Текст книги "Том 3. Публицистические произведения"

Автор книги: Федор Тютчев

Что же касается французских умов, то к ним Тютчев мог относить, например, поэта и государственного деятеля А. Ламартина, предлагавшего в 1840 г. разрешить турецкий вопрос передачей Сирии Франции, Египта – Англии, а Константинополя – России. Такое предложение не могло не привлечь Тютчева, для которого «Москва, и град Петров, и Константинов град – вот царства русского заветные столицы» («Русская география»). В газ. «Débats» от 2 июля 1839 г. А. Ламартин с сожалением предрекал не оправдавшуюся впоследствии закономерность: «…невозможно останавливать более движение России к этой цели, как невозможно прервать течение вод Черного моря к Босфору ‹…› Я знаю, что Россия не торопится. Ведь никогда не торопятся схватить то, что не может ускользнуть, и нет ничего терпеливее уверенности» (цит. по: Cadot. P. 505). И Ф. Р. Шатобриан хотя и опасался «русской угрозы», все же признавал за сильной Россией христианскую и цивилизующую роль на Востоке и надеялся извлечь пользу из союза с таким государством, отодвинуть французские границы до берегов Рейна. С меньшими сомнениями приподнимал «уголок завесы» над великим будущим России А. де Токвиль в книге «Démocratie en Amérique» («Демократия в Америке»), когда писал об этих двух странах как неожиданно оказавшихся на авансцене мировой истории и в первом ряду среди иных народов: «…все остальные народы, кажется, уже понемногу достигли очерченных им природой пределов и должны лишь их сохранять; эти же находятся в постоянном росте: все другие остановились и продвигаются вперед тысячными усилиями; и только эти двигаются легким и быстрым шагом по пути успеха, границу которого еще невозможно обозначить ‹…› Их отправная точка и пути различны; тем не менее каждый из них, по-видимому, призван таинственным замыслом Провидения взять в свои руки судьбы половины мира» (Tocqueville A. de. Oeuvres complètes. P., 1951. T. I. P. 430–431). Однако А. де Токвиль противоположно Тютчеву (см. коммент. к ст. «Россия и Революция». С. 324^*) истолковывал замысел Провидения и роль революционной демократии в нем. Желание сдерживать развитие демократии с ее господством усредненного индивида и, говоря словами Тютчева, «самовластия человеческого я» представляется французскому историку «борьбой против самого Господа, и народам не остается ничего другого, кроме как приспосабливаться к тому общественному устройству, которое навязывается им Провидением» (Токвиль А. де. О демократии в Америке. М., 1992. С. 30). Среди французских умов Тютчев также мог иметь в виду писателя О. де Бальзака, политического деятеля Э. Моле, философа Л. Г. Бональда, в разной степени признававших восходящую мощь России или выступавших за союз с ней. Ранее подобные оценки высказывал Вольтер: «Удивительные успехи императрицы Екатерины II и русской нации являются сильным доказательством того, что Петр Великий строил на крепком и прочном фундаменте» (цит. по: McNally. S. 86).

…своеобразие понимания Западом России походило в некоторых отношениях на первые впечатления, произведенные на современников открытиями Колумба… – Фигура Х. Колумба привлекала внимание Тютчева как символ реального исторического новаторства, открывающего в «беспредельности туманной» «новый мир, неведомый, нежданный» (см. стих. «Колумб», 1844). По его наблюдениям, именно таким непонятным, неведомым, неожиданным миром воспринималась Россия на Западе, отказывавшемся признавать за ним подлинную новизну духовного, исторического и культурного содержания и видевшего в нем лишь разраставшуюся материальную силу и угрозу для собственного существования.

…во время своего могущества Запад даже затрагивал границы сего безымянного мира, вырвал у него несколько клочков и с грехом пополам присвоил их себе, исказив их естественные национальные черты. – Речь идет о славянских народностях, которые в ходе истории оказывались завоеванными ведущими европейскими государствами и испытывали постоянную угрозу утратить национальную идентичность. Показательным примером в этом отношении было положение южных славян в Австрийской империи, которые претерпевали двойной гнет со стороны немецких и венгерских властей. О разделении славян и искажении их естественных национальных особенностей Тютчев пишет в стихах «К Ганке» (1841, вторая редакция 1867):

 
‹…›
Иноверец, иноземец
Нас раздвинул, разломил —
Тех обезъязычил немец,
Этих – турок осрамил ‹…›
 

Примечательно, что в отношении к славянским народам, в разное время потерявшим свою былую политическую самостоятельность, находили общий язык представители противоборствующих лагерей, ортодоксальные монархисты и экстремистские республиканцы. Радикальный социалист и поэт Г. Гервег полагал, что «пастух не может потерпеть никаких притязаний на равенство с ним со стороны баранов», которыми он призван управлять, и надеялся, что «в будущей объединенной Германии венгры, поляки, чехи и славяне вообще не будут иметь права голосовать или владеть землей, но смогут быть полезны при занятии на земле ручным трудом» (цит. по: Кан С. Б. Революция 1848 года в Австрии и Германии. М., 1948. С. 38).

…целый Мир, Единый в своем Начале, прочно взаимосвязанный в своих частях, живущий своей собственной, органической, самобытной жизнью… – Главным принципом духовного единства и естественного отличия России и «Нового Света» Восточной Европы в целом Тютчев считал не племенное своеобразие, а «более христианское» православие, которое в меньшей степени, нежели западное христианство, испытывало воздействие фундаментальных светских особенностей предшествующей истории. Подразумеваемые им коренные различия двух миров может пояснить мысль И. В. Киреевского о том, что «римская физиономия» классического язычества, не унаследованного Россией, вносила в христианскую культуру Запада побеждающие элементы секуляризации, мирской иерархичности, рационализма, индивидуализма, вела к торжеству формального рассудка (в терминологии Тютчева – связанного с «самовластным я» опустошающего рассудка): «В этом последнем торжестве формального разума над верою и преданием проницательный ум мог уже наперед видеть в зародыше всю теперешнюю судьбу Европы как следствие вотще начатого начала» (Киреевский. С. 146). Основополагающую роль православия как органического ядра и сердечного центра «целого мира» отмечал и П. А. Вяземский: «Россия то, что она есть, преимущественно потому, что она дочь Восточной церкви, и потому, что она всегда оставалась верна ей. В Православии заключается ее право на бытие; в нем развивалась протекшая ее жизнь, и в нем задатки ее будущности» (Вяземский П. А. Полн. собр. соч.: В 12 т. СПб., 1881. Т. 6. С. 276).

…так называемые завоевания и насилия явились самым естественным и законным делом ‹…› просто состоялось необъятное воссоединение. – Ср. сходный вывод Н. Я. Данилевского, которого Тютчев в письме к В. И. Ламанскому назвал «ревнителем в уровень с моими чаяниями и притязаниями» (Изд. 1984. С. 341): «Русский народ не высылает из среды своей, как пчелиные улья, роев, образующих центры новых политических обществ, подобно грекам – в древние, англичанам – в более близкие к нам времена. Россия не имеет того, что называется владениями, как Рим и опять-таки Англия. Русское государство от самых времен первых московских князей есть сама Россия, постепенно, неудержимо расширяющаяся во все стороны, заселяя граничащие с нею незаселенные пространства и уподобляя себе включенные в ее государственные границы инородческие поселения» (Данилевский. С. 485). Ср. также суждение А. И. Герцена: «…Россия расширяется по другому закону, чем Америка, оттого что она не колония, не наплыв, не нашествие, а самобытный мир, идущий во все стороны…» (Герцен. Т. 12. С. 428).

Речь идет ‹…› не о самобытной польской народности ‹…› а о навязанных ей ложной цивилизации и фальшивой национальности. – С логикой Тютчева своеобразно перекликаются рассуждения П. Я. Чаадаева в ст. «Несколько слов о польском вопросе» (Чаадаев. С. 370–373): если присоединенная к России часть Польши полноценно развивала собственную культуру, то поляки отошедших к Австрии и Германии областей подвергались онемечиванию. Могущественная держава, какой является Россия, способна обеспечить свободное национальное развитие Польши в составе «большого политического тела», внешняя же ее независимость превратит небольшое государство в яблоко раздора для европейских стран и подвергнет его опасности исчезновения. См. также коммент. к ст. «Россия и Революция». С. 337–338^*.

С этой точки зрения наилучшим образом можно оценить и истинное значение так называемого Восточного вопроса… – Тютчев с точки зрения органического роста России оценивает и результаты Адрианопольского мира после русско-турецкой войны 1828–1829 гг. Достижение наиболее выгодного использования черноморских проливов, поддержка национально-освободительного движения народов Балканского полуострова, расширение морской торговли, укрепление позиций в Константинополе, возросший авторитет у южнославянских народов – подобные результаты восточной политики, по мнению Тютчева, свидетельствовали не о завоеваниях и насилиях России, а о ее естественном и законном расширении и воссоединении под единым духовным началом.

…Восточная Европа, эта подлинная держава Востока, для которой первая империя византийских кесарей, древних православных государей, служила лишь слабым, незавершенным наброском… – Тютчев рассматривал Россию, способную объединить славянские народы и сохраняющую православную веру, как прямую наследницу Византийской империи (см. ‹Записку›^* и коммент. к ней^*). По его логике, сила, «подлинность» и «окончательность» такой державы должны основываться на осознании и практическом воплощении «менее искаженных» (в сравнении с католичеством и протестантизмом) начал христианства в православии, в отказе от языческих принципов, ослаблявших и приводивших к гибели предшествующие основные империи (Ассирия, Персия, Македония, Рим), которые упоминаются в незавершенном трактате «Россия и Запад». О «русско-византийском мире, где жизнь и обрядность сливаются и который столь древен, что даже сам Рим, сравнительно с ним, представляется нововведением», размышляет Тютчев в письме к жене в августе 1843 г. (СН. 1914. Кн. 18. С. 9). О призвании «святой Руси», полноправной наследницы «венца и скипетра Византии», идет речь в его стих. «Нет, карлик мой! трус беспримерный!..» (1850). О том, что Россия должна стать «возобновленной Византией» ради «Христовой службы», пишет он в стих. «Рассвет» (1849) и «Пророчество» (1850).

…такая комбинация была уже испробована в 1812 году… – В феврале 1812 г. с помощью угроз и обещаний Наполеону удалось заключить союз с Пруссией, а в марте того же года подписать договор с Австрией против России. Прусское правительство предоставило французскому императору свои территории для сосредоточения армии перед вторжением в Россию. Обе «союзницы» России вели двойную игру: в случае победы Франции они надеялись захватить у России соседние области, а в случае поражения – вернуть себе утраченные владения на Западе.

…Рейнского союза… – В 1806 г. Наполеон, по сути дела, присоединил к Франции значительные части Западной и Южной Германии, получивших это название.

…утвердить торжество права, исторической законности над революционным способом действия. – Подразумевается сохранение и продолжение берущей начало от Бога и потому единственно законной Всемирной Божественной Монархии, которые разрушаются в самочинном новаторстве и уступают место разнообразным, скрытным или явным, проявлениям «самовластия человеческого я» в секуляризованных демократиях и республиканских учреждениях. См. коммент. к ст. «Россия и Революция^*» и к трактату «Россия и Запад^*». Вл. Соловьев называл Тютчева в числе главных источников его собственных размышлений: «Идея всемирной монархии принадлежит не мне, а есть вековечное чаяние народов. Из людей мысли эта идея одушевлена в средние века между прочим Данте, а в наш век за нее стоял Тютчев, человек чрезвычайно тонкого ума и чувства. В полном издании “Великого спора” я намереваюсь изложить идею всемирной монархии большей частью словами Данте и Тютчева» (Письма Владимира Соловьева. Пг., 1923. Т. 4. С. 26–27).

…право, историческая законность – ее собственное основание, ее особое призвание, главное дело ее будущего… – В представлении Тютчева в XIX в. Россия оставалась практически единственной страной, которая пыталась сохранить высшую божественную легитимность верховной власти в самодержавии, опирающемся на православную веру. Однако в последующем, особенно после Крымской войны, Тютчев был вынужден констатировать утрату такого правосознания в ослаблении связи власти с религиозными и духовно-нравственными традициями, в ее самоизоляции и самочинии, а, соответственно, и в отрыве от собственного источника и обезбоживании. «Только намеренно закрывая глаза на очевидность, дорогая графиня, – обращался он 28 сентября 1857 г. к А. Д. Блудовой, – можно не замечать того, что власть в России – такая, какою ее образовало ее собственное прошедшее своим полным разрывом со страной и ее историческим прошлым, что эта власть не признает и не допускает иного права, кроме своего, что это право – не в обиду будь сказано официальной формуле – исходит не от Бога, а от материальной силы самой власти ‹…› Одним словом, власть в России на деле безбожна, ибо неминуемо становишься безбожным, если не признаешь существования живого непреложного закона, стоящего выше нашего мнимого права, которое по большей части есть не что иное, как скрытый произвол» (Изд. 1984. С. 251).

…Россия поддержала целую народность, приходящий в упадок мир, который она воззвала к самобытной жизни, которому вернула самостоятельность и устроила его? – Имеется в виду война России с Турцией, в составе которой после Адрианопольского мира 1829 г. Греция получила автономию. Созванная 3 февраля 1830 г. по инициативе России Лондонская конференция признала полную независимость Греческого королевства от Турции.

Бессмертная слава правящего ныне Россией Государя заключается в том, что он полнее и энергичнее любого из его предшественников проявляет себя искусным и непоколебимым представителем этого права, этой исторической законности. – Речь идет о Николае I, которого К. Н. Леонтьев называл «великим легитимистом» и который последовательно противопоставлял насильственным революционным изменениям в Европе историческую законность сложившихся монархических династий. Эта оценка личности Николая I Тютчевым отличается от более поздних его оценок.

…глубоко нравственного союза, вот уже тридцать лет соединяющего государей Германии с Россией… – О нравственных принципах союза России с Германией и их противоречивом воплощении в ходе реальной истории см. коммент. С. 253–255^*.

Уже давно живя среди вас… – Тютчев находился в Германии на дипломатической службе с 1822 г.

…брани, которая теперь в изобилии расточается по отношению к России… – См. коммент. С. 255–265^*.

Книга, которая несколько лет назад имела в Германии шумный отклик… – Имеется в виду «Europeische Pentarchie» («Европейская пентархия»). – См. коммент. С. 259^*.

…двух главных государств Союза. – Т. е. Пруссии и Австрии.

…об Июльской революции и о вероятных последствиях, которые она должна была иметь, но не имела для вашего отечества? – Начало Июльской революции положили «три славных дня» (27–29 июля 1830 г.), после того как в обнародованных накануне королевских указах упразднялась свобода печати и вводился сокращавший число избирателей закон. По словам К. Пфеффеля, Тютчев, в ту пору двадцатишестилетний молодой человек, «с редкой прозорливостью взвешивал последствия Июльской революции». «Ордонансы короля Карла X, – говорил он, – это завещание политического и нравственного устройства в Европе. Французы в дальнейшем будут сожалеть о том, что не оценили их мудрости и необходимости» (Пфеффель К. ‹Письмо редактору газеты «L’Union»› // ЛН-2. С. 36). Ордонансы спровоцировали строительство баррикад и восстание в Париже, и уже 28 июля на его улицах появились национальные гвардейцы во главе с ветераном революции 1789 г. и сторонником республиканских принципов М. Ж. Лафайетом, во многом способствовавшим своим авторитетом установлению конституционной монархии Луи Филиппа. Почти сразу же солдаты регулярной армии стали переходить на сторону восставших. Все это привело к поражению роялистов и смене режима Реставрации. Среди последствий Июльской революции были восстания в Бельгии и Польше. Германии удалось почти избежать подобных поворотов, хотя она, вместе с другими европейскими государствами, почти сразу же оказалась вынужденной признать «короля баррикад» Луи Филиппа.

…самой душой движения было прежде всего стремление Франции к громкому реваншу в Европе… – Июльская революция нанесла чувствительный удар Священному союзу, который в первый раз с 1815 г. не мог справиться с революционным движением. В период Реставрации Франция входила в этот Союз, придерживалась принципов легитимизма и европейского статус-кво, узаконенного трактатами 1815 г. Свержение легитимного монарха означало подрыв сложившегося положения вещей и возможность формирования новых коалиций. Реванш, о котором ведет речь Тютчев, подразумевал поддержку Францией национально-освободительных движений в Бельгии, Испании, недопущение европейских монархов в дела окружающих ее государств, возвеличивание наполеоновской политики и обретение левого берега Рейна. Революционный взрыв во Франции, устранивший в 1830 г. с политической арены Карла X и приведший к власти Луи Филиппа, воспринимался Николаем I как вызов «старому порядку». Но даже он лишь некоторое время противился признать новое французское правительство, хотя и сохранил навсегда враждебное отношение к «либеральному» королю.

…я вполне отдаю должное королю французов, удивляюсь его искусности… – По свидетельству И. С. Гагарина, Тютчев осуждал «искусное» нарушение закона и права престолонаследия, лежавшее в основании правления Луи Филиппа, герцога Орлеанского (см. ЛН-2. С. 53). Герцог Орлеанский, выступая 3 августа 1830 г. в Палате депутатов, умолчал о том, что Карл X отрекся от престола в пользу своего внука, герцога Бордоского, а его самого назначил лишь регентом. Обе палаты французского парламента обратились к новому претенденту на трон с просьбой принять корону, и через два дня он принес присягу конституции и был провозглашен, говоря словами М. Ж. Лафайета, главой «королевской республики».

…начиная с 1835 года… – В дате ошибка, поскольку по смыслу отсчет следует вести с Июльской революции 1830 г., который и стоит в первой публикации статьи, а в рукописи может прочитываться и как 1835-й.

…верность при всяком испытании сложившимся союзам и принятым обязательствам? – Тютчев здесь отмечает катастрофически исчезавшие из политики духовные и нравственные ценности, лежавшие в основании государственной деятельности Николая I. Митрополит Анастасий (Грибановский) называл последнего «государем-рыцарем», а Вл. Соловьев подчеркивал, что этот царь «не был только олицетворением нашей внешней силы. Если бы он был только этим, то его слава не пережила бы Севастополя. Но за суровыми чертами грозного властителя, резко выступавшими по требованию государственной необходимости (или того, что считалось за такую необходимость), в императоре Николае Павловиче таилось ясное понимание высшей правды и христианского идеала, поднимавшее его над уровнем не только тогдашнего, но и теперешнего общественного сознания ‹…› Кроме великодушного характера и человеческого сердца в этом “железном великане”, – какое ясное и твердое понимание принципов христианской политики! “Мы этого не должны, именно потому, что мы – христиане”, – вот простые слова, которыми Николай I “опередил” и свою и нашу эпоху, вот начальная истина, которую приходится напоминать нашему обществу!» (Соловьев В. С. Памяти Императора Николая I // Соловьев В. С. Соч.: В 2 т. М., 1989. Т. 2. С. 606, 608). С приведенной характеристикой перекликается мнение французского поэта и политического деятеля А. Ламартина («нельзя не уважать Монарха, который ничего не требовал для себя и сражался только за принципы»), а также высказывание прусского короля Фридриха Вильгельма IV после кончины Николая I: «Один из благороднейших людей, одно из прекраснейших явлений в истории, одно из вернейших сердец и, в то же время, один из величественных государей этого убогого мира отозван от веры к созерцанию» (цит. по: Николай Первый и его время. М., 2000. Т. 1. С. 5).

…Тьер ‹…› намеревался ‹…› возместить на Германии неудачи своей дипломатии на Востоке. – Подразумевается восточный кризис 1840 г., вызванный из-за Турции и ее владений. Осаживая покушение поддерживаемого Францией египетского паши Мухаммед-Али на целостность Порты, Англия, Пруссия, Австрия и Россия заключили 15 июля 1840 г. направленное против Франции соглашение. В ответ возглавлявший французское правительство А. Тьер выступил с воинственными заявлениями и провел через палату депутатов закон о строительстве оборонительных сооружений вокруг Парижа. Именно тогда во Франции стали вспоминать о Наполеоне, раздаваться голоса о грядущей войне со странами Священного союза, о «французском Рейне» и аннексии Эльзаса и Лотарингии, что вызвало бурную ответную реакцию и небывалый с 1813 г. прилив патриотических чувств в Германии. Как писал Г. Гейне, «Тьер барабанным боем вовлек наше отечество в великое движение, пробудившее политическую жизнь Германии; нас как народ Тьер снова поставил на ноги, и немецкая история будет помнить эту его высокую заслугу» (Гейне. Т. 8. С. 18).

…пение Rheinlied. – Вместе с «Германской песней» Х. Хофмана фон Фаллерслебена стих. Николауса Бекера «Rheinlied» («Рейнская песнь») стало в начале 1840-х гг. популярным патриотическим гимном. В нем звучали слова о свободном немецком Рейне, который никогда не достанется французам. В ответ на эту «немецкую Марсельезу» А. Ламартин откликнулся «Марсельезой мира», а А. Мюссе подчеркивал в стих. «Немецкий Рейн», что французы уже обладали этим Рейном (см.: Осповат А. Элементы политической мифологии Тютчева // Тютч. сб. 1999. С. 248, 258).

…кулачных ударов на границе Пруссии между русскими таможенниками и прусскими контрабандистами… – Россия стремилась не изменять и не снижать тарифы и пошлины, что усиливало контрабанду и приводило к пограничным столкновениям: «На границе, где русское правительство установило мощные войсковые кордоны, происходили настоящие бои, с убитыми и ранеными, между прусскими контрабандистами и русскими солдатами» (Simon Ed. L’ Allemagne et la Russie au XIX siècle. P. 82).

…шалость ‹…› великого Гёте… – Об этой шалости И. В. Гёте рассказывает в книге «Из моей жизни. Поэзия и правда» (Гёте И. В. Собр. соч.: В 10 т. М., 1976. Т. 3. С. 13).

…у вас не было ни Феодализма, ни Папской Иерархии; вы не пережили войн Священства и Империи, Религиозных войн и даже Инквизиции… – Тютчев с известной иронией перечисляет принципиальные элементы европейской истории, которые формировали отличительные особенности жизнестроительных традиций и духовных и культурных ценностей Запада и которые также выделялись в трудах славянофилов (см., напр., ст. И. В. Киреевского «О характере просвещения Европы и его отношении к просвещению России» – Киреевский. С. 248–293). Воображая гипотетического немца, он, возможно, вступает в полемику и с П. Я. Чаадаевым, в оценке которого, напротив, все перечисляемые элементы, даже религиозные войны и костры инквизиции («кровавые битвы за дело истины»), служили необходимыми этапами на пути абстрактно понимаемого совершенствования человеческого рода (см.: Чаадаев. С. 51–52). Очевидна также полемика с А. де Кюстином, писавшим: «У русских не было средневековья, у них нет памяти о древности, нет католицизма, рыцарского прошлого…» (Кюстин. Т. 2. С. 432).

…четыре столетия назад достигли единства… – Имеется в виду период правления Ивана III во второй половине XV в., когда формировалось суверенное и централизованное Русское государство во главе с Москвой и осознавалась его преемственность с византийским наследием. См. коммент. к трактату «Россия и Запад» (с. 459^*) и к ‹Записке› (с. 307^*).

…сравнить две страны и ‹…› взвесить на точных весах злополучные последствия русского варварства и английской цивилизации… – С точки зрения Тютчева, нарочитая односторонность и предвзятость в отношении западных политиков и идеологов к России могли бы корректироваться бóльшим вниманием к собственным проблемам. В данном случае имеются в виду такие явления в жизни Англии, как массовый пауперизм, рабский детский и женский труд, каторжное положение в так называемых работных домах, беспросветное прозябание в трущобах, беспощадная эксплуатация колоний и т. п. Характеризуя политику Великобритании как «фанатизм гинеи», П. А. Вяземский писал: «Англичане, например, находят весьма естественным и разумным начать войну против миролюбивого народа за то только, что правители этого народа мешают иностранцам оскотинивать и отравлять его посредством тайного ввоза опиума» (Вяземский П. А. Полн. собр. соч. Т. 6. С. 284).

…утверждение одного человека, одинаково чуждого обеим странам… – Тютчев цитирует А. де Кюстина, который критически писал не только о России, но и об Англии.

…стоглавую гидру парижской прессы, извергающей на нас громы и молнии. – Отрицательное отношение французского общественного мнения к правлению Николая I заметно проявилось после Июльской революции 1830 г., когда восторжествовавший либерализм рассматривал русского царя как самого опасного и непримиримого врага, который хотел бы восстановить свергнутого короля Карла X и служил главной опорой Священного союза. Подавление царскими войсками польского восстания 1831 г. послужило дополнительной причиной для дальнейшего усиления антирусской кампании в парижских газетах, помимо радикально-республиканских, объединявшей и роялистскую «Quotidienne», и умеренно-демократическую «Journal des Débats», и либеральную «National», и другие влиятельные органы. Эта кампания, резко контрастировавшая с дружелюбным тоном французских газет после вступления русских войск в Париж весной 1814 г., как бы подготавливалась в 1820-х гг. опасением перед расширяющейся мощью России, воображением ее завоевательских амбиций, оживлением старых и рождением новых стереотипов в качестве своеобразного защитного механизма. И хотя среди легитимистов, противников революции, сторонников монархии и возвращения на трон старшей ветви Бурбонов раздавались голоса в пользу союза с Россией, господствовали в «стоглавой гидре» все же противоположные мнения, принимавшие порою анекдотический характер или форму брани (см.: Mc Nally. S. 117; Cadot. P. 175; Кюстин. Т. 1. С. 509, 536, 626). Чаще же всего на страницах французской печати обсуждалась тема русской угрозы. Такие подозрения «нас в стремлении захватить весь мир, в желании задушить цивилизацию и превратить Европу в казачий или башкирский стан» П. А. Вяземский называл «банальными обвинениями, имеющими хождения на улицах и в газетах Парижа» и созданными «для того, чтобы напугать и позабавить зевак» (Вяземский П. А. Еще несколько слов о труде г-на де Кюстина «Россия в 1839 году»… С. 84). Речь, однако, шла не столько об испуге и забавах зевак, сколько о влиянии на реальную политику. Так, граф Ш. Ф. де Монталамбер, пэр Франции и католический публицист, прилагавший немало усилий для поддержания польской эмиграции в ее противостоянии с Россией, писал о последней как о предмете лести для одних, неосведомленности для других, инстинктивного страха для всех, как о стране, которую «мы, не колеблясь, объявляем наибольшим врагом всего, что нам еще осталось спасать от христианского общества» (цит. по: Тарле Е. В. Самодержавие Николая I и французское общественное мнение // Былое. 1906. № 9. С. 26). Примером распространенных во Франции публичных представлений о России может служить ее карикатурная история (Histoire dramatique, pittoresque et caricaturale de la Sainte Russie. P., 1854 – Драматическая, живописная и карикатурная история Святой Руси. Париж, 1854), иллюстрированная Г. Дорэ и наполненная картинками нагаек, кнутов, кровавых следов от пыток, лежащих «пачками» на карточных столах рабов, которых проигрывают и выигрывают их хозяева… О подобных представлениях свидетельствует и А. И. Тургенев в письме к П. А. Вяземскому из Парижа: «“Les mystères de la Russie” («Тайны России» – фр.) вышла только первая тетрадка с ж…ми в русских банях. Девушке в руки взять нельзя, и Смирнова не могла показать брошюры Елене Мещерской ‹…› Автор тот же Fournier (Фурнье – фр.) (M. Fournier, автор изданной в 1844 г. в Париже брошюры “Russie, Allemagne et France” – “Россия, Германия и Франция”. – Б. Т.), что собрал вранье о России в одной книжке. Очень злого не будет, вероятно, а просто дрянь – всякая всячина из печатных и салонных дрязгов» (ОА-4. С. 286). О том, как парижская пресса питала не только политические умы, но и поэтическое воображение, можно судить по стихам В. Гюго «Карта Европы»:

 
О русские! Народ, бредущий в тундре снежной,
В Санкт-Петербурге – раб, раб – в тундре безнадежной,
Сам полюс для него стал черною тюрьмой;
Россия и Сибирь, – о царь! тиран кровавый! —
Два края скорбные чудовищной державы:
Один – Насилие, Отчаянье – другой!
 

(Гюго В. Избранные произведения. М., 1928. С. 61).

В одном из донесений в III Отделение Я. Н. Толстой так разграничивал «громы и молнии» во французской печати 1830-х гг.: «В полемике, ведущейся против нас, следует различать два враждебных лагеря: одни во имя определенного принципа хотят принизить нашу страну, оскорбить и оклеветать ее – это неисправимые; для них борьба – вопрос решенный, и их девиз: война не на жизнь, а на смерть, и таким отвечать незачем! Другие не знают России, они наивно принимают клевету за правду и огорчаются тем, что узнают, – это противники по неведению, их надо просветить, открыть им ряд фактов и, не вступая с ними в спор и воздерживаясь от возражений, просто противопоставить клевете совокупность данных, ее убивающую» (ЛН. 1937. Т. 31–32. С. 572). Одну из задач своей политической публицистики Тютчев и видел как раз в том, чтобы противопоставить предвзятым оценкам и мнениям совокупность историософски осмысленных данных о прошлом и настоящем России и Запада.