Текст книги "Ивница"

Автор книги: Федор Сухов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)

9

Я пропустил два или три автобуса, пока уяснил, где все же похоронен младший лейтенант Ваняхин. В сосеннике (я вспомнил) ранило Валю, нашу батальонную санчасть. А младшего лейтенанта убило где-то ближе к Воронежу, там, где белела своими костьми маленькая рощица. Но рощицы я не увидел. Можно предположить, что она так и не оправилась, сгибла, не оставив после себя никакого мало-мальски приметного следа.

Подошел очередной автобус. Долго открывал скособоченную дверь. А когда дверь открылась, я вскочил на подножку, прошел поближе к водителю и свободно уселся у незастекленного, должно быть, выбитого окна. Я осмотрелся: в автобусе почти никого не было. Какая-то старуха с кошелкой да на заднем сиденье молодая, весьма привлекательная девушка. В некотором отдалении от нее – угрюмоватый, чем-то неудовлетворенней парень.

Автобус довольно быстро набрал скорость, вошел в густолиственный, непроглядно-зеленый лес. Умаянная нестихающей жарой лесная зелень кое-где прослезилась горчичной, преждевременной желтизной.

– Вы до Ново-Животинного? – обратился ко мне окапанный крупным потом золотоволосый водитель.

– До Ново-Животинного…

Я все время боялся, что меня кто-то может спросить: по какой надобности я хожу да еще раскатываюсь на автобусах по воронежской земле. На мою радость, водитель не оказался особо любопытным, он сызнова припал к рулю, усиленно крутнул: автобус сошел с асфальта, легко выкатился на проселочную, грунтовую дорогу. Боже мой! Да это та самая дорога, которая вывела меня в открытое поле к первой боевой позиции. А вот оно и это поле, смачно зеленеющее сплошной кукурузой. Я сразу же ухватился за то укромное местечко, за тот едва приметный взгорок, где был вырыт мой командирский окопчик. И не кукуруза – плачущая горючими слезами, осмоленная взрывами снарядов, недвижимо поникшая рожь стояла в моих широко открытых глазах. Какое-то время я даже не ощущал плавно идущего автобуса и только тогда, когда на какой-то ухабине тряхнуло мои косточки, я вновь увидел и кукурузу, и весьма привлекательную девушку, ее васильково приподнятые глаза. Глаза эти вряд ли знают о том, что невдалеке от дорожной ухабины некогда стояли потерявшие свою зрячую синеву уж больно приметные, отовсюду видимые другие васильки, не знают они, эти васильково приподнятые глаза, что невдалеке от той же ухабины лежали русоголовые парни с недвижимо раскинутыми руками, похожими на черные перчатки, и с лицами, до жути похожими на черные хромовые маски. Хорошо, что не знают…

Автобус остановился перед раскидистой сенью неотцветшей липы.

– Это и есть Ново-Животинное? – спросил я умаянного тяжелой дорогой водителя. Спросил просто так, потому что и сам знал, что мы приехали в Ново-Животинное, хотя в селе этом я никогда не был, видел только из своего окопчика верхушки здешних вязов да остовы искалеченных лип.

Водитель посмотрел на мой замшевый рюкзак и, сообразив, что я человек сторонний, утвердительно кивнул головой, он что-то хотел сказать, но я, не задерживаясь, направился по мощенной булыжником улице к утихомиренному знойным июльским полднем, зеркально лоснящемуся Дону. Навстречь шла пожилая, с собранными на затылке в пришпиленный пучок седыми волосами, ошпаренная несносной жарой женщина. Она несла полное ведро колоночной, только что выкачанной воды. Не стерпел, попросил напиться. А когда утолил застрявшую в горле жажду, увидел бегущую к берегу Дона знакомую по автобусу синеглазую девушку.

Я свернул с присыпанного горячим песком булыжника и ступил на повитую повиликой, шмыгающую мелкими камешками тропинку. Мне хотелось спрятать себя в нависшей над Доном какой-нибудь древесной заросли, в ее заманчиво муравеющей прохладе. Тропинка уткнулась в могучие, оголенно бугреющие корни полого, зияющего всем нутром, несуразно стоящего вяза. Я мог войти в него и сидеть в нем, как скворец в скворечнике, но я пришел подышать Доном, пришел к самому себе, к своей далекой молодости. И все же я остановился, я даже сбросил рюкзак, чтоб оглядеть и не одно полое нутро, но и наружное убранство коряжистого дерева. Не знаю, что бы сказали специалисты, доктора нашего зеленого хозяйства, вероятно, они бы сказали, что вяз одуплел от старости, от уходящей из-под корней почвы, от оползня, но достаточно обратить внимание на сухую, расщепленно торчащую макушину на то, что омертвело, чтоб определить причину жестокого и непоправимого уродства.

Выбрал на неприметной, опушенной одуванчиками, прохладно затененной траве укромное местечко, сел на него, обхватил руками приподнятые колени и почему-то снова глянул на расщепленную, сухую макушку вяза, стараясь уяснить: снарядом, миной или бомбой изуродовало, пускай не человеческую, но так же наделенную своими болями, своими печалями одной и той же матерью дарованную жизнь?

Уяснить вряд ли теперь возможно: мог ударить снаряд, скорее всего, он и ударил, как раз тогда, когда я сидел в своем накрытом плащ-палаткой окопчике.

Зажмурил глаза, сквозь пальцы лежащей на них ладони посыпались золотые лепестки все еще стоящего в зрачках нестерпимо яркого солнца. Золотые лепестки засыпали меня с ног до головы, и я почувствовал, что засыпаю. И немудрено: встал рано. Впрочем, я и не ложился, всю ночь писал письмо, предаваясь волшебному соблазну не очень-то веселых воспоминаний.

Во сне все может привидеться: каждую ночь меня мучают кошмары войны, но на этот раз привиделась, да так явственно, до волосяных завитушек за ушами, моя автобусная попутчица, васильково смотрящая девушка. Она одиноко подбежала к донской, зеркально лоснящейся воде, приостановилась, потом тронула своими босоножками белый-белый песок, я слышал, как он зашмыгал. Во сне обычно не видишь себя, но я и себя видел, видел таким, каким я когда-то был, я глядел из своего уже склоненного к закату полдня на окунутое в росу утро. Может, потому я спустился с увешанной сухожильями корней береговой кручи к шмыгающему песку, но на песок не ступил, корни опутали мои ноги, они всего меня опутали, связали крепкими узлами. Связанный по рукам и по ногам, я долго не выпускал из глаз дразнящего цветущими лопухами, легкого штапельного платьица. Оно лопушилось у самой кромки песчаного берега, играло с набегающим ветерком. Видел я, как оно, приподнятое, упало к жарко горящим медным пряжкам, похожим на уздечки босоножек. Слышал я, как разбилось матовое стекло притихшей воды, ее брызги приподнялись над васильково смотрящими глазами и радужно засияли, они, эти брызги, меня и разбудили, разбудили своей радугой. Приподнял положенную на рюкзак голову, стал соображать, что было сном и что было явью. Спускаться я никуда не спускался, корнями не опутывался, все это приснилось, что касается примеченной в автобусе девушки, я ее и вправду видел, видел одну, с низко опущенной головой, с опечаленными васильками. Правда, в воду она не бросалась, она и не купалась, ходила по берегу, ничуть не подозревая, что кто-то обратит внимание на ее лопушистое платье.

На закате, когда приподнятая над Доном радуга перекочевала к отдаленно свинцовеющей капусте, к ее дождевым установкам, попрощался со своим вязом и, закинув за спину рюкзак, по знакомому мне булыжнику неторопко зашагал к тому месту, где я сошел с автобуса. Место это, видно, не было свято, поэтому было пусто.

– Вы на автобус? Ушел он, последний в шесть часов ушел. Ступайте на Задонское шоссе, там на рейсовый сядете, – пропела, загоняя во двор корову, босоногая, пробежавшая мимо меня, сердобольная мамаша.

Задонское шоссе… Опять оно, Задонское шоссе.

Повернулся спиной к заходящему солнцу, оглядел широкую, далеко видную дорогу – и, особо не печалясь, двинулся к прикрытому жидкими осинами шоссе.

Полевая, покрытая набитой автомобильными шинами пылью увалистая дорога, даже не верится, что она навсегда рассталась с высветленными шинами тележных колес, что она никогда больше не осчастливит случайно оброненной конской подковой, что след пешехода стал на ней археологической редкостью. Впрочем, я заметил чьи-то одинокие пледы…

Так уж случилось, мы опять ехали вместе, только не автобусом, мчались на попутном грузовике, который остановился не ради моего рюкзака, скорее всего, ради лопушистого платья. Вряд ли стоит заглядывать в чужой огород, у меня своя дорога, свои дела, но я все же подумал о полыни, которая прилипла к губам моей случайной попутчицы, я чувствовал горечь этой полыни и не мог не предположить, что на берегу Дона что-то стряслось, что-то произошло…

Застучали, как дождинки о железо чуткой на всякий стук кабины тонкие, без маникюра, пальцы. Шофер нажал на тормоза, схваченные тормозами колеса жалобно взвыли и возле памятного мне сосенника остановились. Я не знал, что мне делать: ехать дальше в сторону Воронежа или сойти вместе со своей случайной спутницей? Сошел, поблагодарив шофера за тот ветерок, с которым он промчался по Задонскому шоссе. Ветерок долго не выходил из моей головы, и создавалось такое ощущение, что я все еще куда-то мчусь, лечу навстречь ощупывающим длинно вытянутый (с выбоинами) асфальт тоже куда-то мчащимся огням. И только сухой неумолчный треск кузнечиков подсказывал мне, что я стою на земле, на покрытой пылью дорожной обочине. Глянул на небо, все оно обложилось не такими яркими, но хорошо видными звездами, они такие же, эти звезды, какими я их видел вон из того сосенника, когда чувствовал, что я – какой бы я ни был – был нужен и командиру роты, и командиру батальона, больше того – Родина, родная земля, она не могла обойтись без меня, я был ее защитником, ее воином. Я боялся хотя бы на минуту покинуть самовольно свой окоп, свою позицию, а тут хожу, брожу, разъезжаю на попутных машинах, и нет (никому-то нет) никакого дела до моего бродяжьего посоха. Может, еще раз затянуть в сосенник, но я уже не увижу в нем ни капитана Банюка, ни Вали (батальонной санчасти), ни Тютюнника, ни Адаркина… Да я вроде остерегаюсь, я вроде чего-то боюсь, подумываю о ночлеге, о какой-то крыше над головой.

Действительно, хотелось где-то приклонить голову. Сориентировался и взял курс на Подклетное. На дом приезжих я не рассчитывал, хорошо зная, что такие дома бывают только в районных центрах, думалось: пересплю в правлении колхоза.

Подклетное… Бесконечно длинное невзрачное село, оно едва ли упоминалось в сводках Совинформбюро, но сколько на свете матерей, сколько еще живых – дай Бог им доброго здоровья! – наших русских (да и не только русских) старушек, которые до сих пор не ведают, где покоятся косточки их возлюбленных сыновей, и я не ошибусь, ежели скажу: много-много косточек лежат в Подклетном.

Вспомнил о правлении колхоза.

– А у нас правления колхоза нет, – враз разрушила все мои планы прикрытая ровно подстриженной челкой, куда-то спешащая девушка.

– А что же у вас есть?

– Есть клуб, если хотите, я вам покажу его.

Клуб светился всеми окнами, и я ожил, когда встретился с заведующей клубом Раисой Боряевой. Предъявил ей «охранную грамоту», которой я предусмотрительно запасся и в которой, между прочим, говорилось, что я фронтовик и что я решил совершить путешествие по следам своей воинской части. Дальше высказывалась просьба, чтоб соответствующие организации оказывали мне соответствующую помощь.

– Чем же я вам могу помочь? – участливо спросила озабоченно-хрупкая, вся беленькая, как майская яблонька, Раиса, Раиса Дмитриевна.

– Мне бы где-нибудь устроиться на ночлег.

– А где я вас устрою?

– Где угодно, только поближе к людям.

– К старым или молодым?

– Сообразуясь с моим возрастом.

– Возраст у вас подходящий…

Раиса Дмитриевна – уроженка Курской области, она не забыла свое родное село Ясенки. А когда узнала, что я намерен пройти и по курским селам, посоветовала мне побывать в Ясенках.

– Красивое местечко. Речка. Лес.

Я сказал, что, возможно, загляну в Ясенки, хотя знал, что заглянуть в это село вряд ли удастся: у меня свой маршрут, и я не думал от него отклоняться.

– Вы, может, кино посмотрите?

Почему бы и не посмотреть, тем более, я давно не был и в сельском клубе, давно не видел сельской молодежи.

Раиса (я буду называть ее только по имени, она еще очень молода) провела меня в зрительный зал, усадила на деревянную скамейку. Не скажу точно, какой шел кинофильм, помнится, что-то повествовалось о разведчиках, об их удивительных подвигах в немецком тылу. Сама Раиса встала у двери: наседали безбилетники, нахальные парни в надвинутых на уши маленьких (как конфорки) кепках. Раздвигая надвинутые на уши конфорки, вошли трое мужчин. Думалось, что они уймут хулиганствующих парней, но взрослые дяди не обратили на них никакого внимания. И все-таки было заметно, что в клуб они явились с какой-то заранее определенной целью. Когда оборвалась кинолента, один из мужчин, в шелковой, с замочком, бледно-голубой сорочке, подсел ко мне. Я ждал, что он что-нибудь скажет, возможно, спросит, какая идет кинокартина, но он молчал. Я тоже молчал, чувствуя, что мне не отмолчаться, что мужчина в бледно-голубой сорочке все-таки что-то скажет.

И он сказал:

– Я извиняюсь, нам нужно проверить у вас документы.

Я не воспротивился, но решил узнать, что за люди интересуются моей личностью.

По вынутому из брючного кармана обернутому в целлофан билету я узнал, что разговариваю с оперуполномоченным Семилукского отделения милиции.

Мой членский билет Союза писателей, видимо, показался подозрительным и ни в коем разе не соответствующим моему внешнему виду.

– А паспорт у вас есть?

Пришлось предъявить паспорт и «охранную грамоту».

Оперуполномоченный забрал все мои бумаги и удалился к своим товарищам. Через некоторое время мне было сказано, что меня решено препроводить в отделение милиции.

Бедная Раиса! Что она будет думать обо мне? Как сказать ей, что произошла какая-то глупость, что я действительно тот, кто я есть…

За широко открытой дверью зафыркал мотоцикл. Меня попросили выйти на улицу. Раздался оглушительный свист накрытых конфорками двуногих посудин.

– Садитесь! – начальственно приказал, показав на помятую, тронутую ржавчиной люльку стоящий за моей спиной оперуполномоченный.

Я сел. И мы помчались по припорошенной робким светом, утыканной грубо расколотым камнем ухабистой дороге. Свежо дохнуло опоясанным патронташем понтонного моста чешуйчато-серебряным Доном. Мотоцикл прибавил газу и, взлетев на деревянный настил, вымахнул в гору. Дон остался позади, плотно прижатый песчаными переметами к правому обрывистому берегу. Я не знал, что скажут мне в милиции, но предполагал, что кто-то должен извиниться передо мной, хотя в душе был доволен, что мне представилась возможность прокатиться на милицейском мотоцикле, к тому же отпала надобность в поисках ночлега, на худой конец до утра просижу в милиции.

Отделение укрылось в молодых, нежно зеленеющих тонкой кожицей тополях. Распахнулась тяжелая, обитая черным дерматином дверь. И знакомая, не однажды виденная картина: за деревянной коричневато-невзрачной огорожей с прижатой к уху телефонной трубкой дежурный милиционер в звании старшего лейтенанта, и скамья, на этот раз совершенно свободная. Я сел на нее, без особого интереса глянул на дежурного, он положил телефонную трубку, стал рассматривать переданные ему бумаги. Потом я уловил скользнувший по моей куртке подозрительно брошенный взгляд. Если б такой взгляд был брошен в другое время, когда не так остро и не так больно ощущал я все то, что принято называть войной, я бы, пожалуй, не услышал жарко кинувшейся в лицо оскорбленно взбунтовавшейся крови. И все же я сдержал себя. Не вскипятился. Старший лейтенант тоже старался держаться ровно, но с явной неприязнью к моей загадочной личности.

– Значит, вы проживаете в Волгограде?

Вопрос этот был задан равнодушно, без особого желания, как говорят, фигурально.

– Да, в Волгограде…

– А когда появились здесь, в Воронеже?

– Десятого июля.

– С какой целью?

Что я мог ответить? Захотелось взглянуть на свою фронтовую молодость… Работник милиции, человек, хотя и пожилой, но ослепленный блеском старательно начищенных медных пуговиц, вряд ли понял бы меня. Я промолчал.

– Где вы сегодня были?

– В Ново-Животинном.

– У вас что там, родные?

«Да, родные! И в Подклетном у меня родные, и в Подгорном родные!» – вскричала было моя бунтующая кровь, но тут же стихла. Я попросил разрешения закупить. К моему удивлению, старший лейтенант разрешил, сказал: курите. Он даже помог мне прикурить от своей изящно щелкнувшей зажигалки. Но щелчок этот больно ранил меня, я почувствовал свою беспомощность, какую-то неприкаянность. В самом деле, кто я? что я? Праздношатающийся некий гражданин с подозрительными документами… И нет никакого дива, что я очутился в милиции. Добро, если по-хорошему отпустят.

Выбрезжился, уставясь в милицейское окно, взбаламученный воробьиным чириканьем рассвет, листья тополей показывали как бы прихваченную инеем изнанку. Я думал: наступающий рассвет поможет прояснить мое загадочно «темное» дело, но старший лейтенант не задавал мне больше никаких вопросов. Он разложил перед собой мои бумаги и, вынув из грудного кармана автоматическое перо, прикоснулся им к толстой прошнурованной книге. Перо не писало, не писало оно и после внушительной встряски, тогда белая, с припухшими, как сосиски, пальцами самоуверенная рука потянулась к пластмассовой чернильнице, к лежащей в ее желобке обыкновенной канцелярской ручке. Вставленное в ручку перо было окунуто в чернильницу, потом оно со скрипом заходило по листу тщательно разлинованной и разграфленной бумаги. Были секунды, когда перо в раздумье останавливалось, в это время смоченные слюной пальцы с привычной, давно заученной ловкостью листали мой паспорт.

– Ваша специальность и место работы?

Этого-то вопроса я и боялся, я был рад, когда мне подумалось, что старший лейтенант не намерен испытывать меня по части моей щепетильной и почему-то стыдливо скрываемой мной «специальности».

Пришлось сослаться на «охранную грамоту», из нее все же можно узнать, что я делаю, чем занимаюсь.

– Член Союза писателей… Писатели книги пишут, а…

Старший лейтенант презрительно глянул на меня, но придержал себя, больше ничего не сказал.

Я горько пожалел, что прихватил с собой и вправду не очень-то соответствующий моему бродяжьему посоху документ.

А воробьи, они так неистово расчирикались, как будто на улице лил, звонко чмокал мостовую проливной дождь. Наверно, радовались утренней прохладе, захлебывались ею, но, когда взошло солнце, сразу стихли, должно быть, вспомнили о надвигающейся дневной жаре.

Старший лейтенант посмотрел на часы, дежурство его. видимо, кончилось. Я в свою очередь поинтересовался: долго ли меня намерены держать в отделении? Ответа не получил. В голову полезла всякая дребедень: может, я незаметно влип в какую-то историю? Но где? Когда? Пьяным я вроде не был, с подозрительными людьми не встречался…

На смену старшему лейтенанту пришел капитан, на вид совсем молодой, по крайней мере, лет на десять моложе своего предшественника. Я внимательно следил за движением, в общем-то, мало что говорящего, но нельзя сказать совершенно равнодушного лица капитана. Было видно, как капитан, садясь за придавленный толстым стеклом стол, исподлобья покосился на меня слегка прищуренными, не лишенными любопытства глазами. Значит, я не случайно сижу в милиции, а раз так, терпение мое дало трещину, и мне захотелось приблизить развязку затянувшейся ночной истории.

Затрещал телефон. Капитан приложился к трубке, по его лицу можно было видеть, что он говорит с не терпящим никакого возражения начальством.

– Слушаюсь, товарищ майор! – и с этими по-утреннему бодро сказанными словами капитан положил трубку и, кивнув в мою сторону, поднял меня с угретой взошедшим солнцем деревянной, грязно окрашенной скамейки.

Стукнули об пол подковки хромовых, высветленных гуталином сапог, скрипнули подмятые властными милицейскими шагами давно исхоженные половицы. Тем же скрипом отозвались ступеньки крутой, коленом выгнутой лестницы.

Поднялись на второй этаж. В просторном кабинете, увешанном плакатами, наглядно рассказывающими о правилах уличного движения, за зеленым громоздким, как бильярд, столом стоял низкорослый, щупленький, с белыми вихрастыми волосами начальник милиции, майор. Он поздоровался со мной за руку и предложил сесть. Такой любезности от милицейских работников я, признаться, не ожидал. И это еще больше насторожило, мне думалось: майор не позвал бы меня к себе в кабинет, если б ничего особого не случилось. Он, надо полагать, лично решил заняться мной, кстати, мои бумаги уже лежали на зеленой луговине аккуратно прибранного стола.

– Вы раньше были когда-нибудь в Семилуках? – этот вкрадчиво заданный вопрос не таил в себе ничего такого, чтобы заставить задуматься. Я был в Семилуках, но был тогда, когда… И тут-то я не сдержался, во мне заговорило не только оскорбленное человеческое достоинство, но и запоздалая обида, заговорила моя окопная молодость, взвыли мои посыпанное солью старые раны.

Майор молчал, выжидая, когда я успокоюсь. Он вряд ли понимал всю глубину моей обиды, но он не мог не чувствовать своей неправоты.

– Вы нас извините. Произошло маленькое недоразумение.

– Какое недоразумение?

Оказалось: во всем виновата моя куртка. И тут я услышал рассказ, который мог бы показаться неправдоподобным, но я сделался одним из действующих лиц рассказа, и не по своему желанию, а просто по стечению обстоятельств, поэтому без зазрения совести могу подтвердить его достоверность.

В ночь с 11 на 12 июля студентка воронежского сельскохозяйственного института (сохраняю в тайне фамилию), возвращаясь из села Ново-Животинного, подверглась нападению двух похотливых парней… Дальше начальник отделения кратко описал внешность студентки: хрупкая, синеглазая, весьма симпатичная девушка. Сказал он несколько слов и о парнях, на одном из них была точно такая же куртка, как и на моих плечах. И еще раз повторил уже слышанную мной фразу:

– Вы нас извините. Произошло маленькое недоразумение…

Майор передал мне мои бумаги и, чтобы как-то замять произошедший инцидент, шутливо посоветовал написать что-нибудь о работниках милиции.

– Непременно напишу.

– Напишете, как вас задержали и привели в отделение?

Я пообещал написать о том, что мы много говорим о дружбе, товарищеском отношении, о любви, о человечности, но сами бываем черствы и невнимательны друг к другу.

– Вчерашний случай, – сказал я, – мог бы не произойти. Девушка могла бы не оказаться жертвой ночных шарлатанов, если бы я, видя, что она осталась одинокой, проводил бы ее до дому, просто так, как добрый попутчик.

– А вы что, вместе с ней ехали?

– Да, вместе.

– Теперь все ясно, – раздумчиво произнес светло взглянувший на меня мой двинувшийся к телефонной трубке собеседник.

А что было ему ясно, я так и не узнал. Попрощавшись, я спустился со второго этажа, прошел мимо дежурного, хотел было сказать до свидания, но не сказал, свидание с милицией не так уж приятно даже тогда, когда не чувствуешь за собой никакой вины.