Текст книги "Том 3. Публицистические произведения"

Автор книги: Федор Тютчев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 36 страниц)

В 1930-е гг. К. В. Пигарев публикует статьи «Ф. И. Тютчев и проблемы внешней политики царской России» (ЛН. 1935. Т. 19–21. С. 177–218) и «Ф. И. Тютчев о французских политических событиях 1870–1873 гг.» (ЛН. 1937. Т. 31–32. С. 753–776), в которых вводится в оборот обширный архивный материал, касающийся его дипломатической деятельности, историософских и общественных взглядов. Автор статей стремится оставаться на почве конкретных международных событий, так или иначе оценивавшихся поэтом. Когда же он прибегает к обобщающим формулировкам, то в них политическая плоскость разъединяется с религиозной основой, а Тютчев характеризуется как утопический панславист. Позднее в книгах «Жизнь и творчество Тютчева» (М., 1962) и «Тютчев и его время» (М., 1978) К. В. Пигарев в более нейтральных выражениях сохраняет приведенные выводы.

Во второй половине XX в. появляется значительное число работ, так или иначе оценивающих публицистику Тютчева. Применительно к ней Д. Д. Благой как бы воспроизводит ленинское «раздвоение» Л. Н. Толстого на слабого мыслителя и гениального художника, когда, не совпадая с самосознанием публициста и поэта, заключает: «Вопреки Тютчеву – автору реакционных политических статей, всячески заклинающих революцию, Тютчев – гениальный лирик-философ вдохновенно славит “роковые минуты истории”, наступление эпохи “всеобщих переворотов”» (Благой Д. Литература и действительность. Вопросы теории и истории литературы. М., 1959. С. 456).

Автор очерка «Историческое мировоззрение Ф. И. Тютчева» (Черепнин Л. В. Исторические взгляды классиков русской литературы. М., 1968. С. 183–216), в отличие от многих других исследователей, касается самой методологии и системы тютчевской мысли, охватывающей всю обозримую историю и рассматривающей ее как процесс смены в разных государственных формах «законных» и «незаконных» империй. При этом отмечается важность для публициста «трех понятий» (Россия, православная Церковь, Славянство), воплощенное в действительности единство которых способно противостоять революционной идее «самовластия человеческого я» и учению о «верховной власти народа», а также его склонность к провиденциальному истолкованию исторического развития. «Как можно видеть, – заключает Л. В. Черепнин, – в рассуждениях Тютчева о Восточной империи много такого, что выходит за рамки реальной жизненной практики и здравой политики. Здесь больше надуманных построений, связанных с реакционными сторонами мировоззрения автора, чем непосредственных выводов из истории» (там же. С. 197).

Ведущая роль в историософии поэта имперского принципа акцентируется и в другой работе (Торопыгин П. Г. Тютчев и Чаадаев // Проблемы истории культуры, литературы, социально-экономической мысли. Саратов, 1989. С. 75). Исследователь ссылается на статью Ю. М. Лотмана «Тютчев и Данте. К постановке проблемы» (Учен. зап. Тартуского гос. ун-та. Тарту, 1983. Вып. 620. С. 31–35), где речь заходит о «двух мифах» в политической концепции Тютчева (Москва – Третий Рим и противостоящая папству Империя) и во втором обнаруживаются дантевские истоки его историософии. Устанавливая философско-политическое сходство между Данте и Тютчевым, Ю. М. Лотман вместе с тем подчеркивает зеркальную противоположность построений последнего логике П. Я. Чаадаева. Развивая умозаключения Ю. М. Лотмана, П. Г. Торопыгин повторяет и мысль своего предшественника об этой противоположности.

В статье В. Е. Ветловской «Проблемы народности в публицистике Ф. И. Тютчева (В европейском контексте)» (РЛ. 1986. № 4. С. 139–152) освещается тютчевский идеал (совпадавший со славянофильским) «сущностного и должного», стремление поэта уловить особые черты русской культуры, вырабатывавшиеся под воздействием православных традиций и национальных устоев, а также способных служить для нового типа нравственных и социальных отношений у славянских народов. Европейский же контекст составляют те тенденции западной жизни, которые к середине XIX в. проявились в открытых общественных конфликтах, кровавых революциях, агрессивном индивидуализме, подлежащих, с точки зрения поэта, преодолению на основе народных ценностей неискаженного христианства. В статье С. А. Долгополовой «Тютчевский миф о Святой Руси» (Тютчев сегодня. Материалы IV Тютчевских чтений. М., 1995. С. 29–37) эти ценности рассматриваются в свете особо значимого для поэта идеала Святой Руси, а также «правильного взаимного соотношения» церкви, государства и народа.

В связи с выходом ЛН-1, 2 и публикацией незавершенного трактата «Россия и Запад» возросло число исследований, касающихся обстоятельств создания Тютчевым публицистических сочинений и их содержания. Во вступительной статье к трактату В. В. Кожинов разводит Тютчева и славянофилов на основании того, что ключевым понятием в построениях первого становилась «Держава», а вторых – «община». Он также подвергает критике стремление «видеть в Тютчеве “панслависта”, т. е. безоговорочно приписывать ему в конечном счете “племенную”, “расовую” идею. На деле Тютчев, размышляя о ”второй”, Восточной Европе, “душою и двигательной силою” которой служит, по его мнению, Россия, имел в виду вовсе не племенную, расовую, но духовно-историческую связь этой “второй Европы”» (ЛН-1. С. 191).

В редакционном предисловии к ЛН-1 подчеркивается необходимость пересмотра традиционно безоговорочной «приписки» поэта к идеологии панславизма и осмысления исторического и социально-нравственного значения «утопии великой славяно-православной Державы под эгидой России», восходящей «в своих истоках к историософским мечтаниям допетровской Руси о Москве – “Третьем Риме"…» (там же. С. 8). Консервативно-монархические взгляды Тютчева, размышлявшего о некоей идеальной автократии с опорой на народ, его мировоззрение в целом оцениваются в предисловии как весьма сложные и противоречивые и еще далекие от удовлетворительной характеристики. Статья В. А. Твардовской посвящена социально-политическим взглядам, точнее, их отражению в конкретно-исторической ситуации идейной борьбы различных политических сил в 60-е гг. XIX в. Вместе с тем в ней отмечены общие предпосылки тютчевского историософского мышления, в котором одно из главных мест занимает самодержавная форма правления (там же. С. 139–140). Однако при отсутствии внимания к христианскому началу (при одновременной сосредоточенности на социальном факторе) в «идеализме» и имперской логике Тютчева исследовательница находит не совместимый с ними эклектизм в его размышлениях – «политический» и «духовный» панславизм, а также элементы «охранительной», буржуазной, крестьянской идеологии.

Оценки историософии и публицистики Тютчева содержатся в работах, посвященных его творчеству или его месту в истории панславизма. Так, Н. Я. Берковский определяет его, сближая с Ф. М. Достоевским, как сторонника духовного и политического обособления России от Европы, как проповедника христианского смирения внутри общества и милитаристской «языческой» наступательности государства на международной арене (Берковский Н. Ф. И. Тютчев // Тютчев Ф. И. Полн. собр. стих. Л., 1987. С. 8). По мнению А. Л. Осповата, в трактате «Россия и Запад» должна была получить окончательный вид «панславистская доктрина» автора (Осповат А. Л. К источникам незавершенного трактата Тютчева «Россия и Запад»: Неопубликованное письмо А. Н. Попову // Тютч. сб. 1999. С. 289).

Статья М. Ю. Досталь рассматривает «славянскую доктрину» Тютчева как оригинальную интерпретацию идеи славянской взаимности на русской почве, как объединение славян под эгидой России, что не сообразовывалось с их национально-освободительными движениями и реальной политикой российского самодержавия (Досталь М. Ю. Славянский вопрос в творчестве и общественно-политической деятельности Ф. И. Тютчева // Общественная мысль и славистическая историография. Калинин, 1989. С. 8–14). Автор устанавливает черты сходства и различия в 40-е гг. XIX в. между взглядами Тютчева, славянофилов, М. П. Погодина, С. С. Уварова, а также полагает, что «историософская утопия греко-славянской державы» способствовала созданию на Западе мифа о панславистской угрозе, хотя объединение славян не являлось приоритетной целью внешней политики России того времени и даже вызывало опасение у Николая I из-за возможных революционных последствий. В статье отмечается, что такая держава воплощает в себе всемирно-исторический закон и нравственные ценности, заложенные в «истинном христианстве». Но о самом этом законе и первостепенной роли православия речи уже не идет.

Игнорирование или недоучитывание основополагающего значения «истинного христианства» в целостной системе тютчевской мысли ведет к неадекватному освещению ее иерархических связей, к акцентированию в ней зависимых уровней (например, панславизма) в качестве определяющих (Лебедева О. В. Культурные и политические аспекты православной миссии в землях австрийских славян в XIX веке // Балканские исследования. Российское общество и зарубежные славяне. XVIII – начало XX века. М., 1992. Вып. 16. С. 96). Однако если речь заходит о православной миссии России и о православии как фундаменте историософии, то последняя выходит за пределы панславизма в строгом определении этого понятия. Тем более что сама исследовательница подчеркивает «второстепенность» для Тютчева, у которого «Россия более православная, чем славянская», племенной среды по отношению к православному началу. Когда подобные «нюансы» остаются без внимания, то на первый план выдвигается сугубо державная идеология. «На примере трактата Ф. И. Тютчева как в разрезе можно видеть особую логику великодержавного панславизма. В подобном соединении имперского принципа со славянской идеей на первый план выступает этатистское мировоззрение» (Павленко О. В. «Славянский фактор» в отношениях России и Австрии в 40-60-е годы XIX в. // Славяно-германские исследования. М., 2000. Т. 1, 2. С. 276). Выводы другой славяноведческой работы как бы противоречат вышеприведенным, поскольку в ней подчеркивается в размышлениях поэта «духовная миссия» России, по своей сути и смыслу не совместимая ни с этатизмом, ни с великодержавным панславизмом. «Публицистика Ф. И. Тютчева 40-х годов чутко реагирует на идейно-политические перемены в Европе. Распространение либеральных идей в западноевропейских землях, подъем национальных настроений в Германии и Австрии находят отклик в тютчевской концепции о миссии православной России в возрождении Европы. Вместе с Тютчевым выходит на русскую интеллектуальную сцену определенно выраженное противопоставление “духовной” России и “материальной” меркантильной Западной Европы, которой чужда подлинная религиозность. Концепция духовной миссии России была у Тютчева выражена в проекте задач русской заграничной политики в Европе, особенно Центральной» (Ивантышинова Т. Россия и Центральная Европа во взглядах славянофилов // Балканские исследования. Вып. 16. С. 31).

Среди зарубежных исследований, затрагивающих тютчевскую публицистику, ее мировоззренческие основания и методологические предпосылки, следует отметить цитировавшуюся выше работу Р. Лэйна «Публицистика Тютчева в оценке западноевропейской печати конца 1840-х – начала 1850-х годов» (ЛН-1. С. 231–252). Книга французского слависта Д. Стремоухова (La Poésie et l’idéologie de Tioutchev. Strasburg, 1937 – Поэзия и идеология Тютчева. Страсбург, 1937) отличается тем, что не содержит избыточно оценочных суждений, а описывает основные темы тютчевской мысли, в которой Папство, Реформация и Революция составляют три этапа западной цивилизации, Революция воплощает в себе антихристианский принцип апофеоза человеческого я, а им противопоставляется близкая к дантовской идея вселенской монархии, раскрываемая в контексте законных и узурпированных империй. П. Шайберт помещает статьи Тютчева в контекст проблематики взаимоотношений России и Европы, обсуждавшейся славянофилами, П. Я. Чаадаевым и Ф. М. Достоевским, и в резком выделении поэтом революционной темы подчеркивает новаторство его теократических построений и противопоставления Восточной и Западной Церквей (Sheibert Peter. Von Bakunin zu Lenin (От Бакунина до Ленина). Leiden. 1970. S. 289–291). А. Шелтинг рассматривает Тютчева в ряду мыслителей (С. П. Шевырев, И. В. Киреевский, А. С. Хомяков, И. С. Аксаков), стремившихся раскрыть специфические черты русского народа и религиозное призвание «Святой Руси» (Schelting Alexander von. Rußland und der Westen im russischen Geschichtsdenken der zweiten Hälfte des 19. Jahrhunderts (Россия и Запад в русской исторической мысли второй половины 19-го столетия). B., 1989. S. 76). Еще один исследователь ставит поэта в обозначенный ряд, называя И. В. Киреевского философом, А. С. Хомякова и Ю. Ф. Самарина теологами, М. П. Погодина и И. С. Аксакова публицистами, К. С. Аксакова историком, а Тютчева министром иностранных дел славянофильства и характеризуя последнего как националистического панслависта (Fadner F. Seventy years of Pan-Slavism in Russia. From Karazin to Danilevskij: 1800–1870. Washington, 1962).

В статье О. Симчич «Консервативное мышление Тютчева и современность» (Тютчев сегодня. Материалы IV Тютчевских чтений. М., 1995. С. 38–54) автор трактата характеризуется как критик «современности», или «модерна», под которым понимается развитие европейской мысли с эпохи Просвещения. «Все, что считается большим достижением модерна: рационализм, релятивизм, субъективизм, индивидуализм, позитивизм, – поэт не приемлет и прямо или косвенно подвергает критике и осуждению» (там же. С. 39). В самой масштабности тютчевской мысли с ее опорой на Абсолют и «исторический финализм», на верховный законный авторитет и интегральные принципы Православной Вселенской Империи, с ее напряженным вниманием к «фундаментальным, последним антиномиям» и тяготением к единству и гармонии исследовательница находит противостоящий утопический ответ на хаотический индивидуализм и энтропийный революционаризм модерна, на отсутствие в нем созидательных начал.

Среди работ писателей и мыслителей русского Зарубежья выделяются статья П. М. Бицилли «Державин – Пушкин – Тютчев и русская государственность» (Бицилли П. М. Избранное. Историко-культурологические работы. София, 1993. Т. 1. С. 276–303), где историософские и политические взгляды поэта рассматриваются в контексте «русской идеи» и борьбы добра и зла, и в особенности две статьи Г. В. Флоровского: «Исторические прозрения Тютчева» и «Тютчев и Владимир Соловьев (главы из книги)» (Флоровский Г. Из прошлого русской мысли. М., 1998. С. 223–235; 344–357). Г. В. Флоровский подчеркивает, что противопоставление России и Революции дает ключ к пониманию историософской системы Тютчева, в которой они являют собой не только политические или эмпирические силы, но и «два универсальных метафизических закона, два завета человеческого миропорядка», «два единства»: одно, скрепленное «кровью и железом», другое – «любовью» – две «власти» (там же. С. 225). Эти два духовных закона воплощаются на Востоке и на Западе, который через создание узурпаторской Империи, отпадение Рима от Вселенской Церкви и последующую Реформацию образовал «круг разрушительных последствий первородного своеволия»; выход же из него заключается в признании узлового «христианского факта» (законная Империя начинается с Константина Великого на Востоке), продолжающегося в «другой Европе», в формирующейся «Великой Греко-Российской Православной Империи». В логике Тютчева Г. В. Флоровский усматривает ключ к пониманию историософии Ф. М. Достоевского, а в его конкретных размышлениях – схему для критики А. С. Хомяковым западных вероисповеданий и материал для заимствований (образ русского царя в папском Риме) в теократических построениях В. С. Соловьева.

В обзорной статье «О некоторых особенностях отечественных исследований политического наследия Ф. И. Тютчева» (Тютчевские чтения на Брянщине. Материалы I–IV чтений. Брянск, 2001. С. 34–57) С. Ю. Гридин констатирует смысловую непроясненность основных категорий тютчевской историософии (империя, церковь, племя, революция и т. д.) и отсутствие должного внимания к их внутренним связям и взаимодействию. Отсюда многообразие выводов в работах, носящих, как правило, не системный, а фрагментарный характер, либо затрагивающих частные вопросы общественно-политической деятельности поэта или создания им тех или иных политических статей, либо прибегающих к обобщающим формулировкам без опоры на весь диапазон конкретного материала. Действительно, выделение одной категории в ущерб другим (особенно основополагающим) и без определения ее иерархического места в целостной ценностной структуре тютчевской мысли вольно или невольно заставляет исследователей с разными мировоззрениями и идеологическими предпочтениями «приписывать» Тютчева к разным идейным направлениям (то же славянофильство, панславизм или официальная народность), с позициями которых он может до известной степени совпадать и которые при сохранившихся упрощающих стереотипах и априорных «истинах» сами нуждаются в обновленных характеристиках.

2

Для адекватного восприятия историософии и публицистики Тютчева необходимо хотя бы эскизное воссоздание целостного и полномерного горизонта и контекста его мысли, в котором свое место занимает и своеобразие личностных устремлений поэта. «Только правда, чистая правда, – признавался он дочери, – и беззаветное следование своему незапятнанному инстинкту пробивается до здоровой сердцевины, которую книжный разум и общение с неправдой как бы спрятали в грязные лохмотья» (ЛН-2. С. 221). Однако, по его мнению, «познанию всей незамутненной правды жизни препятствует свойство человеческой природы питаться иллюзиями» и идейными выдумками разума, на который люди уповают тем больше, чем меньше осознают его ограниченность, и о правах которого они заявляют тем громче, чем меньше им пользуются.

Именно в таком контексте занимают свое место постоянные изобличения Тютчевым, говоря словами И. С. Аксакова, «гордого самообожания разума» и «философское сознание ограниченности человеческого разума», который, будучи лишенным этого сознания, прикрывает «правду», «реальность», «сердцевину» жизни человека и творимой им истории «лохмотьями» своих ограниченных и постоянно сменяющихся теорий и систем. Поэт принадлежит к наиболее глубоким представителям отечественной культуры, которых волновала в первую очередь (разумеется, каждого из них на свой лад и в особой форме) «тайна человека» (Ф. М. Достоевский), как бы не видимые на поверхности текущего существования и не подвластные рациональному постижению, но непреложные законы и основополагающие смыслы бытия и истории. Такие писатели пристальнее, нежели «актуальные», «политические» и т. п. литераторы, всматривались в злободневные проблемы, но оценивали их не с точки зрения модных идей «книжного разума» или «прогрессивных» изменений, а как очередную временную модификацию неизменных корневых начал жизни, уходящих за пределы обозреваемого мира. Тютчеву свойственно стремление заглянуть «за край» культурного, идеологического, экономического и т. п. пространства и времени и проникнуть в заповедные тайники мирового бытия и человеческой души, постоянно питающие и сохраняющие ядро жизненного процесса при всей изменяемости в ходе истории (до неузнаваемости) его внешнего облика. Можно сказать, что за «оболочкой зримой» событий и явлений поэт пытался увидеть саму историю, подобно тому, как, по его словам, под «оболочкой зримой» природы А. А. Фет узревал ее самое. Без учета этой онтологической и человековедческой целеустремленности подлинное содержание поэтической или публицистической «фактуры» в тех или иных его произведениях или размышлениях не может получить должного освещения.

Здесь будет уместным привести принципиальное возражение Тютчева Ф. В. Шеллингу, сделанное в начале 1830-х гг.: «Вы пытаетесь совершить невозможное дело. Философия, которая отвергает сверхъестественное и стремится доказывать все при помощи разума, неизбежно придет к материализму, а затем погрязнет в атеизме. Единственная философия, совместимая с христианством, целиком содержится в Катехизисе. Необходимо верить в то, во что верил святой Павел, а после него Паскаль, склонять колена перед Безумием креста или же все отрицать. Сверхъестественное лежит в глубине всего наиболее естественного в человеке. У него свои корни в человеческом сознании, которые гораздо сильнее того, что называют разумом…» (ЛН-2. С. 37).

Применительно к публицистике в споре поэта с Ф. В. Шеллингом важно выделить его историософский «кристалл», непосредственно связанный с христианским онтологическим и антропологическим основанием. Тютчев в резко альтернативной форме, так сказать по-достоевски (или-или), ставит самый существенный для его сознания вопрос: или апостольско-паскалевская вера в Безумие креста – или всеобщее отрицание, или примат «божественного» и «сверхъестественного» – или нигилистическое торжество «человеческого» и «природного». Третьего, как говорится, не дано. Говоря словами самого поэта, это – самое главное и роковое противостояние антропоцентрического своеволия и Богопослушания (по его убеждению, между самовластием человеческой воли и законом Христа немыслима никакая сделка). Речь в данном случае идет о жесткой противопоставленности, внутренней антагонистичности как бы двух сценариев («с Богом» и «без Бога») развития жизни и мысли, человека и человечества, теоцентрического и антропоцентрического понимания бытия и истории. «Человеческая природа, – подчеркивал поэт незадолго до смерти, – вне известных верований, преданная на добычу внешней действительности, может быть только одним: судорогою бешенства, которой роковой исход – только разрушение. Это последнее слово Иуды, который, предавши Христа, основательно рассудил, что ему остается лишь одно: удавиться. Вот кризис, чрез который общество должно пройти, прежде чем доберется до кризиса возрождения…» (цит. по: Биогр. С. 198). О том, насколько владела сознанием Тютчева и варьировалась мысль о судорогах существования и иудиной участи отрекшегося от Бога и полагающегося на собственные силы человека, можно судить по его словам в передаче А. В. Плетневой: «Между Христом и бешенством нет середины» (ЛН-1. С. 567).

Представленная альтернатива типологически сходна с высшей логикой Ф. М. Достоевского (достаточно вспомнить образ Ставрогина в «Бесах» или рассуждения «логического» самоубийцы в «Дневнике писателя»), неоднократно предупреждавшего, что «раз отвергнув Христа, ум человеческий может дойти до удивительных результатов» и что, «начав возводить свою “вавилонскую башню” без всякой религии, человек кончит антропофагией». Обозначенная альтернатива входит в саму основу мировоззрения Тютчева, пронизывает его философскую и публицистическую мысль и иллюстрируется в таком качестве фундаментальной логикой В. С. Соловьева: «Пока темная основа нашей природы, злая в своем исключительном эгоизме и безумная в своем стремлении осуществить этот эгоизм, все отнести к себе и все определить собою, – пока эта темная основа у нас налицо – не обращена – и этот первородный грех не сокрушен, до тех пор невозможно для нас никакое настоящее дело и вопрос что делать не имеет разумного смысла. Представьте себе толпу людей, слепых, глухих, увечных, бесноватых, и вдруг из этой толпы раздается вопрос: что делать? Единственный разумный здесь ответ: ищите исцеления; пока вы не исцелитесь, для вас нет дела, а пока вы выдаете себя за здоровых, для вас нет исцеления ‹…› Истинное дело возможно, только если и в человеке и в природе есть положительные и свободные силы света и добра; но без Бога ни человек, ни природа таких сил не имеет» (Соловьев. Т. 2. С. 311, 315).

Выводы Ф. М. Достоевского и В. С. Соловьева подчеркивают, в русле какой традиции и какого подхода находится мышление Тютчева, которое в такой типологии не получило должного освещения в его философии истории. Согласно логике поэта, «без Бога» и без следования Высшей Воле темная и непреображенная основа человеческой природы никуда не исчезает, а лишь принаряживается и маскируется, рано или поздно дает о себе знать в «гуманистических», «научных», «прагматических», «государственных», «политических» и иных ответах на любые вопросы «что делать?». Более того, без органической связи человека «с Богом» историческое движение естественно деградирует из-за гибельной ослабленности высшесмыслового и жизнеутверждающего христианского фундамента в человеке и обществе, самовластной игры отдельных государств и личностей, соперничающих идеологий и борющихся группировок, господства материально-эгоистических начал над духовно-нравственными.

Эта связь исторического процесса с воплощением в нем или невоплощением (или искаженным воплощением) христианских начал, а соответственно и с преображением или непреображением «первородного греха», «темной основы», «исключительного эгоизма» человеческой природы заключает глубинное смысловое содержание философско-публицистического наследия Тютчева. По его мнению, качество христианской жизни и реальное состояние человеческих душ является критерием восходящего или нисходящего своеобразия той или иной исторической стадии. Чтобы уяснить возможный исход составляющей сокровенный смысл истории борьбы между силами добра и зла, «следует определить, какой час дня мы переживаем в христианстве. Но если еще не наступила ночь, то мы узрим прекрасные и великие вещи» (СН. 1915. Кн. 19. С. 205).

Между тем в самой атмосфере общественного развития, а также грубых материальных интересов и псевдоимперских притязаний отдельных государств в политике поэт обнаруживал «нечто ужасающее новое», «призвание к низости», воздвигнутое «против Христа мнимыми христианскими обществами». В год смерти он недоумевает, почему мыслящие люди «недовольно вообще поражены апокалипсическими признаками приближающихся времен. Мы все без исключения идем навстречу будущего, столь же от нас сокрытого, как и внутренность луны или всякой другой планеты. Этот таинственный мир может быть целый мир ужаса, в котором мы вдруг очутимся, даже и не приметив нашего перехода» (цит. по: Биогр. С. 198). Не преображение, а, напротив, все большее доминирование (хитрое, скрытое и лицемерное) ведущих сил «темной основы нашей природы» и служило для него основанием для столь мрачных пророчеств. Поэт обнаруживает, что в «настроении сердца» современного человека «преобладающим аккордом является принцип личности, доведенный до какого-то болезненного неистовства» (ЛН-1. С. 366). И такое положение вещей, когда гордыня ума становится «первейшим революционным чувством», имеет в его логике давнюю предысторию. Он рассматривает «самовластие человеческого я» в предельно широком и глубоком контексте как богоотступничество, развитие и утверждение антично-возрожденческого принципа «человек есть мера всех вещей».

По Тютчеву, самая главная нигилистическая революция происходит тогда, когда теоцентризм уступает место антропоцентризму, утверждающему человека мерой всей, целиком от его планов и деятельности зависимой, действительности, а абсолютная истина, «высшие надземные стремления», религиозные догматы замещаются рационалистическими и прагматическими ценностями. Этот антропологический поворот, определивший в эпоху Возрождения кардинальный сдвиг общественного сознания и проложивший основное русло для новой и новейшей истории, и стоит в центре внимания поэта. Разорвавший с Церковью Гуманизм, подчеркивает он в трактате, породил Реформацию, Атеизм, Революцию и всю «современную мысль» западной цивилизации. «Мысль эта такова: человек, в конечном итоге, зависит только от себя самого как в управлении своим разумом, так и в управлении своей волей. Всякая власть исходит от человека; все провозглашающее себя выше человека, – либо иллюзия, либо обман. Словом, это апофеоз человеческого я в самом буквальном смысле слова» (ЛН-1. С. 206).

Тютчев раскрывает в истории фатальный процесс дехристианизации личности и общества, парадоксы самовозвышения эмансипированного человека, все более теряющего в своей «разумности» и «цивилизованности» душу и дух и становящегося рабом низших свойств собственной природы. Комментируя мысль Тютчева, И. С. Аксаков пишет: «Отвергнув бытие Истины вне себя, вне конечного и земного, – сотворив себе кумиром свой собственный разум, человек не остановился на полудороге, но увлекаемый роковой последовательностью отрицания, с лихорадочным жаром спешит разбить и этот новосозданный кумир, – спешит, отринув в человеке душу, обоготворить в человеке плоть и поработиться плоти. ‹…› Овеществление духа, безграничное господство материи везде и всюду, торжество грубой силы, возвращение к временам варварства, – вот к чему, к ужасу самих Европейцев, торопится на всех парах Запад, – и вот на что Русское сознание, в лице Тютчева, не переставало, в течение 30 лет, указывать Европейскому обществу» (Биогр. С. 199).

Для поэта «борьба между добром и злом» составляет «основу мира» (ЛН. 1937. Т. 31–32. С. 769), и в этом горизонте под «зримой оболочкой» исторических поворотов, событий и явлений, за внешними политическими столкновениями или дипломатическими конфликтами, за бурными дебатами парламентов или импозантностью королевской короны скрывается вечная война меняющего свои обличья Кесаря со Христом. «Великий тайнозритель природы, Тютчев и в истории оставался прозорливцем. Политические события были для него тайными знаками, символами подспудных процессов в глубинах. По ним он разгадывал последние тайны исторической судьбы… История обращалась для него в Апокалипсис» (Флоровский Г. Тютчев и Владимир Соловьев (Главы из книги) // Флоровский Г. Из прошлого русской мысли. С. 345).

Как отмечалось, критерием исхода борьбы между добром и злом, отличия действительного упадка не только великого народа, но и всего человечества от их временного ослабления служили для поэта определение переживаемого этапа в христианстве, сила и действенность христианского сознания и совести, окончательное порабощение которой и есть апокалиптическое преддверие. В письме П. В. Муравьевой в мае 1846 г. он подчеркивает: «Что ни говори, в душе есть сила, которая не от нее самой исходит. Лишь дух христианства может сообщить ей эту силу…» (ЛН-1. С. 486). Тютчев полагал, что человеческая нравственность, лишенная сверхъестественного основания и освящения, не способствует твердому и спасительному духовному росту и недостаточна для «правоспособности» личности, общества и государства. В его представлении подлинное христианство никогда не теряет вменяемости по отношению к радикальным последствиям первородного греха и их отрицательным проявлениям в истории, создает необходимые предпосылки для преображения темной основы человеческой природы и предупреждения смешения ее несовершенных качеств с высокими целями и задачами, для незамутненного различения добра и зла в мыслях и чувствах, делах и поступках, в социальном творчестве в целом.