Текст книги "Гиацинтовые острова"
Автор книги: Феликс Кривин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 18 страниц)
Плиопитеку прощал.
Сивапитеку прощал.
А Дриопитеку не прощал. Хотя прощать ему было нечего.
Странный он был, Дриопитек. Вроде не свой.
Давно это было. Выросли сыновья.
Еще время прошло – состарились.
У старого Дриопитека было три сына: Шимпанзе, Горилла и Человек. Любил Дриопитек своих сыновей, особенно первых двух. Они у него пошли в род Проплиопитека. В братьев Дриопитека – Плиопитека и Сивапитека. В племянников Гиббона и Орангутанга.
Любил Дриопитек двух своих сыновей. А третьего не любил. Какой-то он был не такой, этот третий. Вроде не свой.
Другие сыновья как сыновья: и поездят на отце, и душу, как говорится, вытрясут, а все же родные, свои. А этот какой-то чужой. Где-то ходит, что-то делает, а что – непонятно.
И отцу непонятно, и братьям непонятно, и дедушке Проплиопитеку тоже было бы непонятно, хотя дедушка Проплиопитек многое понимал.
И опять прошло время. Выросли сыновья.
У старого Человека было три сына. Двое сыновей как сыновья: в дедушку Дриопитека, в прадедушку Проплиопитека, в двоюродных дядюшек Гиббона и Орангутанга… А третий – неизвестно в кого.
Какой-то странный, вроде не свой… И что вырастет из него – неизвестно…
В этом главная трудность педагогики: неизвестно, что из кого вырастет.
Что же нужно делать, чтоб нащупать правильный путь?
Для этого нужно соблюдать такие условия:
– ни в коем случае не посвящать себя целиком воспитанию, как мушка Галлица Миастора;
– стараться приучать своих детей к самостоятельности – если не с эмбрионального периода, то по крайней мере с раннего детства;
– в каждой личинке уважать личность и признавать ее право на личную жизнь;
– всегда следовать правилу: живи сам и давай жить своим детям;
– никогда не бросать своих детей, даже в минуту опасности, чтоб они не бросали потом твоих внуков (печальный пример отца Повитухи и его детей повитух);
– не воровать чужих детей, как Императорский Пингвин, но, как водится у лис, усыновлять чужих детей добровольно;
– своевременно помочь ребенку разобраться, кем ему быть: если мужчиной, так уж настоящим мужчиной, а если женщиной, так уж настоящей женщиной;
– подавать примеры, но не навязывать их; особенно следить за тем, что это за примеры;
– воспитывать детей не столько любовью к ним, сколько любовью к окружающим (чтоб они не выросли холоднокровными, как питоны);
– если ваш ребенок не похож на дедушку Дриопитека, не впадайте в отчаяние: возможно, из него еще вырастет Человек.
МАЛЬКИ ТЕРАПОНА
Взрослый Терапон продольно полосат, а мальки его поперечно полосаты.
Мальки есть мальки – что ты будешь делать с мальками?
Ты им вдоль – они тебе поперек. Ты им вдоль – они тебе поперек. И кому поперек? Отцу с матерью…
САМАЯ НАЧАЛЬНАЯ ШКОЛА
Птицы еще в яйце изучают географию. Как пролететь из Европы в Африку, как из Америки вернуться в Европу – все это им известно еще в яйце.
А как же иначе?
Ведь прежде чем отращивать крылья, нужно знать, куда полетишь.
А если не знаешь, куда полетишь, – незачем отращивать крылья.
ПОЧЕМУ БУРУНДУК ЗАСЫПАЕТ ИПРОСЫПАЕТСЯ В ОДИН ДЕНЬ С МЕДВЕДЕМ
Когда Бурундук был маленьким, он больше всего не любил спать и перед спячкой всегда капризничал:
– Не хочу в спячку!
И тогда мама ему говорила:
– Посмотри: вон уже и Медведь лег спать! – Медведь – это был их сосед, и он всегда ложился спать вовремя. – Вот заберет Медведь все хорошие сны, и тебе ничего не останется.
Так говорила мама Бурундуку, и он спешил поскорей уснуть, чтобы ни одного сна не оставить Медведю.
А когда наступала весна и Бурундук не хотел просыпаться, мама ему говорила:
– Вот сейчас Медведь откроет глаза и увидит все самое интересное. А тебе не будет на что смотреть.
И конечно, Бурундук спешил открыть глаза, чтобы все интересное увидел он, Бурундук, а Медведь чтоб ничего не увидел.
Много воды утекло с тех пор. Многие бурундуки выросли, и многие успели родиться. Но все они ложатся спать и просыпаются в одно время с медведями – чтобы там, во сне, не пропустить ничего интересного да и здесь ничего интересного не пропустить.
А как они запасают орехи! Так, словно собираются жить сто лет. И это потому, что когда они были маленькие и не хотели есть, мама им говорила:
– Вот сейчас это съест Медведь!
И бурундуки запасаются. На сто лет запасаются. Чтобы оставить медведей без орехов.[61]61
Сравните это с другим, правильным воспитанием. Многие белки – кочевой народ: на одном дереве пожил – давай на другое! Но если ты пожил, это не значит, что другие не будут жить… Белки это понимают, и все, что они накопили, не уносят с собой, а оставляют на дереве, которое покидают. «Пусть это будет для тех, кто придет после нас…»
[Закрыть]
АКСОЛОТЛЬ
У саламандры Амблистомы сынок Аксолотль еще совсем дитя, а уже размножается.
– Перестань размножаться! – делает ему замечание Амблистома. – Разве ты не понимаешь, что хорошие дети так себя не ведут?
Аксолотль ничего не понимает, но думает, что он все понимает. Он думает, что он уже взрослый. А какой он взрослый? Он еще ни на шаг от воды, даже по земле не научился ходить. А ведь для того, чтоб стать взрослым, нужно сначала стать на ноги.
– Может, вырастет – поумнеет, – утешает себя его бедная мать.
Но Аксолотль не растет и не становится на ноги. Чтобы ему стать на ноги, нужно, чтобы в пруду высохла вода или произошло еще какое-то бедствие…
Неблагоприятные условия действуют на Аксолотля благоприятно, и он перестает быть легкомысленным Аксолотлем – теперь он саламандра Амблистома, этому научила его нелегкая жизнь. И он говорит своему сыну Аксолотлю, для которого, кажется, созданы все условия:
– Аксолотль, перестань размножаться! – и утешает себя: – Может, вырастет, поумнеет.
И создает ему все условия, в которых никогда не поумнеет и не вырастет Аксолотль. Потому что такой уж он, Аксолотль: только неблагоприятное для него благоприятно.[62]62
Аксолотль в переводе означает: играющий в воде. Конечно, если всю жизнь играть, даже в воде, то никогда не станешь по-настоящему взрослым.
[Закрыть]
СЛЕПАЯ ЛЮБОВЬ
Любовь слепа, в той беспросветно темной пещере, в которой Гуахаро откармливает своих птенцов, любовь слепа, и Гуахаро закармливает птенцов до того, что они превращаются в жировые мешки, отчего все семейство называют семейством жиряковых. Жиряковые входят в отряд козодоев, но не подумайте, что Гуахаро кормит птенцов козьим молоком. Ни один козодой не питается козьим молоком, хотя и не может избавиться от необоснованных подозрений. А кто может избавиться от необоснованных подозрений? Только тот, кто любит, потому что любовь слепа.
Любовь слепа, и конечно же Гуахаро носит пищу своим птенчикам по ночам, когда никто не может его увидеть и укоризненно покачать головой:
– Эх, Гуахаро, зря ты стараешься, последнее от себя отрываешь! Птенцы твои еще не оперились, а уже каждый весит вдвое больше тебя. Что же потом будет?
Что будет потом – это известно: вырастут птенчики, станут сами себя кормить и, конечно, в два счета похудеют. Пусть хоть, пока маленькие, поедят, чтоб потом было что вспомнить.
– Все равно не вспомнят, – мог бы услышать на этот счет Гуахаро, но не слышит, потому что любовь слепа, а когда любовь слепа, то она и глуха одновременно. И Гуахаро носит пищу домой – в темноте и кормит своих птенцов – в темноте, наверно, чтобы в них больше поместилось.
– Взял бы ты пример, Гуахаро, с Черного Стрижа!
Черный Стриж кормит своих птенцов днем, чтоб не слишком их перекармливать, а главное – чтобы знать, сколько он в это дело вложил. Вкладывает он немного, не в пример другим, но он хочет знать; стоит ли вообще вкладывать?
У Стрижа сомнения на этот счет. Например: стоит ли высиживать потомство на голодный желудок? У него, когда он голоден, не хватает родительского тепла – того тепла, которое необходимо, чтобы стрижата выклюнулись наружу. И тогда – ну, конечно, вы будете его осуждать – Стриж выбрасывает потомство свое из гнезда и летит куда-нибудь в зажиточные края, чтобы пожить в свое удовольствие. Ведь надо же когда-нибудь пожить для себя!
– Вот бы и ты, Гуахаро, хоть немного пожил для себя!
Гуахаро не хочет. И как его любовь ни слепа, он в темноте безошибочно находит эти раскрытые, эти любимые рты, эти большие жировые мешки, которые со временем вырастут в маленьких Гуахаро.
ВСЕ-ТАКИ ОНА – МАТЬ
– Эх ты, глупая рыба! – говорит маленькой рыбке Хромис большая рыба Треска. – И чего ты носишься со своим потомством? Вымечешь несколько икринок и места им не найдешь…[63]63
Это неверно. Рыбка Хромис находит для своих икринок прекрасное место: она держит их во рту.
[Закрыть]
– Все-таки дети… А я все-таки мать…
– Мать! Ты погляди на себя – ведь и глядеть не на что! И на детей твоих, когда вырастут, глядеть тошно. Вот я как вымечу миллион – и живи как знаешь, расти. Кто-нибудь да вырастет. А ты погляди на моих детей.
Это потому, что они с детства приучены к трудностям.[64]64
Главная трудность состоит в том, что Треска сама поедает своих детей.
[Закрыть]
Так говорит рыба Треска, и рыбка Хромис, конечно, ее понимает. Она бы тоже не прочь приучить своих детей к трудностям… Но ведь если бы они были хоть такие, как у рыбы Трески, а не такие, как у рыбки Хромис. Детей рыбы Трески можно приучать к трудностям, а вот детей рыбки Хромис… Маленьких, беспомощных детей рыбки Хромис…
Рыбка Хромис вздыхает, и это понятно: все-таки она мать…
БЕЛАЯ РЖАНКА
Когда птичка Белая Ржанка стала ходить, вернее, летать в школу, она казалась такой примерной, что ее по виду нельзя было отличить от Голубя. Она и ходила, как Голубь. И летала, как Голубь. И за партой сидела – ну прямо вылитый Голубь.
И все думали, что она – Голубь, до тех пор, пока Белую Ржанку не вызвали к доске.
Тут уже все не поверили своим ушам, потому что заговорила Белая Ржанка совсем как Ворона, отъявленная двоечница. И ей, конечно, поставили двойку, как Вороне, потому что ведь важно не только как ты выглядишь, а и то, что ты говоришь.
После урока началась переменка, и Белую Ржанку опять было не узнать: она задиралась со всеми, как Петух – тот самый Петух, которого за поведение исключили из школы.
Родители Белой Ржанки, которых каждый день вызывали в школу, тоже выглядели, как голуби, разговаривали, как вороны, и задирались, как настоящие петухи. И хотя они наведывались в школу чаще, чем сама Белая Ржанка, но это нисколько не отразилось на ее воспитании: пока она сидела за партой, ее нельзя было отличить от Голубя, но стоило ее вызвать к доске, и она начинала отвечать, как двоечница Ворона. А стоило выпустить ее на переменку, и она начинала вытворять такое, что даже исключенный из школы Петух стал регулярно посещать школу, чтоб научиться у Ржанки буйному поведению.
Конечно, можно кое-что перенять у окружающих, но нужно все-таки иметь чувство меры. Немножко позаимствовать у Голубя, а в остальном оставаться собой. Немножко позаимствовать у Петуха, а в остальном оставаться собой. А у Вороны, быть может, и вовсе ничего не нужно заимствовать, раз она такая отъявленная двоечница.
Перенимать-то можно, но при этом нужно очень внимательно следить, что именно ты перенимаешь. А главное – непременно оставаться собой. В самом главном – оставаться собой.
Иначе может случиться то же, что с Белой Ржанкой, которая так и вылетела из школы, не набравшись ни знаний, ни культуры, ни ума. И хотя она усиленно брала пример и с Голубя, и с Петуха, и с Вороны, но ее ничуть не трудно было от них отличить.
Для того чтоб отличить Белую Ржанку от Вороны и Петуха, достаточно было увидеть Белую Ржанку.
Для того чтоб отличить Белую Ржанку от Петуха и Голубя, достаточно было услышать Белую Ржанку.
Ну а для того чтоб отличить Белую Ржанку от Голубя и Вороны, достаточно было понаблюдать за ее поведением. Это такое поведение, за которое в два счета вылетишь из школы.
Вылетишь прежде, чем научишься летать.
ДЕТИ РИНОДЕРМЫ
В семье лягушки Ринодермы отец проглатывает своих детей еще в младенческом возрасте. И это не за какие-то проступки, не в качестве меры наказания – отец Ринодерма глотает своих детей из соображений профилактических, чтобы оградить их от пагубного влияния внешней среды. Ведь ни для кого не секрет, что влияние среды сплошь и рядом противоположно влиянию родителей, вот Ринодерма и глотает свое потомство, чтобы в одном лице совместить и родителя, и среду. Ну, конечно, держит он их в специальном помещении, в так называемом голосовом мешке (чтобы детям был слышен голос родителя).
– И чего вы их там держите? – удивляются соседи лягушки. – Вы посмотрите на наших детей: только вылупились, мы их сразу же – в воду. Пускай плавают, привыкают к самостоятельности, набираются сил…
– Знаем мы эту воду, – отвечает отец Ринодерма. – ничего в ней не наберешься, кроме простуды.
– Но ведь нужна же детям какая-то среда…
– Среда?! – повышает голос отец Ринодерма, чтобы дети там, в голосовом мешке, хорошо его слышали. – чтобы в ней утонуть? Чтобы она подхватила, закрутила и понесла по течению?.. Родители – вот среда! И никакой другой среды детям не требуется!
Отец Ринодерма очень любит своих детей, и он выпускает их из мешка лишь тогда, когда они совершенно вырастут. И тогда они, взрослые лягушки, впервые видят окружающий мир, видят, как светит солнце, как плещет о берег вода и как плывут по воде…
– Папа, кто это там плывет?
– Это? Разная шантрапа… головастики…
Головастики… Как они плещутся там, в воде… Такие маленькие и такие веселые…
– Посмотрим, что из них вырастет, – говорит отец Ринодерма.
Головастики… Счастливая пора, не похожая на жизнь взрослых лягушек… Дети Ринодермы, уже взрослые дети, смотрят на эту счастливую пору, на чужую счастливую пору, и вздыхают:
– Мы никогда не были головастиками…
Это грустно – вот так смотреть и вздыхать о том, чего не было и уже никогда не будет… Быть головастиком – о, это может понять лишь тот, кто никогда, никогда не бывал головастиком…
ДЕТСТВО И ЮНОСТЬ ОЛУША ИЗ РОДА ОЛУШЕЙ, ИЗ СЕМЕЙСТВА ОЛУШЕЙ, ИЗ ОТРЯДА ВЕСЛОНОГИХ
Детство, раннее детство, счастливая пора, когда тебя уже снесли, но ты еще не успел вылупиться! И лежишь ты, спеленатый скорлупой, и чувствуешь тепло, хотя и не знаешь, откуда оно исходит. Ты можешь думать, что оно исходит от всего мира, можешь смело заблуждаться на этот счет, потому что ведь ты не знаешь, что рожден на севере. Между севером и тобой собрано все тепло этого холодного мира: отец и мать.
Ты поймешь, как холоден этот мир, когда покинешь свое яйцо, и тебе захочется вернуться назад, и ты будешь тыкаться носом в скорлупу своего разбитого детства, но назад пути нет, в жизни назад пути нет.
Правда, родители пытаются оградить тебя от воздействия внешнего мира: весь полярный холод они берут на себя и отдают его тебе в виде тепла. Они превращают холод в тепло, как это делают все родители.
Время идет, ты растешь, поправляешься, родители худеют, мельчают. Жизнь идет…
И вдруг родители спохватываются; кого мы растим? Такой здоровенный Олуш, а что он умеет?
– Я сто раз говорил, – в сто первый раз говорит отец, – не так надо воспитывать. Надо приучать к самостоятельности еще в яйце.
– Прямо-таки в яйце! – сердится мать. – Ты прежде снеси яйцо, а потом воспитывай!
Понимает мама: отец не снесет. А раз не снесет, то и нечего разговаривать. Но разговаривать надо: Олуш уже больше родителей, а что он умеет? И, переговорив по этому поводу, родители идут на крайние меры: перестают Олуша кормить.
Когда родители не кормят, трудно поверить, что это твои родители. Может, тебя снес кто-то другой, а эти потом наложили лапу? (Это может быть верно в обоих значениях: олуши высиживают птенцов, накладывая на яйцо лапу, и они не прочь наложить лапу на чужое яйцо.) И ты начинаешь думать: наверно, тебя украли у настоящих родителей, как это бывает в вашем роду.
После этого ты падаешь в воду. Ты вываливаешься из гнезда и летишь вниз со скалы. Почему? Причин более чем достаточно.
Может быть, ты ослабел от голода и не смог удержаться в гнезде. Может, ты сам не захотел удержаться – потому что зачем тебе такая жизнь? А может, ты решил поискать настоящих родителей? Все может быть…
Но родители думают: «Олуш взялся за ум. Вот его первый самостоятельный шаг – из гнезда в морскую пучину. Мы сами так начинали, причем в еще более холодные времена».
– Помнишь, отец, наши с тобой времена?
– Помню, мать…
И пока они вспоминают свои времена, тебя уносит все дальше и дальше. Много дней тебя носит по холодным волнам, и где-нибудь далеко-далеко, за десятки километров от дома, ты отрываешься от воды и летишь…
Ты летишь, Олуш, хотя ты не умеешь летать, хотя тебя не приучили летать, потому что таким было твое воспитание. Но ты летишь… И другие олуши, совсем чужие родители, глядя на тебя, думают, что, может быть, это их родной Олуш. И чужой отец говорит в сто третий, а может быть, в сто тридцатый раз:
– Я всегда говорил.
И чужая мать отвечает ему:
– Ты говорил? Это я всегда говорила.
ПРОБЛЕМЫ
Медведи в своих семьях дружно живут и все одинаково называются: отец – Медведь, мать – Медведица, а ребенок у них – Медвежонок.
И волки одинаково называются: отец – Волк, мать – Волчица, а ребенок – Волчонок.
У каждого дикого зверя в семье все одинаково называются: Лев – Львица – Львенок, Тигр – Тигрица – Тигренок, Заяц – Зайчиха – Зайчонок. Все, так сказать, в семье на одной фамилии.
Но стоит одомашниться, зажить своим домом – не норой, не дуплом, не берлогой, а именно домом, ну, пусть не домом, а хлевом, конюшней или курятником, – и сразу семья уже не семья и фамилия уже не фамилия.
Допустим, барана зовут Баран. Почему бы и жене его не называться Баранихой? Так нет же, она – Овца, она сама по себе. И сын у них с Бараном сам по себе: не Бараненок, не Овчонок, а Ягненок.
А у Кабана жена Свинья. Разве это Кабану приятно? Не мудрено, что дети у них – Поросята, ни в мать, ни в отца.
Курица жалуется;
– Уж как я своих высиживала, как над ними квохтала… Думала, Курчата вылупятся, а вылупились Цыплята… А муж о Петушонке мечтал. До сих пор сердится, что не высидела ему Петушонка.
Как же, высидишь его, Петушонка. Какая-нибудь Ворона – и та высидит себе Вороненка, бездомная Галка – и та высидит Галчонка… А тут все условия: и специальный насест, и оборудованный курятник, со всеми, можно сказать, удобствами, – а кого мы высиживаем? Стыдно сказать: Цыплят! Как будто их не Куры, а, простите, Цапли высиживают.
Вот как бывает у большинства домашних животных.
С одной стороны, конечно, хорошо, что нет прежней дикости, когда глава семьи навязывал всей семье и свою фамилию, и свою волю. Но, с другой стороны, – как же тогда семья? Что это за семья, если один в ней – Баран, другая – Овца, а третий – и вовсе Ягненок?
Всякий раз приходится волноваться: вырастет ли из Ягненка Баран? А если не вырастет из Ягненка Баран, то что же тогда из него вырастет?
Может быть, Ягуар?
Пока живешь в лесу, в дикости, не знаешь всех этих проблем, но стоит одомашниться, цивилизоваться – вот тут-то и возникают проблемы.[65]65
У дикости тоже свои проблемы, но она их не осознает. Для того чтоб дикости что-нибудь осознать, она должна цивилизоваться.
[Закрыть]
ПУТЬ ЗАЙЦА
Зайчонок-Беляк не знает ни крова, ни родительской ласки. Едва он откроет глаза, родители врассыпную. Бывают дети, от которых родителям хочется врассыпную, но здесь дело не в детях. Конечно, можно друг друга держаться, когда имеешь крепкие копыта или рога, но когда нет ничего, кроме длинных ушей, за что ж тут держаться?
И родители, наскоро покормив малыша, припускают в разные стороны, предоставляя Зайчонку самому подниматься на ноги и выбирать жизненный путь.
Пройдет Зайчонок немного, а там, глядишь, какая-нибудь Зайчиха, сбежавшая от собственных детей:
– Ой ты, мой бедненький, иди я тебя покормлю! Где-то и мой вот так же бродит…
И вторая Зайчиха покормит, и пятая, и десятая, так что, пока Зайчонок в возраст войдет, порядочно родителей переменит! Все чужие – и все свои.
У тех, понятно, у кого зубы да когти, – все чужие. У тех, у кого рога и копыта, – все свои.
Ну, а у тех, у кого нет ни того, ни другого, – все чужие и все свои. И потому у них главный закон – врассыпную.
ОПЫТ САВКИ
Яйцо утки Савки само себя высиживает. Не то чтобы у Савки не хватало для него тепла – у матери всегда хватит тепла, да и у отца при желании. Но ведь никакой родитель не высидит яйцо так, как оно само себя высидит.
– Я, брат, в твоем возрасте ни на кого не рассчитывал, сам себя согревал. А как же иначе? Если сам тепла не имеешь, на чужое рассчитывать не приходится.
Яйцу утки Савки не приходится рассчитывать на чужое тепло: родители скрылись, оставив ему лишь свой педагогический метод. И по этому методу каждый высиживает себя сам. Не можешь высидеть себя сам, не надейся, что тебя кто-то высидит!
СУДЬБА ВУНДЕРКИНДА
Чирок-Свистунок вышел из яйца, как выходит на сцену артист, небрежным движением отбросив край тяжелого занавеса. Чирок-Свистунок отбросил плотный занавес скорлупы и, нимало не смутясь, вышел на сцену жизни.
И сразу все пришло в движение, а кое-где даже послышались аплодисменты. Это хлопали родственники из родного семейства утиных.
Кто-нибудь другой наверняка бы смутился и стал раскланиваться, но Чирок-Свистунок не стал раскланиваться, а просто пошел по сцене жизни, как это делают актеры в том самом расцвете таланта и сил, когда уже есть умение ходить и еще не утрачена способность к передвижению.
Семейство утиных пришло в полный восторг:
– Смотрите, он бегает! Вот увидите, вырастет из него Бегунок!
– Нет, из него вырастет Нырок: поглядите, как он ныряет.
А Чирок-Свистунок и бегал, и нырял, – словом, резвился так, как можно резвиться в день своего рождения. В первый, самый первый день своего рождения.
– В нашем роду еще не было бегунков, – припомнил кто-то из ближайших родственников. – Бегунки – это у куликов. У африканских.
– Горе мне! – вскричала несчастная мать. – Значит, ему придется бежать в Африку? Не пущу! – она хотела уже сейчас его удержать, но Чирок-Свистунок нырнул, и все семейство вздохнуло с облегчением:
– Да нет, это будет Нырок. Настоящий Нырок, из нашего семейства. Он останется среди нас. И никто не пошлет его в Африку.
– Я его не пущу, – говорит счастливая мать.
А когда доходит до воспитания, слово получает дядя Нырок.
– Я в его возрасте не умел нырять, – вспоминает дядя Нырок. – Я уже потом научился. А он, поглядите-ка, с первого дня… Да, им, сегодняшним, легче, чем было нам, им все дано с первого дня…
Постепенно Чирок вырастает. Не слишком вырастает, он остается самым маленьким в семействе утиных, но немножко он все-таки вырастает. И становится взрослым. Хотя, увы, не Нырком. Все ждут, что он станет Нырком, помня, как он в детстве нырял, какие подавал надежды, – но он не только не стал Нырком, он даже разучился нырять…
– Я в детстве не подавал никаких надежд, – гордо заявляет дядя Нырок, – я совсем не умел нырять, и если я чего достиг… – дядя Нырок надолго уходит под воду, показывая, чего он достиг, и, выныривая, подводит итог: – В нашем деле главное – тренировка![66]66
Дело, однако, не только в тренировке, хотя тренировка сама по себе имеет огромное значение. Но не меньшее значение имеет и биологическая особенность: чирки-свистунки, в отличие от нырков, которые в детстве не умеют нырять, умеют нырять исключительно в детстве, а вырастая утрачивают эту способность. А в остальном дядя прав: надо, надо тренироваться!
[Закрыть]
