Текст книги "Некто Финкельмайер"

Автор книги: Феликс Розинер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 32 страниц)

Никольский потом стоял напротив Арона, и они исполнили молча религиозный канон (со времен средневековья —форма многоголосной музыки, основанная на строгой имитации темы, начавшейся в одном голосе, затем продолженной в других голосах), — в данном случае двухголосный канон на такой, приблизительно, текст: "О свята – о святая Дану – я Данута зачем – та зачем покидаешь меня – покидаешь меня в тяжкий час – в тяжкий час…"

— Погано, – сказал Никольский.

– Угу, – сказал Финкельмайер.

– Дурак. Женился бы, – сказал Никольский.

– Дурак. Не хочу, – сказал Финкельмайер.

– Что ей делать в Литве.

– Отсюда надо уехать.

– Иначе затаскают.

– Угу.

– Тебя не трогают почему-то.

– Фриду вызывали.

– Жену?!

– Что ты удивляешься? Жену Никольского таскают, а жену Финкельмайера не должны?

– Весело.

– Меня оставили на закуску. Я к Леопольду ближе других. Мы знакомы больше десяти лет.

– Да. Все сводится к нему…

Леопольда вызывали по два, по три раза в неделю. Следователь начал настойчиво выяснять, с кем из художников Леопольд поддерживал отношения, кто продавал ему свои картины, у кого в мастерских он бывал, кого там встречал – и так далее. Нередко Леопольд по каким-либо соображениям уходил от прямых ответов в сторону. Чтобы получить нужные ему показания, следователю пришлось упомянуть о фактах, которые, как понял Леопольд, могли оказаться известными только из допросов вполне определенных людей. Это уже хоть что-то говорило о ситуации. Осторожно, через знакомых, Леопольд разузнал, что, действительно, дело, которым занят был следователь, тянулось еще с той поры, когда вскоре после известного выступления по поводу абстракционизма и формализма устроили на Западе выставку, на которой показали картины, вывезенные отсюда, от этих самых абстракционистов. Растрезвонили про выставку в реакционной прессе, а это наносило вред, с чем мириться было никак нельзя, и потому-то, как можно понять, искали виноватых.

Адвокат, с которым пошел Леопольд советоваться, заключил, что события грозят обернуться самым неприятным образом. Пусть Леопольд никак не был замешан в незаконных делах, но, говорил адвокат, судите сами: вы покупали у автора картину – и, как вы утверждаете, почти задаром – пусть так; затем, по первому желанию художника, возвращали, принимая от него ту же небольшую сумму обратно – пусть так; и, представьте, та же картина продана за валюту – и вот известно, что она продана; известно, что автор продавал ее вам; а то, что автор у вас ее забрал, чтобы перепродать – это известно, кроме вас, только ему самому, художнику, и он от этого может отречься. «Но как они будут доказывать, что именно я перепродал?» – спросил Леопольд. «Ах, презумпция невиновности, презумпция невиновности!.. Оставьте!..» – махнул рукой адвокат. Беседовали у него дома, и он мог быть вполне откровенен.

– Рассуждений, которые я вам сейчас привел, вполне достаточно, чтобы вы в какой-то момент из свидетелей перешли в число подследственных. Это хуже всего. Я готов предположить, что следствие столкнулось с трудностями, и, пока допрашивали самих художников, не многое удалось собрать. Кто картины продавал? Кому продавал? Как продавал? Каждый из авторов мог утверждать, что, продав свою работу кому угодно здесь, он уже не знал, что она оказалась за границей. Тут концов не найдешь, и следствию в таких случаях очень желательно отыскать единую руку, которая все это организовываю! Стянуть – все, все! – в один, общий узел! – это было бы дело!

– И теперь, любезнейший, – адвокат продолжал увлеченно, так как чувствовал, что проницательность свою и красноречие демонстрирует достойному клиенту (был адвокат, действительно, уважаемым, пожилым юристом, которому долгая практика принесла не только отличное знание закона, но и – что, как показал ему опыт, было куда важнее – отличное знание беззакония) — теперь предположим, такого единого узла у следствия не намечалось. Но смотрите: выявился дом в Нахабино. Затем вы перевозите картины в особняк – туда, где они сейчас. Разумеется, это подозрительно. А вы – личность, по всем данным, не внушающая доверия: официант «Националя»! а на старости лет читает лекции по искусству! Вы могли работать официантом для маскировки, а, уйдя на пенсию, поддерживать прежние связи: в ресторане всегда полно народу, особенно иностранцев, и любое дельце там легко обстряпать… Картины к вам стекаются… вы в них смыслите… рекомендуете, подсказываете… устанавливаются связи..! А? Разве плохая версия? И хозяйка особняка преподает язык.

– Однако все это догадки. Понадобятся факты, а их не будет, – попробовал возразить Леопольд.

– Да верно, верно, – устало согласился адвокат. – Я о чем говорю? – о том, что вы, повторяю, легко может статься, будете проходить по этому делу как подозреваемый, а уже не как свидетель – вот что плохо. А факты – факты для суда. И я бы не взялся предсказывать исход – с ваших слов.

Когда Леопольд, поблагодарив, стал прощаться, адвокат спросил:

– У вас что-то с ногами?

Он кивнул на палку, с которой Леопольд не расставался.

– Да, ноги неважные, – ответил Леопольд, не вдаваясь в подробности.

– Что я вам посоветую. – Адвокат немного подумал. – Сделайте так: возьмите врачебное заключение – ну, что нуждаетесь в лечении… что-нибудь в этом роде. Понимаете ли, для вас полезно уйти от следователя – подольше потянуть, подольше, понимаете? Вы не могли бы уехать – на месяц, предположим, в санаторий, а там еще и поболеть? Вам полезно исчезнуть. Как рыба. – Адвокат рукой сделал ловкое движение, и ладонь его рыбкой быстро нырнула вниз. – Уйти на глубину.

– Разве мой временный отъезд что-то изменит? Это вызовет лишние подозрения. В лучшем случае оттянет развязку.

– Как сказать! Боюсь, что вы для них – козел отпущения, и они вот-вот повернут на вас. А если вы надолго исчезнете – могут повернуть и в другую сторону, а с вами бросить, ограничившись тем, что уже есть. Следствие идет давно, и я думаю, – по тому, что вы рассказали, – они поспешат завершить его в ближайшее время. Ваша ситуация в любой момент может резко ухудшиться. Постарайтесь уехать месяца на два. Вот мой совет. А ваши друзья пусть держат меня в курсе дела.

– Спасибо. Подумаю над этим.

– И последнее. Если сбудутся мои худшие предположения – готов взять на себя защиту.

О свидании с адвокатом Леопольд рассказал Вере и Никольскому, умолчав, однако, про настоятельный совет уехать из Москвы. Он понимал, что рискует упустить последнюю возможность: когда предъявят обвинение, будет поздно. Но он все не мог заставить себя воспользоваться таким унизительным бегством. Он надеялся еще, что, убедившись, наконец, в том, что и он, и те, кто его окружают, ни в чем не замешаны, следователь оставит их в покое и на крайний случай им предложат явиться на самый суд для подтверждения показаний, – буде этот суд состоится.

Поздним вечером Виктор привез в Прибежище заплаканную Вареньку. Объявился в Нахабине муженек – Колька Бегичев. С угрозами, бранью и пьяными рыданиями он рвался к Вареньке в дом. Остановился Колька у дружка и там ночевал уже несколько дней, возобновляя каждый раз после утренней опохмелки осаду запертого дома. Правда, он боялся Виктора, поэтому уходил, завидев в начале улицы его машину. Жена Колькиного приятеля, разозленная непрерывной попойкой мужчин, пришла к Вареньке посочувствовать, излить душу и сказала посреди своих стенаний, что на Кольку в милицию не пожалуешься: он похвалялся, будто милиция за него, потому что он им все как есть рассказал. – А что рассказал-то, что рассказал? – выспрашивать стала Варенька. – Да пьяного нешто поймешь? – отвечала приятелева жена. Смеялся он, Колька: я, говорит, и от себя отвел, и от дружков своих – художников тоже все отвел, а на старого хмыря («Это вас он так, Леопольд Михайлович! – вновь расплакалась тут Варенька, которая по наивности все пересказала как есть. – Вы-то ему сколько хорошего сделали!» – «Ах, Варенька, ну дальше говорите, дальше!» – подгоняла Вера) – а на Леопольда Михайловича взял, да все и показал – я, похвалялся Колька, за Варьку отомщу, за то, что она через него с таксистом снюхалась! Я, говорит, ненавижу этих профессоров. Художники – свой брат, про них ни за что ни слова не скажу, хоть бы меня сажали. А этих критиков-знатоков мне не жалко, пусть засудят, виноватый или невиноватый – мне все равно!

– До чего довела-то водка-a, а-а? – плакала Варенька. —Вот подлец-то како-ой..! Сам с учительшей, а са-ам меня-а..! из-за меня-а..! вас, Леопольд Михайлович, надо же, а-а?..

Вареньку обласкали и успокоили. Спешно был созван «совет в Филях» – так острил воинственный Боря Хавкин, который все повторял без конца: «Будет суд – мы им покажем! Мы им, если суд состоится, покажем!» К нему присоединился и Толик, и оба хорохорились, пока на них не прицыкнули: остальные были настроены мрачно.

Леопольд позвонил адвокату. «Вы еще не уехали?» —удивился тот. А когда услышал о последних новостях, ответил резко: «Немедленно! – вы меня понимаете? – не-мед-лен-но делайте то, о чем мы говорили! По телефону повторять не буду. Вы губите себя!»

Леопольд положил трубку. Все выжидающе смотрели на него, но не сразу он начал говорить, а заговорив, не сразу перешел к сути дела. Он счел нужным опять сказать, как сказал уже однажды Никольскому, что перед своими друзьями, перед близкими людьми и перед самим собой тоже, он чувствует себя незапятнанным и хочет, чтобы никто ни минуты не сомневался в полном отсутствии каких-либо предосудительных поступков с его стороны. И жаль только, сказал Леопольд, что всем вам приходится переживать это тяжелое время. Но я, друзья мои, вам благодарен сердечно, и оттого я счастлив…

(Отчего же он счастлив – об этом не было сказано слова, но было сказано слово, так как только в словах было сказано слово выражается слово, которое не было сказано в долгом молчанье беззвучного слова).

Он решился, наконец, заговорить о своем отъезде и рассказал об опасениях адвоката – что дело может обернуться плохо.

– Уезжать! – решительно заключил Никольский и для пущей убедительности хлопнул ладонью об стол. – Леопольд Михайлович, что вас смущает? Не хотите нас бросить? Глупости! Вы – центр, а мы – окружение, зачем мы будем им нужны, если они решат оставить в покое вас? Естественным образом перестанут таскать и нас. Разве нет?

– Да, Леонид Павлович, я рассудил приблизительно так же, – кивнул Леопольд. – Иначе я бы оставил всякую мысль об отъезде.

Принялись обсуждать, куда ему направиться, но самому Леопольду это было все равно, а воображение остальных спотыкалось на пресловутом сочетании Крым – Кавказ. Придумать ничего не могли.

– И с Данутой неясно, – задумчиво сказал Никольский. – Поедет в Литву, куда ей там деться – хотя бы на первых порах?

Дядя Костя, сидевший рядом с Леопольдом, поднял голову.

– В Литву? – переспросил он. – Паланга – это в Литве? На море, да?

И когда ему ответили утвердительно, он оживился:

– Там у нашего предприятия дачки арендуются. Я хоть завтра путевку в месткоме возьму. Сейчас не сезон, все пустует. Эх, Леопольд Михайлович, а что-ка взять мне отпуск да с тобой махнуть? А? Год закончился, а я не гулял. Мне в один день оформят отпуск – и поедем!

– И если бы с вами Данута… – осторожно подсказал Никольский.

– Как здорово! Леопольд Михайлович! Дядя Костя! Отлично! – возрадовалась Вера. – И Данута! Она за вами поухаживает, она чудесная! Я абсолютно буду спокойна за всех! Поезжайте втроем!

Назавтра все так и решилось: дядя Костя принес обещанные путевки и даже билеты купил на поезд, уходящий через сутки. Никольский поехал к Дануте. Он торопился и молил Бога, чтобы Арон не оказался у нее. Сколько – ну полчаса наедине, ну час (два-три-сутки-и-вечность), чтобы поговорить, чтобы выска-выслу-однаж-до-конца, ты, Никольский, волнуешься. Безнадежно. Точней – безнадеждно. Внезапно на него накатило: он шел в ином, чем тогда, – в обратном направлении! Он торопился, но сделал маленькую остановку, чтоб развернуться и снова, как тогда, оказаться спиною к церкви и снова, глядя через плечо, назад, увидеть, как сияют золотом высокие кресты, но кресты не сияли сейчас, потому что был зимний вечер, тогда – был весенний день, – Боже милосердный! – как много дней, как много страниц промелькнуло! – вода прожурчалась и в землю ушла, и пала с небес, и замерзла, и снегом легла, тогда это слово надежда явилось ему, и следом явилось имя Данута, а теперь – безнадеждно и, как прежде, – Данута…

Они сидели за столом («vis-a-vis», «tete-a-tete» – по-дурацки вертелось у Никольского в голове) и неторопливо беседовали. Он с самого начала спросил, когда придет Арон. Она ответила смущенно, что не скоро («на ночь», – подумал Никольский), и добавила, что Арон обещал позвонить перед тем, как поехать к ней. И Никольский был спокоен, уверенный в том, что необходимое сказать – он скажет.

– Имею несколько адресов, – говорила Данута. – Люди вернулись давно из Сибири. Каунас, Вильнюс, Аникшю, Тяльшяй… Многие. Но хочу приехать сама. Увидеть Литву хочу. Глазами. Сначала ехать в Палангу – так, хорошо будет. Кому напишу, – пусть знают, что сама приехала, сама живу. Плохо, если пригласят от жалости только, правильно говорю?

– Правильно, Данута. Вы молодец.

– Как говорят, жизнь учила. Что хочу сказать. Это вы придумали – мне ехать в Палангу. Я вам очень благодарна, что вы так…

– Как?

Никольский ощутил, что неожиданно для него застучало в груди. Он знал уже, к чему сведет сейчас ближайшие слова, которые скажет сам и которые скажет – но что она скажет..? – Данута.

– …так… без… бес… Какое слово, забыла…

– бескорыстно? – да – бескорыстно? корыстно! – почему говорите так – вы сами знаете, Данута – я не понимаю – я сейчас скажу, и вы поймете, что вы понимаете, но… не хотите… сказать… разве бескорыстно, если надежда, что вы… что я надеялся всегда, что вы, может быть, то, что видите в моем отношении – вы, Леонид, хороший очень – и, однако, не это же вовсе, вы понимаете сами, что если я хороший вообще, и для всех, а это не так, вы же знаете сами, какое, собственно, это. имеет значение для нас, вы видите, я говорю для нас значение имеет то, что вы и я, и то, что у меня – почему я чай на плиту не – не надо о чае, мы пили его тогда, в Заалайске, вы помните – помню, но – и я все же должен сказать, потому что, вы знаете, целый год проскочил, и я не заметил. Я только и делал, что я вас любил.

Мученье было на ее лице, и с этим лицом пошла она ставить чай на плиту. Никольский раскуривал сигарету – со смаком, раскуривал горькую сладость душистого дыма, которому было теперь что заполнить там, внутри, где стало пусто-пусто, будто ничего и не выстукивало с силой у него в груди лишь несколько минут назад.

Данута пришла и села. Ничего не произошло.

– Скажите, Данута, мне откровенно. Вы не вернетесь к Арону?

Она долго раздумывала, отвечать ли ему или нет. Но он —в утешение – не был разве достоин ее откровенности?

– Я ему… мало нужна. Ему – ему все очень мало нужны. Он и сам для себя – понимаете? – мало нужен.

– Да. Понимаю.

– Ребенок маленький совсем в лесу останется, он не знает, что ему нужно. Как себя спасать? Найдет его человек, согреет – будет тепло; не согреет никто – он сядет под деревом на мох и будет сидеть. Что с ним будет – никто не узнает.

Это было не очень понятно. Никольский, однако, почувствовал, что ему стало немного не по себе.

– Мне надо, чтобы я была нужна, – тихо сказала Данута.

– Да. Понимаю. Вы хотите детей.

– Так. Простую жизнь. Красивую. Где люди ее имеют? Я не видела. Там – не было. Только сестра.

– А тут – вам было плохо?

– Хорошо было. Я отдыхала. Я приготовилась теперь. Чтобы жить.

– И вы думаете – в Литве? Там – жизнь, счастье, семья?

– Хочу увидеть. Тут говорит – она дотронулась до своего виска, где тонкий русый пух клубился, матово поблескивал под светом, – что не будет хорошо в Литве. А тут говорит, —рука ее скользнула к груди, к изгибу крутого плавного контура вязаной кофточки, – что не буду спокойной, пока не поеду. Кто знает, как?..

– Вот, Данута, что я скажу. Как бы там ни сложилось… В общем, как пишут в старых романах: «Знайте, госпожа, что, как бы судьба ни была жестока, разлука никогда не сможет погасить тех чувств, которые испытывает к вам ваш верный раб, и, что бы ни случилось, госпожа моя, вы всегда найдете во мне человека, чье счастье будет составлять сама надежда оказать вам и малейшую услугу, когда бы вы обо мне ни вспомнили!» Я это серьезно, Данута.

Она засмеялась весело. Он впервые увидел ее веселой. С неисчезнувшей улыбкой она задумалась.

– В старых романах… Я мало читала. Хочу еще много-много читать. По-русски, по-литовски. Я, вы думаете, плохо читаю по-русски?

– Совсем и не думаю..!

– Хорошо читаю. Быстро. И понимаю все-все, когда говорят. Сама говорю плохо – хорошо читаю.

– Совсем не..!

– плохо, потому что много молчала. С чужими. А со своими по-литовски говорила только. Книги читала русские. Буду читать. Правда, хорошо?

– Да.

Позвонил Арон и сказал, что выезжает. Это означало, что еще полчаса можно бы говорить с Данутой. Но что-то нарушилось в их беседе, слова и голоса их стали незначащими. И Никольский попросил только, чтобы Данута из Паланги и после Паланги – из Каунаса или где ни окажется, сообщала бы ему о себе, например, в Прибежище, на адрес Веры. Не надо, сказал он, заставлять Арона передавать мне приветы: он может забыть, а возможно, не очень-то захочет упоминать о вас. Сообщайте хотя бы коротко. Обещаете? – Данута обещала.

Арон, появившись, сказал с порога:

– Поздравляйте. Сегодня меня наконец!

Его поняли с полуслова: Арон побывал у следователя. Действительно, – наконец-то это произошло! Допрашивали всех и не однажды, и только Финкельмайера не трогали, что вызывало удивление и тревогу – особенно у Леопольда, но никак не у самого Арона, который все заявлял беспечно, что оставлен «на закуску».

– Ну-ну, рассказывай! – нетерпеливо поторопил Никольский. Ему и любопытно было, и хотелось уйти скорее, чтобы не смотреть на них, когда они вдвоем, рядом, вместе, и на свою – свой собственную-ный диван-кровать.

Арон пожал плечами.

– Да ничего интересного. Стандартные вопросы. Больше всего их волновало, почему я не работаю и почему живу у Леопольда.

– Их..?

— Ну да, их было двое.

Никольский покачал головой. Это новость!

– Та-ак. И что ты им наговорил?

– Все больше о литературе беседовали. Что она поглощает целиком и отвлекает от общественно-полезного труда. Я им рассказал о враче по фамилии Чехов и об инженере путей сообщения Гарине, в скобках – Михайловском. Но оказалось, что про Чехова они что-то слышали до нашего разговора, а вот о Гарине…

Болтливость Арона была первейшим признаком, что он возбужден. Никольский прервал его.

– Слушай, брось молоть чепуху! Послушай меня. Завтра, когда проводишь Дануту и Леопольда, возьмешь все свои манатки оттуда, с Кропоткинской, и переберешься сюда. Ключ возьмешь у Дануты.

– Спасибо, Леня, но… Ты думаешь, это нужно?..

– Необходимо! Для твоего же спокойствия, дурень. Леопольд уедет – и его комната должна быть заперта. Меньше будут придираться.

– Спасибо, Леня, спасибо, ты настоящ…

– Заткнись! Ну, я пошел, Данута, – прощайте? Или это слишком звучит бездна..?

Он хотел сказать безнадежно, вспомнил получившееся у него сегодня слово безнадеждно, но д заскочило вперед, разверзлась бездна — и он остановился, пораженный.

– Ты разве не проводишь завтра? – спрашивал Арон.

– До свидания. И будьте здоровы, – говорила Данута.

Она подошла к нему.

– Моя мама, – она опустила глаза, может быть, обращаясь к Богу, – попросила Бога, чтобы маме было хорошо там, у Него. – Мама говорила, что у них в старину мужчина и женщина, когда они были хорошие друзья, так прощались, вот здесь.

Она подняла, положила Никольскому на плечи руки и губами коснулась его левого плеча, ближе к шее. И он осторожно – плечи ее под вязаной кофточкой, мягкий запах волос и открытой шеи – повторил старинный ритуал.

XXXIV

Не прошло и полмесяца, и калининградский поезд, которым уехали Данута, Леопольд и дядя Костя, увозил из Москвы и Никольского. Он лежал на верхней полке, куда бросился не раздевшись, а внизу под ним компания солдат, возвращавшихся из отпуска, пристроилась выпить, чтобы отметить последние сутки своей свободы, – они и Никольского звали к себе, извиняясь вежливо, но он отговорился тем, что будто бы пил только что в вокзальном ресторане, его даже малость мутит, – и теперь сквозь мерный гул, постукивание и скрип вагонной подвески неслись к нему наверх грубовато-стесненные, отрывистые голоса. Острый водочный дух перешибался запахами недалекого туалета. Вентилятор не действовал, его задвижка лишь отвратительно дребезжала.

Уснуть бы, отрешиться – забыть, уничтожить все. что было затянуто адской воронкой памяти! – затянуто вглубь, вдруг вытолкнуто на поверхность, перевернуто, развалено в куски и смешано, вновь увлеченное в тьму – все, что происходило в эти недели, – где Леопольд? – со стиснутым ненавидящим ртом озверевшая физиономия следователя – а-а, голубчик, поищи! поищи! – и у Веры: где Леопольд?! – и ее безудержные рыдания: «неужели они не оставят его в покое, Леня, скажи?» – и у Арона: где Леопольд?!? – по какой причине вы внезапно переехали к Никольскому? – «Я думаю, Леня, теперь-то они за меня по-настоящему возьмутся!..» – глаза у Арона горят лихорадкой, Фрида звонит: «Вы его друг, Леонид Павлович, постарайтесь, пожалуйста, вы! я вам верю – спасите Арона!» – но это потом уже, да, да, потом, телеграмма пришла сегодня утром, послана была вчера ПАЛАНГИ 16306 18 26 1745, первые цифры – номер, затем – количество слов, затем – число, когда телеграмма отправлена, затем – время отправления телеграммы (первые две цифры – часы, следующие две цифры – минуты), значит уже больше суток назад, – Фрида звонила в 10 утра, откуда же знала, что я дома? – наверно не знала, звонила на служ… – а, конечно, и там ей сказали: «Никольский не будет», – он прочитал телеграмму шефу: НЕМЕДЛЕННО ВЫЕЗЖАЙТЕ ПАЛАНГА ВИТАУТО 6 – а разве давал он тетушкин адрес? я же Дануту просил сообща… – ах, да! Леопольду на экстренный случай – и дядя Костя рядом сидел, он догадался – не Вере, они так решили, послали ему, чтобы он, – он! я! он! я! я, Никольский, он! он! – проходил коридором Прибежища – ключ был у меня! ключ почему-то ей не отдал, почему-то оказался он в кармане, и – проходил коридором Прибежища и – проходил коридором Прибежища и – приближался к дверям, туда, где она, и – «Кто?» – «Я, Вера!» – «Ты? Что случилось?!» – и – приближался к алькову, туда, где она, и – «Вера, ты не одета? Оденься. Ты ничего не знаешь, Вера?» – откуда же ей было знать, пустой вопрос, он искал одного лишь – подхода, он! я! он! он! я, Никольский! – он думал, что может ослабить, сумеет не сразу, а – постепенно Веру приблизить, и приближался к алькову, рукой проводил сверху вниз по окаменелости складок, они раздвинулись – Вера в рубашке, наброшен халатик —жутким шепотом: «чш-то-же-а…?» – Вера, Вера! плохо я получил у окна подойдем я сегодня поеду ты с кем-нибудь побудь с кем-нибудь потому что тебе ни к чему, – смалодушничал, сволочь он! я, я, сволочь, Никольский, мне надо было сказать, а я протянул, или не протянул, а держал, а она, ей пришлось взять самой, и читала, она не читала, она заглянула и не читала, знала как будто, и так и сказала жестяночным звуком «знала же, знала, Боже мой, знала..!» и держала, и «когда, Боже мой..?» – и стала читать, но не было там когда, было НЕМЕДЛЕННО ВЫЕЗЖАЙТЕ ПАЛАНГА ВИТАУТО 6 СКОНЧАЛСЯ ЛЕОПОЛЬД МИХАЙЛОВИЧ – КОНСТАНТИН – «Почему тебе прислали? Я еду» —"Нет. Не поедешь". – «Как? Как же я не..?» – «Ты не поедешь» – и было, казалось, на грани истерики, он уже весь подобрался, чтобы противостоять, но она – почему? – покорно, покорно, как детский игрушечный ослик – у него когда-то был, головка на крючках легко покачивалась, – стала кивать равномерно и – он увидел – болезненно заулыбалась, и он испугался: не психо ли это..? – но слезы сбегали, она улыбалась мучительно, слезы висели на подбородке, а на белой бумажной рубашке, где ее поднимала грудь, уже намокло пятно. «Хорошо» – «Кто-нибудь» – «Хорошо» – «Боря Хавкин?» – «Да» – «Я позвоню. Женя тоже?» – «Нет. Не хочу. Нет, как же там? Я не могу! Совсем без меня? Я не мо…» – «Я тебе обещаю. Даю тебе слово. Я приеду с… Я привезу». – «Боже мой» – «Вот что, Вера. Никому, слышишь? Арону – ни слова Арону. Он может просто… Ты сильнее. А он может просто свихнуться».

– «Хорошо» – "И этим. Только после. Когда уже все…"

– "Да. Мы похороним без них. Они свое дело сделали. А мы его похороним, правда? Мы его не совсем похороним".

Все же было в ее реакции что-то необъяснимое, и, лежа на своей вагонной полке, Никольский пытался унять возбуждение мозга, чтобы разобраться в Вериных странных фразах и постараться понять ее поведение. Он помнил, каким голосом было сказано «я все равно с ним останусь» и еще более загадочное «он будет быть», и несколько раз появлялась потом на лице ее улыбка, сперва пусть и скорбная, но позже – трудно представить! – умиротворенная? Чтобы Вера и в самом деле была не в себе? Нет, нет! Они все обсудили спокойно, и его даже чуть покоробил ее практицизм… Она говорила о крематории и о могиле матери на Новодевичьем, где предполагала урну захоронить. «Он будет всем доволен» – опять сказала она нечто. Кого-кого, а Веру трудно было заподозрить в мистицизме – даже в такие минуты. Она любила Леопольда, на нее обрушилась внезапная катастрофа, – это так, но Никольский с беспокойством ощущал, что не способен уловить причину Вериного… Вдруг слово произнеслось: торжества!

Он заворочался на полке. Он почувствовал, как это слово пришлось очень точно по заготовленной где-то в глубинах сознания лунке. И хотя торжество ничуть не объясняло, а лишь определяло необъясненное, Никольский начал успокаиваться понемногу.

Еще он думал о Дануте. Ей, бедной, пришлось стать свидетельницей этой смерти. Но сколько же смертей она перевидала там, в Сибири! Теперь приехала она домой, в Литву, —и вот начало…

Думал Никольский и о том, что помимо воли завертелось в нем сразу же, как прочитал он телеграмму: смерть Леопольда разрубала все единым махом… Ни как свидетель, ни как подследственный и обвиняемый Леопольд уже не будет существовать… Он ушел. Освободился и – всех! всех, кого мучали, освободил своей смертью.

И вкрадывалась – почти не проявлялась мыслью: сам..? само – ..?

И оставалось – слушать, как бегущие черные круги ударяют в сталь; оставалось – ждать; ждать-ждать; пережидать; ждать-ждать; переживать; ждать-ждать…

Утром Никольский сошел с поезда в Кретинге и увидел дядю Костю.

– Ну, слава Богу! Боялся, в телеграмме перепутают, —протягивая руку, сказал он. – Так-то оно у нас, Леонид Павлович!.. – Он вздохнул сокрушенно. – Пойдемте на автобус.

Но Никольский не стал торопиться к автобусу, а пошел вместе с дядей Костей в комнату начальника станции.

– Отправить умершего? Недавно генерала перевозили, —сказал начальник. – Если будет цинковый гроб. Только таким способом. И по особому распоряжению.

– Где такой гроб – вы не знаете? – где они доставали? – спросил Никольский.

– Не знаю. Интересуйтесь в воинской части, – и начальник стал смотреть на перрон, своим видом показывая, что действительно не знает или не хочет сказать ничего.

В автобус, по счастью, сели два офицера, оба подполковники. Никольский заговорил с ними, и офицеры, узнав, в чем заключается дело, проявили сочувствие, – помимо прочего по той причине, что один из них оказался москвичом. И вообще, было сказано, «мы тут должны друг друга выручать, иначе как?» Словечко «тут» означало Литву, а «мы» означало русских… Подполковник-москвич был замполитом той самой воинской части, которая имела прямое касательство к умершему генералу и к постройке цинкового гроба. Военные обещали помочь.

Пустой и серой, кой-где с островками лежалого снега, тянулась мимо земля. Монотонно бубнил дядя Костя, как будто вспоминал давно-давно прошедшее.

– …и дачка вполне подходящая. Теплая. Топили все время, даже до нас, когда пустовала. И чисто. Они на этот счет, ничего не скажу, – дай Бог, как говорится, и нам такое. Аккуратно. Пылиночки нету, а уборщица придет, все тряпочкой перетирает, пол метет, то есть без халтуры, по-человечески. С едой хорошо. Молочного много есть – сыр этот их литовский, белый, знаешь, на овечий похож, но это не овечий, а коровий, как если бы творог отжатый, очень Леопольд Михайлович полюбил… Ох, мать честная!.. Угри копченые, представляешь, я уж и не помню в наших магазинах – когда их видел. Колбаса приличная.

Что говорить? – с питанием хорошо. Данушка-то, это ж одно только поглядеть на нее любо-дорого, как же она обхаживала нас! Около нее душа отходит. И заботливая, и характером ровная, вот, не поверишь, сияние в ней какое-то, что ли? И с легкостью, с радостью все делает – и с родными-то людьми редко так, а мы-то ей кто? – два старых мужика!.. Ох, Леонид Палыч, как же это у нас получилось!.. Ну, он, значит, писал в своей комнате. С утра часа по два – по три, а то после обеда. Я уж подумал потом – не утруждался ли работой? Да нет, веселый был, ходили мы с ним помногу. Опять, думаю, уставал, может быть? Я спрашивать не забывал: – «Как, мол, Леопольд Михайлович, не пора ли возвращаться?» Все-таки с палочкой ходит. «Нет, говорил, пойдемте туда и туда» – очень увлекался. Новые места. А воздух какой! Не бывали здесь раньше, нет? Тут ведь что – микроклимат. И йоду много в атмосфере. Потом еще – сосны. Почва песчаная. Море, само собой. Погода, правду сказать, неустойчивая. Но в дождь гуляли, нравилось ему. Что скажу? – хорошо отдыхали, по всем показателям. Как приехали – так неприятности позабылись, ни разу не вспоминали. Не говорили на эту тему. А там не знаю. Я ему в душу не лез. Но знаю, спал он неплохо. Мы хотя в разных комнатах спали – в дачке всего четыре, мы каждый по комнате заняли, а четвертая пустовала. Вечером в ней, бывало, сядем, Данута вышивает, а мы с Леопольдом Михайловичем о том о сем… Интересно он рассказывал. Да… так что я? Вот. Неплохо он спал, неплохо, сам говорил. Ну, а как случилось… Не поверишь, Леонид Палыч… Вот как и ничего. Был человек. Нет человека. Что такое, а?

Дядя Костя начал шмыгать носом, и ему приходилось теперь говорить отрывисто.

– Отдыхали с обеда. Я то есть. Лег – вздремнул, Данушка на кухне, слышу. А он, я думаю, писал. Потому так думаю, что лежало все. Потом, когда уж. Вошел к нему, все так и лежало. Бумага и самописка его. На бумаге, поверх. Ну, поспал я, значит, встаю. И он – услыхал, что ли? – выходит, спросил еще: «Что, Константин Василич, разморило?» К тому я, что в норме он был, никаких. Признаков не видел. Я говорю: «Чайку? Дануту спросим». – «Давайте, говорит. Не возражаю». А Данушка – она какая? У нее уже чайник подкипает. Сели. И ведь какой разговор у нас получился. Говорит: «Вы, говорит, Константин Василич, тридцать пять лет на заводе. Со всей откровенностью скажу – я, говорит, преклоняюсь. А на такой вопрос мне ответьте. Положим, сказали вам тридцать лет назад: Константин Васильевич, как только тебя потянет – уходи с работы; зарплату тебе сохраним; делай что хочешь. И вопрос такой: сколько бы вы еще проработали, зная про такое вам условие». Ну, я засмеялся, подумал-подумал, говорю: «Год. Может, два. Я бы так вам сказал, Леопольд Михайлович: лет до тридцати – до сорока любой работать хочет. А после сорока – не хочет». Я смеюсь, в шутку это говорю. Он, вижу, серьезный. Задумался. «Возможно, говорит. Очень много примеров: как наступало истощение жизненной энергии – в этот период. Как раз от тридцати до сорока». Ну, что же… Вышла Данута. Что-то на кухню, взять там. Он говорит, Леопольд Михайлович и говорит. Улыбается: «Думать, говорит. Разговаривать. Пешком, говорит, ходить. Люди не знают всю жизнь. Как это хорошо».