Текст книги "Жизнь и любовь дьяволицы"
Автор книги: Фэй Уэлдон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц)
13
Мэри Фишер живет в Высокой Башне. Ей там хорошо. Кто еще может похвастать таким шикарным адресом: Высокая Башня (бывш. Маяк), Край Света? Когда Мэри Фишер пять лет назад приобрела башню, это была просто старая развалина. Теперь это наглядный символ ее успеха. Она любит смотреть, как лучи заходящего солнца тянутся по морской глади к старым камням и окрашивают все вокруг в теплые, нежные, розовато-золотистые тона. Зачем надевать розовые очки, когда жизнь и без того прекрасна? Человек всего может добиться, если захочет. Вот, посмотрите на Мэри Фишер.
Опасно слишком привязываться к домам, опасно видеть в домах залог своего счастья.
Зачем нужен рыцарь в сверкающих доспехах, когда рядом есть Боббо – в безупречно свежей, белоснежной рубашке, в прекрасно сшитом, отутюженном костюме из тончайшей, мягчайшей шерсти, такой обожающий ее как женщину, такой уважающий ее как личность. Все, о чем Мэри. Фишер писала в своих книгах, воплотилось в жизни. Человек всего может добиться! Она же добилась!
Опасно слишком привязываться к мужчинам, опасно видеть в любви залог своего счастья.
Но еще опаснее, когда на одной чаше весов оказываются и дом, и мужчина.
Я могла бы поделиться своими мыслями с Мэри Фишер, да она меня не просила. И вообще дьяволицы советов не дают. С какой, собственно, стати?
Ах, какой замечательный был пожар! Даже моя остывшая кровь чуть-чуть отогрелась.
14
Гарсиа очень нравилось работать в Высокой Башне. Он умел располагать к себе, обладал недюжинной силой и при этом был добродушен и приветлив – просто создан для такой работы. Только он умел держать в повиновении доберманов, охраняющих владения Мэри Фишер: псы вечно бегали за ним по пятам, и это очень помогало ему держать в повиновении и весь штат прислуги – двух горничных, кухарку и садовника. У Гарсиа была в доме своя комната, с видом на море, и зимой в ней было тепло, а летом прохладно. У него были молодость и здоровье. Свое жалованье он посылал матери в Испанию; он не знал, что она снова вышла замуж. В свободное время он спускался в деревню пропустить стаканчик. В него были влюблены сразу три деревенские девушки и два юных рыбака, а поскольку он умел ловко заговаривать зубы и сексуальной энергии ему было не занимать, никто из его обожателей не имел повода жаловаться. Если и был на свете счастливый человек, этот человек был Гарсиа.
Гарсиа преклонялся перед Мэри Фишер, воздавая должное ее тонкому вкусу, внешности и богатству. Он привык считать, что она где-то там, наверху, очень высоко над ним – как блестящая луна над скованной ночью землей: там, где сама природа повелела ей быть. За четыре года, что он провел у нее в услужении, он был близок с ней пять раз. Он считал это в порядке вещей – оказывать ей любые услуги, когда в них возникнет необходимость, всегда Предельно тактично, помня свое место. И если ночью она плакала, он немедленно к ней являлся, а наутро они были снова хозяйка и слуга, и дистанция между ними сохранялась.
Другие ее любовники приезжали и уезжали, и все они были куда богаче, шикарнее и могущественнее, чем он сам, но они не вызывали у него недобрых чувств. С какой стати? У них было больше прав в этой жизни, чем у него. Всяк сверчок знай свой шесток, и так далее. А без любовников ей никак нельзя – и без него, Гарсиа, кстати, тоже: потому что ей надо работать, книжки сочинять. Как Мэри Фишер сумеет поведать о томлении плоти, об изнывающем сердце, если сама не будет всего этого испытывать? Это все равно как муки роженицы – без практики быстро стираются из памяти.
Когда Боббо заявился со своими двумя чемоданами, Гарсиа в первый момент слегка растерялся, не более того. Когда Мэри Фишер повела Боббо в дом, зарумянившись от удовольствия и радостного возбуждения, и освободила в гардеробе место для его вещей, Гарсиа понял, что это ему не нравится. Он-то полагал, что если уж Мэри Фишер когда-нибудь с кем-нибудь соединит свою судьбу, этот кто-то будет еще богаче и шикарнее, чем она сама. И тогда она больше не будет для него недосягаемой луной – но станет солнцем! А этот, Боббо, по смутным ощущениям Гарсиа, был разве что самую малость лучше любого слуги – подумаешь, бухгалтер-консультант, вкалывает за кусок хлеба. Типичный городской житель, который ничего не смыслит ни в море, ни в жизни на морском берегу; который при каждом удобном случае подходит к краю скалы, чтобы показать, какой он смелый, и во время шторма разгуливает вдоль кромки прибоя, изображая царя природы; который попросту не понимает, что морская соль творит со стеклом, или с деревом, или с кожей человека, и потому приказывает распахивать в доме все окна, когда с моря дует шквальный ветер – желает, видимо, проникнуться величием морской стихии. Не только могуществом не обладал этот человек – у него не было элементарной житейской мудрости.
Гарсиа надулся, замкнулся и велел, чтобы утренний чай отныне подавала горничная.
Когда Гарсиа увидел, как к Высокой Башне подкатывает такси и из него выходят Руфь и дети, он испытал мстительную радость. Если появилась Руфь, готовься к сюрпризам, это он уже усвоил. Как-то раз она была приглашена на ужин, и что же? Насквозь прорвала дорогой персидский ковер и залила красным вином белую кружевную португальскую скатерть – пятно так и не удалось вывести, даже с помощью химчистки.
Мэри Фишер уединилась с Боббо в своем кабинете, где они и находились, когда к дому подъехала машина. Гарсиа счел своим долгом предупредить их по внутреннему телефону, но ни Мэри, ни Боббо трубку не сняли. По-видимому, догадался он, слишком заняты любовью, чтобы отвлекаться на звонки. Он рассердился и почувствовал себя обездоленно и неуютно – точно петух в курятнике, когда одна из хохлушек отдает предпочтение другому, младшему по званию.
Руфь позвонила в колокольчик на массивной дубовой двери. В ту же минуту к двери, как оглашенные, рванулись доберманы – загавкали, запрыгали, сотрясая толстые доски. Гарсиа услышал, как жалобно заверещали до смерти перепуганные дети. Приструнив собак, он открыл дверь.
– Я хочу видеть своего мужа, – заявила Руфь, пытаясь перекричать весь этот гвалт. – А дети желают видеть своего отца.
Она стояла на крыльце подобно каменному изваянию – гигантская шахматная фигура, тяжеловесная черная ладья, явившаяся бросить вызов хрупкой, выточенной из слоновой кости белой королеве. Псы заскулили и умолкли. Гарсиа показалось, что в ее глазах он видит то же выражение, тот же красноватый отблеск, что был в глазах его матери в день, когда она вышвырнула забулдыгу-папашу из дому, не побоявшись, что он прибьет ее. Гарсиа перекрестился. От Руфи слегка попахивало дымом, и это навело его на мысль о геенне огненной. Он отступил в сторону, и она вошла. Она внушала ему страх – и в то же время желание помериться силами. Гарсиа, к услугам которого было целых пятеро на все согласных сексуальных партнеров – три любовницы и двое любовников, – считал, что ему сам дьявол по плечу. Отчего бы и не потягаться с ним? Против страха одно средство – заставить его отступить.
– Где они? – спросила она, и Гарсиа глазами показал наверх. Он не видел причин выручать Боббо и Мэри Фишер – сами заварили кашу, сами пускай и расхлебывают. Руфь коротко кивнула и стала подниматься наверх по винтовой лестнице, которая вилась вдоль центральной оси здания. Ступеньки были широкие, низкие, прохладный камень укрыт теплым розовым ковром. Дети плелись за ней, хныча, почему нет лифта. Руфь вздымала свои необъятные телеса все выше и выше, виток за витком, с поразительным проворством. Гарсиа, замыкавший процессию, вдруг подумал, что, может быть, ему удалось бы с ней совладать – и тогда она одна с лихвой заменила бы его трех нынешних подружек. Ритуал ухаживания, который в обязательном порядке требуют соблюдать эти деревенские дуры, сразу сократится на две трети, а эффект тот же. Память с готовностью подсказала нужное выражение: «брать товар оптом».
Руфь поднялась на верхнюю площадку маяка. Огромный кабинет Мэри Фишер располагался под сводом с выступающими дубовыми балками. Дерево было темное, крепкое, пропитанное соленой морской водой. Когда-то эти балки служили остовом елизаветинских боевых фрегатов – так, во всяком случае, уверял архитектор. Перестройка маяка под жилой дом обошлась примерно в 250 ООО долларов; к работам было привлечено множество людей, как местных жителей, так и приезжих. Обо всем этом Руфь была хорошо осведомлена: в свое время она познакомилась со счетами Мэри Фишер. Мало того, что Боббо часами просиживал над ними у себя в конторе, он еще притаскивал их в дом на Совиный проезд. Видно, никак не мог с ними расстаться.
Боббо и Мэри Фишер предавались любви на широком белом диване (иного Гарсиа и не ждал), когда внезапное вторжение Руфи нарушило их идиллию.
Боббо был в своей лучшей белой шелковой рубашке и сером пиджаке – больше на нем ничего не было. На Мэри Фишер просто не было ничего. Она негромко, по-кошачьи, мурлыкала от удовольствия, но это не те звуки, отметил про себя Гарсиа, которые могли бы заглушить телефонный звонок. А коли они сами почли за благо не отвечать, пускай теперь пеняют на себя. Боббо и Мэри Фишер не сразу осознали появление Руфи и ее детей. Когда же они их все-таки заметили, то реагировали по-разному: Боббо желал немедленно прекратить. Мэри Фишер – продолжать.
Энди и Никола стояли, разинув рот. Их мать даже мизинцем не шевельнула, чтобы уберечь их от созерцания родного папаши, одержимого любовной истомой и без штанов, который с усилием отлепляет от себя Мэри Фишер.
– Убери детей! – рявкнул Боббо, натягивая брюки и совершенно позабыв о трусах. – Нечего им тут делать!
– Только тут, и нигде больше, – невозмутимо ответила Руфь, – они воочию могут лицезреть акт совокупления.
– Бедный Боббо, – вздохнула Мэри Фишер. – Как я тебя понимаю! Она действительно невыносима. – И накинула на плечи большую желтую шаль с бахромой и подпоясалась розовым шелковым шнурочком, из-под которого, как полы экстравагантного платья, свисали концы шали, и когда при движении они немного расходились, в просветах мелькало ее восхитительное тело.
– Гарсиа, – обратилась к нему Мэри Фишер, – тебе не следовало допускать это беспардонное вторжение.
– Прошу прощения, мэм, – сказал Гарсиа, отводя взгляд, словно нагота хозяйки была для него большая невидаль. – Но ее невозможно было остановить.
– Да, боюсь, это нелегко, – согласилась Мэри, прощая слуге его оплошность.
– Энди, Никола! – сказала Руфь. – Вы попали в необыкновенный, удивительный дом. Раньше это был маяк. Вот почему нам пришлось так высоко лезть по ступенькам. А это очень знаменитая, очень богатая тетя. Она пишет книжки. Ее зовут миссис Фишер, и ваш папа ее очень любит, и потому вы тоже должны ее любить.
– Мисс Фишер, – поправила Мэри Фишер.
– Я просто уверена, что вам здесь понравится, – продолжала Руфь. – Взгляните! Прямо перед нами летают чайки, а если посмотреть вниз, можно видеть бассейн – он высечен в скале у подножия маяка. Ну, разве не чудесно?
– А бассейн с подогревом? – спросила Никола.
– Я боюсь смотреть вниз, – сказал Энди. – От высоты у меня кружится голова и тошнит.
– Тогда посмотри сюда, Энди! Видишь, какой миленький бар устроен тут в толще старой каменной стены? Сколько всяких газировок, орешков, печенья! Думаю, вы с этим быстро разберетесь. А миссис Фишер тем временем распорядится принести апельсиновый сок. Она ведь распорядится, Боббо?
Боббо стоял между своими двумя детьми, словно собирался защитить их, только сам не мог понять, от кого и от чего.
– Гарсиа, – произнесла Мэри Фишер, – вероятно, эта женщина чем-то расстроена. Пожалуйста, отведи детей в кухню, покорми… я не знаю, в общем, сделай с ними, что положено.
– Это же не медведи в зоопарке, Мэри, – укоризненно сказал Боббо, – чтобы служитель выдавал им корм.
Но Мэри Фишер, по всей видимости, не была в этом убеждена.
– Руфь, – деловито сказал Боббо, – пожалуйста, отвези детей домой. Если ты хочешь поговорить со мной, встретимся в городе за чашкой кофе. Хотя, на мой взгляд, обсуждать нам нечего.
– Я не могут вернуться домой, – сказала Руфь.
– Придется, – вставила Мэри, решительно сложив губки. – Собственно говоря, вас сюда никто не приглашал. Вы вторглись в частное владение. И, к вашему сведению, я держу сторожевых псов. Скажите спасибо, что я не спускаю их на вас, хотя могла бы. Закон на моей стороне. Гарсиа, подтверди!
– Если позволите, мэм, – произнес Гарсиа, – я бы не советовал спускать собак – никогда и ни на кого. Это же доберманы! Сегодня их добыча – ваши враги, завтра мы с вами. Они в точности как акулы: стоит им почувствовать вкус крови – и они будут бросаться на всех без разбору.
– Тем не менее, – не сдавалась Мэри Фишер.
– Мэри, – сказал Боббо, – успокойся. Не нужно так расстраиваться. Совершенно очевидно, что дети здесь оставаться не могут. Они должны вернуться домой, в привычную обстановку, вместе с их матерью.
– Почему, интересно знать, это так уж очевидно? – настаивала Руфь. Тем временем Никола пристроилась к орешкам, а Энди включил небольшой переносной телевизор – и довольно-таки громко. Им было ясно, что, когда взрослые примут то или иное решение относительно их дальнейшей жизни, им об этом сообщат. А пока лучше в разговор не вникать: еще услышишь что-нибудь обидное, и главное – скучное.
– Потому что я просто-напросто не умею обращаться с детьми, – объяснила Мэри Фишер. – Да вы посмотрите на меня. Ну, какая из меня мать? Не говоря уже о том, что если бы я и решила завести детей, то только своих, и никаких больше. Верно, Боббо?
Она любовно возвела глаза на Боббо, а Боббо любовно посмотрел на нее, и перед мысленным взором обоих возникли их дети – разумеется, ничего общего не имеющие с Энди и Николой.
– И кроме того, – продолжала Мэри Фишер, – этот дом не приспособлен для детей. Здесь слишком мало дверей и слишком много лестничных проемов и еще, не забудьте, злые собаки. Я правильно говорю, Гарсиа? Так что лучше всего им оставаться с вами, Руфь, в своем доме, возле родной матери. Боббо, конечно же, должен рано или поздно их навестить, и он непременно это сделает, как только вы немного успокоитесь: не мне вам говорить, что он как огня боится скандалов. А ваши дети? Каково им присутствовать при подобных сценах? Мы должны щадить их чувства.
– Помяни мое слово, – примирительно сказал Боббо, – как только ты переберешься в дом поменьше, ты сразу почувствуешь облегчение. Дел у тебя намного убавится. Не будешь переутомляться – и настроение улучшится. И потом, ты что думаешь, я какой-нибудь чурбан бесчувственный? Я же понимаю, каково тебе жить в Совином проезде: куда ни глянь, одни воспоминания – о прежней жизни, обо мне. Есть от чего расстраиваться! Так что с какой стороны ни посмотри, надо скорей избавляться от этого дома. Другого выхода нет.
– А я даже рада, что мы наконец поговорили начистоту, – заявила Мэри Фишер. – Словно гора с плеч. Боббо сейчас понадобятся все финансовые ресурсы – все, что он сможет собрать. Мы ведь планируем соорудить ему здесь что-то вроде офиса – уже есть проект выносной пристройки. Знаю, знаю: на вид башня кажется очень большой – даже трудно поверить, какая она на самом деле маленькая. А между тем, новейшие достижения в области информационных систем дают ему прекрасную возможность вести все свои дела прямо отсюда и выезжать в город, в офис, не чаще двух раз в неделю. Мы не подгоняем вас, Руфь, но чем скорее дом будет продан, тем лучше. Боббо хочет сам оплатить все расходы – не хочет чувствовать себя обязанным, понимаете? Ну, что я вам объясняю, вы, конечно, и сами все понимаете.
– Беда в том, Мэри, – сказала Руфь, – что продавать, увы, нечего. Сегодня утром дом сгорел. Мне просто-напросто некуда увезти детей, разве что вырыть нору в пепелище. Им придется остаться здесь – иного выхода нет.
Когда Боббо высказал Руфи все, что он думает по поводу ее преступного легкомыслия, а Мэри Фишер позвонила в полицию и в пожарную службу и убедилась, что Руфь не врет, а дети наконец поняли, что морской свинки больше нет в живых, и когда воцарилась тишина, прерываемая лишь судорожными, как у астматика, вздохами Боббо, Мэри Фишер произнесла:
– Что ж, в таком случае дети пусть побудут у нас день-два, посмотрим, что тут можно придумать. Гарсиа, будь любезен, отвези миссис Пэтчет на станцию. У нее сегодня был трудный день. Она еще успеет на вечерний поезд, если отправится прямо сейчас.
И с этими словами она вышла из комнаты, ясно давая понять, что больше разговаривать не намерена – ее аккуратненькая белая попка проглядывала сквозь желтые полы шали. Правда, напоследок она успела краем глаза заметить, как Никола, неуклюже ступая, расплющила печенину на персидском ковре, а Энди, ни с того, ни с сего чихнув, забрызгал каплями пепси-колы свежепобеленную стену.
Руфь пошла к выходу.
– А как же вещи? – спохватился Боббо, идя за ней следом. – Где же их вещи? Майки, трусы, карандаши, игрушки – где все?
– Сгорело. Все сгорело. Купи заново.
– Я, между прочим, деньги не печатаю. И потом, сегодня суббота, магазины закрыты, а завтра воскресенье.
– Да, так всегда и бывает, – невозмутимо сказала Руфь. – Только подумаешь: надо купить то-то и то-то – хвать, а магазин закрыт.
– А как же школа, Руфь? Им ведь надо ходить в школу.
– Подыщи им какую-нибудь новую школу.
– Но поблизости нет ни одной школы!
– Было бы желание, а школа найдется, – сказала Руфь.
– А ты-то сама куда едешь? – строго спросил Боббо. – К друзьям?
– К каким таким друзьям? – ответила она вопросом на вопрос. – Впрочем, я могу остаться, если хочешь.
– Ты не хуже меня знаешь, что это невозможно.
– Тогда я пошла.
– Но ты хоть адрес оставь.
– Нет, – сказала Руфь. – У меня нет никакого адреса.
– Но ты же не можешь вот так просто взять и бросить детей?
– Могу, – сказала Руфь.
Гарсиа проводил Руфь к выходу. Доберманы жадно дышали ей вслед. От нее исходил какой-то необычный запах – смесь триумфа, свободы и страха. И этот запах, судя по всему, ударил им в голову: отталкивая друг друга, они поддевали носами подол ее серо-зеленого платья.
– У собак хороший вкус, – заметил Гарсиа. Он усадил ее на заднее сиденье «роллс-ройса». – Куда едете? – спросил он. – На восток? На запад? Платформа один или два?
– Все равно, – сказала она. – Посадите меня в какой-нибудь поезд, и дело с концом.
Он догадался, что она плачет. Покосившись через плечо, он увидел, как вздрагивают ее толстые плечи.
– Я не могла иначе, – сказала она. – У меня не было другого выхода. Или они, или я.
– Я присмотрю за ними, – пообещал Гарсиа, пообещал не для красного словца. – Звоните в любое время – буду держать вас в курсе дела.
– Спасибо, Гарсиа.
– Хотите, чтоб он вернулся к вам? – спросил он. Он полагал, что она скажет да. Мужчинам вообще с трудом верится, что женщины могут без них обойтись.
– Да, – сказала Руфь, – но только на моих условиях.
– Это на каких же?
– Ну, это отдельный разговор, – сказала Руфь и надолго замолчала.
Она села в поезд, идущий на восток. Невероятно высокая, невероятно толстая женщина с перепачканным лицом, воспаленными глазами, облаченная в серо-зеленое бесформенное платье, и с черным полиэтиленовым мешком для мусора, перекинутым через плечо, в который были уложены кое-какие ее пожитки.
– Почему эта тетенька такая странная? – спросил маленький мальчуган, усевшись напротив Руфи.
– Тише, тише! – цыкнула на него мать и увела его в другое купе.
15
Мэри Фишер воздвигла вокруг себя башню и скрепила камень банкнотами и стены изнутри выложила краденой любовью, но этого еще недостаточно для неуязвимости. У нее есть мать.
Миссис Фишер живет в доме для престарелых. Я знаю об этом, потому что каждый месяц старухе отпускается определенная сумма, и всякий раз возникают сложности с освобождением от налогов тех денег, что тратятся на «гостинцы» – бутылка хереса раз в неделю и четыре пачки шоколадного печенья. Документов набралась уже пухлая папка.
Боббо всегда интересовали мельчайшие детали и подробности – в чем, в чем, а в этом он толк понимает. Да и Мэри Фишер не отстает. Вон как ловко Боббо проводит языком по левому соску Мэри Фишер – раз-раз, слева направо, – и она от удовольствия аж тихонько постанывает.
Но сейчас мне нужно время, нужна передышка. Скоро я приду в себя, но пока мне еще больно. Дьяволица зализывает рану – сна уползла в свое логово и слышит, как снаружи топает ножищами прожорливое чудище – материнство.
Я должна заставить себя относиться к душевной боли, как к физической. Должна постоянно помнить, что время лечит все: как срастается перелом, так затянется и рана в сердце. Даже уродливых шрамов никто не увидит – рана-то внутренняя, снаружи незаметно.
Я женщина, приучающая себя к разлуке с собственными детьми. Я змея, сбрасывающая кожу. И то, что мои дети, Никола и Энди, может быть, не самые симпатичные дети в мире, ровным счетом ничего не меняет. Ребенок есть ребенок, а мать есть мать. Я корчусь и извиваюсь от боли, от вины, хотя прекрасно знаю, что чем спокойнее я буду, тем быстрее исцелюсь, сброшу старую шкуру и, уже обновленная, снова войду в мир.
Я тоскую по ним гораздо сильнее, чем они по мне – в этом у меня сомнений нет. Они для меня – смысл жизни; я же нужна им лишь для того, чтобы удовлетворять их все возрастающие потребности – для того же в свое, время нужна была дочери старая миссис Фишер.
