Текст книги "Разделяй и властвуй. Нацистская оккупационная политика"

Автор книги: Федор Синицын

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 33 страниц)

§ 5. СОТРУДНИЧЕСТВО, ПАССИВНОСТЬ И СОПРОТИВЛЕНИЕ:
Реакция населения на германскую оккупацию

Политическая ситуация, сложившаяся на территории Советского Союза к моменту прихода вермахта, была сложной. В западных регионах СССР, вошедших в состав страны в 1939–1940 гг., большинство местного населения отнеслось к оккупантам пассивно^{943} либо приветствовало их как «освободителей»^{944}. Хотя известно, что ставшие широко известными торжественные «встречи вермахта с цветами» на Западной Украине^{945} часто были инспирированы оккупантами для документальной киносъемки, однако были и спонтанные проявления позитивного отношения к германским войскам, в которых отражались надежды населения на «лучшую жизнь» при германской власти^{946}. Здесь были известны случаи установки местным населением памятных знаков в благодарность за «освобождение от жидовско-коммунистического гнета украинского христианского народа»^{947}. Несмотря на то, что некоторые жители этого региона выражали недовольство тем, что в 1939 г. Германия «уступила [его] большевикам», оккупационные власти характеризовали отношение западноукраинского населения как в целом «положительное»^{948}. Проявились прогерманские настроения и среди антисоветски и националистически настроенной части населения центральной и восточной частей Украины. В Белоруссии в июле 1941 г., по германским оценкам, настроения были «очень подавленными»^{949}, что было во многом обусловлено растерянностью, вызванной катастрофическим началом войны и быстрой оккупацией Белоруссии (Минск был захвачен уже 28 июня 1941 г.). Многие представители польского населения Западной Украины и Западной Белоруссии выражали удовлетворение тем, что советских «варваров прогнали носители европейской цивилизации»^{950}.

Дружественным по отношению к оккупантам было настроение определенной части населения Прибалтики, где, по германским данным, отмечался «очень большой энтузиазм по поводу освобождения немецкой армией, и в городе, и деревне», который базировался на недовольстве советской властью^{951}. Этот настрой был подхвачен и в прибалтийской эмиграции. Так, бывший президент Литвы А. Сметона на конференции в Чикаго в августе 1941 г. заявил, что «нацистское правительство гарантировало “независимую” Литву под нацистским руководством после конца войны», а его сторонники основали фонд для пропаганды прогерманских идей среди литовцев-эмигрантов^{952}.

С приходом германских оккупантов часть латышского населения рассчитывала на достойное будущее Латвии под властью Третьего рейха или в союзе с ним. Некоторые латыши считали, что «должны быть сперва заработаны доверие и признание германского руководства». Другие хотели, чтобы «пределы германского руководства» были «более четко определены», в связи с чем пытались поставить свою готовность к сотрудничеству с оккупационными властями «в зависимость от различных гарантий»^{953}. Тем не менее они также положительно относились к германской власти. Такие настроения латышского населения способствовали его активному неприятию советских партизан^{954}.

В Эстонии проявились ярко выраженные антисоветские и антирусские настроения, отсутствие помощи или прямое противодействие советским партизанам^{955}. Так, в сентябре 1942 г. германские власти отмечали, что «в то время как на оккупированной территории России партизаны… вызывают серьезное неспокойствие среди населения» (имелось в виду, что оно поддерживает партизан), в Эстонии ситуация была противоположной^{956}. Эстонское и финское население оккупированной части Ленинградской обл., по данным советской разведки, к советским партизанам также «относилось плохо», отказывало им в помощи и выдавало их германским властям, и в целом «старалось угождать и помогать немцам»^{957}. В то же время оккупанты отмечали политическую пассивность эстонского народа, основная масса которого оценивалась как «беспомощная, мягкая и безлидерная». Оккупационные власти считали, что пройдет определенное время, прежде чем «найдутся энергичные и враждебные коммунизму молодые люди»^{958}.

С первых дней оккупации Крыма (конец октября 1941 г.), по воспоминаниям очевидцев, проявились прогерманские настроения среди части представителей крымско-татарского населения, которые помогали оккупантам в качестве проводников для нападения на советских партизан, а также при разграблении созданных ранее партизанских продовольственных баз^{959}. Было отмечено массовое дезертирство крымских татар из советских партизанских отрядов, причиной чего советские органы считали не только воздействие нацистской пропаганды, но и то, что в состав партизан не были включены «авторитетные фигуры» из числа крымских татар^{960}.

На оккупированной территории России часть русского населения питала антисоветские настроения, которые в первые месяцы оккупации сочетались с «прогерманскими». Были отмечены намерения «присоединиться к вермахту», «учредить русскую НСДАП»^{961}. Не случайно ярко проявились антисоветские и «прогерманские» настроения в «Локотском округе» – еще в довоенные годы этот регион стал «пристанищем опальной интеллигенции»^{962}. «Прогерманские» настроения среди русского населения были, в основном, связаны не с национальным фактором, а с ненавистью к советской власти и стремлением с помощью Третьего рейха отомстить большевикам за унижения, пережитые после Октябрьской революции. Представители русского населения, которые заняли пассивную политическую позицию, проявляли озабоченность судьбой России в случае победы германской армии^{963}. Многие из них надеялись на создание при помощи Третьего рейха «нового русского национального государства»^{964}.

Оккупационные власти пытались использовать антисоветские и «прогерманские» настроения части населения захваченной территории СССР и усилить их в своих интересах с помощью мер национальной политики. В целом германская национальная политика в первый период войны проявила определенную эффективность. Как признавали советские власти, оккупантам «удалось достигнуть некоторых результатов в своей политической работе»^{965}, в результате чего немалая часть русского населения к началу 1942 г. была «порядочно дезориентирована и теряла нередко перспективу»^{966}. Именно воздействием нацистской пропаганды объяснялось то, что представители местного населения пошли к оккупантам «на службу… старостами, переводчиками, полицейскими» или добровольно поехали на работу в Германию^{967} (особо отмечалось, что среди таковых были и комсомольцы^{968}).

Эффективности германской политики способствовала широкая масштабность ее пропагандистских средств – например, в Демянском районе Ленинградской обл. стены домов у крестьян были сплошь оклеены газетами, которые издавались оккупационными властями^{969}. Германская пропаганда обладала определенной доходчивостью – особенно те ее посылы, которые играли на многочисленных довоенных ошибках советской власти. Так, руководители советских партизанских отрядов читали издававшиеся оккупантами газеты, чтобы иметь представление о тенденциях их политики, однако рядовым партизанам читать не давали^{970}, очевидно, опасаясь того, что вражеская пропаганда может оказать на них воздействие. После освобождения советских территорий зимой 1941–1942 гг., советские власти отмечали, что «среди молодежи… выявляются лица, восхваляющие немецкую армию и старающиеся убедить местное население в том, что немцы снова возвратятся»^{971}. Таким образом, германская пропаганда в первый период войны оказывала воздействие даже на население тех территорий, которые были оккупированы короткое время.

В Прибалтике, по воспоминаниям очевидцев, «немецкая агитация была очень крепкая». Ее сильным местом было превалирование печатной пропаганды, что находило понимание, так как в Прибалтике была почти поголовная грамотность, а собрания популярны не были (в то время как советские власти, как известно, активно использовали проведение собраний). В Эстонии действенность германской пропаганды ярко иллюстрировал пример изданной в 1942 г. в Таллине книги «Год страданий эстонского народа», в которой, по воспоминаниям очевидцев, «ужасы советской оккупации» 1940–1941 гг. были описаны очень «убедительно» и поэтому оказали сильное воздействие на эстонское население^{972}.

Эффективными были отдельные пропагандистские акции оккупационных властей. Так, в июне 1942 г. русские бургомистры после их возвращения из ознакомительной поездки в Рейх «показали себя как хорошие пропагандисты, с энтузиазмом описывая русскому населению свои впечатления от Германии»^{973}. В Эстонии в июне 1942 г. отношение населения к оккупационным властям улучшилось после того, как были сокращены штаты германских властей и заменены чиновники из числа прибалтийских немцев^{974}.

Оккупационные власти смогли добиться роста национальной розни на оккупированной территории СССР. Особенно усилилась украинско-польская^{975} и белорусско-польская вражда. На Западной Украине и в Западной Белоруссии шла борьба между представителями титульных наций и поляками за первенство в местной администрации. Противостояние доходило до того, что польские начальники запрещали белорусским полицейским носить на головных уборах «белорусский герб», разрешенный оккупационными властями^{976}. Проявилась также польско-литовская вражда^{977}, а в Эстонии возникло «явное взаимное неприятие» между представителями титульной нации и русскими^{978}.

В результате воздействия германской пропаганды и при поддержке местных националистических групп на оккупированной территории СССР усилился антисемитизм – особенно в ее западной части. Так, в Львове в июне 1941 г. местное население участвовало в расправе над коммунистами и евреями^{979}. В июле 1941 г. в Каунасе при помощи горожан было убито 7800 евреев^{980}. В Латвии и Эстонии уничтожение еврейского населения, как указывали оккупационные власти, осуществлялось также при участии местного населения^{981}.

Эффективности германской пропаганды способствовал высокий спрос населения оккупированной территории на информацию. Оккупационные власти отмечали, что «население постоянно обнаруживает большую восприимчивость и емкость для пропагандистского воздействия». Так, жители оккупированной части Ленинградской обл. были «очень жадны до новостей» и поэтому читали все издававшиеся германскими властями газеты, которые пользовались огромным спросом. В Смоленске горожане стояли в очередях, чтобы купить газету «Новый путь», и поэтому оккупационные власти требовали «любого увеличения тиража газеты», который был «недостаточным»^{982}.

Реализации германской политики косвенным образом способствовали противоречия советской политики довоенного периода – особенно изменение отношения к Германии в 1939 г. до именования ее почти «союзником». Такие колебания политики посеяли растерянность в умах советских граждан в начальный период войны^{983}. Населению оккупированной территории не были известны истинные цели нацистской агрессии против СССР, что также было упущением советской пропаганды 1939–1940 гг.

Германская национальная политика оказала воздействие и на население тыла СССР. Нацистская пропаганда, уверявшая, что Третий рейх воюет только «с коммунистами и евреями»^{984}, а также муссировавшая аргумент об «уклонении евреев от участия в войне»^{985}, повлияла на рост антисемитизма в советскому тылу^{986}. Нельзя согласиться с мнением, что война «развязала в СССР народный антисемитизм такого масштаба, который был неизвестен даже в царской России»^{987}, однако следует поддержать вывод о том, что рост антисемитизма в годы войны был вызван неподготовленностью страны к оборонительной войне, трагедией первых ее месяцев и гибелью миллионов людей, вызвавшими психологическую потребность в отыскании «виновных»^{988}. Воздействие германской пропаганды проявилось также в развитии бандповстанческой активности в тылу СССР – в первую очередь, на Северном Кавказе^{989}.

В то же время реализация нацистской политики имела недостатки, которые снизили ее общую эффективность. Во-первых, оккупационные органы власти и пропагандисты проявили недостаточное знание менталитета народов СССР. Так, германский обер-лейтенант X. Зайферт, служивший в отделе пропаганды в Смоленске, отмечал, что из всех стран, где ему приходилось служить, «труднее всего было вести пропаганду в России», в том числе потому, что власти Третьего рейха «не знали условий России, так и не поняли их до конца». Рассматривая население СССР как «недочеловеков», германское командование рассчитывало на быстрый успех любых пропагандистских мероприятий. Поэтому уровень некоторых материалов нацистской пропаганды был примитивным, что отмечало местное население. Так, в Курске не пользовалась успехом германская кинопродукция – советская разведка сообщала, что «кинокартины взрослыми почти не посещаются, а молодежь идет на них, спасаясь от скуки, т[ак] к[ак] идти больше некуда». Не посещало местное население и открытую оккупантами читальню^{990}.

Во-вторых, эффективность германской политики снизили ее противоречия. Шовинизм и «расизм» нацистов, несмотря на то, что его пытались завуалировать, проявлялся в материалах пропаганды. Например, изданная в 1942 г. карта «Германские солдаты освобождают Прибалтику от большевизма» вызвала недоумение среди даже прогермански настроенной части эстонского населения, поскольку демонстрировала «превосходство немцев»^{991}. В Крыму, после осуществления репрессий в отношении еврейского населения, германские власти опубликовали в местной газете статью о «схожести еврейского и армянского носа». Армянское население восприняло это как то, что «очередь после евреев – армянам», и среди населения Крыма распространились слухи, что «немцы будут уничтожать… постепенно всех»^{992}. К противоречиям германской политики можно отнести и публикацию в учебнике для русских школ патриотического стихотворения К. Аксакова «Столица древняя»^{993}.[39]39
  Стихотворение было опубликовано без двух последних четверостиший.


[Закрыть]

Подрывал эффективность германской политики и недостаток этнографических, этнопсихологических, лингвистических и других знаний о народах СССР. Так, на Украине германская радиопропаганда велась на «западноукраинском диалекте», который, как позже выяснили оккупанты, «сильно перемешан с польским, тогда как на большей части Украины говорят на восточно-украинском». Поэтому оккупационные власти справедливо опасались, что «пропагандистские передачи для населения не имеют необходимого веса». В Крыму пропагандистские материалы для крымско-татарского населения сначала печатались не на крымско-татарском, а на турецком языке^{994}. В Прибалтике зачастую плохо воспринимался пропагандистский пафос, который широко использовали германские власти. Так, публикации латышской газеты «Daugavas Vestnesis»[40]40
  «Daugavas Vestnesis» – лат. «Даугавский вестник».


[Закрыть] вызвали у читателей отторжение из-за «надоедливого патриотизма» и «героических мук» (эти материалы пропагандировали вступление в лытышские коллаборационистские формирования)^{995}.

Несмотря на рост антисемитизма на оккупированной территории СССР, значительная часть ее населения оказалась невосприимчива к антисемитской пропаганде. Германские власти выяснили, что «русские по природе не шовинисты», и «ненависть на национальной почве среди русских не популярна». Причиной этого, как «неожиданно» обнаружили оккупанты, было то, что русское «гигантское государство состоит из множества народов и рас, и общение с людьми других обычаев и культуры для них привычно». Особенно «странным» нацистам казался тот факт, что «русские… не знакомы с антисемитизмом с расовой точки зрения, хотя проводят между собой и евреями известные границы», видя «в евреях, в первую очередь… пособников большевизма»^{996}. (На наш взгляд, последний факт, даже если он имел место, был инспирирован германской пропагандой.) Поэтому, как отмечали оккупанты, все пропагандистские материалы «о евреях, которые были написаны с учетом расового аспекта, не достигли результата»^{997}. Так, представители нееврейского населения на Украине предупреждали евреев о готовящихся против них расправах^{998}. Германские власти отмечали, что в Латвии – в частности, в Даугавпилсе, – основная масса населения «держалась по отношению к евреям совершенно пассивно и не решалась против них действовать». В Эстонии изданные в 1942 г. антисемитские материалы, по признанию оккупационных властей, не дали ожидавшегося пропагандистского воздействия^{999}. Тысячи жителей оккупированной территории Советского Союза спасали представителей еврейского населения от уничтожения нацистами[41]41
  Более 4 тыс. из них признаны в Израиле «праведниками мира». – См.: Статистика иерусалимского мемориала «Яд ва-Шем» // [Электронный ресурс] URL: http://yadvashem.org


[Закрыть].

Планы германского руководства по опоре на «надежных» местных немцев на территории СССР провалились уже в первый период войны. В октябре 1941 г. оккупационные власти сделали вывод, что «местные немцы… имеют совершенно неправильные представления о взаимоотношениях внутри Рейха», а также им «не понятно чувство дискриминации». Оккупанты считали неприемлемым, что советские немцы «к евреям… обычно относятся безразлично», считая их «безобидными людьми, не внушающими никаких опасений»^{1000}. Хотя германские власти пытались возродить национальное самосознание этнических немцев на оккупированной территории СССР^{1001}, среди них не было обнаружено «никаких признаков оживления национальной деятельности»^{1002}.

Значительным образом эффективность германской национальной политики снизило унизительное и агрессивное отношение оккупантов к местному населению, в том числе сегрегация (кинотеатры и пр. «только для немцев»), карательные акции, публичные казни, грабежи, а также ухудшившаяся в результате оккупации экономическая ситуация, упадок систем медицинского обслуживания и народного образования и пр. Не реализованные оккупантами надежды на предоставление независимости или автономии привели к тому, что уже в первый год оккупации стал отмечаться рост отрицательного отношения к оккупантам и среди тех, кто ранее приветствовал германское вторжение^{1003}. Так, к апрелю 1942 г. такие тенденции отмечались «среди отдельной части украинских националистов-”самостийников”», часть которых, по данным советской разведки, была «готова идти даже к [советским] партизанам»^{1004}. К октябрю 1942 г. антинацистские настроения на Украине проявились еще сильнее, в том числе среди ранее антисоветски настроенной интеллигенции. Германские власти отмечали, что «круг тех, кто верит в возможность сотрудничества между украинцами и немцами по строительству страны, непрерывно сужается»^{1005}.

В Белоруссии, по мнению германских властей, царили пассивные по отношению к оккупационной власти настроения. Оккупанты считали, что определенную роль в формировании таких настроений белорусского населения сыграло его «низкое национальное самосознание» и «отсутствие национальной интеллигенции»^{1006}. Однако очевидно, что именно так проявилось недовольство оккупацией среди антисоветски настроенных кругов населения.

В Литве к августу 1942 г. распространилось мнение, что «немцы дали… самоуправление не из симпатии, а из-за военной необходимости», включая «проведение мобилизации литовцев на фронт». В этом регионе царила уверенность в том, что «в конце войны самоуправление будет ликвидировано и Литва будет аннексирована Германией» (хотя часть интеллигенции и продолжала надеяться, что за самоуправлением придет автономия). Нацисты отмечали среди литовцев «пассивное сопротивление». Недовольство усилилось в октябре 1942 г. в связи с начавшейся германской колонизацией. Оккупационные власти Литвы отмечали, что реализованные ими пропагандистские мероприятия «совершенно неэффективны и не способны соответствовать нуждам населения»^{1007}.

В Латвии также отмечались «скептические настроения» по отношению к созданному оккупантами «самоуправлению»^{1008}. По воспоминаниям латышей, переживших оккупацию, у них все более создавалось впечатление, что «немцы относятся к латышскому народу, как к рабам», что порождало отрицательное отношение к немцам^{1009}. 12 марта 1942 г. на проведенном германскими властями совещании по вопросу о взаимоотношениях с местным населением, бургомистр Риги Беннер отметил: «Ранее хорошие отношения между немцами и латышами постоянно ухудшаются… Среди латышей отмечается большое беспокойство и раздражение, вызванные неправильными методами управления, применяемыми германскими властями». Беннер упомянул, что латыши восприняли как оскорбление осуществленное германскими властями переименование улиц Риги. Нацистские администраторы также отмечали, что ранее позитивные настроения сельских жителей «быстро ухудшились», а в городе «развилось пассивное сопротивление»^{1010}.

Основное недовольство эстонского населения было вызвано отсутствием перспектив независимости Эстонии, особенно возросшее после заявления Генерального комиссара К. Лицмана, сделанного в июле 1942 г. перед собранием учителей в Вильянди, о невозможности восстановления эстонской независимости. В рамках празднований первой годовщины «освобождения Эстонии от большевизма», эстонские круги пытались делать акцент на собственном вкладе эстонцев в «освобождение», считая, что «участие немцев было лишь небольшим». Германская пропаганда, которая требовала проявлений «чувства благодарности эстонцев к немецкому народу» за «освобождение», выглядела в глазах эстонцев «принужденно и неловко, и оставалась в народе без резонанса». По данным оккупационных властей, к августу 1942 г. осуществляемая ими пропаганда в Эстонии имела «относительно слабое влияние». Особо «враждебное к немцам настроение» было выявлено среди эстонской интеллигенции, которая сделала вывод, что «Эстония противозаконно присоединена к Германии, а эстонские граждане… не пользуются теми же правами, что немцы». Эстонское «самоуправление» («Директорат») воспринималось широкими кругами населения как «марионеточное». Распространялись слухи о том, что оккупанты направляют эстонские «добровольческие формирования» на самые трудные участки фронта, при этом вооружая их только советским (трофейным) оружием^{1011}. В целом многие эстонцы понимали, что немцы испытывали к ним «историческую ненависть», которая была внешне «замаскирована», поэтому в ответ в Эстонии также росла ненависть к оккупантам^{1012}.

Одной из главных неудач германской политики стала неспособность оккупационных властей мобилизовать на свою сторону несоветские национально-ориентированные круги, значительная часть которых заняла антигерманскую сторону. Так, в ноябре 1942 г. германские власти арестовали в Орле подпольную группу, которая издавала и распространяла листовки, пропагандировавшие «создание независимой Русской республики» и борьбу «против немецких оккупантов», а также «Сталина и его приспешников»^{1013}. По данным советских властей, в Белоруссии имелась «большая прослойка молодежи», настроенная «несоветски», но в то же время «ненавидящая немецких оккупантов»^{1014}.

На территории Украины действовали от 3 до 5 тыс. членов ОУН. 30 июня 1941 г. во Львове ОУН-Б объявила о создании «Украинского правительства» во главе с Я. Стецко, о чем 2 июля 1941 г. был официально уведомлен МИД Германии^{1015}. Провозглашение «независимости» Украины и народная поддержка ОУН на Западной Украине^{1016} стали неприятным сюрпризом для германских властей^{1017}. С. Бандера, Я. Стецко и другие деятели ОУН-Б были арестованы (по данным украинских эмигрантских историков – в июле 1941 г.^{1018}, по советским данным – в сентябре 1941 г.^{1019}).

Деятельность ОУН-Б была поставлена под запрет^{1020}. Тогда же был разогнан «Украинский национальный совет», созданный ОУН-М^{1021}. Тем не менее деятельность ОУН на оккупированной территории Украины продолжалась. В марте 1942 г. органы СД отмечали, что украинские националисты «среди населения… воспитывают недоверие к немцам». В сентябре 1942 г. германские власти выявили, что ОУН-Б «пытается поставить под свой контроль деятельность активных слоев молодежи и изъять ее из-под немецкого влияния»^{1022}. На Западной Украине в период оккупации ОУН сумела вовлечь в свои организации почти всех учителей^{1023}. Подпольные группы ОУН действовали, в основном, в западной части Украины. Население Восточной Украины существенной поддержки националистам не оказывало^{1024}, хотя оккупанты там также обнаружили оуновские ячейки и пропагандистские материалы^{1025}.

На Украине появились и другие националистические организации. Так, в январе 1942 г. в Киеве некий А. Погорелый создал «Революционную украинскую националистическую организацию» (РУНО), в которую вошли около 1 тыс. чел. Деятельность РУНО была нацелена на «объединение всех жителей Украины против повторной русской оккупации Украины». РУНО рассчитывала на то, что Германия потерпит поражение от Великобритании. В августе 1942 г. в Житомире появилась организация «Свободные казаки», которая находилась в оппозиции к ОУН, но также настаивала на создании «свободной независимой Украины»^{1026}.

В Прибалтике с началом войны местные политические деятели предприняли попытку восстановить независимость. 23 июня 1941 г. в Литве объявили о создании «временного правительства»^{1027}, главой которого был назначен бывший посол Литвы в Берлине К. Шкирпа, который в то время находился в Германии^{1028}. «Правительство» провозгласило восстановление административной структуры бывшей Литовской республики и начало назначение персонала на государственные посты. Однако К. Шкирпа не получил разрешения вернуться на родину. 8 августа 1941 г. литовское «правительство» было распущено^{1029}. В конце июля 1941 г. группа политических деятелей Эстонии во главе с последним довоенным премьер-министром Ю. Улуотсом представила германскому командованию меморандум с ходатайством о восстановлении независимости Эстонии. Взамен было обещано оказать Германии помощь в борьбе против коммунизма. Ответа на это предложение не последовало. Неофициально оккупанты рекомендовали в дальнейшем не обращаться с подобными заявлениями^{1030}. Создание эстонского правительства не было провозглашено^{1031}.

В первый период оккупации в Литве развили свою деятельность подпольный «Фронт литовских активистов» и «Армия освобождения Литвы» (ЛЛА)^{1032}, деятельность которых сводилась в основном к вербовке новых участников и пропаганде среди населения^{1033}. Летом 1942 г. германские власти в Литве отмечали активизацию «выпуска листовок нелегальными националистическими и активистскими группами». В Латвии национальные активисты распространяли антигерманские листовки, которые, по мнению оккупантов, оказывали сильное влияние на настроения латышского населения^{1034}. Отмечалось, что во главе многих местных органов самоуправления оказались «открытые приверженцы Улманиса^{1035}, враждебные Германии»^{1036}.

В Эстонии в 1942 г. получили распространение антигерманские издания («Власть и государство», «Посмотрите фактам в лицо» и др.), распространители которых были арестованы. Отличительной особенностью ситуации в Эстонии были ожидания помощи от Финляндии. Германские власти осознавали это и рассматривали финскую пропаганду как «враждебную», несмотря на то, что Финляндия была союзником Германии, и отмечали, что эта пропаганда «направлена на дистанцирование эстонского народа от целей германской политики». В Эстонии распространились слухи о «предполагаемом вмешательстве… Финляндии в дальнейшее развитие будущего Эстонии», в том числе предоставление ей независимости или включение в состав «Великой Финляндии». Идея «Великой Финляндии» стала очень популярной, в том числе среди эстонцев в коллаборационистских формированиях. С Германией же предполагалась «лишь рассудительная дружба и общий экономический базис». Тем не менее к сентябрю 1942 г. обсуждение вопроса о присоединении Эстонии к Финляндии или некоему «северному блоку государств» сошло на нет. Определенные надежды в Эстонии возлагались также на помощь со стороны Великобритании, особенно с лета 1942 г. Некоторые эстонцы считали, что ввиду стягивания германских войск на юг России, для Великобритании наступил «подходящий момент», чтобы разместить свои войска в Швеции для последующего наступления на Германию^{1037}.

Деятельность несоветских польских подпольных организаций в западных областях Украины, Белоруссии и на Виленщине координировалась Делегацией польского эмигрантского правительства (с 1939 г. находилось в Лондоне), военной силой которой была «Армия Крайова» (АК)[42]42
  «Armia Krajowa» – польск. «Отечественная армия».


[Закрыть]. АК выступала против вооруженной борьбы с оккупантами, призывая «ждать с оружием у ног». В целом до середины 1943 г. несоветское польское движение сопротивления действовало разрозненными группами^{1038}.

Однако самым большим препятствием для реализации германской политики стали не ее недостатки, а просоветский настрой значительной части русского, украинского (центральная и восточная Украина) и белорусского (центральная и восточная Белоруссия) населения, особенно выраженный среди молодежи и лиц среднего возраста^{1039}, которые были более «советизированы». Этот настрой, а также рост недовольства оккупацией были использованы советскими властями в формулировании и воплощении в жизнь мер контрпропаганды.

Определенную эффективность советской политики, осуществленной на оккупированной территории в первый период войны, признавали сами германские власти. 22 июня 1942 г. руководитель СС и полиции РК «Украина» Х.А. Прютцман отметил, что «значительный процент украинцев, русских и поляков распространяет вражескую (то есть советскую. – Ф.С.) пропаганду и тем самым вызывает волнения и беспорядки». В августе 1942 г. нацисты отмечали, что на оккупированной территории Ленинградской обл. «советская пропаганда… постоянно имеет успех, так что… население воздерживается от сотрудничества с германскими органами»^{1040}. Жители Калужской и Орловской обл. поддерживали советских партизан, ждали сведений с Большой земли и доверяли им. После прочтения речей И.В. Сталина от 6 и 7 ноября 1941 г. жители Орловской обл. стали создавать партизанские отряды^{1041}. Германские власти выявили, что русское население Прибалтики проявляло «симпатии к коммунистам»^{1042}, причиной чего были не только просоветские настроения, но и национальный гнет. Определенный «уклон» в советскую сторону был отмечен и среди той части русского населения, которая была недовольна отдельными аспектами советской политики. Так, группа полицейских из дер. Рамасуха Почепского района Орловской обл. прислала в партизанский отряд записку: «Если советская власть обещает отменить колхозы, мы перейдем к вам»^{1043}. Очевидно, другие аспекты советской политики возражений у них не вызывали.

К концу первого периода войны просоветские настроения усилились. По данным советской разведки, основная часть русского населения «ждала с нетерпением прихода Красной Армии, в победу которой верила». Причем такие настроения были «далеко не чужды большинству полицейских, попавших в полицию по мобилизации», которые «и ждали Красную Армию, и боялись, в то же время, ее прихода, опасаясь возмездия за службу» оккупантам. На Украине наблюдался приток населения в советские партизанские отряды – в частности, в Житомирской и Сумской обл.^{1044} В начале 1942 г. в Киеве, по данным советской разведки, была распространена уверенность в том, что «в ближайшее время весь украинский народ будет освобожден от немецкого ига». Когда в Киеве разнеслись слухи, что Красная Армия вступила в пределы Киевской обл., местное население выразило желание встречать советские войска. Просоветские подпольные группы появились и на Западной Украине. Так, в Львове с весны – лета 1942 г. действовала «Народная гвардия западных областей Украины» («Народная гвардия им. И. Франко»), которая призывала на борьбу с оккупантами «советских патриотов – украинцев и поляков»^{1045}. В ее состав входили до 600 чел.^{1046}