Текст книги "Жизнь и любовь дьяволицы"

Автор книги: Фэй Уэлдон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 17 страниц)

Боббо вошел в гостиную и увидел свою великаншу-жену, хватающую воздух растопыренными пальцами.

– Чего ты плачешь? – спросил он.

– Да головой больно стукнулась, – сказала она, и он удовлетворился этой ложью, поскольку с минуты на минуту должны были появиться родители и, кроме того, он с некоторых пор потерял интерес к тому, что говорит или что делает его жена и почему она плачет. Уже в следующую минуту он напрочь забыл о Руфи и задумался над вопросом, который в последние дни все чаще его беспокоил: как бы поточнее узнать, что за отношения у Мэри Фишер с ее лакеем Гарсиа? Гарсиа нарезал к столу прозрачными ломтиками семгу, открывал шампанское и протирал снаружи и изнутри оконные стекла на нижних этажах. Остальную, более грязную работу по дому, он перепоручал женской прислуге. За свои труды Гарсиа получал 300 долларов в неделю, то есть в два раза больше, чем слуги-мужчины получали у других клиентов Боббо. Гарсиа подавал хозяйке кофе в маленьких кофейничках, которые он оставлял для нее на большом стеклянном столе с тускло отсвечивающим стальным стержнем вместо ножки; за этим столом Мэри Фишер писала свои романы – на тончайшей бумаге, ярко-красными чернилами. Почерк у нее был мелкий, ажурный, как паутинка. Гарсиа был высокий, упитанный молодой брюнет с красивыми длинными пальцами – знать бы еще, не забредают ли эти его пальцы куда не надо, невольно подумал Боббо. Лет Гарсиа было двадцать пять, и вид у него был такой, что мозг Боббо тотчас настраивался на сексуальную волну.

«Фи, Боббо! – укоряла его Мэри Фишер. – Уж не ревнуешь ли ты? Побойся Бога! Гарсиа мне в сыновья годится!»

«Ничего, Эдипу это не помешало», – ворчливо буркнул тогда Боббо, и Мэри Фишер ужасно смеялась. Какой очаровательный у нее смех, и как легко ее насмешить. Боббо хотел, чтоб никто, кроме него, не слышал, как она смеется. Но невозможно же в самом деле все время сидеть возле нее? Хотя это был единственный способ удержать ее при себе и надежно обеспечить ее верность. Но, с другой стороны, Боббо нужно было зарабатывать деньги, трудиться, выполнять отцовские обязанности и, между прочим, супружеский долг, какой бы неуклюжей, слезливой и надоедливой ни была его жена. Он понимал это так: женился – неси свой крест до конца. Он терпит, и Руфь потерпит.

Жена казалась ему настоящей великаншей, а с тех пор, как он поведал ей о своей любви к Мэри Фишер, она в его глазах достигла и вовсе гигантских размеров. Он поинтересовался, не прибавила ли она в весе, но она сказала: «Нисколько», – и для доказательства влезла на весы. Девяносто. Вроде даже на полкило похудела! Надо же, значит, это ему только показалось, что ее так разнесло.

Боббо поставил на проигрыватель пластинку. Он надеялся, что музыка заглушит рыдания жены. Для успокоения нервов – ее и своих собственных – он выбрал Вивальди. «Времена года». И что зря слезы лить? Чего ей от него надо? Можно подумать, он когда-то говорил, что любит ее. А может, и верно – говорил? Напрочь выпало из памяти.

Руфь вышла из комнаты. Он услышал, как открылась дверца духовки – потом вскрик, грохот железа. Пальцы себе обожгла. И все волованы попадали на пол, как пить дать. А пронести-то противень нужно было всего чуть-чуть – от плиты до стола.

Боббо врубил музыку на полную громкость и, войдя на кухню, увидел на линолеумных плитках пола месиво из полужидкой начинки и теста. Собака и кошка уже были тут как тут и дружно принялись за дело. Он слегка поддал прожорливым бестиям ногой и вытолкал их в сад, потом решительно усадил Руфь в кресло и строго велел ей подумать о детях, которые из-за ее поведения на себя не похожи, и принялся методично собирать с пола все, что можно было собрать, не нарушая норм гигиены. В результате ему удалось в общем и целом воспроизвести первоначальный замысел пусть не в виде пирожков, но по крайней мере некое подобие большой ватрушки с куриной начинкой вновь возникло на противне. Из соображений гигиены, нижний слой, непосредственно соприкасавшийся с полом, Боббо не тронул. Ущерб от пропавших таким образом продуктов он оценил приблизительно в два доллара.

Он стал звать кошку и собаку, чтобы они пришли и подлизали остатки, но те обиженно сидели за порогом и возвращаться не желали. Мало того, они демонстративно устроились на стене ограды, неподалеку от его родителей, и, последовав их примеру, стали дожидаться, когда семейная атмосфера переменится к лучшему.

– Ну, хватит, уймись, ради Бога! – взмолился Боббо. – Что ты из всего делаешь событие? Велика важность – родителей в гости пригласили! Не тот случай, когда надо выворачиваться наизнанку. Обычный ужин, безо всяких там выкрутасов, вот все, что им нужно!

– Не все, не все! Но я не из-за этого плачу.

– А из-за чего?

– Сам знаешь.

– А, вот оно что. Мэри Фишер. Понятно. – Он попробовал ее урезонить: – Ты что же думала, если я женился на тебе, то я уж и влюбиться ни в кого не могу?

– Представь себе, думала. Все так думают.

Он обманул ее, предал, это было для нее яснее ясного.

– Но ты-то же не все, Руфь.

– Куда уж мне, уродине! Ты это хотел сказать?

– Да нет же, нет, – и в голосе его зазвучали сочувственные нотки, – я это к тому, что у каждого из нас свои особенности.

– Но мы с тобой муж и жена. Мы как бы одна плоть.

– Мы с тобой поженились только потому, что в тот момент нас обоих это устраивало. Надеюсь, память тебе не изменяет?

– Конечно! Ты очень даже удобно устроился!

Он рассмеялся.

– Что тут смешного, не понимаю?

– Да то, что ты мыслишь штампами – и штампами говоришь.

– Не штампами, как я догадываюсь, мыслит Мэри Фишер.

– Само собой разумеется. Она же творческая личность.

Энди и Никола, их дети, вдруг возникли на пороге кухни: он – маленький, легонький, она – крупнотелая, массивная. Все наоборот. В нем было больше девчоночьего, чем в ней. Боббо во всем винил Руфь, подозревал, что она это нарочно подстроила. Когда он смотрел на детей, у него сердце кровью обливалось. Изо дня в день повторялась эта пытка, эта игра на обнаженных нервах. Чем так, лучше бы им было совсем не появляться на свет, хотя при всем том он их любил. Но они стояли между ним и Мэри Фишер, часто снились ему по ночам, и в этих странных снах все кончалось очень плохо.

– Можно мне пончик? – спросила Никола. Когда у них дома накалялись страсти, она всегда просила дать ей поесть. Весила она много больше, чем следовало. Естественно, в ответ она услышит «нельзя», и тогда у нее будет повод надуться, разобидеться, и тут-то папа с мамой наконец перестанут мучить друг друга. Им будет уже не до того – надо же отчитать ее как следует, и, значит, между собой они ругаться больше не станут; по крайней мере, ей это представлялось именно так. Но вышло иначе.

– У меня заноза в пятке! – заявил Энди. – Видите, как я хромаю?

Старательно припадая на одну ногу, он прошел через кухню, прямо по размазанным по полу остаткам начинки, и заковылял в гостиную, оставляя на ковре жирные следы. Ковер был темно-зеленый, стены посветлее – цвета авокадо, а потолок выкрашен под морскую волну, с голубоватым оттенком: все вместе создавало спокойную, традиционно-респектабельную гамму. Боббо прикинул, что жирные пятна на ковре обойдутся в лишних 30 долларов, когда дело дойдет до чистки. На сей раз обычной чистки будет недостаточно, придется заказывать специальную.

В саду перед домом, выждав условное количество минут, Энгус и Бренда наконец решили, что Руфь уже поуспокоилась и можно входить. Они поднялись со скамейки и по дорожке направились к дому. У двери они позвонили в музыкальный звонок: блюм-блям!

– Сделай милость, не позорь меня перед родителями! – взмолился Боббо, и Руфь заплакала еще громче: она с шумом хватала ртом воздух, вздымая могучие плечи. И слезы-то у нее не как у нормальных людей – льют в три ручья. Вот у Мэри Фишер, вспомнил Боббо, слезки аккуратные, трогательные, катятся одна за другой, словно бисер. На матримониальном рынке, буде таковой вдруг открылся бы, слезы Мэри Фишер котировались бы куда выше, чем эти потоки. Да, если бы такой рынок и впрямь существовал, он первым делом сбыл бы с рук свою жену.

– Входите, входите, – сказал он родителям, открыв дверь. – Прошу! Молодцы, что приехали. Руфь на кухне, лук дорезает. Вся зареванная, так что не пугайтесь.

Руфь опрометью бросилась наверх в свою комнату. Когда Мэри Фишер бежала по лестнице, слышно было только легкое, дробное постукивание. Руфь тяжело переносила весь свой вес с одной ноги-колонны на другую – от каждого ее шага дом сотрясался. Дома в Райских Кущах не были рассчитаны не только на такие габариты, но и на такой вес.

5

В романах Мэри Фишер, которые выходят в ярко-розовых с золотом блестящих обложках стотысячными тиражами, маленькие отважные героини поднимают на красавцев мужчин полные слез глаза и, благородно уступая их другим, завоевывают их сердца. Маленьким женщинам легко смотреть на мужчин снизу вверх. Но для женщин ростом метр восемьдесят восемь это, поверьте, несколько затруднительно.

И вот что я вам скажу: я завидую! Я завидую всем без исключения хорошеньким маленьким женщинам, которые живут на этой земле и привычно смотрят на мужчин снизу вверх. Если хотите знать, зависть гложет меня. О, если бы вы знали, какое это неусыпное, ненасытное чувство! Но что мне до них, резонно спросите вы. Что мне мешает принимать себя такой, какая я есть, просто не думать об этом, успокоиться и тихо радоваться жизни? Разве нет у меня своего дома, мужа, который содержит меня, детей, которые нуждаются в моей заботе? Так чего же еще мне надо? «Много чего», – отвечаю я. Я безумно хочу, я умираю от желания вкусить той, неведомой мне, эротической жизни, самой, самой иметь возможность выбирать, отдаваться порыву, плотской страсти. Не любви прошу я, о нет, не так банальны мои желания. Я хочу брать все и ничего взамен не отдавать. Я хочу иметь полную власть над мужчинами – над их сердцами и кошельками. Это единственная власть, на которую можем рассчитывать мы, живущие в Райских Кущах, в этом земном раю, – но и в этом мне отказано!

Я стою у себя в спальне, в нашей спальне, в нашей с Боббо спальне, и пытаюсь привести в порядок лицо, чтобы поскорее вернуться к своим обязанностям, вновь исполнять долг мужней жены, матери и, наконец, невестки – ведь меня ждут свекор со свекровью.

Вот почему я мысленно проговариваю затверженные назубок Восемь заповедей добродетельной супруги. Вот они:

Я обязана притворяться счастливой, когда я несчастлива. Так лучше для всех.

Я никогда не должна жаловаться на свою жизнь. Так лучше для всех.

Я обязана испытывать благодарность за крышу над головой и кусок хлеба на столе, и все дни употреблять на то, чтобы эту благодарность наглядно демонстрировать – мыть, стирать, готовить и вообще почаще отрывать зад от стула. Так лучше для всех.

Я обязана приложить все усилия, чтобы понравиться родителям мужа и чтобы он понравился моим родителям, так лучше для всех.

Я обязана жить по принципу: кто приносит в дом деньги, у того дома больше прав. Так лучше для всех.

Я обязана постоянно укреплять в муже уверенность в его мужских достоинствах и не имею права выказывать расположение другим мужчинам – ни наедине, ни на людях. Я должна смотреть сквозь пальцы на то, что он унижает меня, во всеуслышанье рассыпаясь в комплиментах женщинам моложе, красивее и удачливее меня, равно как и на то, что он при каждом удобном случае стремится с ними переспать. Так лучше для всех.

Я обязана оказывать ему моральную поддержку во всех его начинаниях, какими бы аморальными они ни были. Так лучше. Если хочешь сохранить брак. Я должна делать вид – всегда и во всем, – что я стою на ступеньку ниже.

Я должна любить его в достатке и в бедности, в горе и радости, и всегда быть преданной ему душой и телом. Так лучше для всех.

Но заповеди не срабатывают. Вместо того, чтобы успокоить, усмирить меня, они разжигают во мне огонь. Я дрогнула – верность моя дрогнула! И тогда я обращаю взор в себя, и я вижу ненависть – да, ненависть к Мэри Фишер: жгучую, бешеную и сладостную, и ни капли любви, ни единого, даже слабенького, дрожащего росточка. Я разлюбила Боббо! Вверх по лестнице я бежала любящая, ревущая навзрыд. Вниз я спущусь разлюбившая, и глаза мои будут сухими.

6

– А все-таки почему она плачет? – спросила Бренда у Боббо, когда Руфь затопала вверх по лестнице, сотрясая весь дом. – Дамские дела?

– Скорее всего, – ответил Боббо.

– Бедные женщины! – заметила Бренда, и Энгус смущенно кашлянул.

А вот и Руфь: с приветливой улыбкой она сошла вниз и стала разливать по тарелкам суп.

Без малого двенадцать лет прошло с тех пор, как Боббо впервые встретил Руфь. Она тогда работала у Энгуса в его машинописном бюро. В то время Энгус торговал канцтоварами, и очень успешно: он уже вышел на финишную прямую к своему второму миллиону, но тут ввели налог на добавочную стоимость, и от этого миллиона остался один пшик. Так уж совпало, что знакомство их произошло в оседлый период жизни Энгуса и Бренды, которые по большей части кочевали из одной гостиницы в другую; а теперь они поселились в доме, к вящей радости Боббо, хотя сам он в это время учился в другом городе и дома бывал только наездами. Чтобы досконально освоить бухгалтерское дело, требуются годы и годы, поэтому сын – а, как правило, это сын – попадает в затяжную финансовую кабалу к собственному папаше.

Руфь отличалась обязательностью, исполнительностью и собранностью в работе и не страдала широко распространенным среди девушек недостатком – без конца смотреть на себя в зеркало. Правильнее сказать, она обходила любое зеркало за километр. Она жила отдельно от своей семьи, хотя ей не было еще и двадцати. В один прекрасный день ее спальня понадобилась отчиму, чтобы разместить там модель железной дороги – другого места в доме не нашлось. Просто поделить комнату между ней и железной дорогой было бы слишком рискованно, учитывая ее патологическую неловкость, с одной стороны, и хрупкость миниатюрных моделек – с другой. Поэтому кто-то из них двоих должен был уступить Место, и чисто технически проще было выселить Руфь: попробуй-ка заново смонтировать все эти рельсы, узлы и разъезды – не один месяц провозишься, а деваха молодая всегда где-нибудь пристроится.

Так Руфь попала в общежитие, в котором обитали в основном молоденькие продавщицы – а это ведь особый тип девушек: все тоненькие, стройненькие, хорошенькие. Изящные пояски, которые они с легкостью застегивали на своих осиных талиях, могли бы пригодиться Руфи разве что как подвязки для чулок, и то не факт.

Момент расставания с родительским домом прошел без лишних эмоций: всем, включая саму Руфь, было очевидно, что здесь ей давно стало тесно. Она вообще избегала драм. Ее школьными учителями были монашки, скорее суеверные, чем набожные, и к тому же не слишком образованные; основной упор делался на то, чтобы привить каждой девочке добродетели будущей жены и хозяйки дома. Они даже экзаменов не сдавали – только по стенографии и машинописи. Воспитание велось в духе стоического отношения к жизни, а любые проявления эгоизма и слезы напоказ сурово осуждались.

Сводные сестры Руфи, Миранда и Джослин, были на хорошем счету в школе Св. Марфы. Особенно заметные успехи они делали в греческом танце, и в конце каждого семестра выступали на традиционном школьном концерте, радуя глаз своими грациозными движениями. Руфь тоже принимала участие в концерте – она передвигала декорации. «Вот видите, – говорили монашки, – нет бесполезных людей, у каждого свой талант. Каждому найдется применение в этом мире, в сем чудном творении Господа нашего!»

Вскоре после того, как Руфь переселилась в общежитие, ее мать ушла из дома. Возможно, она тоже почувствовала, что еще немного – и ее саму задвинут в какой-нибудь угол, поскольку места для железной дороги требовалось все больше и больше. А может, она начала страдать от катастрофического снижения сексуальной активности у мужа – вещь в общем-то обычная для человека, целиком посвятившего себя любимому хобби. Или, может, все было иначе – так, как представляла себе Руфь: едва старшая дочь скрылась с глаз долой, мать наконец вздохнула свободно. Короче говоря, она сбежала с горным инженером в Западную Австралию, на другой край света, захватив с собой Миранду и Джослин. А отчим Руфи тут же подыскал себе другую женщину, у которой были не столь высокие требования, но которая, однако, никак не могла понять, почему Руфь продолжает ходить к ним в дом. В конце концов, она же не кровная родственница, и вообще никакая не родственница.

Вся эта печальная история стала известна Бренде со слов Энгуса, и она прониклась к девушке сочувствием и жалостью.

– Надо протянуть ей руку помощи, – сказала Бренда. Именно Руфь, и никто другой, снимала трубку телефона, когда бы Бренда ни позвонила – рано утром, в конце рабочего дня или в обеденный перерыв, – всегда неизменно вежливая, выдержанная, предупредительная. Остальные девицы вечно носились по магазинам, покупая какие-то шарфики, сережки, тени для век и Бог еще знает что, и все во время работы, то есть за счет Энгуса (то-то он так часто становился банкротом), а вот Руфь – никогда.

– Я сама когда-то была гадким утенком, – призналась Бренда Энгусу, продолжая начатый разговор. – По себе знаю, каково это!

– Она не гадкий утенок, – возразил Энгус. – Гадкий утенок рано или поздно превращается в прекрасного лебедя.

– Я вот что думаю, – сказала Бренда. – Девочке сейчас нужнее всего нормальный дом, ведь у нее переломный момент в жизни. Может, пусть поживет у нас? Я ей помогу, чем смогу – и не такие устраивают свою жизнь, а она зато немножко меня разгрузит: где-то приберет, что-то сготовит, разумеется, вечером, после работы. И гладить я больше не в силах, надо срочно кого-то нанимать! Разумеется, жить она будет не бесплатно. Она девушка гордая, из милости жить сама не захочет. Пусть отдает нам часть жалованья – ну, скажем, треть.

– Да у нас и так тесно, – сказал Энгус. – Куда мы ее поселим?

И действительно, дом у них был очень маленький. Они сознательно выбрали такой, иначе им было бы в нем неуютно. Но Бренда с готовностью объяснила, что она имеет в виду комнату Боббо – он тогда еще учился в колледже, и в течение всего семестра его комната пустовала.

– Это просто глупо, – заявила Бренда. – Незанятая комната – это глупость и расточительство.

– Ты так привыкла жить в гостиницах, – пошутил Энгус, – что теперь рассуждаешь, как гостиничный администратор. Ладно, ладно, я все понял – мысль интересная.

Бренда и Энгус единодушно придерживались того мнения (хоть и не любили его высказывать вслух), что детство Боббо несколько затянулось и пора бы уже ему перестать висеть на шее у родителей – давным-давно пора! И комнату неплохо бы освободить, чтобы они могли распоряжаться ею по своему усмотрению. Слава Богу, не маленький! А если уж понадобится свободную комнату чем-то заполнить, Руфь это сделает лучше, чем кто бы то ни было.

– В крайнем случае, Боббо поспит на кушетке, – сказала Бренда. – Ничего страшного.

Боббо был удивлен и обижен, когда, приехав домой на Рождество, услышал, что отныне он будет спать на кушетке, и увидел, что его старые школьные учебники, всегда стоявшие у него в шкафу, уступили место разбитым башмакам новой жилицы.

– А ты считай, что Руфь тебе как бы сестра, – посоветовала Бренда. – Могла ведь быть у тебя сестра?

Но поскольку Боббо был единственным ребенком в семье, образ воображаемой единокровной сестры, как это нередко случается, вызвал у него волнующие ассоциации на тему кровосмесительства, так что слова матери он мысленно воспринял как напутствие и, дождавшись глухой ночи, решил осуществить свои фантазии и тихонько пробрался в свою же бывшую кровать – в конце концов, это его законное место! Руфь была теплая, мягкая и широкая, не то что кушетка – холодная, жесткая, узкая, как солдатская койка. Руфь ему понравилась. Она не смеялась над ним, не говорила, что он этого не может, того не умеет, как это делала Одри Сингер, тогдашняя подружка Боббо. Боббо был очень доволен собой – молодец он, что придумал соблазнить Руфь, эту необъятную, на все готовую громадину. Подумаешь – Одри, больно много воображает! Это был акт сексуального самоубийства, разыгранный с подлинной страстью. «Вот, полюбуйся, что ты наделала! – восклицала его душа, обращаясь к неблагодарной Одри. – Полюбуйся, до чего ты меня довела! До Руфи – ниже падать уж некуда!» – «Полюбуйся, – теперь его душа с укором обращалась к матери, решив, по-видимому, убить всех зайцев сразу, – вот чего ты добилась, вышвырнув меня из моей комнаты, из моей законной кровати. А я все равно влез обратно, и так будет всегда, хоть крокодила мне туда подложи!»

Такой неожиданный поворот событий вполне устраивал Руфь. Она бережно прижимала к сердцу тайну своей неожиданной любви, и впервые в жизни почувствовала себя почти такой, как все, только ростом повыше – а если лечь, так и вовсе разницы нет. И когда новая жена отчима позвонила на Рождество справиться, как она поживает, ей не пришлось кривить душой, отвечая, что поживает она просто замечательно, после чего у них исчезли последние угрызения совести и они с облегчением вычеркнули ее из памяти. Примерно в это же время пришло и письмо от матери – последнее письмо, поскольку, объясняла ей мать, ее новый муж настаивал, чтобы она раз и навсегда порвала с прошлым: дело в том, что оба они теперь исповедовали удивительное новое учение, согласно которому жена во всем должна быть послушна воле мужа. Через смирение и кротость, писала ей мать, обрящешь мир в душе своей. Еще она посылала ей свое материнское благословение (и благословение Учителя, к которому ее допустили, чтобы поговорить о Руфи и получить его мудрый совет: Учитель суть воплощение Божественной воли на земле, как жена – проводник мужниной воли) и благодарила судьбу за то, что Руфь уже взрослая и в состоянии сама о себе позаботиться. Будущее Миранды и Джослин внушало ей куда больше тревог, ведь они еще так юны, но Учитель обнадежил ее, сказав, что и тут все наладится. Это письмо было последним любящим прости.

– Родители, – сказал Боббо, – посланы нам как испытание свыше!

Он упивался ощущением своей полной власти над Руфью: он расхаживал по комнате, и ее глубокие, лучистые глаза ловили каждое его движение. Он с удовольствием спал с ней. Она всегда ждала его – теплое, темное, надежное пристанище, а если почему-то было слишком светло, так глаза ведь можно закрыть.

– Может, они поженятся, – сказала Бренда Энгусу. – И съедут отсюда сразу оба.

Руфь тратила на себя существенно больше горячей воды, чем Бренда могла предполагать, особенно когда принимала ванну. В гостиницах горячая вода бесплатная, а если и платная, то этого как-то не ощущаешь.

– Сомневаюсь, – сказал Энгус. – Такому, как Боббо, нужно жениться с умом, присмотреть кого-нибудь с деньгами, со связями.

– А у меня, вспомни-ка, ничего ведь не было, – сказала Бренда. – А ты взял и женился! – И они поцеловались, мечтая, чтобы их наконец оставили в покое, чтобы эта молодежь поскорей куда-нибудь делась.

Боббо снова вернулся в колледж, сдал выпускные экзамены по своей бухгалтерии, приехал домой и слег с гепатитом. А Руфь обнаружила, что она беременна.

– Все, хватит, пусть женятся, – сказала Бренда. – Я уже не в том возрасте, чтобы ходить за инвалидом.

Пока Боббо был болен, Руфь перебралась на кушетку и сломала в ней все пружины.

– Жениться?! – ужаснулся Боббо.

– Да другую такую еще поискать, – сказала Бренда. – Даже не знаю, как отец будет без нее справляться с делами. Работящая, старательная, и главное – порядочная!

– Но люди, люди-то что скажут?!

Бренда пропустила этот вопль мимо ушей и занялась продажей дома. Они с Энгусом приняли решение снова переехать в гостиницу, поскольку сын теперь встал на ноги и мог обеспечивать себя сам. Одри Сингер объявила, что выходит замуж за другого. Боббо выпил бутылку виски, спровоцировав тяжелый рецидив болезни, и женился на Руфи, которая к тому времени была уже на пятом месяце. Как известно, гепатит – болезнь изнурительная, сопровождающаяся упадком сил и угнетенным состоянием духа, поэтому Боббо махнул на все рукой и подумал, что, может быть, мать и права: такая ли жена, другая ли, какая разница? К тому же у Руфи имелось одно серьезное преимущество – она уже была при нем.

Когда Руфь вышла в своем белом атласном платье – они ехали регистрировать брак, – Боббо начал понимать, что, видимо, он ошибался: наверное, между одной женой и другой все-таки есть разница, и немалая. Ему казалось, что все на них оглядываются и мерзко хихикают. Не успела она родить, как тут же забеременела снова.

После этого Боббо заставил Руфь пойти к врачу и вставить спираль, а сам начал присматривать себе более подходящий объект для излияния нежных чувств и сексуальной энергии. По мере того, как он избавлялся от вызванных гепатитом болезненных проявлений, он без особого труда решал эту задачу. Он не собирался вести себя бесчестно и двулично и был готов делиться с Руфью подробностями того, что произошло, или обсуждать с ней то, что произойдет. Он сказал ей, что она, в свою очередь, тоже вольна экспериментировать в сексуальной сфере, сколько ей заблагорассудится – ради Бога!

– У нас будет свободный брак, – настраивал он ее еще до того, как они поженились. Она была на четвертом месяце и периодически страдала от приступов тошноты.

– Да-да, как скажешь, – отвечала она. – А что это значит?

– Это значит, что каждый из нас должен жить полнокровной жизнью и что мы всегда должны говорить друг другу правду. Брак – это как бы внешняя оболочка жизни, а не паутина, которая нас опутает. Это, так сказать, линия старта, а не финишная черта.

Она согласно кивала. Время от времени, сдерживая рвотный позыв, она зажимала рот рукой. Вот как сейчас, когда он рассуждал о необходимости личной свободы. Ему это было, прямо скажем, неприятно.

– Подлинная любовь не имеет ничего общего с собственническим инстинктом, – втолковывал он ей. – Забудь о так называемой любви до гробовой доски. А ревность? Недостойное, низкое чувство. Ну, это вообще прописная истина.

Она снова кивнула в знак согласия и опрометью бросилась в туалет.

Очень скоро он не без смущения обнаружил, что удовольствие, которое он получает от интимных встреч на стороне, во много раз усиливается предвкушением той минуты, когда он сам обо всем расскажет жене. Он как бы отделялся от собственного тела и со стороны наблюдал за эротической сценой со своим же участием. Это давало ему дополнительный стимул и в какой-то мере освобождало от ответственности, поскольку ответственностью он мог теперь поделиться с Руфью.

Для каждого из них было очевидно, что изначально во всем виновата Руфь, вернее ее тело – отсюда и пошли все неприятности (которые он, кстати сказать, неприятностями вовсе не считал). С этим ее телом он связал себя брачными узами против воли, по ошибке, и хотя он не намерен был уклоняться от исполнения супружеских обязанностей, он просто не мог и никогда не Смог бы привыкнуть к ее гигантским размерам, и Руфь это понимала.

Пожалуй, только его родители считали, что он должен быть верным супругом и проявлять терпение и заботу, а как же иначе, ведь именно так Энгус относился к Бренде, и Бренда к Энгусу. Они оба воспринимали Боббо и Руфь как настоящую супружескую пару, безо всяких оговорок, и отказывались видеть в их союзе простую игру случая.

Руфь сажала обоих малышей в коляску и шла с ними гулять в парк – купит им по фруктовому мороженому (да и сама нет-нет с удовольствием лизнет) и читает какой-нибудь любовный роман, ну, хотя бы Мэри Фишер: она тогда прочла несколько ее книжек. А Боббо тем временем прокладывал себе путь наверх.

Однажды, вскоре после того, как они обосновались в Райских Кущах, Боббо, окинув взглядом толпу приглашенных к нему, в его городскую квартиру, гостей, вдруг заметил Мэри Фишер, и она тоже заметила его и сказала:

– Можно напроситься к вам в клиенты?

И он сказал:

– Считайте, что вы уже в списке.

И все прошедшее вмиг поблекло, отошло на второй план, все, включая его мучительную страсть к Одри Сингер, и настоящее стало всевластным, а впереди маячило будущее – загадочное, опасное, манящее.

Вот так начался их роман. Когда гости разошлись, Боббо и Руфь помогли Мэри Фишер добраться до дому. Свой «роллс-ройс» она припарковала очень лихо (не терпелось повеселиться), но крайне неудачно: машина стояла так, что мешала нормальному движению транспорта, и пока Мэри Фишер вертела хвостом и пускала пыль в глаза хозяину дома, подъехала полиция, и машину отбуксировали неизвестно куда.

Ерунда, сказала она беспечно, утром ее слуга Гарсиа съездит и пригонит эту дурацкую машину обратно. Но это завтра, сказала она, а сегодня, может быть, Руфь и Боббо смогут подкинуть ее до дома, тем более что ехать к ней как раз мимо них?

– Ну, конечно! – вскричал Боббо. – Конечно, сможем! О чем речь?

Руфь подумала, что Мэри Фишер просто оговорилась и на самом деле к ним нужно было ехать мимо нее, но когда Боббо затормозил на углу Райской авеню и Совиного проезда, с явным намерением высадить Руфь и двигаться дальше, она осознала свою ошибку.

– Да уж подвезите ее к дому, – с королевской снисходительностью, которую Руфь не сможет простить ей до конца дней своих, сказала Мэри Фишер, но Боббо только рассмеялся:

– Кому-кому, а Руфи бояться нечего. Она сама кого хошь напугает, правда, дорогая?

И Руфь преданно отвечала:

– Не беспокойтесь обо мне, мисс Фишер. Понимаете, наш дом в конце тупика, в темноте пока развернешься – намучаешься! И дети дома одни, Я уж лучше сама добегу, быстрее будет.

Ее все равно никто не слушал, поэтому она открыла заднюю дверь (Мэри Фишер сидела впереди, рядом с Боббо) и стала выбираться из машины; и прежде чем дверь захлопнулась, она услышала, как Мэри Фишер сказала: «Вы будете меня проклинать – ко мне ведь ехать на край света. Почти на берег моря. Вернее, не почти, а прямо на берег». И Боббо ответил: «Вы думаете, я не знаю, где вы живете?» И тут дверь закрылась, и Руфь осталась стоять в темноте. Взревел мотор, и машина рванула с места, и через мгновение мощный красный свет задних огней поглотила ночь. С ней Боббо отродясь так не ездил – вжик, вжик! А уж как она боялась доставить ему малейшее неудобство, о чем-то попросить: куда-нибудь подбросить, за чем-нибудь съездить. Он такую историю вечно раздует – лучше не связываться. И как это у Мэри Фишер хватает нахальства? И, главное, как так получается, что он не злится на нее, а, наоборот, млеет от радости. Шутка сказать – подкинуть до берега! А Руфь будет шлепать в темноте под дождем, лишь бы сэкономить пятнадцать секунд его драгоценного времени!