Текст книги "Том 3. Публицистические произведения"

РОССИЯ И РЕВОЛЮЦИЯ

Автограф неизвестен. Возможно, его не существовало вообще, поскольку «записка» была продиктована Тютчевым жене (см. ниже).

Списки – Эрн. Ф. Тютчевой с заголовком «La Révolution et la Russie» – РГБ. Ф. 308. К. 1. Ед. хр. 13. Л. 1-40. В конце первого – подпись рукою Д. И. Сушковой «Théodore Tutchev», а в начале второго рукою К. Пфеффеля надписано: «1848. Mémoire de Tutchev» («1848. Записка Тютчева»). Писарская копия без подписи и заглавия – в архиве Н. К. Шильдера (РНБ. Ф. 859. К. 30. Ед. хр. 12. Л. 1-10). Писарский экземпляр – архив Вяземских (РГАЛИ. Ф. 195. Оп. 1. Ед. хр. 1118. Л. 28–37). Перед первым абзацем отмечено рукою П. А. Вяземского: «Писано Тютчевым 1848, после февральской революции».

Первая публикация – Mémoire présenté à l’Empereur Nicolas depuis la Révolution de février par un Russe, employé supérieur des affaires étrangères // P. de B‹ourgoing›. Politique et moyens d’action de la Russie, impartialement appréciés. P., 1849.

На фр. яз. под заглавием «La Russie et la Révolution» (в плане трактата «Россия и Запад» на месте 8-й главы тот же заголовок) с указанием имени автора и впервые в рус. переводе напечатано в РА. 1873. № 5. С. 895–912; 912–931. Публикация легла в основу Изд. СПб., 1886. С. 442–460 и 529–545; Изд. 1900. С. 474–492 и 559–576; Изд. Маркса. С. 295–307 и 344–351. Стала источником репринтного издания фр. и рус. текстов – Тютчев Ф. И. Политические статьи. С. 32–50 и 118–134, а также для напечатания в рус. переводе – Тютчев Ф. Русская звезда. С. 272–284; Тютчев Ф. И. Россия и Запад: Книга пророчеств. С. 131–149; в другом переводе – ПСС в стихах и прозе. С. 399–409.

Печатается по Изд. СПб., 1886. С. 529–545 (на фр. яз.). В печатаемый текст внесено изменение по первой публикации и спискам: «commencent déjà à se dessiner» вместо «commencent déjà à le dessiner» (25-й абз.).

Среди наиболее заметных разночтений между публикациями в РА и в Изд. СПб., 1886 можно отметить в последнем тенденцию понижения прописных букв в существительных и прилагательных, обозначающих национальную или конфессиональную принадлежность.

18/30 мая 1848 г. Эрн. Ф. Тютчева извещала своего брата К. Пфеффеля: «Дорогой друг, посылаю вам копию записки, которую мой муж продиктовал мне шесть недель тому назад ‹…› Прошу вас, сообщите эту статью Северину и скажите ему, что государь читал и весьма одобрил ее; он даже высказал пожелание, чтобы она была напечатана за границей. Однако, помимо того, что было бы очень трудно (если не сказать невозможно) рассчитывать на появление подобной статьи в “Allgemeine Zeitung”, момент для ее обнародования, повторяю, упущен. Надеюсь, что мой муж напишет другую статью, и тогда мы попросим вас содействовать ее переводу и публикации в Германии…» (ЛН-2. С. 225). Видимо, в ожидании «другой статьи» не терялась надежда и на напечатание «этой». Во всяком случае, Эрн. Ф. Тютчева прибегает к посредничеству П. А. Вяземского – передать «записку» мужа уже К. Пфеффелю через русского посланника в Мюнхене Д. П. Северина. Советуя последнему прочесть ее, П. А. Вяземский отмечает высокий градус переживания автором описываемых событий: «Ты легко вообразить себе можешь, как Тютчев теперь кипит и витийствует. Сначала, как пошла эта перепалка событий одно другого неожиданнее, я, право, был болен за него, что он изнеможет под тягостью впечатлений и потрясающих ударов. Но теперь он обдержался и новое возмущение ему нипочем» (РС. 1896. № 1. С. 91). При этом П. А. Вяземский «корректирует» мнение Эрн. Ф. Тютчевой об одобрительном отношении к «записке» Николая I: «Государь был, сказывают, очень ею недоволен. Жаль, что нельзя напечатать ее. А почему нельзя, право, не знаю. Мы уже чересчур осторожны и умеренны» (там же. С. 90). Можно предположить, что недовольство царя было вызвано призывами к активному заступничеству славян, входивших в государственный состав западных «союзников» России. Выбор между реальной поддержкой угнетенных единоверцев и соблюдением формальных законоуложений Священного союза, между национально-освободительными движениями и европейским равновесием монархических династий всегда представлял для Николая I нелегкую задачу. Думается, именно этот выбор объясняет недоумение П. А. Вяземского и поправку приведенной выше оценки Эрн. Ф. Тютчевой в ее очередном письме к брату 19 сентября / 1 октября 1848 г.: «Император готов разделить его точку зрения в теории, но отнюдь не на деле» (ЛН-2. С. 229).

Обойдя стороной первоначало христианской державности в «записке», К. Пфеффель акцентировал в ответе этатизм и панславизм: «Вы знаете, сестра, что я не сторонник панславизма; вы вспомните, может быть, что в моих письмах к г-ну Кольбу я настаивал на необходимости превращения Австрии в славянскую державу с тем, чтобы оказать противодействие стремлению России к поглощению. Продолжаю верить, что в этом состоит естественная роль Австрии и что в этом – единственный смысл ее существования, если так можно выразиться» (ЛН-2. С. 228). Здесь К. Пфеффель отчасти разделяет популярную с весны 1848 г. идею австрославизма, противопоставленную как пангерманизму, так и панславизму и подразумевающую независимость и равноправие славян внутри обновленной, конституционной Австрии. Вместе с тем К. Пфеффель был согласен с Тютчевым в определении духовных причин революции и распространял копии записки среди заинтересованных лиц в Германии и Франции. Одна из них оказалась в руках бывшего французского посланника в Мюнхене Поля де Бургуэна, с которым Тютчев был знаком и который опубликовал ее с комплиментарными оценками и полемическими комментариями в Париже в мае 1849 г. в составе брошюры «Mémoire politique. Politique et moyens d’action de la Russie, impartialement appréciés» («Политическая записка. Политика и способы действия России, беспристрастно оцененные»). Как сообщал К. Пфеффель, публикатор издал «записку» Тютчева тиражом в 12 экз., переданных Луи Наполеону Бонапарту, видному политическому деятелю Франции Матье де Моле, члену Законодательного собрания и главе монархической оппозиции Адольфу Тьеру и другим высокопоставленным лицам. При этом имя автора «записки» не указывалось, оригинальный текст был сокращен и опубликован под придуманным названием «Mémoire présenté à l’Empereur Nicolas depuis la Révolution de février par un Russe, employé supérieur des affaires étrangères» («Записка, представленная императору Николаю после Февральской революции одним русским чиновником высшего ранга Министерства иностранных дел»).

Характеризуя издательские мотивы и содержание комментариев, Р. Лэйн отмечает: «Свое решение напечатать “Записку” русского автора Бургуэн мотивировал необходимостью довести до сведения политических лидеров Французской республики этот документ, который “весьма точным образом определяет настроения Санкт-Петербургского кабинета” и является, по мнению Бургуэна, “своего рода манифестом (правда, чисто теоретическим)”, выражающим позиции России по отношению к революционным событиям в Западной Европе. Бургуэн утверждал, что это произведение “если и не санкционировано, то по крайней мере секретно разрешено русским правительством” (с. II), с “молчаливого согласия” которого и “было направлено в первых числах октября для немедленной публикации в одном из важнейших городов Германии” (с. IV). К моменту выхода брошюры Бургуэна “Записка” еще не была опубликована в Германии, тем не менее она уже приобрела там, по выражению того же Бургуэна, “полугласность”, поскольку широко распространялась среди германских политических деятелей в копиях (с. V). Это дало Бургуэну основание заявить: “При настоящем положении дел, вооруженный к тому же если и не формальным разрешением, то неофициальным согласием, я не вижу никаких препятствий к частичной публикации этого документа, которому самой судьбой предназначено появиться в немецких и французских газетах в полном виде” (с. V). Бургуэн не скрывал своего восхищения “бывшим коллегой по дипломатической службе”: он писал, что “Записка” – “труд одного из самых искусных и осведомленных чиновников той русской Канцелярии, где сформировалось ‹…› столько выдающихся дипломатов, столько политических редакторов, посвященных во все тонкости нашего языка”; далее он называет автора “Записки” “смелым и дерзким антагонистом” Февральской революции, а его “панславизм” “исполинскими бреднями”…» (ЛН-1. С. 234).

Реакцией на публикацию «записки» Бургуэном стало выступление обозревателя RDM, который также ошибочно оценивал ее как почти официальный документ, ловко запущенный в дипломатические круги и с мистической стороны освещающий скрытую политику царя. Он увидел в ней «самый манифест московского панславизма и его формулу, если не точную и ясную, то по крайней мере узнаваемо очерченную» (RDM. 1849. Vol. 2. 14 juin. P. 1053). По его мнению, французские либералы не понимают той угрозы для Европы, которая исходит от поддержки русским императором «славянских братьев и единоверцев» на Западе. В конце июня 1849 г. обширные выдержки из статьи Тютчева «Denkschrift dem Kaiser von Russland nach der Februar-Revolution übergeben von einem höheren Beamten im Ministerium der auswärtigen Angelegenheiten» («Докладная записка русскому императору, переданная после Февральской революции высокопоставленным чиновником в Министерстве иностранных дел») печатаются в AZ (№ 175. 24 Juni). 15/27 июня 1849 г. К. Пфеффель писал Эрн. Ф. Тютчевой из Мюнхена, не предпочтет ли поэт «полную публикацию этим полусообщениям? В таком случае я попросил бы нашего друга г-на Герара (известного французского историка Б. Э. Герара. – Б. Т.) послать в редакцию “Revue des Deux Mondes” ту копию, которая находится у него, и потребовать ее публикации. Если Тютчеву угодно, можно будет приложить сопроводительное письмо, имеющее целью поправить неверные утверждения г-на Бургуэна, и в частности заглавие “Записки”, которое этот искусный дипломат вздумал ей дать. Будьте добры, не медлите с ответом по этому поводу, Герар прочитал “Записку” с восторгом; она действительно маленький шедевр ‹…› Ваш муж может составить себе общеевропейскую известность в качестве политического писателя, – это зависит только от него самого» (ЛН-2. С. 232). Поэт не откликнулся на такое предложение, а через три недели отзыв о его статье немецкого католического публициста К. Э. Йарке «Glossen zur Tagesgeschichte» («Комментарии к текущей истории») появился в журнале «Historisch-Politische Blätter für das katholische Deutschland» (1849. Bd 24. 15 July). Анализируя этот отзыв, Р. Лэйн заключает, что его автора «в первую очередь интересуют три вопроса: определение Тютчевым революции, его отношение к попыткам объединения Германии и антикатолическая направленность его выступления. Йарке полагает, что немцам надлежало бы стыдиться того, что антихристианскую сущность революции впервые охарактеризовал русский автор. Он возражает против тютчевской мысли, что Германия – страна “разрушительной философии”, указывая на то, что долгое время литература была единственным связующим звеном между разрозненными германскими народами. Йарке добавляет, что русскому автору следовало бы познакомиться и с той Германией, которая ненавидит “разрушительную философию”. В качестве подтверждения антикатолической направленности “Записки” Тютчева цитируется шестнадцать строк, в которых католическая церковь обвиняется в отступничестве от христианских заповедей. Свою защиту католицизма Йарке превращает в нападение на православие, обвиняя его в тех же грехах, в которых Тютчев обвинял католицизм» (ЛН-1. С. 235). Накануне Крымской войны ст. «Россия и Революция» появилась в нем. переводе и была представлена как секретный документ русской дипломатии, подвергавшийся резкой критике редактора Ф. Паалцова: «Russische Denkschrift nach dem Februar-Ereigniss von 1848» («Русская докладная записка о февральских событиях 1848»). – Paalzow F. Aktenstücke der Russischen Diplomatie. Erste Lieferung. B., 1854 (Паалцов Ф. Из деловых бумаг русской дипломатии. Б. 1854). В то же время, когда достоянием общественного внимания стали письма Ф. И. Тютчева к жене и ее брату К. Пфеффелю (см. вступ. к ст. «Римский вопрос^*»), немецкий журнал «Historisch-Politische Blätter für das katholische Deutschland» (1854. Bd 33) также интерпретирует их содержание как выражение официальной точки зрения русского правительства и вновь обращается к его ст. «Россия и Революция». «С целью ввести читателя в курс дела относительно этих писем, – отмечает Р. Лэйн, – дается резюме статьи “Россия и Революция”. Избрав тютчевскую формулу о двух противостоящих друг другу в Европе “действительных силах” – Революции и России – ключом к пониманию международной политики России во время Восточного кризиса, анонимный обозреватель “Blätter…” переходит к опровержению этой формулы как упрощенной, цитируя ее десять раз на десяти страницах. При этом формулируется немецкая “средняя позиция”. Отклоняя альтернативу ”Россия или Революция”, автор утверждает, что такое противопоставление было бы совершенно верным, если бы не была забыта третья, “средняя”, сторона – немецкая. И заключает: “Tres faciunt collegium (Трое – уже коллегия – лат.), слава Богу!”» (ЛН-1. С. 243–244).

Все рецензенты и комментаторы, несмотря на различное восприятие, скорее акцентируют в статье Тютчева политические, нежели историософские вопросы. В стороне остается последовательное рассмотрение фундаментальной связи того или иного типа христианства (православия и католичества), обусловливающего коренные представления человека о себе и своих основополагающих ценностях, с принципиальными метаморфозами истории и неодинаковым пониманием государственных, общественных, идеологических устремлений и проблем.

В России «записка» ходила в списках и широко обсуждалась в московских и петербургских салонах. 22 июля 1848 г. С. П. Шевырев сообщал М. П. Погодину: «У Чаадаева есть мемория, Тютчевым написанная и читанная Государем, который желал, чтобы она была отпечатана. В ней просто объявление войны немцам за славян. Чаадаев хотел бы сообщить тебе эту меморию. Достань. Это весьма важно» (Барсуков. 1895. Кн. 9. С. 273). М. П. Погодин отвечал: «Записки Тютчева я не видал до сих пор. Прошу тебя достать ее и прислать мне поверней» (там же). С. П. Шевырев в свою очередь извещал, что «мемория Тютчева теперь у Бодянского. Ее можно иметь от Сушкова. Пошли к нему записку» (там же. С. 274). П. Я. Чаадаев, знакомивший летом 1848 г. с «запиской» московское общество, уведомлял С. П. Шевырева: «Вчера, бывши в Сокольниках, искал вашего дома, возвращаясь от Дюклу в темноте, но не нашел. Я имел с собою для вас меморию Тютчева, которую теперь вам посылаю. Желал бы очень дать ее прочесть Погодину, но не знаю, как бы это устроить; она мне нужна в понедельник. Прочитав, увидите, что вещь очень любопытная. Жаль, что нет здесь Хомякова: послушал бы его об ней толков» (Чаадаев. С. 339).

И уже в послании к автору «интересной записки о текущих событиях» П. Я. Чаадаев, соглашаясь с ее выводами, скрыто иронизирует по поводу недостаточной теоретической осознанности и практической внедренности выдвигаемой Тютчевым положительной идеи – России как истинно христианской державы и альтернативы Революции: «Но, признаюсь вам, меня повергает в изумление не то, что умы Европы под давлением неисчислимых потребностей и необузданных инстинктов не постигают этой столь простой вещи, а то, что вот мы, уверенные обладатели святой идеи, нам врученной, не можем в ней разобраться. А между тем ведь мы уже порядочно времени этой идеей владеем. Так почему же мы до сих пор не осознали нашего назначения в мире? Уж не заключается ли причина этого в том самом духе самоотречения, который вы справедливо отмечаете, как отличительную черту нашего национального характера? Я склоняюсь именно к этому мнению, и это и есть то, что, на мой взгляд, особенно важно по-настоящему осмыслить» (там же).

Уже давно в Европе существуют только две действительные силы: Революция и Россия. – Знаменательно, что представление о России и Революции как о главных противоборствующих силах было свойственно и классикам марксизма, хотя у них оно получало противоположные оценки и истолкования. Так, Ф. Энгельс в марте 1853 г. подчеркивал: «…на европейском континенте существуют фактически только две силы: с одной стороны Россия и абсолютизм, с другой – революция и демократия» (Маркс К. и Энгельс Ф. Соч. М., 1957. Т. 9. С. 15). По его убеждению, ни одна революция не только в Европе, но и во всем мире не может одержать окончательной победы, пока существует теперешнее Русское государство – по-настоящему ее единственный страшный враг. В отличие от Ф. Энгельса, Тютчев рассматривал революционные социально-политические явления не обособленно, а как проявления фундаментальной метафизической тенденции бытия, в которой человек, подобно Адаму, противопоставляется Творцу и ставит себя на его место. Революция для Тютчева есть не только зримое историческое событие, но и – прежде всего – Дух, Разум, Принцип, следствием которого оно (со всем многообразием своих социалистических, демократических, республиканских и т. п. идей) является. Корень Революции – удаление человека от Бога, ее главный результат – «цивилизация Запада», «современная мысль», бесплодно полагающая в своем непослушании Божественной воле и антропоцентрической гордыне гармонизировать общественные отношения в ограниченных рамках «антихристианского рационализма». П. Я. Чаадаев, прочитавший «записку» Тютчева еще в рукописи и распространявший ее в московском обществе, был солидарен с ее выводом. «Как вы очень правильно заметили, – писал он автору, – борьба, в самом деле, идет лишь между революцией и Россией: лучше невозможно охарактеризовать современный вопрос» (Чаадаев. С. 339). Комментируя тютчевские воззрения, И. С. Аксаков подчеркивает: «Этот взгляд на Революцию не как на случайный взрыв, объясняемый злоупотреблениями власти, а как на нравственный факт общественной совести, обличающий внутреннее настроение человеческого духа и оскудение веры в Западной Европе, еще полнее развит у Тютчева в другой его статье, в связи с истолкованием папства ‹…› Заслуга Тютчева в том, что он ранее других постиг Революцию, взглянул на нее не как на практический факт, а как на явление человеческого духа, разоблачил внутреннюю логику ее процесса, безошибочно предсказал ее дальнейшие превращения и последствия и мужественно провозгласил свое осуждение во всеуслышание всей Европы, не смущаясь опасением прослыть за человека нелиберальных и ретроградных мнений, поборника деспотизма и т. д.» (Биогр. С. 137–138). Позднее, в письме к жене от 1/13 апреля 1854 г. Тютчев уточняет свой взгляд на противостояние России и Революции: «Восточный вопрос в том виде, как он теперь пред нами предстал, является не более и не менее, как вопросом жизни или смерти для трех предметов, доказавших до сих пор миру свою живучесть, а именно: Православная церковь, Славянство и Россия – Россия, естественно включающая в свою собственную судьбу оба первые понятия. Враги этих трех понятий прекрасно это сознают, и отсюда проистекает их вражда к России. Но кто эти враги? Как они называются? Не Запад ли это? Быть может, но в особенности это – революция, воплотившаяся на Западе, в коем нет теперь ни одного элемента, не пропитанного революциею» (СН. 1915. Кн. 19. С. 201). В контексте этих устойчивых убеждений неправомочным выглядит мнение Л. П. Гроссмана, что Тютчев, подобно Наполеону, носил в себе революцию и чуял в ней нечто родное и близкое, неудержимо влекущее к себе: «…революция в своем метафизическом плане соответствовала какой-то коренной сущности его души и полным тоном отвечала на ее заветнейшие запросы» (Гроссман Л. Тютчев и сумерки династий // Гроссман Л. Мастера слова. М., 1928. С. 59). С точки зрения Гроссмана, ключ камергера тщательно скрывает от нас трехцветную кокарду Тютчева-республиканца, сочувственного провозвестника наступающей республиканской эры, который не переставал изучать психологию и дух революции во всех ее формах (от греческого восстания и декабристского бунта через польские мятежи и европейские волнения до террора в России и Парижской коммуны) и в конце концов сменил «ужас перед грозным смыслом безбожной революции» на «признание в ней жизненных начал обновления и творческих сил». Подобные суждения противоречат букве и духу тютчевской мысли.

…отсутствие ума в нашем веке, отупевшем от рассудочных силлогизмов… – Тютчев отмечает отрицательное воздействие агрессивного рационализма, который он противопоставляет «уму», подлинной мудрости, позволяющей понимать и оценивать текущие события и явления не в позитивистской сокращенности, а в многомерной полноте исторических связей и судеб. Поэт неоднократно подчеркивал необходимость вменяемости человека по отношению к ограниченным возможностям своего ума в контексте сверхрационального постижения исторического бытия. «Мы увидим, – писал И. С. Аксаков, – как резко изобличает он в своих политических статьях это гордое самообожание разума, связывая с ним объяснение Европейской революционной эры, и как, наоборот, возвеличивает он значение духовно-нравственных стихий Русской народности ‹…› Его я само собою забывалось и утопало в богатстве внутреннего мира мысли; умалялось до исчезновения в виду Откровения Божия в истории, которое всегда могущественно приковывало к себе его умственные взоры» (Биогр. С. 45). Скептическое отношение Тютчева (как и других русских писателей, например Ф. М. Достоевского или Л. Н. Толстого) к рационально-логическому постижению мира и человека и к «научным» системам, конструируемым в отрыве от исторических традиций и религиозных корней, подчеркнуто в ст. В. Е. Ветловской «Проблема народности в публицистике Ф. И. Тютчева (В европейском контексте)» (РЛ. 1986. № 4. С. 149). Христианское Откровение стало в его мысли альтернативой подобным системам и особым знанием, преодолевающим их односторонность. Ср. суждение Н. В. Гоголя в «Выбранных местах из переписки с друзьями»: «Односторонность в мыслях показывает только то, что человек еще на дороге к христианству, но не достигнул его, потому что христианство дает уже многосторонность уму. Словом, храни вас Бог от односторонности! Глядите разумно на всякую вещь и помните, что в ней могут быть две совершенно противоположные стороны, из которых одна до времени вам не открыта» (Гоголь. С. 62–63).

Прежде всего Россия – христианская держава, а русский народ является христианским не только вследствие православия своих верований, но и благодаря чему-то еще более задушевному. – Для Тютчева православие является «духом», а славянская стихия – «телом» державы. Такое «избирательное сродство» и соподчинение в сочетании с особенностями исторического развития и создавало неподвластную прагматическому рассудку «задушевность» и «смиренную красоту» жертвенного самоотречения и сердечного бескорыстия, которые сам он различал в русском народе (см. стих. «Эти бедные селенья…» (1855), «Умом – Россию не понять…» (1866) и т. п.). В данном отношении взгляды Тютчева совпадали с мнениями других религиозных писателей и славянофильских мыслителей. Так, об органическом соединении христианских начал и славянской природы размышлял Н. В. Гоголь: «Мы еще растопленный металл, не отлившийся в свою национальную форму; еще нам возможно выбросить, оттолкнуть от себя нам неприличное и внести в себя все, что уже невозможно другим народам, получившим форму и закалившимся в ней. Что есть много в коренной природе нашей, нами позабытой, близкого закону Христа, – доказательство тому уже то, что без меча пришел к нам Христос, и приготовленная земля сердец наших призывала сама собой Его слово, что есть уже начала братства Христова в самой нашей славянской природе, и побратанье людей было у нас родней даже и кровного братства, что еще нет у нас непримиримой ненависти сословья противу сословья и тех озлобленных партий, какие водятся в Европе и которые поставляют препятствие непреоборимое к соединению людей и братской любви между ними…» (Гоголь. С. 192). Сходным образом высказывался и Н. Я. Данилевский: «Самый характер русских, и вообще славян, чуждый насильственности, исполненный мягкости, покорности, почтительности, имеет наибольшую соответственность с христианским идеалом» (Данилевский. С. 480). И в политических стихотворениях поэта о славянском единстве почти всегда присутствует христианская тема как его основа. Еще в 1842 г. он призывает благословение «Небесного Царя» и уповает на «Божью Благодать» в деле возрождения «Славянской Семьи» и «приближенья Света», в котором польский поэт А. Мицкевич может сыграть роль «вестника Нового Завета». Знаменательно и суждение «постороннего» лица, И. Г. Гердера, писавшего о «теле» славян: «Они были милосердны, гостеприимны до расточительства, любили сельскую свободу, но были послушны и покорны, враги разбоя и грабежей» (Гердер. С. 470–471). О влиянии «духа» на такое «тело» писал Ю. Ф. Самарин: «В национальный быт славян христианство внесло сознание и свободу ‹…› славянская община, так сказать, растворилась, приняла в себя начало общения духовного и стала как бы светскою, историческою стороною церкви» (Самарин Ю. Ф. Соч. М., 1900. Т. 1. С. 63). Исключительную роль христианства в душевно-духовном строе русских людей признавал и П. Я. Чаадаев, когда писал П. А. Вяземскому в 1847 г.: «Мы искони были люди смирные и умы смиренные; так воспитала нас Церковь наша. Горе нам, если изменим ее мудрому учению! Ему обязаны мы всеми лучшими народными свойствами своими, своим величием, всем тем, что отличает нас от прочих народов и творит судьбы наши» (Чаадаев. С. 314). В ст. «Россия и Запад» (написанной в годы Крымской войны и озаглавленной, как и трактат Тютчева) К. С. Аксаков определял «нравственный образ России» тем, что «христианское учение глубоко легло» в основание жизни русского народа. Ф. М. Достоевский в «Зимних заметках о летних впечатлениях» рассматривал эти категории как свойства высшего развития личности: «Напротив, напротив, говорю я, не только не надо быть безличностью, но именно надо стать личностью, даже гораздо в высочайшей степени, чем та, которая теперь определилась на Западе. Поймите меня: самовольное, совершенно сознательное и никем не принужденное самопожертвование себя в пользу всех есть, по-моему, признак высочайшего развития личности, высочайшего ее могущества, высочайшего самообладания, высочайшей свободы собственной воли» (Достоевский. Т. 5. С. 79).

Революция же прежде всего – враг христианства. – Этот антихристианский характер в классическом виде проявился во время Великой Французской революции в стремлении «дехристианизировать» и «натурализировать» сами рамки и основы общественной жизни. Так, при закрытии храмов вместо традиционных обрядов предлагался «культ Разума» (на праздновании этого культа в Соборе Парижской Богоматери Разум изображала актриса в голубом платье и с красной повязкой на голове). Основное содержание религии «Высшего Существа» заключалось в почитании «республиканских добродетелей». Решением Конвента в октябре 1793 г. вводился революционный календарь, согласно которому за начало летосчисления, или новой эры, принимался день провозглашения во Франции республики (22 сентября 1792 г.). Месяцы делились на декады по отличающей их погоде, растительности, плодам или сельскохозяйственным работам. Воскресные дни упразднялись, а вместо церковных праздников вводились революционные. Многие священники подвергались репрессиям, а регистрация браков, рождений и смертей была передана светским властям.

…шестидесяти лет… – Т. е. со времени Великой Французской революции, об антихристианском «новшестве» которой и размышляет далее автор.

…новым становится самовластие человеческого я, возведенное в политическое и общественное право и стремящееся с его помощью овладеть обществом. – Тютчев рассматривает «самовластие человеческого я» (как и Революцию – его непосредственное следствие) в самом широком и глубоком контексте как богоотступничество и утверждение возрожденческого принципа «человек есть мера всех вещей», превращавшегося в дальнейшей эволюции в принцип «я есть мера всех вещей» (со всей ограниченностью не только его идеологических притязаний и рационалистических теорий, но и тайных и прихотливых желаний).

…наивно богохульственные разглагольствования, ставшие как бы официальным языком нашей эпохи, что новая Французская Республика явилась миру, дабы исполнить евангельский закон? – Имеется в виду глубинная трансформация и искажение евангельских идей и заповедей в «новом христианстве» социалистов-утопистов, в лозунгах свободы, равенства и «всеобщего братания», которые оживились среди левой радикальной части революционного процесса 1848 г. и которые подменяли свободное единение людей в Боге принудительным братством. Свобода, равенство, братство – или смерть: так позднее заостренно выражал эту подмену сходно с Тютчевым и Достоевский. «Само собою разумеется, – подчеркивал И. С. Аксаков, – что при таком неизбежном, роковом внутреннем противоречии, все усилия революции создать государство на прочном языческом основании оказались тщетными; так что для дрессировки “братий” и для закрепощения государству “граждан” (citoyens), революция вынуждена была прибегнуть к средству, неведомому в языческом мире – к террору, и во имя свободы, равенства и братства явила свету такую чудовищность деспотизма, с которою может только равняться поджог Парижа петролеем, учиненный Парижскою коммуною…» (Биогр. С. 181).

…зачем Революции выказывать себя враждебной к духовенству и христианским священнослужителям, которые не только претерпевают, но принимают и усваивают ее… – Имеются в виду первоначальные уступки конституционным и либеральным реформам папы Пия IX. Еще под воздействием народных выступлений в Турине 22–25 октября 1847 г. в Папской области впервые в ее истории было сформировано правительство как орган исполнительной власти и учреждена Государственная консульта – прообраз будущего парламента. Введение конституции в Сицилийском королевстве 29 января 1848 г. и в Тоскане 17 февраля 1848 г. вынудило согласие Пия IX на переход Папской области к светским и конституционным методам правления, что было законодательно закреплено принятием специального регламента.

Февральский взрыв… – Подразумевается начало революционных волнений во Франции, когда 22 февраля 1848 г. десятки тысяч парижан вышли на улицы и площади города для участия в запрещенной правительством демонстрации, вступили в ожесточенные стычки с полицией, стали возводить баррикады, а батальоны национальной гвардии уклонялись от борьбы с восставшими. 23 февраля перепуганный король Луи Филипп дал отставку правительству Ф. Г. Гизо. Вечером того же дня войска стреляли в безоружных демонстрантов, что спровоцировало массовые и решительные выступления рабочих, ремесленников, студентов под руководством вожаков социалистов и тайных республиканских обществ. В ночь на 24 февраля столица покрылась баррикадами, почти все ее стратегические пункты были заняты восставшими, а днем Луи Филипп отрекся от престола в пользу малолетнего внука, графа Парижского, и бежал в Англию. После захвата Тюильрийского дворца королевский трон был вытащен на площадь Бастилии и сожжен. 25 февраля Временное правительство провозгласило Францию республикой, приняло на себя обязательство обеспечить всех граждан работой, а еще через несколько дней издало декрет о введении всеобщего избирательного права. О подробностях «февральского взрыва» см.: Анненков П. В. Парижские письма. «Февраль и март в Париже 1848 года». С. 163–233.