Текст книги "Том 4. Творимая легенда"

Автор книги: Федор Сологуб

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 44 страниц)

– Секут и нонче, – с тихою радостью сказал Шабалов.

Глава тридцать первая

После завтрака перешли в учительскую комнату. Курящие закурили. Жена учителя Муралова улучила минуту, когда Дулебова отошла в сторону. Она бочком, осторожно, подобралась к Дулебовой и шепотом рассказывала ей о том, как Потерин берет взятки. Из разговора шепотом выделялись отдельные фразы и слова:

– Заметили, Зинаида Григорьевна?

– А что?

– Наш-то инспектор щеголяет в перчатках.

– Да?

– Перчатки! Желтые!

– А что?

– На взятки.

Зинаида Григорьевна обрадовалась, оживилась. Долго было слышно шушуканье злых баб, и раздавался их змеиный шип-смех.

Потом дамы с Шабаловым и с Воронком пошли кончать экзамен. Дулебов с вице-губернатором отправились ревизовать библиотеку. Их сопровождал Потерин. Все было в исправности. Толстые томы Каткова мирно дремали (пыль на них была стерта накануне). Только вот смирдинские издания сороковых годов заподозрил Дулебов.

– А уж это неудобно, – визжал он, косясь на вице-губернатора. – Нигде в каталогах одобренных книг нет их.

Потерин воспользовался случаем поинсинуировать на учителей. Доносил, что Воронок в церковь не ходит и для каких-то чтений учеников к себе собирает.

– А уж надо с ним поговорить, – сказал Дулебов. – Пригласите его в ваш кабинет, я с ним поговорю. А вы пока покажите Ардальону Борисовичу кабинет учебных пособий.

В кабинете Потерина Дулебов и Воронок долго разговаривали.

– Я не касаюсь ваших убеждений, – говорил директор, – но я должен поставить вам на вид, что вносить политику в школы невозможно. Дети не могут в этих вопросах разобраться. Это их развращает.

Воронок сказал сдержанно:

– Агентурным сведениям не всегда можно верить.

Дулебов слегка покраснел. Сказал досадливо:

– Мы не заводим агентов, но у нас много знакомых. Мы здесь давно живем. Мы не можем не слушать того, что нам рассказывают.

Всех бывших на экзамене почетный смотритель Жербенев пригласил к себе на обед. Только один Воронок отказался. Пришли и приехали и все, кто был в училище, и еще многие, кого Жербенев пригласил по этому случаю. Были Глафира Павловна и Кербах. Обед был долгий и обильный. За обедом и после обеда было много выпито. И все опьянели. Один Дулебов был трезв. Только слегка разрумянился от ликеров, – он очень их любил.

Члены черносотенного союза воспользовались случаем сказать Дулебову и вице-губернатору злое о Триродове. Заговорили о триродовской школе, – и разговоры были пошлые.

– Фотографией занимается, – большой любитель.

– Зазовет к себе детей, разденет догола и снимает.

– Да у него и в лесу ребятишки нагишом бегают.

– Что ребятишки! И учительницы.

– Голые не голые, а босиком так они постоянно.

Жербенев сказал:

– Как простые бабы.

– Да, – сказал вице-губернатор, – бабы босиком ходят, а это очень безнравственно. Надо запретить.

– Бедные люди, – сказал кто-то.

Вице-губернатор сердито сказал:

– Это – порнография.

И все ему вдруг поверили. Вице-губернатор угрюмо говорил:

– Он на нас жалуется, что будто бы мы его учительницу выдрали. Но это он врет. Это он сам ее выдрал. Нам не нужно девок драть, – это ему нужно, потому что он очень развратный.

Говорили, что Триродов с хлыстами очень дружит. Кербах говорил:

– Лошадей завел, экипажи, а я знаю человека, который его голяком знал. Подозрительно, откуда у него деньги.

Глафира Павловна смотрела на Шабалова и шептала Дулебову:

– Он, я знаю, патриот, но у него ужасные манеры.

Дулебов говорил:

– Он очень глуп и неразвит, но усерден. Если его направлять как следует, то он может быть полезен.

Утром директор народных училищ поехал в триродовскую школу в Просяных Полянах. Поехали еще вице-губернатор и Шабалов. Собрались все в доме дирекции. Уселись в разные экипажи. Все после вчерашней выпивки были еще немного под парами. Среди прекрасной природы вели пошлые, полупьяные разговоры. Все это имело вид прогулки на пикник.

Зинаида Григорьевна Дулебова ехала с Кербахом. Они вели язвительные разговоры. Перемывали косточки всем знакомым. Госпожа Дулебова рассказывала о перчатках Потерина. Потом рассказала о самоубийстве свояченицы другого инспектора. Она утопилась будто бы потому, что боялась, как бы у нее от него не родился ребенок. Потом рассказала, как третий инспектор напился в бане и там подрался с городским головою.

Шабалов ехал с Жербеневым в его коляске. Говорил:

– Закусить бы теперь хорошо.

Жербенев уверенно ответил:

– Там дадут.

Гости были уверены, что их ждут. Зинаида Григорьевна Дулебова говорила:

– Самое интересное припрятано.

Кербах сказал:

– Ну, мы разведаем.

Было раннее, свежее утро. Дорога шла лесом. Ехали уже долго. Стало казаться, что без конца повторяются все одни и те же полянки и перелески, холмы, ручьи, мосты. Стали спрашивать кучеров:

– Да туда ли ты едешь?

– Да, никак, ты с дороги сбился?

– Кажись, туда.

Над домом Триродова видны были две башенки. Они остались вправо. И все никак было не найти дороги. И уже долго плутали. Дороги извивались и разветвлялись. Наконец кучер переднего экипажа остановил лошадей. За ним остановилась и вся вереница экипажей.

– Надо поспрошать кого-нибудь, – сказал кучер. – Вон мальчуган какой-то идет.

Из лесу по дороге шел лет десяти босоногий мальчик. Шабалов закричал ему свирепым голосом:

– Стой!

Мальчик глянул на экипажи. Спокойно продолжал свой путь. Шабалов заорал неистово:

– Стой, паршивец! Шапку сними! Видишь, господа едут, – что не кланяешься?

Мальчик остановился. С удивлением смотрел на этот ряд разнокалиберных экипажей, не снимая шапки. Дулебова решила:

– Да это просто идиот какой-то!

– А вот мы его разговорим, – сказал Кербах.

Он вышел из экипажа и пошел к мальчику, спрашивая:

– Ты знаешь, где школа Триродова?

Мальчик молча показал рукою одну из дорог. Быстро убежал, скрывшись где-то в кустах.

И вот наконец дорога пошла вдоль забора. Все вокруг было пустынно и тихо. Никто не ждал, по-видимому, гостей и не думал встречать их.

Наконец подъехали к воротам в ограде. Осмотрелись. Было очень тихо. Никого нигде не было видно. Шабалов соскочил с дрожек и принялся искать звонок. Госпожа Дулебова, раздражаясь, говорила:

– Да что это такое!

Попытались сами открыть калитку и не смогли. Шабалов закричал:

– Отворите! Черти, дьяволы, чего вы там заперлись, окаянные!

Госпожа Дулебова унимала Шабалова. Шабалов оправдывался:

– Извините, Зинаида Григорьевна. Да ведь досадно. Если бы я приехал, ну, подождал бы. Хотя и со мной было бы невежливо, – я им начальник. А то ведь досадно. Высшее начальство пожаловало, а они и ухом не ведут.

Наконец калитка открылась, вдруг и бесшумно. Мальчик в белой рубашке и белых коротких панталонах, загорелый, с голыми ногами, стоял на пороге. Рассерженный Дулебов завизжал:

– Здесь помещается школа Триродова?

– Здесь, – сказал мальчик.

Гости вошли и очутились на лесной лужайке. Три босые девушки неторопливо шли им навстречу. Это были учительницы. Надежда Вещезерова смотрела на Дулебову черными, широкими глазами. Дулебова шептала вице-губернатору:

– Вот, полюбуйтесь. С этой девицей скандальная история была, а он ее взял.

Дулебова знала всех в городе и особенно хорошо знала всех, с кем случилась какая-нибудь неприятность.

Вышел и Триродов, в летней белой одежде. Он с усмешкою смотрел на пеструю орду гостей.

Гостей встретили вежливо. Но директору не понравилось, что не было никакой почтительности и незаметно было никаких приготовлений. Учительницы были просты, как всегда. Дети и учительницы были босые – и это очень не понравилось Дулебову. Наивности детей раздражали посетителей. Дети простодушно смотрели на посетителей. Некоторые кланялись, другие – нет.

Шабалов крикнул:

– Сними шапку!

Мальчик снял шапку и протянул ее Шабалову. Сказал:

– На.

Шабалов сердито проворчал:

– Болван.

И отвернулся. Мальчик с удивлением смотрел на него.

Дулебову и особенно его жене было досадно, что для них не приоделись и даже не обулись. Вице-губернатор смотрел тупо и злобно. Ему все сразу не понравилось. Дулебов, морщась, спрашивал:

– Неужели они так всегда?

– Всегда, Владимир Григорьевич, – ответил Триродов. – Они привыкли.

– Но это неприлично! – сказала Дулебова.

– Только это и прилично, – возразил Триродов.

Глава тридцать вторая

В доме на лесной полянке окна были открыты настежь. Щебетание птиц было слышно, и доносились свежие и сладостные запахи цветущих трав. Туда собрались дети, пришли взрослые, и началась глупая комедия экзамена. Дулебов стал перед образом с краю скамеек, принял величественный вид и воскликнул:

– Дети, встаньте на молитву.

Дети встали. Дулебов ткнул пальцем в грудь черноглазого малыша и крикнул:

– Читай ты.

Этот резкий, тонкий вскрик и это движение пальцем в детскую грудь так были неожиданны для мальчугана, что он вздрогнул и икнул. Кто-то засмеялся сзади. Кто-то зашикал на смешливого. Дулебова переглянулась с Кербахом, пожала плечами и изобразила на своем лице ужас.

Мальчик быстро оправился и прочитал молитву перед учением. Дулебов приказал:

– Садитесь, дети.

Дети сели на свои места, и взрослые важно уселись за стол, по чинам. Посередине вице-губернатор и Дулебов, остальные справа и слева. Дулебова беспокойно оглядывалась. Лицо у нее было очень сердитое. Наконец она сказала басистым, странно для дамы грубым голосом:

– Закройте окна, – птицы кричат и ветер. Невозможно заниматься.

Триродов посмотрел на нее с удивлением. Потом тихо сказал Надежде:

– Закройте окна. Гости наши не выносят свежего воздуха.

Окна были закрыты. Дети с досадливою печалью посмотрели на докучные стекла.

Задана была письменная работа. Для нее прочли рассказец из детской хрестоматии, которую Шабалов привез с собою. Дулебов приказал:

– Изложите своими словами.

Мальчики и девочки потянулись было к своим перьям, но Дулебов остановил их и сказал длинное и скучное наставление, как следует писать заданное сочинение. Потом сказал:

– Пишите.

Дети писали. Было тихо. Написавшие отдавали свои листки учительницам. Дулебов и Шабалов тут же просматривали эти листки. Старались найти ошибки. Но ошибок было мало. Потом была диктовка.

Дулебова все время смотрела угрюмо и моргала часто. Триродов пытался заговорить с нею. Но сердитая дама отвечала так неласково, что Триродов с трудом воздерживался от улыбки. И наконец оставил злую бабу в покое.

После письменных работ Триродов предложил непрошеным гостям завтрак.

– Мы к вам так долго ехали, – визжал Дулебов, словно объясняя, почему не отказывается от завтрака.

Дети разбежались в лесу недалеко и играли. А большие перешли в соседний дом, где приготовлен был завтрак. Во время завтрака разговоры были напряженные и придирчивые. Дулебовы придумывали глупые шпильки и грубые намеки. Их спутники старались не отставать от них в этом. И каждый упражнялся по-своему в злых и колких словах.

Тут же было несколько триродовских учительниц. Дулебова смотрела на них с притворным ужасом и шептала Кербаху:

– У них ноги в земле запачканы.

После затрака вернулись в школу. Расселись на те же места. Начали устный экзамен. Дулебов наклонился к списку и вызвал сразу трех мальчиков. Каждого спрашивали сначала по Закону Божию, потом сразу же по русскому языку и по арифметике.

Все очень придирались ко всему. Дулебов был все недоволен. Он задавал такие вопросы, чтобы из ответов было видно, внушены ли детям высокие чувства любви к отечеству, верности монарху и преданности православной церкви. Одного мальчика он спросил:

– Какая страна лучше, Россия или Франция?

Мальчик подумал немного и сказал:

– Не знаю. Кто где привык, тому там и лучше.

Дулебова язвительно засмеялась. Шабалов наставительно говорил:

– Матушка-Россия православная! Разве можно какое-нибудь государство равнять с нашим! Слышал, как нашу родину называют? Святая Русь, мать-Россия, святорусская земля, а ты – болван, остолоп и свиненыш. Если ты своего отечества не любишь, то куда же ты годишься?

Мальчик краснел. На глазах его блестели слезинки. Дулебов спросил:

– Ну, скажи мне, какая вера на свете самая лучшая?

Мальчик задумался. Шабалов злорадно спрашивал:

– Неужели и этого не можешь сказать?

Мальчик сказал:

– Когда кто искренно верует, это и есть лучшая вера.

– Этакий пень! – с убеждением сказал Шабалов.

Триродов посмотрел на него с удивлением. Сказал тихо:

– Искренность религиозного настроения, конечно, лучший признак спасающей веры.

– Об этом мы поговорим после, – строго завизжал Дулебов. – А уж теперь неудобно препираться.

Триродов улыбнулся и сказал:

– Когда хотите. Мне все равно, когда препираться.

Дулебов, красный и взволнованный, встал со своего кресла и подошел к Триродову. Сказал:

– Мне с вами необходимо переговорить.

– Пожалуйста, – с некоторым удивлением сказал Триродов.

– Пожалуйста, продолжайте, – сказал Дулебов Шабалову.

Дулебов и Триродов ушли в соседнюю комнату. Разговор очень скоро принял резкий характер. Дулебов придумывал дикие обвинения. Говорил запальчиво:

– Я много дурного слышал, но действительность превосходит все ожидания.

– Что же именно дурного? – спросил Триродов. – И в чем действительность превзошла сплетню?

– Я не собираю сплетен, – взволнованно визжал Дулебов. – Я своими глазами вижу. Это не школа, а порнография!

Голос его уже совсем перешел на свинячьи ноты. Он стукнул ладонью по столу. Звякнуло золотое кольцо обручальное. Триродов сказал:

– Я вот тоже слышал, что вы – человек сдержанный. Но сегодня уже не первый раз замечаю ваши порывистые движения.

Дулебов постарался успокоиться. Сказал потише:

– Да ведь это возмутительная порнография!

– А что вы называете порнографиею? – спросил Триродов.

– А уж вы не знаете? – с насмешливою улыбкою отвечал Дулебов.

– Я-то знаю, – сказал Триродов. – По моему разумению, всякий блуд словесный, всякое искажение и уродование прекрасной истины в угоду низким инстинктам человека-зверя – вот что такое порнография. Ваша казенная трижды проклятая школа – вот истинный образец порнографии.

– Они у вас голые ходят! – визжал Дулебов.

Триродов возразил:

– Они будут здоровее и чище тех детей, которые выходят из ваших школ.

Дулебов кричал:

– У вас и учительницы голые ходят. Вы набрали в учительницы распутных девчонок.

Триродов спокойно сказал:

– Это – ложь!

Директор говорил резко и взволнованно:

– Ваша школа, – если это ужасное, невозможное учреждение позволительно называть школою, – будет немедленно же закрыта. Я сегодня же сделаю представление в Округ.

Триродов резко возразил:

– Закрывать школы вы умеете.

Скоро гости сердито уехали. Дулебова всю дорогу шипела и негодовала.

– Субъект явно неблагонадежный, – говорил Кербах.

Глава тридцать третья

Петр и Рамеев приехали к Триродову вместе. Рамеев не раз говорил Петру, что он был очень резок с Триродовым и что это надо чем-нибудь загладить. Петр соглашался очень неохотно.

Речь опять зашла о войне. Триродов спросил Рамеева:

– Вы, кажется, видите в этой войне только политический смысл?

– А вы его разве отрицаете? – спросил Рамеев.

– Нет, – сказал Триродов, – очень признаю. Но, по-моему, кроме глупых и преступных деяний тех или других лиц, есть и более общие причины. У истории есть своя диалектика. Была бы война или не была бы, все равно, в той или иной форме непременно произошло бы роковое столкновение, начался бы решительный поединок двух миров, двух миропониманий, двух моралей, Будды и Христа.

– В учении буддизма есть много сходства с христианством, – сказал Петр, – только тем оно и ценно.

– Да, – сказал Триродов, – на первый взгляд немало сходного. Но в существенном эти два учения – полярно противоположны. Это – утверждение и отрицание жизни, ее да и нет, ирония и лирика. Утверждение, да, – христианство; отрицание, нет, – буддизм.

– Мне кажется, что это слишком схематично, – сказал Рамеев.

Триродов продолжал:

– Схематизируем для ясности. Настоящий момент истории для этого особенно удобен. Это – зенитный час истории. Теперь, когда христианство вскрыло извечную противоречивость мира, теперь и происходит обостренная борьба этих двух миропониманий.

– А не борьба классов? – спросил Рамеев.

– Да, – сказал Триродов, – и борьба классов, насколько в социальную борьбу входят два враждебные фактора – социальная справедливость и реальное соотношение сил, – общественная мораль, – она всегда статична, – и общественная динамика. В морали – христианский элемент, в динамике – буддийский. Слабость Европы в том и состоит, что ее жизнь давно уже пропитывается буддийскими по существу началами.

Петр сказал уверенно, тоном молодого пророка:

– В этом поединке восторжествует христианство. Не историческое, конечно, не теперешнее, – а христианство Иоанна и апокалипсиса. И восторжествует оно тогда, когда уже дело будет казаться погибшим и мир будет во власти желтого антихриста.

– Я думаю, это не так будет, – тихо сказал Триродов.

– Что же, по-вашему, восторжествует Будда? – досадливо спросил Петр.

– Нет, – спокойно возразил Триродов.

– Дьявол, может быть? – воскликнул Петр.

– Петя! – укоризненно сказал Рамеев.

Триродов слегка склонил голову, словно смутился, и сказал спокойно:

– Мы видим два течения, равно могучие. Странно думать, что одно из них победит. Это невозможно. Нельзя уничтожить половину всей исторической энергии.

– Однако, – сказал Петр, – если не победит ни Христос, ни Будда, что же нас ждет? Или прав этот дурак Гюйо, который говорит о безверии будущих поколений?

– Будет синтез, – возразил Триродов. – Вы его примете за дьявола.

– Это противуестественное смешение хуже сорока дьяволов! – воскликнул Петр.

Скоро гости уехали.

Кирша пришел без зова, смущенный и встревоженный чем-то неопределенно. Он молчал, – и черные глаза его горели тоскою и страхом. Подошел к окну, смотрел, – и, казалось, ждал чего-то. Казалось, что он видит далекое. Темные, широко раскрытые глаза словно были испуганы странным, далеким видением. Так смотрят, галлюцинируя.

Кирша обернулся к отцу и тихо сказал, странно бледнея:

– Отец, к тебе гость приехал, очень издалека. Как странно, что он в простом экипаже и в обыкновенной одежде! Зачем же он сюда приехал?

Слышен был скрип песчинок на дворе под шинами въехавшей во двор коляски. Кирша смотрел мрачно. Непонятно, что было в его душе, – упрек? удивление? ужас?

Триродов подошел к окну. Из коляски выходил человек лет сорока, с очень спокойными, уверенными манерами. Триродов с первого же взгляда узнал гостя, хотя раньше никогда не встречался с ним в обществе. Знал его хорошо, но только по его портретам, по его сочинениям, по рассказам его почитателей и по статьям о нем. В юности завязались было кое-какие отношения через знакомых, но скоро порвались. Даже не удалось повидаться.

Триродову почему-то вдруг стало как-то неопределенно весело и жутко. Он думал:

«Зачем он ко мне приехал? Что ему от меня надо? И как он мог вспомнить обо мне? Так разошлись наши дороги, так мы стали чужды один другому».

И было волнующее любопытство:

«Увижу и услышу его в первый раз».

И бунтующий протест:

«Слова его ложь! Проповедь его – бред отчаяния! Не было чуда, и нет, и не будет!»

Кирша, очень взволнованный, быстро убежал. Жуткое, чуткое ощущение одиночества охватило Триродова липкою сетью, опутало ноги, серым заткало взоры.

Вошел тихий мальчик и, улыбаясь, подал карточку – большой кусок картона и на нем, под княжескою короною, литогравированная надпись:

ЭММАНУИЛ ОСИПОВИЧ

ДАВИДОВ

Голосом, темным и глубоким от подавленного волнения, Триродов сказал мальчику:

– Проси.

Досадливый настойчиво повторялся в уме вопрос, – безответный:

«Зачем, зачем пришел? Что ему от меня надо?»

Жадно-любопытным взором глядел он, не отрываясь, на двор. Отчетливые, неторопливые слышал шаги, все ближе, – как будто судьба идет.

Открылась дверь. Вошел гость, князь Эммануил Осипович Давидов, знаменитый писатель, мечтательный проповедник, человек знатного рода и демократических воззрений, любимый многими, обладающий тайною удивительного обаяния, влекущего к нему сердца.

Лицо очень смуглое, явственно нерусского типа. Скорбная черта слегка опущенных в углах губ. Короткая, остро-обрезанная, рыжеватая бородка. Волосы рыжевато-золотящиеся, слегка волнистые, остриженные довольно коротко. Это удивило Триродова: на портретах он видел князя Давидова с длинными, как у Надсона, волосами. Глаза черные, пламенные и глубокие. Глубоко затаенное в глазах выражение великой усталости и страдания, которое невнимательный наблюдатель принял бы за выражение утомленного спокойствия и безразличия. Все лицо и все манеры гостя выдавали его привычку говорить в большом обществе, даже в толпе.

Он спокойно подошел к Триродову и сказал, протягивая ему руку:

– Я хотел вас увидеть. Уже давно я слежу за вами и вот наконец пришел к вам.

Триродов, с усилием преодолевая волнение и темную чувствуя в себе досаду, говорил принужденно любезным голосом:

– Я очень рад приветствовать вас в моем доме. Я много слышал о вас от Пирожковских. Вы знаете, конечно, – они вас очень любят и ценят.

Князь Давидов смотрел проницательно, но спокойно, слишком, может быть, спокойно. Казалось странным, что он ничего не ответил на слова о Пирожковских, как будто бы слова Триродова прошли, как мимолетные тени легких снов, мимо него, даже не задев ничего в его душе. А между тем супруги Пирожковские всегда говорили о князе Давидове, как о хорошем знакомом. «Вчера мы обедали у князя», «князь кончает новую поэму», просто «князь», давая понять, что речь идет об их друге, князе Давидове. Впрочем, вспомнил Триродов, у князя Давидова много знакомых и собрания в его доме всегда многолюдны.

Триродов спросил гостя:

– Позвольте предложить вам что-нибудь съесть или выпить. Вина?

Триродов нажал кнопку электрического звонка. Князь Давидов говорил все тем же спокойным голосом, слишком спокойным:

– В этом городе живет моя невеста. Я приехал к ней и воспользовался случаем побеседовать с вами. О многом хотел бы говорить с вами, но не успею сказать всего. Поговорим только о наиболее существенном.

И он заговорил, не ожидая ответов или возражений. Пламенная лилась речь, – о вере, о чуде, о чаемом и неизбежном преображении мира посредством чуда, о победе над оковами времени и над самою смертью.

Тихий мальчик Гриша принес чай и печенье и неторопливыми движениями расставлял их на столе, часто взглядывая на гостя, синеглазый, тихий.

Князь Давидов с укором взглянул на Триродова. Сдержанная усмешка дрожала на губах Триродова, и упрямый вызов светился в его глазах. Гость ласково привлек к себе Гришу и нежно ласкал его. Спокойно стоял тихий Гриша, и мрачен был Триродов. Он сказал гостю:

– Вы любите детей. Это и понятно. Ангелоподобные создания хоть иногда и несносны. Жаль только, что мрут они уж очень на этой проклятой земле. Рождаются, чтобы умереть.

Князь Давидов спокойным движением отстранил от себя Гришу. Положил на его голову руку, словно благословляя мальчика, и отпустил. Гриша ушел.

Князь Давидов перевел на Триродова взор, внезапно сделавшийся тяжелым и суровым, и тихо спросил:

– Зачем вы это делаете?

Он спрашивал с большим напряжением воли, как желающий иметь власть. Триродов улыбнулся.

– Вам это не нравится? – спросил он. – Ну что ж, с вашими обширными связями вы этому легко могли бы помешать.

Тон его слов дышал надменною ирониею. Так говорил бы сатана, искушая постящегося в пустыне.

Князь Давидов нахмурился. Черные глаза его засверкали. Он опять спросил:

– Зачем вы все это сделали? И тело злодея, и душа невинного, – зачем все это вам?

Триродов решительно сказал, гневно глядя на гостя:

– Дерзок и труден мой замысел, – но разве я один тосковал от уныния, тосковал до кровавого пота? Разве я один ношу в своем теле двойственную душу? и два соединяю в себе мира? Разве я один измучен кошмарами, тяжелыми, как вселенское бремя. Разве я один в трагические мгновения жизни чувствовал себя одиноким и оставленным?

Гость улыбался странною, грустною, спокойною улыбкою. Триродов продолжал:

– Знайте, что я никогда не буду с вами, не приму ваших утешительных теорий. Вся ваша литературная и проповедническая деятельность в моих глазах – сплошная ошибка. Роковая ошибка. Я не верю ни во что из того, о чем вы так красноречиво говорите, прельщая слабых. Не верю.

Гость молчал.

– Оставьте меня! – решительно сказал Триродов. – Нет чуда. Не было воскресения. Никто не победил смерти. Над косным, безобразным миром восставить единую волю – подвиг, еще не свершенный.

Князь Давидов встал и сказал печально:

– Я оставлю вас, если хотите. Но вы пожалеете о том, что отвергли путь, который я указываю. Единственный путь.

Триродов надменно возразил:

– Я знаю верный путь. Мой путь.

– Прощайте, – просто и спокойно сказал князь Давидов.

Он ушел, – и уже казалось, словно и не было его здесь. Погруженный в тягостное раздумье, Триродов не слышал стука отъезжающего экипажа, и неожиданное посещение смуглого, обаятельного гостя с пламенною речью, с огненными глазами вспоминалось, как полдневная греза, как внезапная галлюцинация.

«Кто же его невеста? И почему она здесь?» – подумал Триродов.

Странная, невозможная мысль пришла ему в голову. Разве Елисавета не говорила о нем когда-то с восторгом? Может быть, неожиданный гость отнимет от него Елисавету, как он отнял ее у Петра?

Было мучительно сомнение. Но Триродов всмотрелся в ясность ее очей на портрете, снятом им недавно, в стройность и прелесть ее тела, – и вдруг утешился. И думал:

«Она – моя».

А Елисавета, мечтая и горя, томилась знойными снами. И скучна была ей серая повседневность тусклой жизни. Странное видение, вдруг представшее ей тогда, в страшные минуты, в лесу, повторялось все настойчивее, – и казалось, что не иная, что это она сама переживает параллельную жизнь, проходит высокий, яркий, радостный и скорбный путь королевы Ортруды.