Митька. – Школу-то мы тоже без спросу. Не сваю какую-то, а школу.

– Школа – другое дело, – настаивал я. – Она принадлежит народу. А кроме того, тут столкновение классовых интересов. И борьба культуры с невежеством. А мост…

– Ну, развел антимонию, – разозлился Илюшка. – Сколько пережили. Думали: получим пышки, а он нам – шишки. Обидно…

А Митька, прихрамывая, прошелся вдоль кругляка и с горечью сказал:

– Знал бы, ни за что не поехал…

Я понимал их отчаяние. Но не мог заглушить возмущения. Украсть сваю. И у кого же? У таких же, как мы, людей, решившихся на общественное дело. Нет, такое оправдать нельзя. Ничем и ни под каким видом.

Когда явились ребята, я рассказал им о случившемся. Они долго и хмуро молчали. Первой собралась с духом Маша.

– А честь ваша где? – спросила она Илюшку и Митьку. – О ней вы подумали?

– Удивительно! – воскликнул Сережка Клоков. – Надумали и помчались. И никому ни слова. А разве ж так можно? На что ж тогда ячейка?

– Ну ладно, – заметил Андрюшка Лисицин. – Хватит шпынять. Давайте думать, как быть.

– А что ж тут думать? – сказал Володька Бардин. – Вернуть сваю – и весь разговор.

– Как вернуть? – не понял Митька Ганичев.

– А как взяли, так и вернуть, – пояснил Володька. – Ночью. Через то же болото, чтобы никто не видел.

– Да, – согласился Прошка Архипов. – Ничего другого не остается. Вернуть так, чтобы ни одна душа не узнала. А самим – молчок. Иначе позор всей ячейке.

Илюшка сидел прямо и напряженно. Челюсти его были стиснуты, глаза блестели слезами. Расстроенным выглядел и Митька. Дотронувшись до ушибленной ступни, он прохныкал:

– Опять тащить. Он же такой грузный, дуб. А там болото. Вон какие мы грязные.

– Я пойду с вами, – сказал Прошка Архипов. – И помогу. Что ж теперь делать?

– И я, – обрадовался Андрюшка, словно вызывался на прогулку. – Вчетвером сподручней. Двое – на одном конце, двое – на другом…

Спросили Илюшку и Митьку, как они думают. Илюшка обиженно усмехнулся и сказал, что сделает так, как решит ячейка. А Митька, тяжело вздохнув, повторил, что не решился бы, если бы знал, что все так обернется.

– Нынче же вернуть сваю, – заключил я. – Илюшке и Митьке помогут Прошка и Андрей. Больше никого не надо. Чтобы не было лишнего шума… – Я перевел дыхание и продолжал: – А еще предлагаю… Товарищу Цыганкову объявить выговор за то, что запятнал воровством комсомольскую честь. Вот так. А насчет товарища Ганичева… отложим прием его в комсомол на три месяца. Чтобы на ошибке этой воспитался…

Ребята угрюмо молчали. Илюшка опустил голову и свел плечи, будто, наконец, почувствовав тяжесть, свалившуюся на него. Митька весь залился краской, будто ему стало стыдно за самого себя.

– Итак, решаем, – сказал я дрогнувшим голосом. – Голосую, кто «за»?

Ребята с видимым усилием подняли руки, точно они вдруг стали непослушными. И только Прошка Архипов неподвижно сидел со сплетенными пальцами на коленях. Мы повернулись к нему и, не опуская рук, замерли в ожидании. А он, поглядев на Илюшку, глухо сказал:

– Ладно. Голосую «за»…

Но руку так и не поднял. Может, потому, что в эту минуту в клуб неожиданно вошла Клавдия Комарова. Нарядная и веселая, она остановилась перед нами и дружески улыбнулась.

– Здравствуйте, великие голодранцы! – И запнулась, заметив нашу отчужденность. – Ой, простите! С языка сорвалось. Вчера ваш секретарь… – и кивком показала на меня, – вот он так назвал вас. Ну, я и повторила… Да не смотрите на меня так. Кажется, я человек, а не антилопа какая-то… – Она усмехнулась и подошла ко мне. – Я передала твою просьбу отцу. Сначала упрямился. И злился. А потом согласился. Так что можешь приехать и взять…

Краснея и путаясь, я сказал, что уже не требуется. Клавдия удивленно подняла крутые брови.

– Вчера требовалось, а сегодня не требуется?

– Вчера требовалось, а сегодня нет, – раздраженно подтвердил я. – И вообще… Не нуждаемся. Ясно?

Клавдия пожала плечами и наморщила лоб.

– Ну что ж. Была бы оказана честь. – И вдруг потупилась, словно чего-то смутившись. – А еще вот что. Насчет Есенина. Вчера я сказала неправду. Мне неизвестно, был ли он богат. Скорее – наоборот. Но душа у него была богатая. Потому-то он и писал так… – И протянула мне голубой томик. – Возьми. Я уже прочла. Да ну же, бери!

Ребята смотрели на меня во все глаза. А я глупо молчал и не знал, на что решиться. Принять подарок или отвергнуть? Все же любовь к книге взяла верх, и я робко принял томик.

– Спасибо… А только зря… Я бы мог купить…

– Пожалуйста, читай, – сказала Клавдия. – Мне она не нужна. В городе у меня есть такая. Можешь совсем оставить. На память…

И кивнула ребятам, продолжавшим молча глазеть на нее. Показалось, она снова назовет нас великими голодранцами. Но она ничего больше не сказала и, шурша розовым платьем, вышла.

Когда за окнами проплыла ее фигура, Сережка Клоков спросил, с какой это просьбой я обращался к мельнику. Придумывать небылицу было стыдно, и я признался во всем. Точно оглушенные, ребята растерянно глядели на меня. Потом Прошка Архипов сердито произнес:

– Ну и ну! Скажи кто другой, не поверил бы. Непостижимо!

– Лучше украсть, чем лезть к кулаку за подачкой, – проворчал Илюшка. – Меньше позора.

– Нет, нет! – взволнованно воскликнула Маша. – И то и другое плохо. Даже противно! Но протягивать руку кулаку… Просить подаяния…

Негодовали все. И поносили меня на чем свет стоит. Идти за помощью к кулаку! Да еще к какому кулаку-то! К тому самому, с каким только что пришлось сразиться!

– А зачем поперся-то? – не унимался Прошка Архипов. – За бревном каким-то. Ххха! Узнай люди – проходу не будет. Скажут: болтуны желторотые. Трубят о классовой борьбе, а к тому же классовому врагу за выручкой лезут.

Я понимал их возмущение и все же защищался. Мало ли еще приходится обращаться к богатеям? Почти вся беднота в кабале у них. Но никто же не осуждается. А тут всего-навсего бревно. Пустяковая мелочь.

– Дело не в мелочи, а в принципе, – сказал Володька. – И за бедноту не надо прятаться. Ты ж обращался к Комарову не от себя, а от комсомола. И поставил комсомол перед кулаком на колени.