Текст книги "Сталкер-югенд"
Автор книги: Федорцов Владимирович
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 21 страниц)
Стрелки ударили на опережение, отправляя свинцовое смертельное облако.
...Хапа отпрыгнул назад, в самую гущу людей. Рыкая и воя, кромсал плоть и кость когтями, рвал клыками. Живым снарядом протаранил колонну в обратном порядке. Свалил крепкого мужика, загрыз беременную бабу, что коршун прошелся по стайке детишек...
Варуша подловил убийцу на короткую очередь. Тварь закувыркалась по песку и даже подыхая тянулась к очередной жертве.
− Рты не разевайте! – проорал Богуш.
Запоздалое предупреждение. Ход колонны сбился. Хаотичная повсеместная пальба на движение. Придорожный пустырь выкосили вчистую. Небольшие кочки обозначили, противник понес потери.
− Зажигай факела! – скомандовал Варуша.
Наемнику не секрет, твари огня нисколько не бояться, но этого не знают люди. С огнем беглецам будет спокойней.
Закрепленные на шестах резанные покрышки занялись гореть. Вонь и чад. Но ничего более долго горящего не подыскать. Бензин и несколько галлонов керосина, Варуша приказал беречь.
Отбили еще несколько нападений. В хвосте колонны. Невозмутимый Варуша поразился, как за такое короткое время можно подобное учинить. Зрительно на дорогу упала авиабомба. Тридцать метров круга одни покойники. В голове движения своя беда. Встречные волны пагов выплеснулись из канав, и встретились, накрыли с двух сторон. Столь же быстро схлынули, сопровождаемые выстрелами и криками. То, что осталось не воспринималось людьми и животными. Обглоданные в единый миг до кости останки.
Следя за живым противником прозевали хитрость. Участок дороги изрыт норами и канавами. Итог задержка. Несколько лошадей и людей повредили ноги, рассыпали добра.
ˮУдирать не на чем будет,ˮ − ругался Варуша. Очевидно же, единственный способ спасти малую часть людей, посадить верхом. Остальным уповать на удачу. Сколько ей потребуется трем тысячам человек?
К скале прибыли уже после заката.
− Свезло, − вздохнул кто-то рядом, уставший и напуганный.
В везение Варуша никогда особо не верил. В последние дни вообще прибывал в сомнениях, есть ли такое. В чем имел еще раз убедиться. Кенты решили кинуть публику и удрать на трех фургонах. Скинув тряпье и лишний груз, погнали в ночь, насвистывая и подстегивая приморенных лошадей. Их встретили через полкилометра. Хапа выпрыгнув из канавы буквально снес лошадь первой повозки. Транспорт, ткнувшись дышлами в землю, опрокинулся. В кучу малу, калеча ноги врезалась вторая повозка. Третья успела сбавить в ход. Одного мгновения статичности хватило начать атаку. Кенты не отбились. В лагерь, таща за собой оборванную упряжь, вернулась одна из лошадок.
− Жалко скотину, − повздыхал Варуша.
Богуш его сожаления понял.
Определили женщин и детишек. К ним и обозу приставили в охранение стрелков. Типа старого Грега. Тот еще вояка. Больше рассказывать да пердеть, чем стрелять может. Но для успокоения бабьего царства сгодится. Пока Богуш управлялся с тылом, Варуша организовывал оборону. Расставлял людей, обустраивал огневые точки, прятал в траве емкости с бензином и самодельным пирогелем.
− Не вздумайте идолы без дела пальнуть! – предупреждал он стрелков, указывая приметы и вешки.
За суетой скралось время. Поесть и передохнуть удалось не скоро. Далеко за полночь.
− Что скажешь? – опять прицепился Богуш. Не к кому ему цепляться. Сынов бог дал... хорошие парни, но домашние. Принеси-подай. Ни подраться, ни поеб...ся талантов нету. Мамку больше слушали, чем его. Богуш помянул покойную жену. Добром помянул. Достойная женщина. Многое вынесла, во многом ему помогла, многое ему простила. На последние редкие жены способные. Она смогла. Простить.
− Ничего не скажу, − жевал Варуша хлеб с колбасой. − Жру пока. А вот поем тогда...
− Тогда двигая челюстями..., − поторопил его Богуш. Если людей не подгонять и не напоминать с чьей руки едят и пьют, жди худого. Не помнят людишки добра. Не помнят. Взять того же Варушу. Давно ли поднялся, а уже на равных беседует, мнение свое имеет. И не боится с этим мнением наперед лезть.
− А ты не торопи. И сам не торопись. Отдыхай. Побегаем еще.
− Не накаркай.
− Каркай не каркай, а как говорил Паха.... Водился у меня знакомец, Пахой кликали. Так он и говорил, шкурой чувствую.
− И где он, знакомец?
− Досталось ему крепко. В Речном. Слыхал? Фермеры его поднимали. Раз не объявился.... А парняга – золото. Уж он точно бы придумал способ из дерьма выбраться.
− Что же не уберегся раз такой умный?
− Уберегся? Ты тасмана видел?
− Ну, видел.
− Ну, видел, это ты у бабы дырку. А тасман это тасман. В ножи взял.
− Тасмана?
− Его самого. Так что чую. Потому, если успею, то часок храпану. Есть у меня одна мыслишка.
− Какая это?
− А такая. Раньше утра говорить о ней, смысла не вижу.
Мыслишка у Варуши правильная. Баб и детишек на лошадок посадить, сопровождение выделить и вперед. Сомнение только, поддержат ли.
Пожрав, Варуша завалился спать. В пол уха слушая ночь. Кто-то чистил оружие. Кто-то бродил от костра к костру. Фыркали тревожно лошади. Ни как не могли угомониться дети. Под кем-то душевно охали.
ˮНервничает народишко,ˮ − думалось Варуше в дреме.
Пальба началась внезапно. То в россыпь, то дружно. Оно собственно так и происходит. Никто целься! пли! не орет. Слева пулемет перекрывал вой атаки. Бухнула граната. Лагерь загомонил, засуетился.
− Поспишь тут с вами, сволотой, − живо поднялся Варуша.
Приминая траву, из темноты к свету костров неслись белоглазые, рядом с ними мелькали силуэты поменьше − гоминиды и хапы, некоторые и вовсе стелились очень низко – не разобрать кто. Опытный глаз Варуши приметил тасманов. Псов не много, три − четыре. Редкая тварь. Но живучая...
Зверь с наскока, всей грудью ударил в повозку, развали борт, изодрал в хлам тент. Стрелков что в повозке сидели выгнал и положил ударами смертоносных когтей, последнему выдрал бок с куском ребер. На одиночные попадания не реагиовал, от очереди высоко подпрыгнул, низко приземлившись на лапы, поскакал мячиком гуще схваток.
− И как Паха такого прибрал? – спросил Варуша, засаживая три по одному из ОВЛ*. Штука хорошая. Бьет любо дорого за два километра, жаль одиночными.
Первый достался белоглазому что подавил пулеметное гнездо. Люди там живы и потому быстро восстановили плотность огня. Вторую вкатил хапа прыгнувшего на бог весть откуда взявшегося пацаненка с отцовской м16. Третья досталась тасману. В нос. Всю морду разворотила.
Вскоре пришлось поменять винтовку на более производительный калаш. Гоминида он успел снять в прыжке. Изрешетил от головы до паха. От его сородича увернулся. Падая, двумя короткими кучно, влупил в открытую пасть. На ходу сколотив группу из шести-семи человек, Варуша метался из края в край неширокого фронта. Люди отступали. И наверное бы бросили позиции, если было куда бежать. А так, припертые к скале бились... пытались биться.
Из ночного боя много не упомнишь. Света мало, суматохи много. Стрельба, выкрики. Мертвые враги, мертвые свои. Шагнешь в сторону, и накроет тьмой, как из памяти вычеркнет.
Атаку отбили. Народу полегло предостаточно. В большой плюс можно засчитать еще одного тасмана. Попала шальная пуля в бидон с пирогелем, окатило зверюгу и сгорел заживо, не успев добежать до первого рубежа. Но вот те, что успели дел натворили. От них, пожалуй, больше всего и досталось.
− Ранены? – тронул за Варуша плечо поникшего Богуша. ,,Амператорˮ нервно тянул папиросу.
− Никки... младший...
Варуша даже не пошел глядеть на мертвого. Тасман раненых не оставляет. Исключения единичны. Никки, пятнадцати летнему подростку, не повезло. Он не из их числа.
− Сочувствую.
− Ни хуя ты не сочувствуешь! – отшвырнул окурок Богуш и тут же засмолил второй.
− Тогда понимаю вашу скорбь.
− Ни хуя ты не понимаешь! – сдерживая кашель заводился ,,амператорˮ. − Можешь сказать, кого ты потерял, чтобы сочувствовать. Папашу? Ты его сам застрелил. Мать?
Варуша мотнул головой.
− Её и не помню. Но судя по тому, что на родителя я нисколько не похож, женщина была исключительно самостоятельная.
− Тогда кого? – сорвался на крик Богуш.
ˮПроорется, соображать начнетˮ, − спокоен Варуша.
Гусятнику ли щадить страдающего отца? Профессия такая. Привыкаешь терять. Наверное, потому ни с чем и не с кем серьезно не связываешься. Все временно. И чувства, и дружба, и жизнь.
− Шлюшку одну.
− Шлюшку? – не понял Богуш. Как можно сравнивать гибель его сына со смертью какой-то шлюхи. Да их в городе пятьсот на тысячу. Каждая вторая подрабатывает передком.
− Именно. Рожать от меня вздумала.
− И что? Родила?
− Не смогла. Пришлось пристрелить.
− У тебя какой другой рецепт есть? – горько вздохнул Богуш. − Кроме как пристрелить.
− Есть. Но он не такой действенный, − осклабился Варуша.
Про шлюху не врал. Правда, пристрелил по другой причине. И лучше про то не вспоминать...
− С первой волной справились. Отстоим вторую, считай живы. Кто останутся. – рассуждал Варуша отвлечь Богуша. − Они придут. Темнота их союзник.
Херовый из Варуши прогнозист. Была и вторая и третья атаки. Гусятник повидал немало схваток, и с людьми и нелюдьми. Именно опыт подсказывал нелогичность действий врага. Там где оставалось дожать совсем чуть-чуть, отступали. Где сопротивление держалось уверенно, усиливали нажим. Словно не видели обходных путей, маневра, перспектив. За дураков их считать не следовало. Тогда чего они добивались? Чего хотели?
ˮБыл бы Головач..., ˮ− пожалел Варуша об отсутствии боевого командира.
Инспектируя позиции, он все больше убеждался в обоснованности своих подозрений. Было над чем поломать голову, над чем подумать. Времени только не было.
− Богуш! Там это..., − прилетел из ночи посыльный.
ˮКоппель?ˮ − Варуша сразу не признал бывшего соратника. Крепко же его...
− Оставь, некогда мне. С сыном прощаюсь, − отмахнулся Богуш.
− Алекс там... отходит....
Богуш кинулся бежать, грузно переваливаясь с ноги на ногу. Варуша не хотел идти, но пришлось.
Юноша лежал на плаще, зажимая живот.
− Ну-ка, парень, − подсел Варуша, осторожно убирая руки с раны. Такого не доводилось видеть. Будто кто-то вырезал в брюшине круг. Не просто пырнул, а именно вырезал. Как консервную банку вскрыл.
− Лихо тебя паренек уделали.
− Врача сюда! Живо! – забегал вокруг Богуш.
Никто не пошевелился. Вольно ему врача требовать. Сам же отказался принять в обоз. Взнос мал.
− Видел кто? – спросили Варуша Алекса и остальных, рассматривая порезанные в лапшу (самое точное название) внутренности. Ни один доктор не заштопает такое.
− Что делать? – срывающимся голосом спросил Богуш. – Делать что?
− Что делать? Да как обычно, − поднялся Варуша. – Это облегчит, − он достал и подкурил ,,дирижабльˮ. – А это, − протянул нанимателю пистолет, – избавит от лишних мук.
ˮОт лишней волокитыˮ − вот что хотел сказать гусятник. Его поняли.
− Ты спятил? Ты спятил? Ты соображаешь своей тупой башкой? − орал Богуш, замахиваясь на наемника. – Ты... Ты...
− А вы говорите, не пойму? Очень даже. Помните? Про шлюху.
Богуш сник, он не признавал правоты наемника. Он бы не признал ничьей правоты, только как это поможет сыну. Не поможет. Уповать на бога? Глупо. Если всю сознательную жизнь вспоминал о нем только в мате, то сейчас к чему?
Варуша неуверен, в состоянии ли Богуш прикончить отпрыска. Так и так ведь загнется. Скорее всего неспособен. А он? Запросто. Чего мучить? Лишний час... полчаса ничего не изменят и ничего не прибавят. Хорошая эпитафия украшает камень, но не покойника.
− На-ка, хлебни, − Богуш попробовал влить в рот раненного коньяк из фляжки. Настоящий коньяк. Из того безвременья, когда его еще выпускали, ценили и восхищались. Нынче атрибут престижа. Высшая марка. Высший шик. Показатель положения...
− Не надо пап, − Алекс сжал руку отцу.
Варуша не вмешивался. Алкоголь и дирижабль вещи не предсказуемые.
− Надо... попустит... Утром, что-нибудь придумаем. Верхом отправлю. Так скорее. Не далеко осталось, − врал Богуш. Не сыну. Себе. А что ему оставалось. Одна ночь и нет у него никого. Одна ночь!
− Да.... конечно...., − не перечил раненный.
− Все устроится. Все..., − шептал Богуш. Плакать он не плакал, давно разучился.
Алекс прикрыл глаза, наслаждаясь мягкой мутностью в сознании. Когда теплые волны перекатываются с верху вниз и снизу вверх, встречаясь где-то под сердцем. Прибой небывалой истомы и неги. Однако, опьянений не помешал Алексу соображать и действовать быстро. Он выхватил отцовский пистолет с пояса, клацнул предохранителем и, не раздумывая, пальнул себе в лоб. Помедли он, Богуш успел бы помешать.
− Он лучше, чем мы думали, − покивал головой Варуша.
− Слушай, ты..., − Богуш сник. Он ведь и вправду считал сына слюнтяем. Не на что негожим. Оказывается, доказать обратное, Алексу пришлось умереть. − Оставьте меня.
− Не тяните с погребением.
− Уйди. Все.
− Им еще повезло. Не сожрут, − сказал, удаляясь Варуша.
Наемник знал, о чем говорил. Погребенные достанутся земле. И только ей. Кто бы добавил − памяти. Но будет ли кому помнить?
Два часа по меркам жизни очень мало. По стандартам войны – много. Два часа отдыха и покоя. Не льется кровь, не звучат выстрелы, горит огонь Два часа прошли... пролетели.
Натиск и скорость. Фронт выгнулся, просел, распался на зоны. Кто мог, от безнадежных раненых до подростков участвовали в бою. Смерть не оставляет выбора, воевать или отсидеться.
− Пара приступить к раздачи рождественских кроликов, − тяжело дышал Варуша, выцеливая из ОВЛ припрятанные канистры. Выстрел – взрыв. Выстрел − взрыв.
Порой горящий всплеск накрывал противоборствующих с обеих сторон. Наемник не зацикливался. Война спишет. Победителя простят выжившие, а мертвякам все едино.
Когда ,,кроликиˮ закончились, Варуша улучшив момент, выдался такой, сгонял в тыл к Грегу.
− Сажай на лошадок баб с ребятней и дуйте отсюда. Вооон туда. Видишь, нет там никого. Держите прямо. Попадете на шоссейку. И по ней вверх по холмам. Понял?
− Понял, чего не понять, − вытер дед набежавшую слезинку.
− Потом поплачешь, − поторопил Варуша с отъездом. – Полчаса на сборы, а то и меньше. Кого соберешь с тем и отбывай.
Столько времени беглецам не отпустили. Сверху, со скалы, посыпались белоглазые. Удар в тыл решил исход схватки. Людей смяли. Кто-то стоял до последнего. Кто-то пытался пробиться и удрать.
Варуша закрутился и проворонил хапа. Тот порвал ему глотку. Умирая, гусятник расстрелял магазин. Жизнь закончилась с последним выстрелом. Богуш истратив боезапас схватился за мачете. Рука не забыла, чем он прокладывал себе дорогу в большую жизнь. Его сбили, изуродовали мышцы ног и переломали тазовые кости. Боль плавала внизу живота концентрируясь у ануса и разодранной машонки. Собственную смерть ,,амператорˮ встречал смоля папиросу. Все что ему осталось. Будущее коротко и обсыпалось пеплом, уходило дымом в ночь.
Среди хаоса смерти, в сопровождении тасмана, бродил странный человек. Человек ли? Жуткая помесь homo sapiens и летучей мыши.
Увидел ли незнакомец огонек или унюхал дымок, но побрел к Богушу. Протянул руку, забрать.
− Мир никогда не меняется, − Богуш отдал. У него отняли все.
− Ошибаешься, − незнакомец понюхал дым, после чего сделал затяжку. – Мир давно изменился. Просто люди этого не заметили.
− Ага. Я заметил. Прямо и не узнать.
− Мне нравится, − тянул дым незнакомец. О чем только говорил. О папиросе? О результатах трудов своих?
− Не подавись! – прозвучало двусмысленно.
− Как можно, − таков же ответ.
Богуш прикрыл на миг глаза. От кровопотери кружилась голова.
− И что теперь? – нашел он силы спросить.
− А что теперь? Теперь ничего, − незнакомец выкинул окурок. – Спасибо.
Приближение тасмана Богуш наблюдал в щели век. Огромное тело обволакивали дымные хлопья. Зверина подошел достаточно близко, рассмотреть в подробностях.
− И что теперь? – спросил Богуш на этот раз пса.
Тасман хватанул человека за лицо. Хрустнули височные кости. Человек умер от болевого шока не успев закричать.
Новый день зачинался мучительно долго. Мутнел восток, солнце не торопилось выползать. Пряталось за холмы, куталось в облака. Посреди трех тысяч тел, сотен павших лошадей, раскиданного и разбросанного скарба, в дымке прогоревших костров, стояла женщина. У нее на руках притих малыш. Кроха прятал заплаканное личико в распущенные волосы матери. Насмерть перепуганная мадонна встречала восход...
12.
Окончание трех дневного пути ознаменовалось присоединением стаи динго. Семь матерых псин. Мощные лапы, тяжелые челюсти, в холке до метра.
− Тут как тут, − поприветствовал Паха их появление.
− Чего им надо? – беспокоилась Чили. Руки так и тянулись к стечкину. Но Паха оружие не трогал, не тронула и она.
− Самому любопытно.
− А если кинуться?
− Не похоже, − в задумчивости покусывал губу Паха.
− И что? Все время торчать будут?
− Разве скажут? – пошутил он.
Вообще Паха как-то излишне спокойно отнесся к необычному соседству. Правда, динго, обозначив присутствие, на рожон не лезли. Один караулил, остальные пропадали поблизости. На марше спины псов мелькали в траве и подлеске. Иногда раздавался шум погони или звуки борьбы. Паха прислушивался, после чего комментировал.
− Лося гонят.
Или...
− Крёха взяли.
Лично Чили псы нервировали. Неприятно когда живешь под чужим доглядом. Вся жизнь как за стеклом. Пошла по воду до ручья − пес, подобрать сушин подбросить в костер – лежит в тенечке, за куст зайти и здесь пятнистая шкура. Одни неудобства.
Как и обещал, Паха вел Чили домой. Старые обиды и размолвки между ними быльем порастали, но что-то оставалось не договоренным, не выясненным. То, что произошло с ними у озера... конечно, со счетов не сбросишь. Но и не повод ,, ноги мыть и воду пить.ˮ Мудрейшие бы приговорили: стерпится – слюбиться. Первую половину осилили. По-человечески общались. Помогали (хотя кто кому) друг дружке. А вторую? Хватит ли смелости?
Несколько раз Паха вроде порывался заговорить, Чили ждала что заговорит. Но надо знать Паху. Так он и разогнался слова лить. В свою очередь парень подмечал, девушка готова его выслушать. Однако, сомневался, готова ли принять то, что он ей выложит. Поэтому прибывая в обостренном и взаимном желании диалога, они продолжали идти и не касаться темы для обоих болезненной.
Однажды динго пропали. Их отсутствие обеспокоило гораздо больше, чем необъяснимое присутствие.
− Странно это, – посмурнел Паха.
− Ушли и ушли.
− Почему только? Как испарились.
Чили поела, попила воды, без напоминания и принуждения, сгрызла веточку полыни. Уставилась на огонь. Наверное люди любят его не только за тепло и защищенность, еще за одарение неким чувством единства, сидящих возле. Одной крови, одной доли, одного времени. Здесь и сейчас. А завтра? Завтра будет завтра.
− Там выше, мост есть. Если с опаской, можно перейти. За мостом пустырь. Оттуда по шоссе, до трубы рукой подать.
− Торопишься?
− Чего без дела шляться.
Эдакий непонятливый. Не про то вопрос.
− Торопишься избавиться? – спросила Чили без всякой подковырки.
− Сама придумала? − Паха, отставил кружку. Похоже объяснений не избежать.
Чили его опередила..
− А если другое придумаю? С тобой остаться?
Паха несколько раз кашлянул, скрыть смущение и подбирая слова.
− Как бы объяснить...
− Не надо объяснять. Я останусь, − решилась она.
Паха пересел перед ней на корточки, заглянул в лицо, забрал ладони девушки в свои.
− Здесь трудно... Очень. Здесь ничего не дается даром и ничего нельзя уступать. Ничего. Все что мы... я или ты уступим, у нас заберут. Совсем. И прятаться нельзя. Нигде. Ни в убежище, ни в норе, ни в подземке. Нельзя. Человек создан для света, он должен жить под небом. И я хочу жить под небом. Хочу, чтобы мои дети жили под этим небом. Счастливо жили. Это не много. Но и не мало. И я не уступлю ничего из того что мое. Пока смогу. Пока жив, − дальше Паха говорил с задержками, паузами. Подумать, выверить слова. Не сказать лишнего и не упустить важного. − После того.... После гибели Юманы, я был в Берестье, в Караре. Где вскрыли кубышку. Никого не осталось. Был в Речном. Выводил кротов к фермерам. Они и похожи на кротов. Слепые, согнутые, потерянные, жалкие. Я не хочу как они. Другие пусть. Их дело. Я – нет! Все что принадлежало моим предкам, должно принадлежать моим внукам. По праву. Все до последнего камешка. До последней капельки, до последнего облачка. Я так решил. Сколько есть, все мое. Три дня, пять... год. Сколько проживу. Я не крот. Я человек. И этот мир мой!
− И тебе нравится такая жизнь?
− Не нравится. Я хотел бы другой. Но пока получается, как получается. Но знаю одно, то, что я не отдам, будет моим. А я не отдам. Нельзя отдавать то, что любишь!
− А меня? – прозвучало ужасно глупо. Как из какой-то задрипанной книжонки, про принцессу и бродягу.
− И тебя.
Взгляд Пахи выражал то, чего она так хотела. Так смотрит мужчина на свою женщину. Не на любимую, не на драгоценную, не дражайшую. А на женщину, которая с ним сейчас и завтра, и навсегда. Женщину, которой будут доверять. Подобного удостаиваются не многие.
− Я остаюсь. С тобой.
Паха раздумывал не долго. Почти не раздумывал.
− Я отведу тебя в Байдаху. Поживем первое время. Потом уйдем к самоедам. Они не откажут. Помогут. И нам и твоим.
− Хорошо, − согласилась Чили.
Паха сгреб девушку в охапку....
Ему пришлось труднее. Его заголенный зад, достался комарью. У Чили пострадали лишь коленки...
Под тонким одеялом тесно, но тепло и сухо. Покидать столь уютное убежище вовсе не хотелось. А если прижаться тесней и того лучше. Совсем хорошо.
...И утром ничуть не хуже чем вечером...
Привязался дождичек и пришлось вставать, собираться в дорогу. Доели мясо, допили остывший чай. Одежда промокла и противно липла.
− Не думай об этом, − посоветовал Паха. – Есть то на что можешь повлиять и то на что не можешь.
− И как я повлияю на дождь?
− Потому не парься и иди спокойно.
Действенная логика! После некоторых усилий, Чили удалось не думать о неудобствах и путь показался легче.
Не теряя времени, Паха рассказывал ей об окружающем. О деревьях, о травах-муравах, о козявках, о скачущих, прыгающих и крадущихся животных, если попадались показывал следы. Проводил с Чили курс выживания в экстремальных условиях. Кое-что опробовали. Освежевать зайца. Чили долго не решалась. Привязанный за задние лапы длинноухий казался живым и если его коснуться ударит лапами или заверещит. Тонко и жалобно.
− Конечно, жалко, − не спорил Паха. – Всем жить охота. А ты представь не для себя делаешь. Для собственных детей. Их кормить надо.
Чили фыркнула.
− Скажи еще у меня их трое и родители старенькие.
− И такое может быть, − усмехнулся Паха.
Про детей? Или про родителей?
Все же Чили собралась с духом и при помощи Пахи шкуру с зайца слупила.
− Мех у него неважнецкий, не сезон. А вот мясо вполне съедобное.
Толи Паха не обманул, толи потому что сама приложила руку, мясо показалось вкусным.
Сердце, почти с кулак, Паха приготовил отдельно.
− Самоеды верят, кто съест сердце убитого зверя, никогда не озлобится и напрасно зверушку не убьет.
Тоже ничего. Жестковато только. Сердце.
Человек любит придумывать всякие красивости. И себе памятно и вспомнить хорошо. Медовый месяц, Бабье лето.... В памяти Чили эта короткая неделя... Интересно, в чем разница с длинной неделей, если в обеих по семь дней? Так вот, неделя показалась короткой. Небольшое озерцо, в окружении могучих елей. Сколько угодно можно спать, купаться, разглядывать друг друга в хрустальной воде, не стесняться ходить голышом и читать мысли и желания по пульсу, дыханию, по сотням до этого непонятным и нечитаемым признакам. В этой коротенькой неделе уместилось столько, что при других условиях собирать годы и годы.
После нехоженых дебрей и замечательного двухдневного сплава на плоту, предстоял трудный открытый участок. В пустошах чувствуешь себя голым, не защищенным, уязвимым.
− Тут надо быстрым шагом. А то и бегом.
− Смогу, − уверена Чили.
Но не уверен Паха. Он загодя переложил из её рюкзака большую часть груза к себе. У нее только одеяло и еда.
Легкая всхолмленность напоминала ленивые волны, бегущие к далекому рифу. Серая линия горизонта обезображена конусом. Будто чирий назрел.
− Террикон. Вояки нарыли. С той стороны разлом. Спустимся. Внизу, в карьер, − глядя на излишне серьезную девушку, Паха пообещал. – Рыбы подергаем.
Темп хода приличный. Чили довольно быстро выдохлась. Паха остановился отдохнуть. Даже причину придумал, щадил самолюбие девушки.
− Давай ноги гляну.
Чили не противилась. Разулась и позволила осмотреть. Лишь только поглядывала изподлобья. Вторую половину дня она шла не очень. Молчала, думала о чем-то. Паха с расспросами не лез. Женский пол и себе мороку придумает и других заморочит.
Остановились на ночлег, но костра не развели.
− Далеко видно, обойдемся, − решил Паха.
Звезды, пустошь и тревожная тишина. И двое затерянные в тишине, пустоши и под звездами. Чили слышит дыхание Пахи. Он не спит. И знает, что она знает, что не спит. Игра такая. Знать о друг друге и делать вид, что все происходит с точностью наоборот.
ˮХоть бы лапочкой обозвал,ˮ − язвит Чили, когда пахина рука подоткнув одеяло остается лежать под её грудью. Пока.
− Спи, ланка, − тихо просит Паха, прижимаясь.
Как же.... уснешь....
Побудка не затянулась, сборы и завтрак тоже. Паха забрал её рюкзак себе.
− Постарайся не отставай в подъеме.
− А что там? – любопытничала Чили, коротая путь.
− Шахта.
− Был в ней?
− Довелось пару раз.
− Спускался?
− Нет. Там все завалено.
− Хоть что-то интересное осталось?
− Что может быть интересного в развалинах?
− Но мы же туда идем?
− Не совсем. Вон в том боксе, − Паха даже не показал в каком, − спуск. Лестница. По гребню долго обходить.
− Ты же сказал завалено все.
− Ну не все. Вернее про то не все знают.
− А вдруг там гусятники или еще кто?
− Вряд ли. Когда через террикон идут, останавливаются в том краю, где мачта. Крыша есть, стены целы, вода в цистерне. Хлопот меньше, − на этот раз Паха указал на основное скопление заброшенных строений. – А нам в другой край.
− А кто такая ланка?
− Ланка?
− Да, ланка. Ты сказал, спи ланка.
− Женщина.
− Женщина?
− Угу. Моя женщина.
− Моя? Лучше.
− Если полностью, то моя любимая женщина.
− Звучит воодушевляющее, но как-то по собственнически.
− Как есть.
− А по правде что означает?
− По правде?
− По правде-правде.
− Гм... Упитанная телка.
− Ох, ты! Коровой обозвал. А я-то наивная, думаю, что ты к моим титькам тянешься.
− У самоедов ланка самая ценная вещь в хозяйстве.
− Так я еще и вещь!?? – дурачилась Чили.
− Да, ладно тебе.
− А что говорят нелюбимой?
− Кага.
− А по-нашенски?
− Вредная
− То есть когда я буду, кисочка и лапать себя позволю, то ланка, а сковородкой двину, то кага?
− Если сковородкой, то − каренга.
− Запомню....
В бурьяне, раскинув руки обнять зарю, лежал убитый. Чили отвернулась. Не привыкнешь к подобному. От шеи до яиц плоть выедена до позвоночника.
Паха повел себя странно. Не стал осматриваться место трагедии и убитого, а закрыл глаза и подставил открытые ладони небу. Глубоко вдохнул и, издавая низкий горловой звук, застыл. Вслушался в ветер. Вслушался в пустошь.
Началась игра в кошки мышки с кем-то неведомым. Со стороны Паха выбирал легкий путь, а на самом деле двигался к одной ему известной точке. Скоро Чили поняла, к боксу они не идут.
Делали все на ходу. Ели, пили и отдыхали, замедляя шаг. За это время Паха успел осмотреть оружие. Приготовить, гранаты вывесив их на пояс.
− Чтобы не происходило, слушай только меня. Объяснения потом. Скажу беги – беги, скажу стой − стой. Что скажу, то и делай, − потребовал Паха.
− И стрелять не надо?
− Если скажу.
По небольшой дуге, обошли груды кирпича. Здание обрушено, просело крышей. Зато крыльцу с колоннами и вертушками, ничего не сделалось. Заходи.
Нить фундамента бывшего забора.... Пенек пропускного пункта... Предупреждение на плакате: Закрытая зона. Предъявите пропуск. Асфальтовая лента.... Шахматные посадки деревьев....
− Пусто, – пояснял Паха ей. − Даже сусликов нет. Их тут раньше полно было. Попрятались. Суслика поймать не всякий ловец может. Значит, не лис бояться. Лис тоже нет. Даже следов. Свежих точно. А птицы? Им то что. И птиц нет. Голубей было − тьма, а теперь где? Куда подевались?
− Как на заимке, − сравнила Чили и была не далека от истины.
Паха подтвердил её слова.
− Вот именно.
− А если вернуться? – предположила Чили и сама поняла абсурдного предположения. Заметят что уходят погонятся. А из нее бегут такой, через километр настигнут.
Паха предложения о возвращении отверг.
– Сейчас мы вон к тем развалинам. Столовая была. А дальше видишь? Остов транспортера? Скажу, туда и дуй.
Это не было тропинкой. Скорее кто-то прошел раньше их. Примял траву, бросил обертку конфеты....
Сразу за углом строения разбитый фургон. В тени остатков тента отдыхал человек-кожа. Человек с кожей свисавшей складками. Кожа двигалась, перетекала, меняла форму и оттенок, возвращалась в исходное состояние. Поодаль рыскал здоровенный пес.
Человек-кожа жадно потянул воздух носом.
− Как тебе это удалось? А?
Паха отступил на шаг, отступила и Чили, обмирая от ужаса. Говоривший покрылся сотнями мелких протуберанцев. Кожа отреагировала на присутствие людей.
− Или это не ты? – человек-кожа еще раз глубоко вздохнул.
Чили словно завороженная повторила действие. В нос ударил горький запах полыни, пыли и солнечного жара.
− Или ты знаешь место, где возможен такой приятный сюрприз?
Еще шаг назад. Паха узнал, вспомнил. В Речном, в подземке у кротов. Наблюдатель!
− Пустышка теперь вовсе не пустышка. Чудо! И даже....
Повинуясь жесту, рядом с наблюдателем пристроился тасман. Зверина обнажила игольчатые зубы, рыкнула, выказывая нетерпение. Паха, вот кто нужен! Паха. От человека еще пахло смертью собрата.
− Гляжу ты тоже в полном порядке. Еще одно чудо? Не слишком ли много чудес для одного? Не поделишься? − человек-кожа пригладил лицо, принять более благообразный вид.
− Паша... Пашечка...., − тряслась Чили. Взгляд человека-кожи выморозил у нее волю и силы.
− О чем ты? – встречный вопрос от Пахи. Им ли разговаривать? Но пока говорили, можно отступать шаг за шагом, подталкивая Чили.
