Текст книги "Некто Финкельмайер"

Автор книги: Феликс Розинер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 32 страниц)

Славный братец – славный, так как пребывал в каком-то очень уж высоком аппарате и даже иногда выступал на каких-то очень уж высоких активах как представитель аппарата, о чем сообщалось разом во всех газетах, – братец накинулся на своего двоюродного, не успев поздороваться с матерью. Старший двоюродный попытался устроить младшему разбор по типу стандартных собраний общественности: производственное лицо, моральный облик, свободное от работы время, отношение к женщинам и к коллективу вообще. Младший хохотал и все предлагал хоть немножко выпить. Внезапно старшего прорвало, и он заорал по-кухонному. Брат же. его продолжал от души веселиться, и он не обратил внимания даже на то, что старший в грубой форме, недопустимой для нашего общежития и для достоинства наших граждан, предложил своему двоюродному брату немедленно убираться из этой квартиры, а старую женщину прекратить обманывать и эксплуатировать! Тут младший, поскольку обладал интересом к литературе и, несколько уже, к грамматике и фонетике, вопросил:

– "У" или "О"?

– Что-о?!? – обалдело завыл славный брат.

– Я имею в виду слово «эксплуатировать», – терпеливо стал разъяснять младший, – через "у" оно у тебя или через "о"? Видишь ли, товарищ Сталин всегда писал его через "о", и представь себе! – до сих пор продолжаются споры!

На этот раз грамматического спора не вышло: помешала матушка – она же тетушка.

– Совесть потерял, совесть совсем потерял! – заплакала она, и старший некоторое время вдумчиво слушал, стараясь понять, кто же именно потерял эту самую совесть? Однако дальнейшие причитания не оставили в этом вопросе неясности, поскольку вместе со словом совесть упомянулось слово мне рядом с глаголом третьего лица единственного числа и, главное, настоящего времени – дает, а так как глагол этот – переходный, то за ним последовало – деньги (денег, деньгам, мн. ч.). Ну, а славный сынок точно знал, что никогда своей мамаше денег не давал.

– Вы-ырас-тила! – причитала старушка. – Совесть-то, совесть-то где у тебя, а-а-а?

– «Совесть», – как бы вспоминая что-то, задумчиво произнес младший брат. – Как, тетя, вы сказали? Ах, «совесть»! Да, да! Существительное! – Он опять предался грамматическому анализу. – Помню, помню! Устаревшее понятие. Оно относится к тем временам, когда «ять» писали и твердый знак в конце слова после согласной. Так ведь реформу провели! «Ять» и твердый знак убрали – ну и «совесть» заодно, хоть она и с мягким!

– И не кричи тут! – неожиданно тетушка перешла в наступление. – Не прописан ты тут у меня – и не кричи! Нету такого права! Бессовестный!

Славный брат это понял: в самом деле, прописан он был в гигантской квартире, а вовсе не в этой комнате. Он поднялся, посмотрел в окно – не ушел ли его персональный шофер от машины – и стал натягивать пальто, кутать шею, и шапку – конечно же, из пресловутого пыжика! – стал надевать, и тут его опять прорвало:

– Ну, смотри!.. Ну, Леонид!.. Я с тобой!.. Ух, ва-ал-лютш!.. – Он остановился, смешался, зашипел, забормотал, разбрызгивая слюну, – и хлопнул дверью.

Вот как! Выплюнулось у братца – не успел проглотить: «валютчик»! Значит, вот почему не сразу тронули: тетушка-то – мама высокой птицы, и сначала с ним, с двоюродным братцем поговорили: кто он – ваш родственник? и как бы это – без неприятностей? конечно, конечно! вы ни при чем, ни-ни! но им-то мы займемся?.. С чем связано? – да как вам сказать… неясно пока… занимаемся… похоже, что причастен к валютным операциям – но между нами, без огласки! Конечно, конечно!

И братец, почуяв, что родственник бросил тень на славное его имя, помчался выяснить и что-то предупредить – а, может, заминать будет?!

Однако же не замялось. Вскоре вежливый шеф, усадив Никольского перед собой в гостевое кресло, стал вести разговор по душам: – Все ли в порядке с той работой, в Заалайске? – Вы же прекрасно знаете, что договор закрыт. – Да, да, совершенно верно… Не кажется ли вам, что мне бы следовало, гм, повысить вам ставку? – Ого! Разумеется, я бы не возражал! – Разумеется, разумеется… К сожалению, штатное расписание… Вы же знаете: денег не дают… – Тогда я не очень вас понимаю, к чему нам это обсуждать?.. – Да, видите ли… Вы, может быть, недовольны – э-э, я имею в виду, – условиями вообще?.. Вы специалист очень высокого класса, и вы можете испытывать… гм, неудовлетворение… Работа у нас не всегда интересна, не так ли? И если я вам буду предлагать экспертизу не вашего уровня, – а такой работы теперь появляется все больше и больше, вы, вероятно, станете возражать, но мне, знаете ли, придется со временем…

«Куда он клонит?» – пытался понять Никольский. И вдруг его осенило! Он резко подался к шефу, тут же решившись пойти ва-банк:

– Минутку! С вами беседовали обо мне?

Взгляд шефа заметался. Никольский встал.

– Скажите же: да или нет?

Шеф развел руками.

– В общем, я вам ничего не говорил… – тихо сказал он.

– Я вас понимаю: вам запрещено говорить. Так вот: дело это выеденного яйца не стоит! Не старайтесь от меня избавиться: согласитесь, что я полезный работник.

– У нас бывают закрытые договоры, вы же знаете, Леонид Павлович…

На шефа жалко было смотреть.

– Не беспокойтесь обо мне, я вам повторяю! – сказал Никольский твердо. – Я могу идти?

– Да, пожалуйста. И вот что: вы лучше не отлучайтесь с рабочего места. Я это в ваших интересах говорю, не обижайтесь.

– Хорошо, постараюсь.

Стал намечаться круг и около Веры. Пришел взволнованный Боря Хавкин и с порога задал вопрос: «Что случилось?» Борю, начал он тут же выкладывать, позвали зачем-то в отдел кадров института, в котором он сейчас преподавал на почасовой оплате, а в свое время учился вместе с Верой. Какой-то человек, явно не из института, спросил Борю про Веру – хорошо ли он ее знает? Боря ответил, что они – сокурсники и до сих пор дружат. Он подумал сперва, не хотят ли Веру принять на преподавательскую работу, подумал, что она подала, наверно, заявление, но ему об этом почему-то не сказала, и Боря даже собрался обидеться на нее. Но расспросы быстро съехали на темы, не имеющие никакого отношения к преподавательским качествам Веры. Человек интересовался, бывает ли Боря у нее дома? А кто у нее бывает еще? Что эти компании – часто ли собираются? И о чем же беседуют? Кроме стихов и пения – что же еще? Живопись? Это интересно! Там есть много картин – откуда они у нее? А кроме как от родителей – еще откуда? Не знаете… Понятно… Скажите, а на какие средства она живет? Тоже не знаете… «Простите, – спросил в свою очередь Боря, – а вы кто? С кем беседую?» Человек ответил: «Оперативный работник». И предложил Боре сесть и не торопясь написать все, что он знает про Веру и ее окружение. «Это что – допрос? —догадался спросить Боря. – Я что – обязан писать? Или я имею право не писать? Вы мне, пожалуйста, объясните». – «Пожалуйста. Можете и не писать сейчас. Но и мы можем вызвать вас повесткой, и тогда вам все равно придется. В обязательном порядке». – «Куда вызвать?» – «Как —куда? – удивился человек. – В прокуратуру».

Боря замолчал.

– И что? – спросила Вера.

– Не стал писать. – Боря вздохнул. – Пусть вызывают. Не очень я много лишнего наболтал, а? – спросил он с надеждой.

– Послушайте, Борис, – сказал Леопольд, – у вас нет никакого повода себя казнить. Вы нам рассказывали… как будто с чувством вины. Это совершенно ни к чему!

– Вот-вот, постоянное чувство вины! – с облегчением подтвердил Боря. – Словно я Иуда, ей-Богу!

– Как же они до тебя добрались, вот что интересно! —вслух размышляла Вера.

– Очень просто: Шурик сказал, – ответил Боря. – Я с ним столкнулся буквально в дверях, когда шел в кадры. Я еще обратил внимание, что он мимо шмыгнул – ну, может, не заметил, – знаешь сама, в институте с каждым по десять раз на день встречаешься, забываешь, с кем сегодня здоровался, а с кем нет. Так потом я понял, что его вызывали передо мной.

– Кто он – этот Шурик? – спросил Леопольд.

– Он тоже наш однокурсник. А сейчас – замдекана, – пояснил Боря. – Уж он-то понарассказал!

– Что это он мог рассказать? – с неожиданным вызовом сказала Вера.

– А что ему захотелось. Он же здесь бывал. К сожалению, – ответил Боря.

– Он неплохой парень! – заступилась Вера за Шурика. Когда-то в студенческие времена и Шурик, и Боря соревновались в ухаживаниях за Верой.

– Он был неплохой парень. Потом стал комсоргом, потом секретарем, потом вошел в партбюро, потом стал замдекана, – перечислил Боря.

– Ну и что из этого? – наскакивала Вера.

Грозившая продолжиться и дальше, эта бессмысленная перепалка была прервана появлением Никольского, которому Вера позвонила вскоре после прихода Бори Хавкина. Вкратце Никольскому повторили рассказанное только что. Он тоже заинтересовался Шуриком, – в частности, спросил он, многих ли из тех, кто бывал в Прибежище, Шурик знал? Выяснилось, что многих, а, например, Славика это он привел сюда в первый раз.

– Славика, дорогого Славика с телевидения! – восторженно вскричал Никольский, как будто узнал приятные вести про закадычного друга. – Поздравляю, Леопольд Михайлович! Вот мы и до вас добрались!

– Почему? Почему? – Вера вскинулась, готовая опровергнуть все, что ни будет сказано.

– А потому! – жестко отвечал Никольский. – Когда в тот раз, впервые, Арон и Леопольд Михайлович сюда пришли, кто был у тебя еще? Ну-ка, листочек бумаги есть? Давайте вспоминать.

Вспомнили всех. Вспомнили и скандал, которым закончился тот вечер. Славик с какой-то девкой, поэт Пребылов, чета кандидатов, Карменсита со своим Хозе – чего было ожидать от этой публики?..

– Жаль, что Арона могут замешать, – сказал Леопольд.

– Да уж!.. Пребылов постарается! – пророчествовал Никольский. И не удержался, чтобы не сказать Вере: – Поэт! Телевидение! И чего им было сюда таскаться!..

– Прошу вас, Леонид Павлович, – настойчивым тоном остановил его Леопольд.

– Простите. Извини, Вера. Больно уж дрянно все это выглядит. – И он сменил тему: – Слушайте, вы такой анекдот еще не знаете? Осматривал Никита новые дома. Входит он в совмещенный санузел…

XXXIII

За событиями последних недель само собою забылось, что еще у подъезда «Националя» решили возобновить собрания – по примеру весенних, всем памятных вечеров. Прошел, однако, месяц, подходил к концу другой, и жизнь звала отдавать ей то, что было положено ей отдавать, какие бы силы ни стремились отвратить людей от привычного и желанного ее хода. Для встреч назначили вторую и последнюю пятницы месяца. Что же касается места сбора, то над этим пришлось поразмыслить. К Прибежищу не хотелось привлекать чрезмерного внимания. Но, с другой стороны, с чего бы это бояться? И потом, как можно было судить, они если еще не успели, то в любой момент могли узнать завсегдатаев этого дома. А кроме того, – волнуясь и краснея, сказал милый Толик, когда его предупредили о слежке за домом, – это будет настоящее предательство, если друзья станут реже здесь бывать! – за что Вера звонко чмокнула Толика в щеку… Квартиру Леопольда тоже не следовало обходить, потому что, во-первых, там жил Финкельмайер, и нужно было его иногда навещать и устраивать ему нечто вроде встряски, чтобы он в своем одиночестве не превратился в иссохшую мумию; а во-вторых, Леопольд, как хозяин, должен был появляться в своей комнате перед оком соседей и, значит, милиции и тем подтверждать свои права на прописку. Остановились на том, что напрашивалось: чередовать собрания – одно устраивать в Прибежище, одно – у Леопольда.

Темой первого из вечеров Леопольд избрал «русский авангард». Положив перед собою стопку репродукций и фотографий, начал он с Врубеля и мало кому известного Чюрлёниса, а спустя часа полтора шла речь уже о художниках, чьи работы хранились теперь в Прибежище и были выставлены на этот вечер для обозрения. С чьей-то легкой руки эта первая встреча в Прибежище получила кличку «От Березова до Лианозова» – так как, объясняя идеи авангарда, Леопольд сопоставлял живопись начала века с живописью передвижников и упомянул по какому-то поводу суриковского «Меньшикова в Березове», и в конце вечера вышел шумный спор о «лианозовцах», которых сам Хрущев, а за ним вся общественность подвергли осуждению.

В следующий раз, уже в своей комнате, Леопольд поставил себе задачей проследить, как менялось отношение художников к обнаженной натуре. Вдоль длинного пенала комнаты – у стен, на полу, на кровати, на столе и стульях расположились десятки изображений – черно-белых и сияющих телесной розоватостью: античные фрески; итальянцы Возрождения, начиная с ботичеллевской «Афродиты»; аскетичные средневековые немцы; романтики и классицисты; конечно же, Ренуар; рисунки Пикассо, скульптура Майоля, Родена и Мура; появилась и «Обнаженная» Фалька – опять-таки разруганная недавно прессой; и наконец, под общие возгласы одобрения, представлены были собравшимся работы любимого всеми Толика – его бесконечная серия «Балет» (пастель, уголь, сепия, акварель на цветной бумаге). Рассуждая о выразительных достоинствах его работ, Леопольд брал в руки лист за листом, обращался то и дело к автору, и постепенно стеснительный Толик оказался вовлеченным в диалог. Не замечая явных провокаций, он бурно отстаивал вполне очевидные истины, при этом, однако, с таким жаром и вдохновением говорил о линии – женского тела! – и о колорите – женского тела! – что, когда он в сердцах воскликнул: «Эх, нет у меня натурщицы! Мне бы – натурщицу, мне так нужно работать с натурщицей!» – Вера вдруг с бесовским отчаянием хлопнула себя по коленкам:

– Толик! Ой, пропадать! Сколько сеансов выдержу – приходи! К черту условности! Правда же?!

В ответ закричали, зааплодировали, с хохотом было предложено выпить по этому поводу; и Боря Хавкин кинулся за дверь – успеть в угловой магазин до закрытия. Толик стоял счастливый, Леопольд из груды балетной серии выбирал отдельные листы и ставил их поверх Венер, Психей, Вирсавий и Олимпий. Скоро вся комната оказалась заполненной листами Толика, и тогда сквозь сизую пелену сигаретного дыма – накурили нещадно! – увиделось всем: да это же прекрасно!.. И кто-то так и сказал: «Послушайте, это – прекрасно!..» И все умолкли. И тут же вздрогнули разом – от крепкого стука в дверь.

О вечная, непостижимая загадка искусства! Нет, нет, загадка эта – не загадка красоты: красоту сегодня можно измерить и вычислить. Загадка искусства в ином: в банальности. Избегать ли ее как чумы? Или ей поклоняться как откровению? Или есть золотая пропорция между банальным и неповторимым? И что говорит по этому поводу жизнь – для искусства пример великий и единственный? Чему полезному учит она, если способна сработать таким вот грубым, банальным приемом – на дешевом, как говорится, контрасте: в момент наивысшей духовной радости явить просветленному зрению лик участкового уполномоченного и иже с ним дворника и старуху соседку – ? Ах, нет! – уж лучше пусть оно не учится, искусство, у жизни, если она настолько неоригинальна!

Леопольду предложено было объяснить происходящее. Он сказал, что читает своим друзьям лекцию по искусству. Участковый заметил на это, что такие мероприятия положено проводить в специально отведенных общественных местах, как то: в клубах и красных уголках. Леопольд счел за благо не вступать пока в пререкания и промолчал. В миг этой паузы раздались за дверью шаги, участковый отступил, и взору его явился Боря Хавкин, а с ним – авоська с нахально выпирающими из нее бутылочными округлостями.

– Обратите внимание, – указал понятым участковый. —Вот у них лекция – как водку пить.

Взгляд его внимательно рассматривал балетные листы. Такого обилия обнаженных тел и такого разнообразия поз ему еще не доводилось видеть!

— Что такое? – спросил он, даже растерянно несколько. – Он тянул палец к одной из работ.

– Акт, – ответил коротко Леопольд.

– Акт? Половой акт, что ли? – с сомнением переспросил участковый. Две изображенные фигуры были для этого несколько далековаты одна от другой.

– «Акт» – это тоже самое, что «ню», в пластических искусствах так называют обнаженную натуру, – объяснил Леопольд.

– Голые все, прости Господи! Тьфу! – на еще более понятный язык перевела соседка. И теперь участковый удовлетворенно сказал:

– Ясно! Вы хозяин? – обратился он к Леопольду снова.

– Да.

– Пусть ваши «друзья» приготовят документы, у кого есть, а у кого нет – правильность сведений будет под вашу ответственность.

– Может быть, вы потрудитесь мне объяснить, на каком основании вы это устраиваете? – не повышая тона, спросил Леопольд.

– На законном. А вот то, что у вас жилец проживает, а сами вы неизвестно где, – это вот на незаконном, понятно? И людей собираете. Для не известно чего.

– Я не имею права, как вы говорите, – «собирать людей» у себя в комнате? – по-прежнему спокойно спросил Леопольд.

Собирайте, собирайте! Дособираетесь… – мрачно ответил участковый.

Паспорт оказался у Финкельмайера – но с ним участковый был знаком и долго не рассматривал; у Леопольда – и этот паспорт был тут же возвращен владельцу; и еще – у Дануты, которая, вероятно, как бывшая поселенка, в силу приобретенной привычки всегда имела документы при себе. Этот паспорт лейтенант рассматривал долго.

– Та-ак… Вы супруга – кого? Ни-кола… Никольского?

«Знает! – легко заключил наблюдавший за участковым Никольский. – Знает и мою фамилию, и Верину, конечно, – его уже поставили в известность!»

– Я Никольский, – сказал он. – Это моя жена. Прописана у меня. Работает приемщицей в пункте химчистки. Что вас еще интересует?

– А вы меня не торопите, – оборвал его участковый. Положив на спинку кровати планшет, он списывал что-то из паспорта Дануты. – Фамилия у вас трудная. Литовка?

– Литовка, – тихо подтвердила Данута. Лицо ее было покорно… Проверка документов! – Езус-Мария! Как это ей знакомо!..

Затем и остальные по очереди называли – фамилию, имя, отчество, место прописки, место работы… Дворник вожделенно поглядывал на бутылки; старуха поджимала губы и нудела неразборчиво. Наконец процедура была окончена, и участковый с двумя предстоящими удалился.

Выпили немного и без энтузиазма, но потом разохотились, стали острить, издеваться вдогонку непрошеным гостям. Леопольд предположил, что старуха-соседка всегда рада была ему насолить: оказалось, что комната эта принадлежала некогда ее семье, но дети с нею не жили, муж умер, комнату у нее отняли – еще до того, как здесь стал жить Леопольд; однако же кому, кроме него, могла она мстить за отобранную жилплощадь?..

Расходились поздно. Данута осталась вместе с Ароном. Чертова старуха вылезла в коридор в семь утра, когда Данута хотела незамеченной бесшумно выскользнуть из квартиры.

– Эт что же? – воскликнула старуха под дверью Арона. – Вчерася с мужем пришла, а с чужим ночевать остаесся?! Ой страм, ой ну и страм! – Арон был в одних трусах и ничем не мог Дануте помочь. – Эт что же в квартире-то кумунальной устроили, а?! Бесстыжии твои глаза! Тьфу на тебя!

Чуть слышно щелкнул замок. Арон бросился к окну. Но Данута не сразу появилась: наверно, постояла в подъезде, чтоб прийти в себя от перенесенного унижения. А затем в заоконном предутреннем зимнем сумраке прошла она тенью, а когда прошла, фонарь, светивший наискось, перенес на стекло ее тень, и отодвинул в сторону, и скрыл за рамой…

Неделей позже, в следующую пятницу, три повестки были присланы по адресам Леопольда, Никольского и Веры. За Леопольда расписался в получении Финкельмайер; за Никольского – Данута; Вера получила повестку в собственные руки. Всем троим было предложено явиться в разное время и в разные дни в городскую прокуратуру (комната номер такой-то, следователь – имярек) для дачи свидетельских показаний. Леопольд вызывался первым, за ним Никольский, последней приглашали Веру.

– Что ж, Леопольд Михайлович, народная мудрость гласит: понедельник – день тяжелый! – болтал Никольский. – Знаете? – Повели заключенного на гильотину, а он спрашивает: «Какой сегодня день?» – «Понедельник» – «Ну и ну! – говорит он им. – Ничего себе неделя начинается!»

– Прекрати! – выкрикнула Вера. – Бородатая шуточка!

– Знаю, зато к месту, – вяло оправдался Никольский.

Всего противнее было ожидание. А ждать предстояло еще долгих три дня, и они заполнялись бесплодными попытками предугадать, предвосхитить, найти наилучший способ поведения для каждого из них. Но любая мысль, как ни казалась она хитроумна, умирала в самом начале ее обсуждения, настолько тяготило их сознание того, что они знают, чего будут от нас добиваться, а мы этого не знаем, а без такого знания – можно ли придумать что-либо дельное? Все трое чувствовали, будто должны вступить в сражение с призраками, которые обступили их, наблюдают, молчат, но с каждой минутой все приближаются…

Беспокойство, однако, внутри нас; а то, что идет извне, пусть даже и неся с собою новые угрозы, все же приносит облегчение: реальная действительность, по крайней мере, воплощена в живые формы, и как не отойти душой, если убедишься, что за серенькой повесткой никакие ни призраки, а обыкновенный, с невыразительным лицом человек – следователь, одетый в помятый, даже некрасиво на нем сидящий гражданский костюм; и сам этот человек озабочен как будто не меньше тебя, – тебе даже легче! тебе-то надо только отвечать! а ему-то вопросы, – выдумывать, и тебя —слушать, и – направлять куда следует, – получать и перерабатывать и запоминать информацию, вот как! – а он не машина, и способности его, конечно же, не больше средних, иначе к своим, примерно, сорока пяти годам сидел бы он не в этой тесной комнатушке (и у них в учреждении маловато площади!), а где-нибудь повыше – словом, обыкновенная жизнь, обыкновенная работа у него. И не легкая, – тем более, что дело нужно представить грамотно, доказательно, полно, а это тебе не деталь на заводе выточить – соблюсти законность, и факты собрать, и в конце написать, что дело следствием закончено – и тоже к сроку, а не когда-нибудь…

Леопольд отвечал на вопросы следователя медленно, давая себе время подумать. Это не понравилось. И когда его спросили, не может ли он отвечать побыстрей, сказал, что не может: я не молод, сказал он, и мне беседа с вами стоит усилий. Следователю пришлось с этим смириться. Вопросы касались прошлого Леопольда, и он ждал, что сведутся они к его старой, уже не существующей коллекции, которая почти вся досталась дочери и была потом разбазарена. Леопольд предполагал, что его начнут стращать прежними «нетрудовыми доходами». Но этого не произошло, следователь, по всей видимости, не знал о той коллекции. Почему же тогда интересовался он тем далеким уже временем, когда Леопольд работал в «Национале»?

Следователь спрашивал, сохранились ли у Леопольда знакомства с той поры? Какие именно? И Леопольд назвал того, кто обслуживал банкетный стол, когда по просьбе Арона устроен был в «Национале» ужин. Но явно не на такие знакомства рассчитывал следователь. Приходилось ли обслуживать иностранцев – вот что спросил он, и как бы без особого внимания выслушал ответ, что да, иногда приходилось. «Не буду вас утомлять, – сказал после этого следователь. – Продолжим через несколько дней. Мы вас вызовем повесткой».

Никольский, в противоположность Леопольду, отвечал мгновенно и, кажется, вогнал в запарку самого следователя. Никольский никогда не упускал случая потешиться над недалекими людьми, и тут ему подвернулся подобный случай. То он отвечал коротко «да» или «нет» на вопросы, начинающиеся со слов «когда» или «где» или с просьбы «рассказать по порядку», и следователь не сразу улавливал бессмысленность этих «да» и «нет», повторял свой вопрос, и тогда Никольский спохватывался, что «не понял»; то, напротив, пространно и витиевато философствовал по какому-то незначащему поводу, пока следователь не прерывал его. Словом, забавлялся Никольский в свое удовольствие, но глупостей не порол. Он уже знал, что Леопольду не было задано ни одного вопроса о картинах, и поэтому почувствовал себя чуть ли не именинником, когда добрались наконец до Виктора.

– А как же! Рыжий! Мы же с ним вместе работали. Что он опять натворил?

– Опять? Вы имеете в виду что?

– А не знаю. Ну, выпивает парень, он при мне однажды пассажира избил.

Следователь покривился.

– Почему он давал показания, что вы живете в Марьиной роще?

Никольский развел руками.

– Ну, это вы меня с кем-то спутали… Как он мог такое сказать?

Такой вот пошел разговор – про Марьину рощу и несуществующего Володьку Евдокимова, Никольский спокойно сказал, что Виктор все это наврал. Спокойно, потому что расспрашивали Витьку неофициально, в ГАИ, без протокола, и теперь ему ничего не стоило от тех показаний отречься. А зачем Витька врал? – как же вы не понимаете? – вез для меня стройматериалы, но он же не знал – вдруг эти материалы ворованные? Он бы меня тогда подвел.

– При чем тут стройматериалы? Почему вы все это связываете со стройматериалами? – спросил следователь и не смог скрыть некоторого оживления.

«А-а, голубчик! – Обрадовался Никольский в свою очередь. – Ты думаешь, я себя выдал? Это ты себя выдал!»

– Что ж я, по-вашему, не помню? – удивленно сказал он. – Нас же пытались остановить – пожарник и архитектор. Чуть по мордам не надавали.

– Почему вас пытались остановить?

Никольский не удержался от улыбки.

– А вы у них спросите!..

Но следователь настаивал. Ему очень хотелось выяснить, что именно свидетелю известно. Поупиравшись, еще немного, Никольский был вынужден конфузливо признаться, что он догадывается, почему их останавливали.

– Почему же?

– Потому что, наверно, и в самом деле ворованные, – со вздохом ответил Никольский. И следователю должна была стать понятной причина этого вздоха: припертый к стене человек выдавал другого… Легко ли предавать! – говорил весь вид Никольского.

– Так… – протянул следователь. Но он не был обескуражен неудачей и зашел с другой стороны. – Где, как и при каких обстоятельствах вы познакомились с Варварой Бегичевой?

Никольский принялся мучительно вспоминать. Не вспомнил. А эта сделка насчет стройматериалов произошла у Леопольда, это он точно помнит. Когда она произошла? А где-нибудь недели за две до того, как он эти материалы вывез.

– Сколько же вы сделали ездок?

– Две.

Пауза.

– Когда ваш друг вступил в сожительство с Бегичевой?

– Витька? – взгляд Никольского заметался. – Н-не знаю. То есть я не знаю ни про какое такое сожительство! – поспешно сказал он и посмотрел на следователя глазами честного человека. И весь вид Никольского говорил, что на сегодня одного предательства ему достаточно, Витьку, хоть бы он и сожительствовал, ни за что сегодня не предаст, потому что и тот своего друга не предал!.. Вот какой был смелый и благородный Никольский!

На том беседа и закончилась – до следующего вызова, как было объявлено…

Вера начала разговор со следователем нервно и агрессивно, хотя Леопольд, Никольский и Боря Хавкин, который бегал теперь в Прибежище едва ли не ежедневно, – все умоляли ее быть тише воды, ниже травы. Взяв резкий тон, она каждый раз, когда следователь о чем-то допытывался, сбивалась на то, чтоб вызывающе спросить: «А зачем вам это нужно знать?» Или: «Какое вам дело до моих личных отношений?» Следователь обозлился. Кроме того, Вера закурила, а ее собеседник не выносил табачного дыма, велел ей курение прекратить. Вера отказалась…

Оттого ли, что свидетельница вызвала такое раздражение у следователя, или оттого, что она была хозяйкой дома, куда привела из Нахабина ниточка, Вере – первой из допрашиваемых – был задан сакраментальный вопрос: о картинах. Она ответила, что картины в доме есть. Появились они там в разное время. Ей их дарили. Перечислить все она не могла. Если следствию нужно знать точное число картин, можете прийти и посчитать. Но, кажется, для обыска нужен ордер прокурора, да? Имен всех художников не помню. Например? Например, Коровин, Бенуа… В дом приходят? – Приходят друзья. Иностранцы?! Здрас-сьте! Они у меня вот где сидят, ваши иностранцы! Я переводчица, я вам уже говорила, меня приглашают на научные конференции, – что такое синхронный перевод, вам известно? – бывает случайная работа – гидом на выставках. Вот и все, понятно? И никакого общения с ними вы мне не пришивайте, понятно?

Вера была собой очень довольна. Пусть, пусть поищут среди московских абстракционистов Бенуа или Коровина! – злорадствовала она. Боря Хавкин смотрел на нее с восторженной завистью, он – ну просто переживал! – что ему не досталось водить за нос туповатого следователя!

Но досталось и ему побывать в тесной комнате над скрипучей лестницей двухэтажного старого особняка с флигелями; досталось и ему в полутемной прихожей, перед дверью в эту комнатку писать потом собственноручно на бланке протокола допроса следователя «Я, Хавкин Борис Григо…» – досталось и Женечке, которая вернулась с плачем; и соседу Веры, Константину Васильевичу – он и Леопольд сошлись за последние три месяца тесно и, благо поблизости, частенько захаживали один к другому поговорить по-стариковски, – довелось, довелось на старости лет дяде Косте; довелось и Толику – прямо в институте, в комитете комсомола, и он закричал: «Исключайте! Да я за Леопольда Михайловича!.. Я за него!.. Этот ваш комитет!.. Вы в подметки ему – поняли?!» И над ним уже повисло исключение – еще не было ясно, откуда: из комсомола или из института, но едва он опоздал на лекцию, как получил немедленный выговор, и это значило, что деканат заготавливает «матерьяльчик» на Толю…

Довелось и супруге гражданина Никольского – Дануте, и к ней прицепился следователь клещом, и оказалось, что он все знает про нее – про Заалайск, про быстрое замужество, про то, что сожительствовала с гражданином Финкельмайером до замужества и продолжает сожительствовать с таковым и в настоящее время, используя для интимных свиданий квартиру мужа и комнату, которую предоставил Финкельмайеру известный нам пенсионер…

Наступил Новый год. Празднество в Прибежище было скромным. За обычными пожеланиями слышалось всем одно: скорей бы прошла эта темная полоса… Среди ночи вышли во двор, и в ветвях старой ели Вера зажгла большую свечу.

Ближе к утру Данута сказала Никольскому: "Прошу…

Арон хотел сам, без меня… Но так будет нехорошо. Вам спасибо за все, теперь больше не надо… Мне нужно… должна!.." – «Да, конечно, конечно, – поспешно продолжил Никольский, он все понимал, он все тонко чувствовал, он был очень чуток с женщинами, они это за ним всегда замечали и очень ценили!.. – я понимаю, и я обещал, что в любой момент, мы, давайте, договоримся в ближайшие дни и поедем подать заявление, но имейте, Данута, в виду, что прописка за вами и после развода, – она по закону за вами, и сколько вы захотите, вы можете быть…» – «Вам спасибо, Леонид. Вы доб… настоящий другас… Я хочу ехать в Каунас. Искать кого-то…» – «Вон что… Пожалуй, пожалуй… сейчас вам бы, действительно, стоило смыться… А как Арон?» – «Он хочет, чтобы уехала…»