Текст книги "Вот это поцелуй!"

Автор книги: Филипп Джиан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 21 страниц)

Короче, я вновь перешел через улицу. Меня окружала зеленая, наполненная хлорофиллом ночь.

Тихий холл как аквариум с зеленой водой. Такая же тихая лестница, покрытая газоном. Мои брюки стали изумрудного цвета, ботинки – зеленого. Сине-зеленая среда. Волосы на руках походили на крошечные побеги папоротника. Даже пистолет 38-го калибра по цвету стал похож на детскую игрушку. Я ненавижу эту зелень.

Дверь в глубине холла выходила в маленький дворик, где рядком стояли мусорные баки. Другая дверь, сбоку, вела в подвалы.

Старые подвалы с земляными полами, нездоровым, затхлым воздухом, сводчатыми потолками, стенами, покрытыми плесенью и изъеденными сыростью… Я знал о них, я даже работал там целую неделю вместе с Фрэнком, помогая ему разбирать книги. Да, я знал об этих старых подвалах, они соединялись сетью запутанных коридоров с подвалами соседних домов – наследие ушедших эпох. Настоящий лабиринт. Я отнюдь не горел желанием туда спускаться.

Несмотря на темноту, вход в подвалы выглядел как поросший зеленью туннель. Мэри-Джо не колеблясь пошла бы туда ради меня. До вчерашнего дня, по крайней мере. Но так или иначе, я не хотел, чтобы мне пришлось потом себя упрекать. Мне и так было в чем себя упрекнуть. Пришла пора положить конец моим потерям и поражениям. Мне скоро сорок. Я должен нанести контрудар, чего бы мне это ни стоило. Я должен принять непростые решения. Я должен опуститься на колени и собрать осколки своей жизни. Подать хороший пример Марку. Ведь я – вся его семья.

Мгновение спустя я уже был внизу. Прошел несколько подвалов, потом коридор повернул, последовал еще ряд подвалов, еще поворот; тут уже надо было выбирать, идти направо или налево. Я остановился, прислушался, но ничего не услышал, свернул налево, зато на следующей развилке – направо.

Мое упорство было вознаграждено: добрых десять минут, если верить часам, я блуждал по этим жутким катакомбам и в конце концов напоролся на ботинки Мэри-Джо. Чуть подальше я нашел ее брюки. Они валялись на земле, скомканные. Да, это были ее брюки с ремнем, а рядом валялись ключи и всякая женская дребедень, потому что карманы брюк были вывернуты. Я увидел ее носовой платок, а мелкие монетки блестели сквозь стекла моих очков, как маленькие кувшинки поблескивают на темной поверхности воды. Это было мерзко. Отвратительно. До тошноты. Я прислонился к стене, чувствуя, как пот выступает у меня на висках и струится по лбу. Острый камень уперся мне в бок, как раз в то место, куда один из клонов-полицейских ударил меня прикладом, – я в тот момент нырнул под скамейку, прикрывая руками голову, потому что он все повторял, как заезженная пластинка: «Я сейчас тебе башку размозжу».

Я затаил дыхание. Весь превратился в прослушивающее устройство. Наверное, я бы мог услышать, как паук прядет свою нить.

Сначала я ничего не услышал. Море. Антрацитовая глыба. Ничего на горизонте. Тишина – хоть ножом режь. Масляное море.

Но потом до меня откуда-то донеслись очень тихие звуки. Издалека. Слабые, невнятные. Как будто с другого конца света.

Согнувшись в три погибели, я двинулся в том направлении, откуда они шли. Брюки Мэри-Джо висели у меня на плече. Бедная моя верная старая подруга. Ох! Держись, Мэри-Джо! Ужас, неописуемый ужас! Я продвигался вперед так быстро, как только мог. Я проходил эти переплетавшиеся друг с другом зеленые коридоры насквозь один за другим, эти коридоры, покрытые тиной, мерцающими водорослями, пятнами мха, кружевами водянистых растений. Я приближался к цели. Вот я остановился – теперь до моего слуха доносился странный шум, вроде звона надтреснутого колокола. Бум… бум… Охрипший колокол… Бум… бум… Постояв минуту в задумчивости, я пошел дальше.

И вскоре заметил проблеск света. В одном из боковых проходов. Колокол больше не звонил. Я прижался к стене и затаился. Поднял на лоб свои жутковатые и смешные очки, чтобы получше рассмотреть, что происходило там, в конце коридора. Под сводчатым потолком горела голая лампочка, висевшая на конце двух сжатых в гармошку проводов. Кто-то прерывающимся голосом рявкнул: «Чертова шлюха!» Или: «Черт! Шлюха!» Точно не помню. Потом что-то упало и покатилось. Бум-бум-бум… Я бы сказал, что это было железное ведро. Мне тогда и в голову не пришло, что это было ведерко для угля, но теперь, когда вы мне об этом сказали, я понимаю, что вы правы. Да, одно из тех старых ведер для угля, в форме конической печной трубы, такими пользовались в стародавние времена, когда люди жили как скоты, разводя огонь в своих жилищах и задыхаясь от избытка окиси углерода.

– А ты, кретин, знай копай, пидор поганый! – заорал Рамон.

Я не знал, к кому он обращался. В щель между двумя досками деревянной перегородки мне не было видно, что происходит, я видел только его. Его рубашка вся была в пятнах крови. Брюки тоже испачканы кровью и забрызганы грязью. Но он не был похож на раненого, просто переводил дух. С очень довольным видом.

Резким ударом ноги я без малейшего усилия вышиб дверь (я их уже не считал). Это был просто кусок фанеры на петлях из жести, которые от первого же удара треснули, как спички.

Я почувствовал, что слева от меня кто-то есть, и выстрелил Рамону прямо в колено. Это было лучшее, что я мог сделать, прежде чем посмотреть налево.

Там оказались еще двое, через секунду я уже держал их на мушке, одним глазом косясь на Рамона, который с воем рухнул на землю. Это были его дружки. Я едва не всадил в каждого по пуле, чтобы не подвергать себя излишнему риску. Но они застыли, как статуи, с искаженными физиономиями. Молодые совсем были.

Тут я заметил Фрэнка. В яме. Похожего на зомби.

Я приказал парням лечь на живот и положить руки на затылок, целясь то одному, то другому как раз в голову. И они поняли, что этот приказ следует выполнить немедленно, увидев, до какой степени я взвинчен. А точнее, вне себя от бешенства. Когда я смотрел на Фрэнка… На зомби, вылезшего из могилы… Жуть… Сволочи! Когда я смотрел на Фрэнка, я не мог слова вымолвить! Ну, вы меня понимаете.

Я схватил Рамона за волосы и без промедления потащил к тем двоим, сунув ему дуло пистолета в ухо. Мой взгляд за что-то зацепился в глубине подвала, но я был слишком занят. Спешил. Я ударил Рамона кулаком прямо в морду, чтобы он угомонился. Раскроил ему щеку.

Когда-то у нас с Крис была параболическая антенна, и я поймал по ней документальный фильм про родео. Я позвал Крис, чтобы она тоже посмотрела на этих парней, на этих чокнутых молодых американцев. Одно из состязаний заключалось в том, чтобы как можно быстрее связать теленка. Мы с Крис так и застыли перед экраном, разинув рты, совершенно завороженные этим зрелищем. Эти парни связывали телят со скоростью света! Мы не верили своим глазам.

Теперь у меня на все ушло три секунды. Если что, я бы выстрелил им прямо в голову. Я воспользовался синтетическими веревками со специальными защелками на концах. Связал им руки за спиной. Крепко-накрепко стянул запястья. Они не проронили ни слова. Я обращался с ними жестоко. Продыху не давал. Превращал собственный страх в пылающую головню для их устрашения. Нам про это часто твердили.

Ну вот. Неплохо сработано. Я быстро поднялся с колен.

Что-то в глубине подвала притягивало взгляд, но мне еще не хватало духу подойти…

Нет, попозже. Я выглянул в коридор, прислушался.

Обернулся. Мне показалось, что я увидел ее ноги. На какую-то долю секунды. Потом заметил смятое ведро…

Я подошел к Фрэнку. Он весь сгорбился и как будто стал меньше ростом. Сил у него совсем не было, и он не мог мне помочь, когда я стал вытаскивать его из ямы, приговаривая:

– Все кончено, Фрэнк. Все кончено, Фрэнк. Все кончено, Фрэнк.

А он все сползал вниз, на кучу мусора.

Мне удалось усадить его. Он смотрел на меня с изумлением, это было видно даже на его жутко опухшем лице. Он был черен, как угольщик. Понятное дело. Нижняя губа у него дрожала. Кажется, он был готов вот-вот потерять сознание. Я не осмеливался дать ему пощечину. Взял его за руку и снова стал повторять:

– Все кончено, Фрэнк… Все кончено, Фрэнк… Все конечно, Фрэнк…

Потом я медленно повернулся и уставился в глубь подвала…

Мне по-прежнему не хватало духу, но я все же встал… Однажды мне надо было приблизиться к Крис, когда она лежала на больничной койке, мертвенно-бледная, и уже ненавидела меня всей душой. Это не увеселительная прогулка была. Каждый шаг давался мне с болью.

Я заехал ногой в рожу одному из юнцов, вздумавшему поднять голову. Надо было идти туда. Я видел ее босые ноги.

Когда я склонился над ней, я подумал, что она мертва – настолько она была изувечена. Буквально распадалась на куски. Вся в крови. У нее больше не было человеческого лица.

Я выпустил всю обойму в колени Рамона. Но это не могло мне ее вернуть.

Мэри-Джо была почти мертва, но все же не шерла. Сердце ее билось. Санитары пронеслись стрелой к машине «скорой помощи». Синие и красные отблески полицейских мигалок метались по стенам зданий. Люди в белых халатах бежали в одну сторону, полицейские – в другую. Кто-то раздобыл мне пакет апельсинового сока «Тропикана», довольно холодного, и я покорно его пил, закрыв глаза и привалившись к крылу машины. Фрэнку требовался кислород, но с ним все было более-менее в порядке. Когда его увозили, мне позвонила Крис и сказала, что Вольф в больнице, ему наложили три шва на затылок и она сейчас поедет к нему. Я был рад это услышать. Мне хотелось еще апельсинового сока. Я выпил бы еще целый пакет. Тут заявился Фрэнсис Фенвик собственной персоной и стал спрашивать меня, что означает весь этот бардак. Но когда кого-то из наших убьют или ранят, нас всех выбивает из колеи. У меня подкашивались ноги. И Фрэнсис Фенвик опустил голову…

Позже Паула мне сказала:

– Ложись спать. Сейчас три часа ночи. Ты еле живой от усталости. Ложись. Не будь идиотом.

Но я не ложился, курил сигарету за сигаретой у открытого окна в гостиной, сидя на новом стуле, положив ноги на прекрасный новый стол. Я с трудом сдерживался, чтобы не трахнуть ее. В голове не укладывалось, что мне могла прийти в голову такая мысль, что я могу так упорно думать об этом в подобный момент. Это меня пришибло. Чтобы отвлечься, я принялся размышлять о Поле Бреннене.

– Не выпивай весь апельсиновый сок, – сказала Паула. – Оставь немножко на утро.

Мэри-Джо

Сейчас март, но все еще идет снег. Черт-те что. Сад уже опять засыпало. Я включила обогреватель.

– Рекс, лежать, – сказала я. – Ты же видишь, сегодня гулять нельзя.

Но пес продолжал скрести лапами дверь.

– Что мне делать? Выпустить его? – закричала я громко-громко.

Фрэнк утверждал, что утратил слух процентов на пятьдесят, но я бы сказала, что на все девяносто.

Рекс положил лапу на подлокотник моего кресла-каталки.

– Ну, давай, опрокинь меня, – предложила я ему, пристально глядя в его черные глазищи.

Этому псу было необходимо побегать на свежем воздухе. Он ел слишком много мяса. Впрочем, мне уже порядком поднадоели его излюбленные маршруты на прогулках. Я знала их чуть ли не наизусть. Это был рай для любителей бега трусцой. Но не сегодня утром.

Сверху спустился Фрэнк. Рекс начал крутиться у его ног. Он отдавал предпочтение Фрэнку, это было очевидно. Я его выгуливала, но сердце его принадлежало Фрэнку…

– Ну, что с ним делать? Выпустить? Фрэнк ласково посмотрел на меня:

– Нет, Мэри-Джо, не надо его выпускать.

– Но пес подыхает от скуки.

Фрэнк встал у меня за спиной, чтобы помассировать мне плечи. С одной стороны, это меня раздражало, а с другой – было отчасти похоже на то, чего я так хотела…

– Фрэнк, мы можем позволить себе заплатить штраф.

– Да, но дело не в этом. Прошу тебя, не надо.

На протяжении долгих дней над нами простиралось чистое голубое небо. Воздух был холоден и сух. Солнце заливало гостиную с утра до вечера. Хоть что-то мне нравилось в этой халупе. Там, за окном, было так хорошо. Заметив, что Фрэнк смутился, я сказала ему, что теперь гостиная утратила все свое очарование. Надо всегда говорить правду.

– Но это уж точно последний снег, – ответил он. – Все наладится.

Я не знала, наладится ли. Я задавала себе этот вопрос уже несколько месяцев. И у меня по-прежнему не было на него ответа. Наверно, меня угнетало соседство с Розой Деларю. В этом пригороде, где такой свежий воздух где все домишки битком набиты жалкими и занудными университетскими профессорами с аккуратно подстриженными бородками, в вельветовых брюках, с чокнутыми женами и пикниками в лесу. Но Фрэнк прямо-таки загорелся идеей поселиться здесь, уж больно ему это местечко пришлось по вкусу. Он считал, что тут мне будет лучше. На самом деле он сам, наверное, заболел бы, если бы мы не перебрались сюда.

Он натягивал плащ, улыбаясь.

– Вот видишь, снег уже прошел. Скоро прояснится.

Я напомнила ему, что к нам должен зайти Натан, чтобы забрать свою писанину с его правкой. Фрэнк терял не только слух, но и память. Может, правда, и возраст сказывался… Он громко спрашивал сам себя, где у него голова и как он мог об этом забыть, а Рекс продолжал скулить и яростно скрести порог. Еще одно существо, совершенно ничего не понимавшее в этой жизни. Еще одно существо, недовольное своей участью.

Фрэнк вытащил стопку листков из своего портфельчика (с такими любят ходить педики), положил на стол и со вздохом сказал:

– Так… Он делает кое-какие успехи, но это все, что тут можно сказать. Да, кое-какие успехи. К чему это приведет, я понятия не имею. Все станет ясно только через несколько лет. Разумеется, при условии, что он будет держать удар. Потому что именно на этом пути и следует ожидать ударов, ведь так? Да, именно здесь их и следует ожидать. Так что надо еще посмотреть, выдержит ли он.

Я смотрела в окно. Отупело таращилась на ужасно унылое, серое небо, стиснув руками подлокотники.

– Тебе следовало бы в них заглянуть, – добавил Фрэнк.

– Нет, спасибо, – сказала я, провожая взглядом стаю воронья. – Это меня не интересует.

Фрэнк не стал настаивать. Он теперь старался как можно меньше мне противоречить. По вечерам он выходил, только чтобы слегка пройтись по нашему кварталу, где он мог приветствовать себе подобных, трудившихся в своих садиках, и хвалить их розы, такие яркие и душистые (а эти розы вели себя как Рекс: тянули ко всем свои лапы, гнусно красовались, как шлюхи, среди всего этого уродства, о котором с таким визгом и с такой немыслимой заботой пеклись эти придурки).

Иногда Фрэнк отправлялся с визитом к чете Деларю, они теперь то и дело устраивали у себя дома партии в покер и в «Детектив». Вот и все. Не знаю, как у него складывалась сексуальная жизнь. Может, у него поубавилось прыти, а может, это был просто перерыв. Реверанс в мою сторону. Впрочем, единственное, что мне было важно, – это не оставаться в одиночестве. Только это и имело значение» Вполне возможно, я могла бы как-нибудь примириться со всем остальным – если только Фрэнк постарается меня не раздражать.

Он наклонился, чтобы поцеловать меня в голову – чего я терпеть не могу, – и, глядя на небо, с хитрецой в голосе спросил:

– А что это я там вижу? Что я вижу?

Я ничего особенного там не видела.

– Не знаю, я ничего не вижу. Лежать, Рекс!

– Да посмотри как следует… вон там, между двух облаков, видишь?

Он разглядел кусочек голубого неба. Зрение у него было хорошее. Он потрепал меня по плечу, потом взглянул на часы и поморщился. Видя, что Фрэнк собирается выйти из дому, Рекс заметался как бешеный. Он громко стучал когтями по паркету, который, кстати, ежедневно до блеска натирала домработница, как и хромированные части моей коляски, их она обрабатывала каким-то специальным средством, от которого пованивало газом. Рекс лаял, подвывал, свешивал набок язык, вилял хвостом, моля нас о прогулке, он буквально истекал любовью к нам, обильно пуская слюни.

– Ну что с ним делать? Как быть, Фрэнк? Ты только посмотри на него!

– Да вижу… Но делать мы ничего не будем. Ничего здесь не поделаешь. Лежать, Рекс! Лежать, песик! Ты останешься дома.

– Кстати, ты даешь ему слишком много мяса.

– Ты думаешь? Вполне возможно. Да, ты права.

Рекс завыл, увидев, что Фрэнк уходит. Он беспрерывно скулил, пока его хозяин осторожно ступал во дворе по снегу и протирал ветровое стекло, порозовев и пыхтя, как маленький паровоз.

Я дремала, когда пришла Паула. Я открыла глаза как раз в тот момент, когда она шла через сад, протыкая снежный наст своими высоченными каблуками и кутаясь в воротник широкого мужского пальто, пытаясь сохранить инкогнито за стеклами дымчатых очков и за шелковым шарфиком, трепетавшим на ветру. Да, вот что значит быть манекенщицей! Можно сказать, она принесла с собой солнце. Все вокруг озарилось светом, а мрачноватые тени стали постепенно удаляться, струясь над холмами и распадаясь на пряди над маленьким искусственным озерцом, гладким как зеркало; кстати, Роза Деларю была избрана президентом Общества друзей озера и заставила меня подписать петицию с требованием запретить катание на велосипедах по дорожке, которая так чудесно окаймляла это озеро, равно как и игру в мяч; чтобы от нее избавиться, я, разумеется, подписала эту бумагу, приговаривая: «Конечно, Роза… Если ты полагаешь, что от этого будет толк…»

Я развернулась на кресле и крикнула Пауле, что дверь открыта.

Я не говорю, что она идиотка. Она мне нравится. Не идиотка, нет, но мне кажется, она живет с отставанием в один такт. Об этом можно судить и по фотографиям. В журналах мод на снимках хорошо заметна ее заторможенность. У нее всегда отрешенный вид. По этому отрешенному виду ее узнают. И не то чтобы она принимала такой вид нарочно, нет, она такая и есть, с утра до вечера.

Натан мне рассказывал, что она часто бьет посуду. Она могла по рассеянности вдруг выронить из рук бокал или слишком поздно сжимала пальцы, когда ей протягивали тарелку. Разумеется, подобное случалось не всегда, но не так уж и редко.

Короче, растяпа. Я закричала:

– Черт! Паула! Осторожно!

Она оставила входную дверь распахнутой настежь. Опоздала на такт. Лучше бы она разбила у меня тарелку или стакан. Пока Паула стояла как пень, Рекс проскользнул у нее между ног.

– Прекрасно, Паула! Отлично просто!

– Пес… надо же… он сбежал…

Я видела, как опрометью удирает Рекс, как он летит, словно черная стрела.

– Это так серьезно?

Я теперь почти все время была в дурном расположении духа. И сознавала это. Но чем мне надо было заняться, чтобы поднять себе настроение?

– Фрэнк, – ответила я. – Он мне голову оторвет.

Фрэнк подумает, что я поддалась минутному капризу, что я вообще поступаю как мне заблагорассудится. Если Рекс не вернется, он мне этого не простит. Решит, что я превратилась в настоящую слабоумную. Что единственное мое развлечение – действовать всем на нервы. Как, впрочем, свойственно всем в моем положении. А мне очень не хотелось, чтобы он так думал.

Пока Паула вытряхивала содержимое своей сумки на стол, я склонилась к аптечному шкафчику. В потоке золотистого солнечного света аккуратно лежали антидепрессанты, обезболивающие, снотворные, таблетки амфетамина, несколько ампул морфия – полный набор. Паула искоса наблюдала за мной» Может быть, иногда я бывала не слишком щедра по отношению к ней, а? Можно подумать, что она могла пожаловаться на то, чем мы с ней занимаемся! Но иногда я заставляла ее писать в штаны от нетерпения. Так бывало, когда я принималась в задумчивости рассматривать ампулы с морфием, будто колеблясь. Я буквально слышала, как она в душе стонала. Да, я из вредности делала вид, будто сомневаюсь, стоит ли ей их давать. Это доводило ее чуть ли не до судорог. Иногда я вела себя с ней как последняя сволочь…

Но мы ладили. Если я не засыпала на солнце, то всегда с нетерпением ждала ее прихода. И не только из-за того, что могла над ней немножко поиздеваться, нет, приятно было видеть человеческое лицо, столь разительно отличавшееся от физиономий Розы и прочих, которые приводили меня в ужас и снились мне в кошмарных снах. Это вам не «Секс в большом городе» смотреть.

– Черт возьми! – сказала я. – Ну и что, по-твоему, мне делать?

– Вот беда-то! Ты расстроилась, да?

– Рекс должен быть здесь, когда вернется Фрэнк. Обязательно. Если пес не вернется, Фрэнк меня съест. Я буду чувствовать себя униженной. Ты знаешь, что это значит: чувствовать себя униженной? Да нет, я бы очень удивилась, если бы тебе это было известно, тебе, с твоей аккуратненькой попкой.

Я сейчас такая толстая! Если так будет продолжаться, сердце в конце концов не выдержит. Вообще-то мне следовало бы соблюдать диету. Рита приходит делать мне массаж. По окончании сеанса ей впору вешать футболку сушить. Это она теряет килограммы, а не я. Но я становлюсь философом. Уже стала наполовину. Когда я не в наушниках.

С Паулой у нас получается римейк Лорела и Харди. [30]30
  Лорел Стэн и Харди Оливер – американские киноактеры, в основном обыгрывавшие контраст худого и толстого.


[Закрыть]Или «Красавица и Чудовище» в порноверсии. Но, несмотря ни на что, Паула умеет быть на удивление ловкой и действовать очень четко и точно, если нужно. А я такая жирная, и это, видимо, не облегчает ей задачу.

– Ну а теперь чего ты ждешь? – спросила я Паулу.

Она, очевидно, еще размышляла над тем, известно ли ей, что такое унижение, или нет. Похоже, пыталась залезть в шкуру толстухи. Она бросила заниматься этой фигней, только когда я закатала рукав. Надеюсь, она все-таки не пыталась влезть в шкуру толстой наркоманки, не владеющей ногами, которую доводит дурная псина. Искренне надеюсь.

Позже, когда мне стало лучше, я завела с ней разговор на особую тему:

– Когда я говорю про унижение, Паула, я имею в виду не то, о чем ты подумала. Он тебя не унизил. Он тебя бросил, но не унизил.

С ней можно было говорить либо об этом, либо о всяких постельных историях из желтых газет, там все очень красноречиво описывают, даже если пережевывают одно и то же. Как, впрочем, и в журналах мод. Ну, а о чем нам было еще говорить?

У Паулы рана была еще совсем свежа Она, правда, не выглядела, как выглядят брошенные женщины, но мрачная тень еще ложилась ей на лицо, когда об этом заводили разговор. Да, ей было больно, согласна. Эта история ей нелегко далась. Она оставила себе квартиру. Правда, она не раз пыталась покончить с собой, но никто уже не считал этих попыток. Она и сама потеряла им счет. Тяга к самоубийству была в ней заложена от природы. Начать с того, что она была бледна как смерть.

Время от времени она приезжала с мужчиной, всякий раз с новым. Он ждал ее в машине. Красивый парень, в красивой машине. И я говорила, что скучать ей не приходится. А она отвечала, что о мужиках больше и слышать не желает. «Ну, по твоему виду не скажешь», – возражала я. Тогда она бросала, взгляд на своего очередного верного рыцаря, изображая ледяную холодность, начинала вспоминать, как его зовут, или просто фыркала: «Ах, этот…» – и пожимала плечами.

Поначалу мы с ней говорили о Натане. Теперь больше не говорим. По обоюдному согласию. Избегаем этой темы по мере возможности.

Нельзя иметь все, что хочется. Такова жизнь.

Паула растягивается на диване, на солнышке. Ей неохота идти на работу. Она рассказывает мне, что Ева с Марком ругались всю ночь напролет. Она слышала их перепалку. Но я смотрю в окно и говорю ей:

– Я должна вернуть собаку во что бы то ни стало.

И мы обе разражаемся истерическим смехом.

Когда я выхожу из полудремы, Паулы уже нет. Потом мне приносят обед. Я спрашиваю у домработницы:

– Вы не видели мою собаку?

Я звоню Розе Деларю и рассказываю о своей беде. Она говорит, что сейчас возьмет бинокль. Я жду. Смотрю на деревья; с ветвей капает вода. Смотрю на воронье, на линию горизонта, смотрю на солнце, не мигая…

– Подожди, подожди, – говорит Роза. – Нет, ничего не вижу. Прости, Мэри-Джо, но я ничего не вижу. Да, кстати, скажи, как ты там справляешься?

Я вешаю трубку. Смотрю, как перелетают туда-сюда вороны. Некоторые садятся на провода. Я не желаю разговаривать с президентшей Общества друзей озера.

После полудня я кое-как выбралась на улицу и принялась звать Рекса. Я орала что было сил. Не меньше часа.

Встревоженные соседи выходили посмотреть, что происходит. Я объясняла им, в чем дело. Это был такой тихий квартал… Но я ведь не из этих темнокожих хулиганов, не шваль какая-то, я всего лишь чокнутая соседка, которой никто ничего не смеет сказать, учитывая, какое несчастье на нее обрушилось. Никто из этого сборища педерастов и дремучих реакционеров, передававших свои шмотки Красному Кресту и встречавшихся в холле синематеки, чтобы по очереди лизать друг другу задницы, никто из них и не осмеливался сказать мне ни единого слова. Я даже не ждала, пока они уйдут, и вновь принималась кричать. Я вцеплялась в подлокотники, набирала в грудь побольше воздуха и вопила что есть мочи, надрывая глотку, призывая этого идиотского пса, который один меня и не слышал. На меня бросали злобные взгляды, я видела с трудом сдерживаемую ярость и метала молнии в ответ, но меня окружали в основном католики, регулярно посещавшие церковь, поэтому они предпочитали поворачиваться ко мне спиной и дожидаться, пока я сдохну. А пока я перегораживала тротуар своей коляской и трепала всем нервы, но никто не осмеливался мне ничего сказать. Я внушала слишком острую жалость. Так что люди предпочитали смотреть в другую сторону.

Когда я вернулась домой, голос у меня пропал начисто. У меня едва хватило сил, чтобы развернуть коляску на сто восемьдесят градусов и вновь проехать через сад, который Фрэнк упрямо старался сделать таким же безобразным, как у соседей; они все обменивались своими маленькими секретами, знай себе срезали цветы, в то время как у них за спиной вдоль горизонта все полыхало и толпы людей убивали друг друга на всех континентах и на улицах того города, которого, между прочим, мне начинало не хватать, города, чьи башни и высотные здания отсюда были видны как через уменьшительное стекло, на тех самых улицах, которые я не раз прочесывала вдоль и поперек. На третьей скорости.

Я нагнулась, и мне удалось подцепить немного снега, которым я протерла лицо. В результате промочила блузку. Солнце светило ярко, но я была в полном раздрае, просто с ума сходила. Я дрожала всем телом… верхней его половиной… Да, все из-за этой истории с собакой. Я принялась делать из мухи слона и даже проплакала минут пять. До прихода Натана.

У меня не было ни единого шанса ему понравиться, само собой, но я быстренько вытерла глаза, немножко попудрилась, поправила шиньон, который наша домработница, умывавшая меня по утрам, мяла с еще большим усердием, чем мои ляжки. Мазнула по губам темной, почти черной помадой; кстати, косметикой меня снабжает Паула, а Дерек приходит на дом, чтобы выкрасить мне волосы хной, придающей им темно-рубиновый оттенок с медным отливом, и я нахожу, что он очень неплох. Кажется, во мне еще что-то есть. У меня осталось лицо, прекрасные зеленые миндалевидные глаза и красивое лицо, оно покоится на развалинах… Когда я так говорю, мне возражают:

– Ну что ты! Нет!

Иногда Дерек берет меня с собой в клубы. Находятся добрые люди, которые помогают меня перетаскивать. Я выкатываюсь в самый центр площадки и танцую – одними руками. Изо всех сил пытаюсь закадрить кого-нибудь, но мне не удается. Несмотря на мою красивую рожу. В прошлый раз я получила только струю спермы, и мой партнер бросил меня в туалете, когда я попросила у него бумаги. Видите ли, он был не джентльмен. «Но это все же лучше, чем ничего», – решила я, поразмыслив минутку. Когда Дерек привозит меня домой, я обычно пьяна в стельку. Допускаю, что в моем поведении на протяжении последних месяцев появилась некоторая распущенность. Но надо видеть сумасшедших, которые так и вьются вокруг меня, вроде тех девиц, с трудом передвигающихся на костылях. Они начинают с того, что угощают меня выпивкой. Вы скажете, что я не обязана соглашаться. А я разве сказала, что обязана? Не думаю…

С тех пор как Натан совершил ту большую глупость, у него появилась уйма времени, чтобы писать.

– Ну, что? – спросила я.

– Ты о чем?

– Она очень мучилась?

– Понятия не имею. Она не захотела, чтобы я там остался. И к тому же я не имею права ее навещать. Так что не говори мне о ней!

Когда я утверждаю, что у Натана теперь полно времени, чтобы писать, я знаю, что говорю, потому что слежу за его взглядом. С порога, едва заговорив со мной, он сразу попытался заглянуть мне через плечо. Но я взяла его листки, ту самую «вещицу», над которой он потел уже месяца два, и уселась прямо на них.

– Ну, что? – спросил он.

– Ты о чем?

– Фрэнк сказал, что я могу зайти.

– И правильно сказал. Ты можешь заходить, когда захочешь.

– Послушай, у меня чертова уйма дел, это тебе не шутки. Эдуард проходит курс лечения угрей лазером, так что вся работа свалилась на меня. Этот козел Фенвик все делает нарочно! У нас там затеяли ремонт, и маляры путаются у меня под ногами с утра до вечера. Я уже не знаю, за что хвататься! Эти чертовы архивы, там же километры! А Фенвик, сволочь, видимо, счел, что этого мало! Сволочь!

– Не надо мне ничего объяснять. Меня это не колышет. Я не жду, чтобы ты со мной погулял. Не волнуйся.

Я не видела его недели две. Он даже ни разу не позвонил. Это вот так-то обращаются со старой подругой? А? Ну не свинство ли! Как ему только не стыдно! Будто я не понимаю, что случилось. Будто я не поступила бы точно так же, окажись я на его месте.

Но он что-то тоже выглядит далеко не блестяще. Видно, дела у него и в самом делетак себе. С того самого дня, как он узнал, что Крис беременна, он ходит как потерянный. Я тогда как раз выходила из комы, и он приходил жаловаться мне – это мне-то, когда я еще находилась на грани между жизнью и смертью! Покупал для ребенка Крис какие-то вещички, игрушки, распашонки, непромокаемые пеленки. У него действительно крыша поехала, когда он узнал, что там процесс пошел. Но я ее знаю, эту его Крис. Она никогда не передумает. Хоть он зарежься у нее на глазах, хоть вскрой себе вены, это ровным счетом ничего не изменит. Уже очень давно было ясно, что она его больше не любит, что она приняла решение его больше не любить и разлюбила. Но он же слеп! Таких слепцов поискать…

Я тяну время, пусть подождет. Пусть помучится совестью. Он на это способен. Потом меня вдруг словно холодом обдает. На лбу у меня появляются морщины.

– Натан, какое счастье, что ты здесь! Это просто чудо!

– Я прихожу тебя навестить так часто, как только могу.

– Ты должен мне помочь найти Рекса. Натан, помоги мне найти Рекса, ради всего святого!

– Что? Помочь что сделать?

– Он удрал. Рекс сбежал от меня, слышишь? Ты должен помочь мне его найти.

Вот что я всегда в нем ценила. Он умеет быть милосердным. И на этот раз он был на все согласен. Он сказал, что мы сейчас же этим займемся, что паниковать не из-за чего. Это меня успокоило. От его слов я немного расслабилась. И решила тоже проявить великодушие. Я извлекла его писанину из-под задницы и протянула ему.