Текст книги "Том 3. Публицистические произведения"

‹ЗАПИСКА›

Автограф неизвестен.

Писарская копия без авторства и заглавия была обнаружена в семейном архиве Тургеневых (ИРЛИ. Ф. 309. № 2301. Л. 1-14). Последние четыре строки этой копии неоднократно и густо зачеркнуты, а ниже приписка А. И. Тургенева: «В сих измаранных строках Т. намекает о себе для редакции статей о России». В архиве М. П. Погодина (РГБ. Ф. 231/III. К. 17. Ед. хр. 41. Л. 1-14) хранятся две копии на фр. яз. (также анонимные и неозаглавленные), по которым первый публикатор восстановил замаранный абзац.

Первая публикация – НЛО. 1992. № 1. С. 98–103 и 104–113; воспроизведена в другом переводе в ПСС в стихах и прозе на рус. яз. С. 389–399.

Печатается по тексту первой публикации. С. 98–103 (на фр. яз.). В печатаемый текст внесены исправления по копии ИРЛИ: «deux choses exceptées» вместо «des choses exceptées» (25-й абз.); «qu’il crée» вместо «qu’ils crée» (26-й абз.); «ce concours des forces» вместо «ce concors de forces» (57-й абз.)

В тексте записки в НЛО исправлен ряд орфографических ошибок и описок копии ИРЛИ, относящихся, главным образом, к расстановке специфических знаков акцентирования и к написанию слова «Eglise» («Церковь») с прописной или строчной буквы. Вместе с тем два исправления требуют комментирования. В словосочетании «le pouvoir Impérial» («Имперская власть» или «власть Императора») 14-го абзаца понижена прописная буква. В 24-м абзаце говорится о единстве и неделимости мира православного Востока, причем понятие «Единства» выражено в копии опять-таки словом с прописной буквы («Un»), которая стала строчной в печатном варианте. В обоих случаях речь идет о концептуально-смысловом использовании прописной буквы, которая должна быть сохранена как во фр. тексте, так и в его рус. переводе.

Еще в 1843 г. Тютчев направил Николаю I записку («или проект политического содержания»), упоминаемую И. С. Аксаковым: «Есть, впрочем, основание думать, что эта записка касалась нашей политики на Востоке» (Биогр. С. 28). А. Х. Бенкендорф, сообщал Тютчев в конце сентября 1843 г. жене, «взялся быть проводником моих мыслей при Государе, который уделил им больше внимания, чем я смел ожидать. Что касается до публики, то я мог удостовериться по отголоску, который встретили в ней эти мои мысли, что я напал на правду, и теперь, благодаря молчаливому поощрению, которое мне оказано, можно будет попытаться на что-нибудь серьезное» (там же. С. 29). О такой реакции царя, вдохновлявшей поэта, можно судить и по его письму к родителям от 3/15 сентября 1843 г.: «Он (Бенкендорф. – Б. Т.) уверял меня, что мои мысли были приняты довольно благосклонно, и есть повод надеяться, что им будет дан ход. Я просил его предоставить мне эту зиму на подготовление путей и обещал, что непременно приеду к нему, сюда или куда бы то ни было, для окончательных распоряжений» (там же. С. 30).

Слова «окончательные распоряжения» и «подготовление путей» подразумевают государственные решения по координации различных усилий за границей, направленных на выражение интересов России в зарубежной прессе. Роль такого координатора и готов был взять на себя Тютчев, на что содержится намек в печатаемой записке (см. С. 143). Можно предположить, что темы и цели обеих записок он пытался не раз довести до царя. В послании к родителям от 27 октября 1844 г. он замечает, что в прошлом году государю были представлены «некоторые мои письма, относящиеся до вопросов дня» (Изд. 1984. С. 98).

До осуществления намеченных планов с участием Тютчева дело не дошло. Тем не менее благосклонность Николая I по отношению к нему выразилась в том, что уволенному ранее дипломату было позволено вернуться на службу в Министерство иностранных дел в марте 1845 г., а через месяц – восстановиться в придворном чине камергера.

Точная дата составления публикуемой записки неизвестна. Скорее всего, она подготовлена в первой половине 1845 г. О ней 15 июня этого года упоминает М. П. Погодин в дневнике: «Поутру Тютчев. О политике. Он привез мне свой мемуар» (ЛН-2. С. 14). Именно со стороны М. П. Погодина как представителя так называемой официальной народности, а также вообще в славянофильских кругах Тютчев должен был встретить сочувствие. Что же касается других направлений общественного мнения, то среди либералов и западников реакция была далекой от согласия и приятия. В первой декаде октября 1845 г. А. И. Тургенев вступает в оживленную переписку с П. А. Вяземским и досадует, что их общий друг «написал статью для государя (об общей политике) – грезы неосновательные и противные прежним его убеждениям…» (ОА-4. С. 326). А. И. Тургенев еще подчеркивает, что Тютчев может быть полезен России «только просвещенным умом своим, а не проектами восточными и, следовательно, противо-европейскими и, следовательно, антихристианскими и античеловеческими» (там же). Ранее он сообщал Н. И. Тургеневу в Париж, что получил от сестры Тютчева (в замужестве Д. И. Сушковой) копию его записки царю и «исполнился негодования, особливо подумав, для кого она писана…» (цит. по: Осповат А. Л. Новонайденный политический меморандум Тютчева: К истории создания // НЛО. 1992. № 1. С. 90). А в середине сентября А. И. Тургенев уведомляет брата, что посылает ему среди прочих материалов и «знаменитую записку Тютчева императору, служащую продолжением напечатанного его письма, адресованного редактору “Allgemeine Zeitung”, которое вам известно. Он имел 6000 рублей Wartgeld (вознаграждение – нем.), и нынче ему обещают дипломатический пост. Замаранные строки в конце записки содержат довольно ясный намек на пользу, которую он мог бы принести, если бы доверили ему редактирование статей о России для иностранных газет. Покажите эту записку ‹А. де› Сиркуру, но не потеряйте, ибо ей цены нет» (там же).

Неизвестно мнение о «мемуаре» Тютчева А. де Сиркура, французского публициста, женатого на русской и интересовавшегося общественными процессами в России, о чем свидетельствует его переписка с П. Я. Чаадаевым и написанный им для издававшегося во Франции журнала «Le Chrétien» некролог А. И. Тургеневу. Брат же последнего реагировал однозначно: «Не о наших и не наших, не об истории Византии и ее наследии следует помышлять русским, у коих сердце бьется любовью к их земле, а о голоде и холоде, о палках и кнуте, одним словом, о рабстве и его уничтожении» (ОА-4. С. 333).

В переписке с П. А. Вяземским А. И. Тургенев акцентирует тему «вознаграждения» и антизападную «восточность» тютчевского проекта и просит первого 15 сентября 1845 г.: «Скажи Тютчеву, чтобы он скорее возвращался на свежий воздух, да хоть в Турин. Понимаю его по несчастию, но извинить не могу: “Не о хлебе едином жив будет человек”. Грустно, очень грустно!» (там же. С. 322). В ответном письме от 29 сентября 1845 г. П. А. Вяземский возражал и спрашивал: «Что ты там городишь вздор о Тютчеве? Что ты в нем понимаешь, но чего извинить не можешь, и зачем посылаешь его хотя в Турин? Все это кюстиновщина ‹…› Нечего в нем извинять, потому что он пока служит из чести и только что считается на службе…» (СН. 1911. Кн. 14. С. 510). На «кюстиновщину» А. И. Тургенев отвечает 6 октября 1845 г. «хомяковщиной», которой Запад опасается и по-своему трансформирует ее: «А Т[ютчев] нехорошо делает, что пишет такие записки: в Москве – это смешная хомяковщина, а в “Аугсбургской Газете” она обращается в политические затеи, коих невежественная Европа все еще боится, и оттого – лишние войска у ней и у нас. Sapienti sat (Для понимающего достаточно – лат.)» (ОА-4. С. 324). Через день А. И. Тургенев упоминает о «вознаграждении» и вновь заводит речь о «неосновательных грезах» Тютчева, переводящихся «в угрозы Европе», и упрекает П. А. Вяземского вместе с его единомышленниками в «равнодушии к мнениям, от коих если не зарождаются, то умножаются рекрутские наборы…» (там же. С. 326). 13 октября 1845 г. П. А. Вяземский отвечал ему, что не знает, какая записка имеется в виду, «но во всяком случае не за то дали ему 6000 рублей, которых между прочим ему не давали ‹…› Могу тебя уверить, что он очень здраво, светло и независимо судит о европейской политике и о нашей. Во всяком случае отчего восточные проекты должны неминуемо быть и идти европейскими, т. е. принимая слово Европа в смысле цивилизации?» (СН. Кн. 14. С. 513). Возможно, П. А. Вяземский был знаком не с одним «проектом» Тютчева или не знал к тому времени текста записки, однако образ мыслей автора он ясно представлял и (в отличие от А. И. Тургенева) разделял.

Записка Николаю I, по существу, еще не комментировалась в ее историософском содержании, хотя оно непосредственно связано с системой и полнотой тютчевской мысли, а также с основополагающими идеями трактата «Россия и Запад». Первый публикатор оставляет в стороне это содержание, характеризует его как непомерно разросшееся и объясняемое прагматическими целями (желание Тютчева напомнить о себе императору) и сосредоточивает свое основное внимание на биографическом контексте (НЛО. 1992. № 1. С. 90–96). Связывая обе записки 1843 и 1845 гг. в единое целое, он ставит акцент на карьерных надеждах их автора, его хлопотах по возвращению на государственную службу и стремлении якобы «выслужиться перед императором» (там же. С. 96). Однако картина, выстраиваемая им с помощью достоверных фактов и гипотетических «мостиков» между ними, на самом деле не является столь однозначной и укороченной ни в личностно-биографическом, ни тем более в политическом и историософском планах, что чревато подменой идейных мотивов меркантильными интересами. Карьерные соображения занимали далеко не первое место в сознании Тютчева, вопрошавшего позднее в одном из писем: «Главное тут в слове служить, этом, по преимуществу, русском понятии – только кому служить?» (Изд. 1984. С. 287). Свою деятельность на любом поприще он воспринимал как служение национальным интересам России, которые в 1840-х гг. осознавал в контексте тысячелетней истории, что и отражено в публикуемом документе. Именно отсутствие такого сознания нередко удручало Тютчева, размышлявшего позднее о правительственном кретинизме, т. е. неспособности «различать наше я от нашего не я», о политике «личного тщеславия», подчиняющей себе национальные интересы страны, о «жалком воспитании» правящих классов, увлекшихся «ложным направлением» подражания Западу: «…и именно потому, что это отклонение началось в столь отдаленном прошлом и теперь так глубоко, я и полагаю, что возвращение на верный путь будет сопряжено с долгими и весьма жестокими испытаниями» (Изд. 1984. С. 239). Этот вывод из письма к жене от 17 сентября 1855 г. перекликается с оценкой сложившегося положения вещей в письме к М. П. Погодину от 11 октября того же года: «Теперь, если мы взглянем на себя, т. е. на Россию, чтó мы видим?.. Сознание своего единственного исторического значения ею совершенно утрачено, по крайней мере в так называемой образованной, правительственной России» (ЛН-1. С. 422). И в 1860-х гг. поэт повторяет: «В правительственных сферах, вопреки осязательной необходимости, все еще упорствуют влияния, отчаянно отрицающие Россию, живую, историческую Россию, и для которых она вместе – и соблазн, и безумие…» (там же. С. 276). Более того, он обнаруживает, что «наш высоко образованный политический кретинизм, даже с некоторою примесью внутренней измены», может окончательно завладеть страной и что «клика, находящаяся сейчас у власти, проявляет деятельность положительно антидинастическую. Если она продержится, то приведет господствующую власть к тому, что она ‹…› приобретет антирусский характер» (там же. С. 330). Тогда России грозит опасность погибнуть от бессознательности, подобно человеку, который утратил чувство самосознания и держится на чужой привязи: «государство бессознательное гибнет…» (там же. С. 372). В письме к И. С. Аксакову от 29 сентября 1868 г. Тютчев пересказывает разговор Николая I с графом П. Д. Киселевым: «…беседуя с ним о каком-то политическом вопросе, покойный государь сказал ему: “Я бы мог подкрепить мои доводы примерами из истории, но в том-то и беда, что истории-то меня учили на медные гроши”. – Слово это и теперь применимо ко всем почти правительствующим, – и потому следовало бы, чтобы печать, без желчи, без иронии, в самых ласковых и мягких выражениях сказала бы им: Вы все люди прекрасные, благонамеренные, даже хорошие патриоты, но всех вас плохо, очень плохо учили истории, и потому нет ни одного вопроса, который бы ‹вы› постигали в его историческом значении, с его исторически-непреложным характером. – И затем следовало бы сделать перечень ‹таких вопросов›, короткий, но осязательный, указывая на их глубокие, глубоко скрытые в исторической почве корни» (там же. С. 343). Составленная Тютчевым 23 годами ранее записка для Николая I и как бы стала перечнем корневых вопросов, а также попыткой оказать влияние на степень сознательности государства и на преодоление «двойного неведения» (европейского и отечественного) принципов исторического бытия России, чем и объясняется ее «разросшаяся» историософская часть и призыв не терять из виду «всех этих общих исторических соображений». Поэт стремился довести до царя образ мыслей, который складывался у него в 1840-х гг. и правда которого находила отклик в обществе. Что же касается его практических рекомендаций по отношению к печати за рубежом, то они продиктованы политико-идеологическим контекстом – размахом и накалом русофобии, которая встречалась «нашим молчанием», не находила адекватной реакции в правительственных кругах и требовала активного и серьезного противодействия. На отсутствие такого противодействия сетовал А. И. Герцен: «Бедный русский народ! Некому возвысить голос в его защиту!» (Герцен. Т. 7. С. 308).

…проявляемого к нам в Европе недоброжелательства… – См. коммент. к ‹Письму русского› (с. 224–228^*), ст. «Россия и Германия» (с. 255–265^*, 283–286^*), трактату «Россия и Запад» (с. 450–451^*).

…«Россия занимает огромное место в мире, и тем не менее она представляет собою лишь материальную силу»… – А. С. Хомяков в ст. «Мнение иностранцев о России» писал: «Недоброжелательство к нам других народов, очевидно, основывается на двух причинах: на глубоком сознании различия во всех началах духовного и общественного развития России и Западной Европы и на невольной досаде перед этою самостоятельною силою, которая потребовала и взяла все права равенства в обществе европейских народов» (Хомяков 1988. С. 84). Свойственное «мнению иностранцев» игнорирование православного духовного начала (глубоко отличного от католического и протестантского) в «материальной силе» (и соответственно страху перед ней) характерно и для противоречивой мысли П. Я. Чаадаева, признающего, как и Тютчев, и А. С. Хомяков, основополагающую роль православия в общественном развитии России и вместе с тем замечающего: «…мы лишь геологический продукт обширных пространств, куда забросила нас какая-то неведомая центробежная сила, лишь любопытная страница физической географии. Вот почему, насколько велико в мире наше материальное значение, настолько ничтожно все значение нашей силы нравственной» (Чаадаев. С. 190). Ср. также мнение А. И. Герцена в целом о славянах: «История славян скудна. За исключением Польши, славяне скорее подлежат ведению географии, чем истории» (Герцен А. И. О развитии революционных идей в России // Герцен. Т. 7. С. 144).

Она есть плод двойного неведения: европейского и нашего собственного. – Согласно Тютчеву, превратное представление о России обусловлено не только различием в самих основаниях духовного и общественного бытия, но и отсутствием необходимых знаний об этом различии и его проявлениях в жизни. Эту мысль автора записки может пояснить следующее наблюдение А. С. Хомякова: «Нередко нас посещают путешественники, снабжающие Европу сведениями о России. Кто побудет месяц, кто три, кто (хотя это очень редко) почти год, и всякий, возвратясь, спешит нас оценить и словесно, и печатно. Иной пожил, может быть, более года, даже и несколько годов, и, разумеется, словá такого оценщика уже внушают бесконечное уважение и доверенность. А где же он пробыл все это время? По всей вероятности, в каком-нибудь тесном кружке таких же иностранцев, как он сам» (Хомяков 1988. С. 84). К числу подобных путешественников Тютчев, как и Хомяков, относил и маркиза А. де Кюстина, черпавшего мыслительные ходы и схемы для обобщения впечатлений из «нашего собственного» неведения, т. е. из «подсказывавшейся» логики отечественных либералов и западников (П. Б. Козловский, П. Я. Чаадаев и др.), предававших забвению и не учитывавших в должной мере конструктивную роль православных ценностей и самобытных начал русской истории и культуры. Говоря о тенденциозном европейничанье, методично культивировавшемся со времен Петра I, Н. В. Гоголь отмечал беспрецедентный в мировой истории факт воспитания русского общества «в неведении земли своей посреди самой земли своей»: «Велико незнанье России посреди России. Все живет в иностранных журналах и газетах, а не в земле своей» (Гоголь. С. 91).

…Россия – это мир, только начинающий осознавать основополагающее начало собственного бытия. – О своеобразии этого мира и лежащего в его основании начала см. далее в статье, а также коммент. к ст. «Россия и Германия» (с. 274–275^*), «Россия и Революция» (с. 322–323^*, 349–350^*), трактату «Россия и Запад» (с. 451–452^*, 458–461^*).

…тогда нас называли Восточной Империей, Восточной Церковью… – Подразумевается непосредственная и органическая связь Московской Руси с Византией и православным христианством.

…несет в себе самой свой собственный принцип власти, но упорядочиваемой, сдерживаемой и освящаемой Христианством. – Имеется в виду фундаментальное значение и иерархически главная роль христианства в понятиях «законной власти» и «империи». По убеждению Тютчева, именно это упорядочивание, сдерживание и освящение составляют всю силу, долговечность и «окончательность» принципа власти и предохраняют ее от самодостаточного и саморазрушительного этатизма. «Христианство, – подчеркивает И. С. Аксаков, – указав человеку и человечеству высшее призвание вне государства; ограничив государство областью внешнего, значением только средства и формы, а не цели бытия; поставив превыше всего начало божественной истины, источник всяческой силы и власти, – низвело таким образом самый принцип государственный на низшее, подобающее ему место» (Аксаков И. С. Ф. И. Тютчев и его статья: «Римский вопрос и папство» // ПО. 1875. № 10. С. 328).

Борьба между Западом и нами готова разгореться еще жарче… – Предвидение Тютчева оказалось пророческим не только ближайшим образом, по отношению к Крымской войне, но и в долгосрочной перспективе мировых войн XX в. См. коммент. к ст. «Россия и Революция». С. 337^*.

…Восточная Церковь перед лицом Рима ‹…› является законной наследницей вселенской Церкви. – До XI в. весь христианский мир составлял одну Вселенскую Церковь и канонические и обрядовые различия не отделяли Западную Церковь от Восточной. Позднее преувеличение размеров и характера власти римского первосвященника, догматические (добавления к христианскому Символу веры учения о filioque, т. е. об исхождении Святого Духа «и от Сына»), литургические (учение об опресноках) и иные принципиальные особенности западного христианства (см. о них подробнее в коммент. к ст. «Римский вопрос». С. 374–375^*) привели в 1054 г. к схизме, т. е. к его окончательному расхождению с восточным. Православная Церковь сохранила неизменным учение Христа и апостолов в том виде, в каком оно изложено в Священном Писании, Священном Предании и в древних символах Вселенской Церкви, осознавая себя законной наследницей последней.

С помощью очевидного захвата прав и обязанностей вселенской Церкви. – После разделения Церкви западная ее часть, несмотря на отход от вселенского предания и изменение его, стала называть себя «кафолической», т. е. вселенской в отношении ко всему христианскому миру, что и позволяло Тютчеву говорить о нарушении в ней высшей божественной легитимности. Это нарушение усугублялось также отождествлением папы с Церковью и утверждением его роли как представителя апостола Петра, которому, по словам Григория VII, «Бог дал власть вязать и разрешать и на земле и на небе, никого не исключая из-под его власти».

…для достижения искомой цели он не гнушался никакими средствами: ни насилием, ни хитростью, ни кострами, ни иезуитами. – См. коммент. к ст. «Римский вопрос». С. 381–382^*, 387–389^*.

Для сохранения единства веры он не побоялся исказить Христианство. – Более развернуто об искажении основополагающих начал подлинного христианства в римском католицизме см. ст. «Римский вопрос^*» (с. 161–163), где Тютчев подчеркивает исходное и судьбоносное значение «искаженного», «поврежденного», «развращенного» христианства в развитии западной истории.

Три столетия назад Рим вверг половину Европы в ересь, а ересь ввергла ее в безверие. – Отмечается триединая связь между искаженным римско-католическим христианством, «ересью» протестантизма и атеизмом.

…Римского престола, подчинившего Церковь вопреки соборным решениям. – Преувеличенное представление Римской кафедры о ее догматическом, каноническом, юридическом первенстве и не ограниченной решениями Соборов власти во всей Церкви проявилось уже во II в., когда на Поместных Соборах в Палестине, Понте, Галлии и в самом Риме обсуждался спорный вопрос о времени празднования Пасхи и когда римский епископ Виктор отлучил и лишил евхаристического общения малоазийских христиан, склонных следовать не римской практике, а восходившей к апостолу Иоанну Богослову традиции. В IX в. папа Николай I, пользуясь борьбой «непримиримых» и «икономистов» в Византийской Церкви и игнорируя соборные определения, объявил патриарха Фотия лишенным сана как «восхитителя Константинопольского престола», а его преемник Адриан II провозгласил собственную неподсудность и право суда над всеми предстоятелями Поместных Церквей, потребовал осуждения участников Константинопольского Собора 867 г. и подписания ими документа о признании верховной власти папы и о предании Фотия анафеме. Несмотря на решения Великого Свято-Софийского Собора 879–880 гг., на котором произошла реабилитация патриарха Фотия, преодоление церковной смуты и осуждение добавления «филиокве» к Символу веры, достигнутое временное единство между Востоком и Западом на православных началах, устремленность Римского престола к безусловному первенству и могуществу по образцу абсолютной светской власти способствовала окончательной схизме. После разрыва с православным Востоком мнение о непогрешимости и власти римского папы над Церковью продолжает еще более укрепляться на Западе, хотя Пизанский, Констанцский и Базельский Соборы в первой половине XV в. отвергли абсолютистский примат Рима и подчинили его в делах веры соборным решениям.

…проявление Божественного правосудия, незримо присутствующего во всем происходящем в мире. – Здесь Тютчев настаивает на Богооткровенном характере и провиденциальной закономерности исторического процесса.

…ультрамонтанская политика… – Т. е. политика ультрамонтан, представителей религиозно-политического течения (ультрамонтанства) в католицизме, ставившего себе целью восстановление престижа пап после их Авиньонского пленения, т. е. вынужденного пребывания с 1309 по 1377 г. в Авиньоне, начало которому положил Климент V, подчинившийся диктату французского короля Филиппа IV в ходе спора о прерогативах духовных и светских властей. Сам термин «ультрамонтанство» (от лат. ultra – далее, за пределами, по ту сторону и montes – горы, букв. – находящееся по ту сторону гор, т. е. за Альпами по отношению к Франции, в Риме) возник первоначально во Франции и Германии и с XV в. означает крайние устремления в католицизме, признающие власть папы выше соборной, а в светской области – выше всякой государственной, отрицающие самостоятельность национальных церквей и направленные на усиление неограниченного влияния и вмешательства Римского престола в религиозные и светские дела других государств. В XVI в. наиболее активными ультрамонтанами стали иезуиты. Одним из проявлений ультрамонтанства в начале XIX в. могут служить идеи Ж. де Местра, который, как и Тютчев, выступал против революционных изменений в обществе, но, в отличие от последнего, предлагал для этого создать союз католических монархий, объединенных властью папы. На I Ватиканском Соборе ультрамонтане добились провозглашения догмата о непогрешимости папы. Их влияние отразилось и в «Силлабусе» (от лат. Syllabus – перечень) – в приложении к энциклике Пия IX от 8 декабря 1864 г. («Перечень главнейших заблуждений нашего времени»), в котором осуждались общественные и научные тенденции и принципы (социализм, коммунизм, атеизм, рационализм, свобода воли и т. п.), умаляющие авторитет и влияние папства. Тютчев откликнулся на это стих. «Encyclica» (т. е. папское послание – лат.):

 
‹…›
Столетья шли, ему прощалось много,
Кривые толки – темные дела —
Но не простится правдой Бога
Его последняя хула…
Не от меча погибнет он земного,
Мечом земным владевший столько лет, —
Его погубит роковое слово:
«Свобода совести есть бред!»
 

(1864)

Этот факт отметил более трех столетий назад величайший итальянский историк нового времени. – Имеется в виду Никколо Макиавелли, подчеркивавший в XII главе «Рассуждений о первой декаде Тита Ливия»: «Если бы князья христианской республики сохраняли религию в соответствии с предписаниями, установленными ее основателем, то христианские государства и республики были бы гораздо целостнее и намного счастливее, чем они оказались в наше время ‹…› Так вот, мы, итальянцы, обязаны Церкви и священникам прежде всего тем, что остались без религии и погрязли во зле. Но мы обязаны им еще и гораздо большим, и сие – вторая причина нашей погибели. Церковь держала и держит нашу страну раздробленной ‹…› Укоренившись в Италии и присвоив себе светскую власть, римская Церковь не оказалась ни столь сильной, ни столь доблестной, чтобы суметь установить собственную тиранию надо всей Италией и сделаться ее государем ‹…› Таким образом, не будучи в силах овладеть всей Италией и не позволяя, чтобы ею овладел кто-нибудь другой, Церковь была виновницей того, что Италия не смогла оказаться под властью одного владыки, но находилась под игом множества господ и государей. Это породило столь великую ее раздробленность и такую слабость, что она делалась добычей не только могущественных варваров, но всякого, кто только ни желал на нее напасть» (Макиавелли Н. Избр. соч. М., 1982. С. 409–410).

…ультрамонтанское влияние подавило, погасило все самое чистое, истинно христианское в галликанской Церкви? – Галликанство (от лат. назв. Франции – Галлия) – возникшее в XIII в. течение среди французских католиков, направленное на достижение самостоятельности и независимости национальной церкви от Римского престола. На созванном в 1682 г. Людовиком XIV национальном Соборе была принята Декларация галликанского духовенства, ограничивающая власть папы. Когда революционные события первой половины XIX в. заставляли правящие круги Франции искать поддержки у Римского престола и ультрамонтан, ослаблявшееся ранее влияние галликанства сошло на нет.

Не Рим ли разрушил Пор-Рояль и, лишив Христианство наиболее доблестных защитников, так сказать, руками иезуитов обезоружил его перед нападками философии восемнадцатого века. – Пор-Рояль – монастырь, основанный в 1204 г. в предместье Парижа, а в 1625 г. обосновавшийся еще и в самой столице Франции. С Пор-Роялем тесно связаны имена крупных философов, писателей, ученых (Б. Паскаль, Ж. Расин, А. Арно, П. Николь и др.). Оба монастыря боролись с папством и иезуитами за чистоту христианства и стали оплотом янсенизма, сформировавшегося в 30-е гг. XVII в. религиозного течения в католицизме (по имени голландского теолога Янсения) и выступавшего как полемическая реакция на влияние возрожденческого гуманизма, на рискованные компромиссы и чрезмерное обмирщение церковной жизни, как попытка сохранить и упрочить авторитет подлинного христианства. Политико-государственные притязания пап, слишком мирские устремления в некоторых монашеских орденах, распространенное у иезуитов применение юридического взгляда на отношения человека к Богу, приспосабливание к вопросам совести приемов, выработанных гражданским судопроизводством, делали из Церкви «слишком человеческий» институт. Янсенисты, напротив, подчеркивали изначальную слабость испорченного первородным грехом свободной воли человека, хрупкость его земных устремлений, первостепенную роль благодати и предопределения, необходимость строгих религиозных правил и нравственного самосовершенствования. Деятельность янсенистов и Пор-Рояля нашла принципиальных противников в лице иезуитов, осуждалась римским папой и преследовалась королевской властью. В 1709 г. монастырь был уничтожен. Такое отношение «поврежденного», говоря словами Тютчева, христианства к подлинному и ослабление последнего давало в XVIII в. представителям просветительской философии (Вольтер, Кондорсе, Дидро, Гольбах, Гельвеций и др.) аргументы в их атеистической и материалистической пропаганде. Аналогично Тютчеву оценивал значение Пор-Рояля И. В. Киреевский, писавший о его насельниках (в ст. «Сочинения Паскаля, изданные Кузенем», «О необходимости и возможности новых начал для философии») как о выразителях христианского любомудрия, преодолевающих односторонность римской схоластики и философского рационализма. «Но происки иезуитов разрушили Пор-Рояль с его уединенными мыслителями; с ними погибло и рождавшееся живительное направление их мыслей ‹…› Таким образом, самобытная философия Франции замерла в самом зародыше, и образованность французская, требовавшая какого-нибудь умственного дыхания, должна была подчиниться хохоту Вольтера и законам чужой философии, которая явилась тем враждебнее для религиозных убеждений Франции, что не имела с ними ничего общего» (Киреевский. С. 301).

…наших несчастий в семнадцатом столетии… – Имеется в виду поддержка самозванцев и вторжение Польши (в правление короля Сигизмунда) в Россию, сопровождавшееся активизацией тайной деятельности Рима: «Римский двор внимательно следил за отношениями Лжедимитрия к Польше, потому что от них всего более зависело дело католицизма, введение которого в свое государство обещал самозванец папе…» (Соловьев С. М. Соч.: В 18 кн. М., 1989. Кн. IV. Т. 7–8. С. 427–428).

Он опустошил народные силы в Богемии и развратил нравственный дух в Польше… – Богемия (Чехия) приняла крещение, как и Русь, от Византии, но затем началось «наступление» Рима. Деятельность славянских просветителей, равноапостольных Кирилла и Мефодия, оставила заметный след в историческом и культурном развитии Чехии. Около 880 г. Мефодий крестил чешского короля Борживого. Но уже в 885 г. греко-славянское богослужение было запрещено вел. кн. Моравии Святополком, а ведущие позиции стала занимать католическая Церковь. Предреформационное гуситское движение в XV–XVI вв. (о его оценках Тютчевым см. далее ст. «Римский вопрос^*») явилось реакцией на «искажения» христианства в католицизме. Папство было вынуждено сделать ряд уступок гуситам, но затем восстановило господствующее положение, после того как в первой трети XVII в. Чехия попала под власть Габсбургов. Что же касается развращения нравственного духа Польши, то Тютчев подразумевает здесь революционный настрой католических священников в ней.