Текст книги "Гиацинтовые острова"
Автор книги: Феликс Кривин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 18 страниц)
УПРЯМАЯ РЫБА ФОРЕЛЬ
Тот, кто плывет против течения, никогда не выйдет в открытое море. И никогда он не достигнет настоящего роста. Он навсегда останется в тесных речных берегах.
Большому кораблю большое плаванье, малому кораблю малое плаванье. Форель никогда не станет большой, как другие лососи, и не будет ей большого плаванья – в океан.
Потому что всю жизнь она плывет против течения. Только против течения. Поэтому ей не достичь настоящего роста и моря никогда не достичь.
Хотя всем открыта дорога в море. Но, конечно, не тем, кто плывет против течения.[99]99
Либо уж совсем по течению, либо прямо-таки и вовсе против течения, – и почему эти рыбы так любят крайности? У одних камбал оба глаза на правой стороне, у других – оба глаза на левой стороне, разве можно правильно видеть мир, имея такие крайние взгляды?
[Закрыть]
КОВЕР-САМОЛЕТ
Разве рыбы придумали пароход? Разве птицы придумали самолет? Тот, кто все имеет, уже ничего не придумывает…
Паук Арахна не имел ничего, и он решил что-то себе придумать.
– Придумай себе аркан, – посоветовал ему паук Арканщик. – Вот погляди у меня – благое дело! Или у приятеля моего – сачок. Отличный сачок, тоже из паутины. Только лично мне аркан больше нравится: с ним охота поживей.
Арканщик имел аркан, и где ему было понять того, кто ничего не имеет?
– Сачок только для бабочек, – продолжал он свой охотничий разговор, – а я – погляди: кого хочешь тебе заарканю.
И тут паук Арахна решил придумать себе самолет. Может, ему не понравилось слово «заарканю» и он решил куда-нибудь от него улететь, а может, надоело скакать, так, чтобы всякий раз опускаться на землю (как было принято в его семействе пауков-скакунов), – но паук Арахна пораскинул своей паутиной и стал быстро-быстро придумывать из нее самолет.
– Ковер-самолет? – догадался паук Арканщик. – Я тут заарканил одного на ковре-самолете… – И он пошел на охоту, где уже ждал его приятель с сачком, которым можно было ловить только бабочек.
А паук Арахна до конца придумал свой самолет и поднялся на нем, дождавшись попутного ветра. Когда скачешь по земле, как-то не замечаешь, что ветер бывает попутным, а когда сядешь на ковер-самолет да еще не выбираешь определенного направления… Тут тебе любой ветер попутный, только держись покрепче, чтоб ветром не сдуло, да не очень вниз поглядывай, а то закружится голова.
Самолет набирал высоту: пятьдесят сантиметров… сто пятьдесят сантиметров… триста пятьдесят сантиметров… На высоте пятисот сантиметров повстречалась первая бабочка.
– Какой красный восход! – сказала Бабочка. – На нем так хорошо смотрятся эти красные цветы и эти красные плоды на деревьях… Вы случайно не видели красную стрекозу?
– Почему вы все время говорите «красное»? – спросил Арахна, продолжая набирать высоту.
– Поверьте, не для красного словца. Ведь красный цвет – это любимый цвет птиц, об этом даже в научных книжках написано.
– А вы разве птица?
– Почти, – скромно сказала Бабочка. – По документам, конечно, нет, по документам я – насекомое, но это еще ни о чем не говорит. – Она вплотную приблизилась к пауку Арахне и спросила: – Вам известно, что насекомые не воспринимают красного цвета?
– Не известно, – сказал паук Арахна, стараясь поскорей набрать высоту, потому что с этой Бабочкой ему, кажется, грозила авария.
– Между нами, – сказала Бабочка, когда между ними уже ничего не могло быть, кроме неминуемой катастрофы, – представьте себе, они не воспринимают. А я воспринимаю. Об этом и в научных книжках написано: бабочки, единственные из всех насекомых, способны воспринимать красный цвет. Представляете? Любимый цвет птиц… Поэтому я почти не считаю себя насекомым.
– Не нужно так размахивать крыльями, – сказал паук Арахна, опасаясь за свой самолет. И он плавно взмыл вверх, словно показывая, как это можно летать и вместе с тем не размахивать крыльями.
– Не красна изба углами, а красна пирогами! – крикнула на прощанье Бабочка – то ли приглашая Арахну в гости, то ли набиваясь в гости к нему.
Девятьсот пятьдесят сантиметров… Тысяча девятьсот пятьдесят сантиметров… Подъем проходил благополучно. На высоте двух тысяч сантиметров Арахне повстречалась первая Птица.
– Что это вы нарушаете? – строго спросила Птица. – Разве вам не известно, что полеты без крыльев запрещены?
– У меня нет крыльев, – сказал паук Арахна, – у меня самолет. Это я сам себе придумал.
– Любитель, значит, – определила Птица. – Беда с этими любителями: напридумывают, потом за них отвечай.
– Это, наверно, потому, что я летел на красный цвет? – сказал паук Арахна, имея в виду цвет восхода. – Но почему вы не говорите про красный цвет? Разве вы не любите красного цвета?
– Так вы, значит, различаете красный цвет? – обрадовалась Птица. – Тогда летите. Это у нас насекомым-дальтоникам высокие полеты запрещены.
И паук Арахна полетел, набирая высоту. Пятьдесят тысяч сантиметров… семьдесят тысяч сантиметров… Далеко внизу остались и паук Арканщик, и приятель его с сачком, и Бабочка со своим удивительным птичьим зрением. Паук Арахна поднимался все выше и выше, и на пути ему попадались только птицы-регулировщики…
Но на высоте пятисот тысяч сантиметров уже не было птиц. Все, кто имеет крылья, остались внизу – все, кто что-то имеет, рано или поздно остаются внизу, а наверх поднимаются те, кто ничего не имеет. Кто сам себе придумывает – и паровоз, и пароход, и самолет…
Куда залетел паук Арахна? Говорят, его видели где-то на высоте семисот пятидесяти тысяч сантиметров. Но кто его мог там видеть? Кто поднимется до такой высоты?
Конечно же, только тот, кто сам себе придумает крылья.[100]100
Честно говоря, это был безымянный паук, а имя Арахна дано ему лишь потому, что для паука это самое подходящее имя. Ведь все пауки относятся к классу арахнид, то есть, по-русски говоря, паукообразных, так что любого паука можно назвать Арахной, то есть, по-русски говоря, Пауком.
Много было на свете безымянных пауков, имен которых не сохранила археология (наука о предметах далекой древности), а точнее – арахнология (наука о пауках). А их бы стоило сохранить. Ведь это пауки первыми покорили сушу, когда весь животный мир еще прохлаждался в воде, и она первыми изобрели самолет, соткав его из собственной паутины.
[Закрыть]
СВЕТ СРЕДИ НОЧИ
Тяга к светуНочные бабочки, которые прячутся от дневного света, охотно летят на ночной свет.
Свет среди ночи… В этом есть что-то притягательное. Намного более притягательное, чем свет среди дня.
Оптимисты и пессимистыНочь на глубине океана, и чем глубже, тем беспро-светнее. Как жить в такой темноте?
У трескообразного Долгохвоста по мере погружения увеличиваются глаза, а у трескообразной Бротулиды – уменьшаются, пока совсем не исчезнут.
И ведь подумать: оба они трескообразные и в одинаковой темноте живут… Но, конечно, дело здесь не в темноте, а в том, как себя настроишь. Если настроишь себя что-то увидеть, то увидишь и в темноте, а настроишь не увидеть – не увидишь и при ярком свете.
Трескообразный трескообразному тоже рознь: все они разные, хотя и трескообразные.
Место под солнцемГигантская акула занимает пятнадцать метров под солнцем. Китовая акула занимает двадцать метров под солнцем. А Карликовая акулка – меньше четверти метра, как будто она не акула, а карась, простите за выражение!
Но зато, когда солнца нет, Китовой акулы не видно. И Гигантской акулы не видно. А кто виден? Карликовая акулка.
Потому что она светится.
Вот тогда она занимает много места – не под солнцем, конечно, потому что солнца-то нет, – но она занимает больше места, чем самая большая акула. Не собой, конечно, а своим светом.
Очень важно занимать место не собой, а своим светом. Тогда и места всем хватит, и солнца всем хватит, и не будет того, что, говоря откровенно, пока еще нередко случается среди акул.
КАК ЧЕРЕПАХА ЭМИДА И БАБОЧКА ПОДЕНКА ВСТРЕЧАЛИ НОВЫЙ ГОД
Черепаха Эмида и бабочка Поденка встречали Новый год. Время для встречи было выбрано наугад: часов у Эмиды с Поденкой не было, да и календаря, честно говоря, тоже. Они не держали календарей, чтобы, с одной стороны (со стороны бабочки), не видеть, как быстро время летит, а с другой (со стороны черепахи), не замечать, как оно ползет медленно.
Но Новый год встретить надо. Хоть и не по календарю. Старый любит, чтоб его провожали, Новый любит, чтоб его встречали, – такие они, наши годы, каждому, как говорится, свое.
Бабочка и черепаха сидели под елкой, которая, в сущности, была не елкой, а настоящим фруктовым деревом, являясь, таким образом, одновременно и елкой, и накрытым столом, без которого не обойтись при встрече Нового года. И тут же, под елкой (для смеха можно сказать – под столом), стоял у них медведь Губач, приглашенный ими в качестве Деда Мороза. Хотя никакого мороза в ту пору, признаться, не было, кроме разве что этого Деда, который стоял в своей шубе, словно вокруг него и вправду трещал мороз, и переминался с ноги на ногу, говоря, что ему пора в спячку, потому что Новый год он, видите ли, встречает в спячке.
– Так вы уже встречали Новый год? – взволнованно спросила бабочка Поденка. Она еще никогда невстречала Нового года и, возможно, никогда не встретит, потому что – вы не заметили? – время очень быстро летит.
Черепаха Эмида покачала головой и вздохнула, как вздыхала уже двести лет при упоминании о том, что время летит слишком быстро.
– Эх, – зевнул медведь Губач, – помню, в позапрошлый Новый год – эх, и была у меня спячка! Все вокруг лежали – ни рукой, ни ногой. Очухались, когда Новый год давно прошел. Голова болит, кости ломит. Эх!.. Вот была спячка!
Справедливости ради нужно сказать, что у медведя Губача каждый день спячка. Он отсыпается после бурной ночи и при этом так громко храпит, что если бы, кроме него, кто-нибудь захотел днем соснуть, то Губач тут же разбудил бы его своим храпом.
– Я этого не люблю, – возразила медведю черепаха Эмида. – Я повеселиться люблю, но только не до бесчувствия.
– А как вы любите? – заинтересовалась бабочка Поденка, которой любой опыт был в самый раз, потому что она никогда не встречала Нового года.
– Я люблю посидеть, поговорить. Закусить, провожая старый год, и закусить, встречая новый. Попеть, как это положено. – И черепаха запела давным-давно рассохшимся голосом давным-давно непетый романс, перевирая слова на свой черепаший лад: – «Как много прожито, как мало пережито!»
– А у меня наоборот, – сказала бабочка Поденка. – Прожито мало, а уж пережито, пережито… Не жизнь, а сплошные переживания. Вчера полетела на свет – чуть не сгорела. Позавчера полетела на свет – чуть не сгорела.
– Не надо летать на свет, – сказала черепаха Эмида.
– Как же не летать? Неужели жить в темноте?
– Я двести лет живу в темноте, – сказала черепаха Эмида. – Когда всюду светло – и я при свете. Когда всюду темно – и я в темноте. А чтоб я сама летела… – Черепаха запнулась на слове «летела». – Поэтому, милая, я живу двести лет.
– Мне пора в спячку, – сказал медведь Губач.
– Успеешь в свою спячку, – отмахнулась от него черепаха Эмида. – Новый год все-таки. Видишь, мы веселимся? И ты с нами повеселись.
– Повеселись с нами, пожалуйста, – попросила бабочка Поденка.
– Разве ж это веселье? – усомнился медведь Губач. – Я понимаю, когда все лежат…
– Ты лучше закуси, – черепаха показала, как этоделается. – И поговори. Потом опять закуси. И опять поговори. А то спой. – Черепаха подперла голову и запела, по-своему перевирая слова: – «Спокойны, как волны, дни нашей жизни, мы знаем, что с нами случится впереди…»
– Как же это можно – не лететь на свет? – недоумевала бабочка Поденка.
– А зачем лететь? Раз темно, значит, так и надо. Ночь для того и ночь, чтоб было темно.
– Хочется, чтоб был день, – вздохнула бабочка Поденка.
– Быстрая какая. Сначала поживи с мое…
– Я бы пожила. Но у меня, наверно, не получится.
– Конечно, если всю жизнь трепыхать крыльями.
– А ты не трепыхай, не трепыхай. Жить живи, но не трепыхайся.
– Ой, смотрите! – встрепенулась бабочка. – Огонь!
– Костер где-то разложили, – пояснила черепаха. – Или пожар. Раскладывают, раскладывают, не поймешь, что раскладывают – костер или пожар.
– Я полечу посмотрю, – сказала бабочка.
– А тебе-то что? Горит и горит. Сиди, веселись: Новый год все-таки.
– Как же это? Там горит, а я здесь сижу… Нет, я так не могу…
И она полетела.
– Полетела, – сказала черепаха Эмида. – А куда полетела – на пожар или на костер?.. И чего эти бабочки летают? Не сидится им на месте, не ползается. Потому и не жильцы они на нашей земле: Новый год – и тот встретить не успевают, вечно у них пожар.
– Я никогда не видел пожара, – сказал медведь Губач, всхрапнув от огорчения.
– Эка невидаль…
И черепаха замолчала, представив себе эту невидаль. Горит огонь, и светло от него, как днем. И страшно, и рискованно, а светло. И прежде чем сгоришь, все вокруг увидишь, такое увидишь, чего не увидишь за двести лет. «Как мало прожито, как много пережито…» – переврала она уже однажды перевранную песню. Может быть, лучше меньше прожить и больше пережить? Но меньше прожить – тоже нехорошо. Вот если бы так: побольше пережить и побольше прожить. Но так обычно не получается. Обычно получается так: чем больше переживешь, тем меньше проживешь. А чем меньше переживешь, тем больше проживешь…
– Что-то Поденка наша не возвращается, – вздохнула черепаха Эмида.
Бабочка Поденка не возвращалась. Где-то она летела – на пожар или на костер? – где-то летела она на свет, для чего? Неужели для того, чтобы больше назад не возвращаться? Чтобы однажды все увидеть при свете и больше не возвращаться в темноту?
Звезды на небе загорались – кострами или пожарами? – и огни на земле загорались – кострами или пожарами? – и какие-то никому не известные бабочки все летели и летели на этот свет…
Нет, не встретит она, не встретит свой единственный Новый год, не повеселится она, как принято в Новый год веселиться.
Черепаха Эмида высунула лапы из-под панциря и помахала ими, как машут крыльями, когда летят на свет. И тут же спрятала их, как будто их обожгло пожаром.
– Мне пора в спячку, – сказал медведь Губач.
Может, он сказал это потому, что никогда не видел пожара и хотел на него посмотреть. По крайней мере у себя в спячке. Конечно, спячка – это была не крайняя мера, но достаточная мера для того, чтобы посмотреть на пожар и в нем не сгореть.
Черепаха Эмида пожевала что-то с новогоднего стола – пожевала за здоровье тех, кто в дороге, кто летит сейчас на костер или на пожар, кто летит туда, откуда не возвращаются…
ГИАЦИНТОВЫЕ ОСТРОВА
Жил на свете одинокий Крокодил. Он был до того одинок, что даже не умеющий считать до двух сосчитал бы его без особых трудностей. Давным-давно когда-то была у Крокодила семья, в которой он был любимым сыном и братом, но это было в далекой молодости, о которой теперь смешно даже вспоминать. Смешно до слез – так далеко уплыла от него эта молодость.
А может, он сам от нее уплыл?
Молодые крокодилы уплывают на гиацинтовых островах, на островах из цветов, нигде не пустивших корни. Им кажется, что они уплывают от родных берегов, а на самом деле они уплывают от своей молодости…
Острова и цветы привыкли знать свое место. И крокодилы привыкли знать свое место – на этом или на том берегу. Но среди цветов попадаются чудаки, и среди островов попадаются чудаки, и среди крокодилов попадаются чудаки, – и тогда на странствующих островах среди странствующих цветов плывут в далекие голубые моря странствующие крокодилы. Крокодилы редко выходят в море – разве что в молодости, на гиацинтовых островах.
Сейчас об этом смешно вспоминать. Смешно до слез, хотя слезам Крокодила никто не верит. Каждый знает, что крокодиловы слезы – это просто соленая вода, которую он льет, чтобы вывести соль из организма. Ну, пускай соленая вода, от этого ведь не легче. Соль, которую приходится выводить, тоже накапливается не от радости. Может, она от одиночества, от сознания, что молодость давным-давно уплыла…
Нет, скорее это он от нее уплыл. На островах из цветов, нигде не пустивших корни.
Как это было? Он плыл на гиацинтовых островах, и все вокруг цвело и благоухало, и казалось, что он плывет на облаке среди голубых небес, среди глубин, в которых невозможно утонуть, а чем больше в них погружаешься, тем возносишься выше и выше… И все, что держало тебя и привязывало к берегу, отступает, уходит назад вместе с этими берегами, и все заботы твои, и все печали твои уплывают назад с этими берегами, а остается только небо в реке и гиацинтовое облако из цветов, нигде не пустивших корни…
Когда облака пускают корни, приходит конец облакам. И приходит конец мечте, когда она пускает корни в действительности.
И тогда повзрослевшие, отяжелевшие крокодилы покидают гиацинтовые острова, чтобы надежно расположиться на берегу и греться на солнышке, навсегда забыв о морях. Ну, скажите: зачем крокодилам моря? Крокодилы – речные жители…
Теперь Крокодил плавал не на каких-то там островах, он плавал, как плавают взрослые крокодилы: целиком погрузившись в воду, а наружу выставив только ноздри и глаза. Потому что нужно как-то дышать и нужно вовремя увидеть опасность. И вот так, выставив наружу глаза, он увидел однажды, как сын его от него уплывает, уплывает на гиацинтовых островах.
С тех пор прошло много лет, и сын, наверно, уплыл далеко – не только от отца, но и от своей собственной молодости. Когда наши дети уплывают от собственной молодости, они в какой-то мере приближаются к нам. Крокодил на это очень рассчитывал. Он рассчитывал, что сын будет ему утешением в старости: ведь старость у Крокодила долгая, поэтому его особенно долго приходится утешать.
Долго плавал Крокодил, высматривая своего сына, уже и надежду всякую потерял, а это еще хуже, чем потерять родственников. И вдруг видит: торчат из воды какие-то ноздри и глаза.
Нет, не какие-то! Крокодил сразу узнал эти ноздри и глаза, эти родные ноздри и глаза и впервые заплакал не от горя, от радости.
– Сыночек! – позвал он так нежно, что сам не узнал своего голоса. – Вынырни, покажись! Ты меня не узнал? Я же твой папа!
Сын и правда отца не узнал. Да и как узнать – столько лет не виделись…
– Ты помнишь маму? – спросил Крокодил, чтоб пробудить в сыне самые светлые воспоминания. – У нас с тобой была мама… Сначала была, а потом уплыла.
Сейчас уже невозможно было установить, кто из родителей уплыл первым, но сын был далек от того, чтоб это устанавливать. Услышав про маму, он сразу признал отпа.
– Папа! – крикнул он, высунув голову из воды. – Папочка!
Какая это радость, когда встречаются сын и отец, когда после стольких лет они находят друг друга!
– Как ты вырос, сынок! Не думал я, что ты таким большим вырастешь. А толстый какой! Мы, крокодилы, худощавые от природы. Только не нравится мне цвет лица: какое-то оно у тебя буроватое.
– У тебя, папа, тоже не очень здоровый вид. Чересчур уж ты худой и зеленый.
– Тоска – она всегда зеленая. Тосковал я по тебе, сыночек. Одиноко мне было, нехорошо. Ну, да теперь это все в прошлом.
Поговорили они так, поплавали вместе, выставив наружу только ноздри да глаза, чтоб больше походить друг на друга, а потом Крокодил и говорит:
– Хотелось бы мне, сынок, еще бабушку твою найти. Слыхал я, что бабушки очень добрыми бывают. Мама-то твоя далеко уплыла, так, может, хоть мою маму найдем, твою бабушку.
– А как ее найти? – спросил сын.
Бедняга, он никогда не знал бабушки и, даже если бы встретил ее, не узнал бы. Это свою-то бабушку!
– Мы найдем ее так же, как я нашел тебя: по глазам и ноздрям. Смотри, у кого только глаза и ноздри снаружи, а остальное все под водой. Как увидишь – так и знай, что это твоя бабушка.
Посмотрел сынок по сторонам и – молодые глаза! – сразу все высмотрел.
– Да вот же она, сидит в камышах!
Бабушка оказалась на редкость маленькая. Такая маленькая, что даже когда она вся высунулась из воды, казалось, что она все еще там, под водой, остается. Но она уже была над водой, а когда сын и внук бросились к ней, чтоб заключить ее в объятия, она и вовсе выпрыгнула на берег,
– Мама! Бабушка! – взывали покинутые родственники, чувствуя, что так удачно найденная родня может опять потеряться.
– Перестаньте дурить! – строго сказала мама и бабушка. – Никакая я вам не бабушка и не мама. Ты, длинный, судя по всему, Крокодил, ты, толстый, Бегемот, а я – Лягушка. Как же я могу быть вашей мамой и бабушкой? Крокодил, если я не ошибаюсь, из пресмыкающихся, Бегемот, если я не ошибаюсь, из млекопитающих, а я, тут уж я точно не ошибаюсь, из земноводных.[101]101
Во всех трех случаях Лягушка не ошибалась.
[Закрыть]
– Но ведь мы же похожи! – в отчаянье вскричал Крокодил. – Ну-ка, спрячься под воду, чтоб снаружи были только ноздри и глаза, и тогда сама увидишь, как мы похожи.
– Да, мы похожи, если под воду спрячемся. Но это совсем не означает, что мы родственники. Это просто конвергенция.
– Кон-вер… что? – спросили пораженные сын и внук.
– Конвергенция, – сказала образованная Лягушка, словно всю жизнь только и делала, что произносила такие слова. – То есть буквально – сближение. Сближение нашей внешности из-за того, что мы живем в одинаковых условиях. Это одинаковые условия делают нас такими одинаковыми, а никакая не родственная связь. Проще говоря – конвергенция.
– Перестань повторять это глупое слово! – рассердился Крокодил. – Из-за какой-то конвергенции я должен лишиться матери и единственного сына!
– А я должен лишиться папы и бабушки, – сказал Бегемот. Он был очень расстроен.
– Наука требует жертв, – сказала принципиальная Лягушка.[102]102
Более известно выражение: «Искусство требует жертв», но ему, конечно, не принадлежит монополия. Наука требует жертв не менее настоятельно, чем искусство. А что не требует жертв? Все требует жертв. Одни жертвы ничего не требуют.
[Закрыть]
Крокодил заплакал. Он не знал никакой науки, он никогда не имел дела с наукой, чего же ради он должен был приносить ей в жертву своего единственного сына и единственную мать? И Бегемот заплакал, чувствуя, что придется принести в жертву не только бабушку, но и папу.
Они долго плакали, выводя из организма соль, которая вдруг стала накапливаться от этих печальных мыслей, и Лягушка смотрела, как они плачут. Она была холоднокровной, как все земноводные, поэтому она спокойно смотрела, как они плачут. Тем более что она твердо знала: наука требует жертв.
И в это время…
Как удачно складываются порой времена! Не складываются, не складываются, а потом вдруг возьмут и сложатся очень удачно. И вот в это так удачно сложившееся время по реке поплыли гиацинтовые острова…
Они плыли, как плыли встарь, когда все вокруг цвело и благоухало, когда еще казалась близкой сверкающая голубая даль и все казалось ясным и простым, что впоследствии оказалось непростым и неясным.
Конечно, острова должны знать свое место. И цветы должны знать свое место. Но вот, поглядите, они плывут, и острова, и цветы – плывут. И словно молодость никуда не уплывала от нас и мы не уплывали от нашей молодости…
– Я пошутила, дети мои, – сказала Лягушка. – Я ваша мама и бабушка. Успокойтесь, не плачьте, вы же уже такие большие. Никогда я не думала, что у меня будут такие большие сын и внук.
– Мама! Бабушка! – крикнули Крокодил и Бегемот, и Лягушка исчезла в их объятиях, так что ее снова пришлось искать. – Мы тебя сразу, сразу узнали!
– Ты такая же зеленая, как папа, – сказал Бегемот. – Это потому, что ты по нас тосковала… Тоска – она всегда зеленая.
Конечно, Лягушка солгала, никакие они не родственники, а их сходство – это обычная конвергенция, как утверждает наука.
Но если все счастливы…
Если все – и земноводные, и пресмыкающиеся, и млекопитающие, – если все они чувствуют себя родственниками на этой земле, то разве наука, самая строгая наука станет протестовать? Ведь самая главная наука – это наука приносить счастье. Приносить счастье, а не только требовать жертв.
А острова все плыли и плыли в несбыточную даль, и молодые крокодилы уходили на них в свое плаванье…
– Сынок, внучек, – сказала счастливая бабушка, – расскажите, как вы росли без меня, как вам удалось вырасти такими большими…
