Текст книги "Казаки на Кавказском фронте 1914–1917"

Автор книги: Федор Елисеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 30 страниц)

«Три командира»

Так прозвали мы трех своих ближайших начальников: командира бригады генерала Колесникова, командира 1-го Таманского полка полковника Кравченко и командира 1-го Кавказского полка полковника Мистулова. Они достойны полной похвалы, чтобы на них остановиться.

Генерал Иван Никифорович Колесников – казак станицы Ищорской Моздокского отдела Терского войска. На войну 1914 года вышел в должности командира 2-го Горско-Моздокского полка своего войска на Западный фронт. За боевые отличия награжден орденом Св. Георгия Победоносца 4-й степени.

По положению в Кубанском и Терском войсках, где командиры полков и батарей назначались на общие вакансии, Колесников, как достойный к продвижению по службе, назначен был командиром 1-го Запорожского полка Кубанского войска, действовавшего в Персии, в Экспедиционном корпусе генерала Баратова. Отличившись там, он был назначен командиром бригады в нашу дивизию.

Генерал Колесников был очень добрый человек, простой в жизни, рассудительный во всем, твердый и устойчивый в боях. Одет просто и аккуратно. На нем старая, потрепанная в боях и походах черная черкеска и такой же черный бешмет, обыкновенные казачьи мягкие сапоги; простого черного курпея папаха старого фасона, кинжал и шашка в черных ножнах.

Он имел двух обыкновенных казачьих коней вороной масти, старых летами и очень спокойных. На одном из них в обыкновенных казачьих кавказских ковровых сумах он возил свои «офицерские вещи». Иногда менял лошадей, то есть строевого ставил под вьюк, а вьючного брал под седло. Но лошади были одинакового качества…

При нем был только один казак, конный вестовой, который ему служил и вестовым, и денщиком, и посыльным, и ординарцем. Казак был терец – тихий, смирный, послушный, словно сын его родной.

Колесников очень характерно говорил, как говорят наши казаки-староверы, растягивая букву «я», а буква «в» у него иногда произносилась, как буква «ф».

В походе, в голове колонны бригады, с ним всегда шли командиры полков со своими адъютантами, чтобы быть в курсе боевых событий. Он был очень дружен с Мистуловым, любил и уважал его. К тому же они вместе вышли на Западный фронт в 1914 году командирами полков 1-й Терской льготной казачьей дивизии и, кажется, до самого 1916 года были там вместе.

На переходах ли, при всех встречах на биваке, во время боя ли – они всегда говорили о своем Терском войске, о его офицерах, былых боях и других разных интересных случаях, так часто бываемых на войне. Больше говорил Колесников, почти без умолку, а Мистулов слушал, дополнял, пояснял или рассказывал скромно о своем былом. А я, полковой адъютант Мистулова, все слушал, слушал…

Колесников называл Мистулова только по имени – Эльмурза, а Мистулов Колесникова – полным именем и отчеством – Иван Никифорович.

В долгих переходах Колесников сидел иногда в седле по-чеченски, то есть бочком на одну ногу (ляжку), и при этом неизменно легко похлопывал плетью своего коня по левой лопатке через переднюю луку. Это тоже было по-чеченски.

Генерал Колесников был казак старого кавказского закала и привычек, интересовавшийся только главной сутью дела, совершенно не обращавший внимания на ее внешнюю сторону. Мы его полюбили сразу же и глубоко уважали. Став генералом, он ничего не изменил и в своей личной походно-боевой жизни. У него не было ни адъютанта, ни обер-офицера для поручений, ни специальных ординарцев от полков. Мистулов как-то шутливо спросил его:

– Иван Никифорович! А почему у вас нет адъютанта?

– А зачем он мне?! – быстро ответил он. – Чтобы офицера отрывать от строя?.. А ежели потребуется что написать, я попрошу вот Федора Ивановича! – И при этом быстро повернулся ко мне на носках и весело спросил: – Не так ли, Федор Иванович?

– Так точно, ваше превосходительство, – без воинской натяжки ответил я, посмотрев на своего командира полка, и мы все трое весело рассмеялись.

Но я писал только иногда под его диктовку. Обыкновенно же он писал сам, имея при себе на поясе нашу обыкновенную полевую кожаную сумку.

Удивительно скромный, добрый и благородный был человек. Ему тогда было лет 55. Среднего роста, сухой, с седой подстриженной бородкой, с пожелтелыми усами – «от курева». Всем своим внешним видом он был очень приятен.

Командир 1-го Таманского полка полковник Кравченко был типичный казак-черноморец старого порядка. Высокий, сухой, стройный без натяжки (о чем и не беспокоился), с обветренным лицом жгучего брюнета, с черной козлиной бородкой, посеребренной уже сединой. Он был молчалив, а если что и говорил, то говорил только по-черноморски, то есть «балакав». Добрый и умный старик лет 55, который полком командовал-управлял по-отечески и, если нужно, разносил и 50-летних командиров сотен, старейших таманцев. И разносил их по-своему: «А дэ цэ ти стрикулысты, командыри сотен, шо нэ прыходють на уборку коний?»

Это на войне-то ходить командирам сотен на уборку лошадей, когда и в мирное время не приходили на нее даже и младшие офицеры сотен. Да этого и не нужно было. Это только стесняло казаков. И вахмистры сотен и взводные урядники были вполне надежны для этого. Да и сами казаки добросовестно смотрели за своими собственными лошадьми, даже и на войне, что вполне было естественно.

Или было так. Командир сотни оправдывается в чем-либо, и оправдывается долго. Кравченко слушает молча, а потом, когда это ему надоест, перебивает сотенного и сердито говорит:

– Та шо вы мини тэ да сэ… Дывыця як бы вам пид суд нэ пидпасты…

Под суд он, конечно, никого не отдавал, но говорил это по привычке. Заботливый о своих подчиненных начальник, в особенности по части довольствия людей и лошадей. Смелый, спокойный в боях. Свое мнение начальству выражал коротко и определенно, не боясь последствий. Его любили и уважали в полку, так как Таманский полк был полком черноморских казаков, среди которых психология былого славного Запорожского казачества еще глубоко сидела в душах. Почему и психология их командира им всем была так близка и понятна.

Жаль, что я не знаю, какой станицы он казак, его семейное положение и судьбу. Он скоро был вызван в Персию, в корпус генерала Баратова, и там назначен командиром бригады.

Полковник Мистулов совершенно разнился от них. Родом казак-осетин, мусульманин Терского войска, убежденный холостяк – он рожден был для войны. Ему тогда было 47 лет.

Человек исключительного благородства и воинского долга, он был обаятелен и в личной жизни. Не сравним ни с кем в командовании полком и в обхождении со своими подчиненными, как с господами офицерами, так и с казаками. Фатально храбрый. При нем быть адъютантом – это значило всегда и вне очереди быть в боях. За короткое время 2-й Мемахатунской операции был убит наповал его конный вестовой, а мой – ранен.

В полк прискакал о двуконь и с одним только вестовым, двоюродным братом, младшим урядником Батарбеком Мистуловым, который являлся и его денщиком и ординарцем на биваке. На втором коне у него кавказские ковровые сумы, в которых находился весь его офицерский багаж: вторая черкеска, папаха, мягкие шевровые сапоги и белье. И в боях всех офицеров он называл только по имени и отчеству. Несмотря на это, все мы держали перед ним почтительную дистанцию воинской подчиненности, боясь хоть чем-нибудь да нарушить покой его благородной души.

Вот каковы были наши «три командира», совершенно разные по характеру и по внешности люди, храбрые и рассудительные. И вот теперь они сидели на гребне перевала и спокойно, с улыбкой смотрели на отходящую от нас турецкую пехоту в боевом порядке длинных линий-цепей, не имея возможности атаковать ее.

Полковник Вербицкий

Я стою вдали от трех командиров. Вдруг из-за соседнего кряжика, что позади нас к северо-востоку, появился какой-то старик полковник с длинной седой бородой, в длинной светло-зеленой рубахе-гимнастерке почти до колен, в темно-синих шароварах, в мягких сапогах, при длинном кинжале и револьвере и с большой полевой сумкой, сильно оттягивающейся на поясе. Голова – коротко острижена по-казачьи, и вдобавок ко всему этому оригинальному костюму большая, крупного курпея папаха держалась им под мышкой. По виду это был подлинный дед Ерошка из повести Льва Толстого «Казаки». Но на груди, на выцветшей от солнца гимнастерке, подпоясанной стильным кавказским поясом в крупной серебряной оправе, был прикреплен знак Академии Генерального штаба.

Он появился совершенно один, даже без сопровождения казака, а откуда? Словно вынырнул из-под земли. На мое отдание воинской чести он изгибом спины в пояснице поклонился по-станичному. Но когда он подошел к «трем командирам», то и генерал Колесников, и полковник Мистулов быстро поднялись на ноги и двинулись к нему навстречу. Они с радостными приветствиями встретили его, крепко жали и трясли его руку и буквально забросали его вопросами: «Откуда вы?.. Как вы?.. Давно ли вы здесь?» При этом называли его по имени и отчеству и очень почтительно.

Видно было, что они его знали давно, знали хорошо, близко и знали только с хорошей стороны, как и он их хорошо знал. Сам же старик полковник, не спуская сияющей улыбки со своего крупного, доброго и энергичного лица, заросшего густой и длинной щетиной, весело отвечал им на все вопросы. Он словно попал в долгожданную свою казачью семью, ту, которую так долго искал, и вот – нашел.

То был Генерального штаба полковник Вербицкий, Терского войска и командир 2-го Терского батальона 4-й Кубанской пластунской бригады. Его батальон – «вот там идет за перевалом», как сказал он Колесникову и Мистулову и указал рукой к северо-востоку от нас.

Весь староказачий костюм Вербицкого, внешний вид, его манера говорить, как и то, что он, командир батальона, идет отдельно от своей части где-то по горам и впереди, словно охотник, – все это, вместе взятое, еще более усилило в моем понятии его «казачье сходство» с дедом Брошкой из повести Толстого. Хотя Вербицкий по костюму, по бороде, по широкой и длинной рубахе-гимнастерке был полный прообраз самого Льва Николаевича Толстого.

Разговаривая, Вербицкий чисто по-станичному вытирал своей папахой катящийся в изобилии пот с коротко остриженной головы.

Скоро подошел адъютант Вербицкого, хорунжий Белоусов. Мы оказались с ним одного военного училища, Оренбургского казачьего, почему и разговор наш «о боевых действиях» был прост и ненатянут.

Белоусов окончил Оренбургское училище во время войны – ускоренные курсы – вахмистром.

Предрешив общее наступление, командиры расстались. В тот же день, когда мы остались вдвоем, я спросил своего командира о Вербицком, выразив удивление, что он очень старый офицер, Генерального штаба, и только в чине полковника и в должности командира батальона.

Мистулов подумал, потом как-то загадочно глянул мне в глаза и коротко пояснил:

– Полковник Вербицкий – ученый человек нашего войска. Умница, историк, либерал, правдист и настоящий казак… Но не всегда был сдержан на слова… Вот почему его и держали в тени. И вот только теперь, по войне, достали «из архива»… – Мистулов сказал и смолк. И потом добавил: – Но его очень любят и уважают в нашем войске.

К нашим трем командирам, очень солидным и интересным, прибавился четвертый, но еще более интересный и оригинальный.

Безумная конная атака

8 июля наша бригада, пройдя долину Лори Дараси (Долина Роз) вдоль с востока на запад, была остановлена турками, занявшими каменистые позиции на пологих возвышенностях, замыкающих долину. Атаковать турок в конном строю без артиллерийской подготовки нашли невозможным. Чтобы не маячить перед ними и не нести ненужные потери, Колесников свернул бригаду и укрыл ее в провале между двух хребтов. Здесь «три командира» решали, что же дальше делать. Донесено было по начальству. Очень скоро был получен ответ-телефонограмма от самого командующего Кавказской армией генерала Юденича с приказом: «Бригаде с боем двигаться вперед».

Генерал Колесников готов был уже исполнять это приказание, как оба командира полков энергично запротестовали. После долгих пререканий Колесников уступил, и было послано новое донесение генералу Юденичу: «До подхода нашей артиллерии и до подготовительного огня ею продвижение бригады вперед невозможно».

И вот на это донесение очень скоро получен новый приказ следующего содержания:

«Сибирская казачья бригада весь свой боевой путь проделывает по тылам турок. Сибирские казаки – наши гости здесь, на Кавказе, и они отлично применились к боевой обстановке ранее им неведомых мест, в то время как своя же, Кавказская бригада кубанских казаков идет только обыкновенным путем в силу приказа или устава. Приказываю двигаться вперед и атаковать турок. Юденич».

Полки стояли в узком ущелье, держа лошадей в поводу, а все офицеры бригады находились около «общего штаба».

Был сильный солнцепек. Все раскалено. Все измучены и жарой, и неопределенностью положения. Телефонограмма генерала Юденича, прочитанная Колесниковым громко вслух, огорошила и задела нас всех. И Мистулов, и Кравченко в самых решительных тонах доложили своему командиру бригады, что, несмотря на этот приказ, атака на турок без артиллерийской подготовки – безумие.

В недостаточной смелости, упорстве в бою, как и личной храбрости, обоим нашим командирам никто не может бросить упрека. Все офицеры были на их стороне. Тогда генерал Колесников, нами так уважаемый, вдруг сказал, что он, как военный, должен выполнить приказ точно, и, поднявшись на ноги, уже упрямо и решительно, не глядя ни на кого, заявил:

– Господа!.. Я приказываю идти! – и скомандовал: – По коням! Мистулов, молча, с краской от возмущения на своем всегда

бледном лице, быстро поднявшись с разостланной бурки и взяв под козырек, произнес-прошипел:

– Слушаюсь, ваше превосходительство…

За все время их встречи он впервые ответил генералу Колесникову официально и по титулу, чем подчеркнул полное свое несогласие с ним, как и возмущение его распоряжением.

Полковник же Кравченко, как черноморец и летами старше самого Колесникова, молча, спокойно встал и пробурчал своим сотенным командирам: «Йдыть к сотням…»

Это было начало нашей трагической конной атаки всей бригады.

Что случилось бы, если бы генерал Колесников не исполнил приказание командующего армией генерала Юденича? Он был бы отрешен от командования, отозван в тыл и сломал бы себе военную карьеру.

Хорунжий Абашкин

– Ваше превосходительство, позвольте представиться своему командиру полка! – взяв под козырек, отрапортовал генералу Колесникову хорунжий Абашкин, полчаса тому назад прибывший в свой 1-й Таманский полк по добровольному своему откомандированию из штаба дивизии, где он был обер-офицером для поручений.

В августе 1913 года вновь испеченным хорунжим я ехал в гости в Майкоп. На станции Курганная встретил очень молодого и изящного светлого блондина, хорунжего, на погонах которого стояла литера «1 Т». Он отчетливо, чисто по-юнкерски козырнул мне, проходящему по перрону. По литере на погоне и по всему его свежему и чистенькому виду в темно-вишневой черкеске я понял, что он молодой хорунжий и мой однобригадник. Мы представились друг другу. Он в этом же году окончил Николаевское кавалерийское училище и проводил отпуск в своей станице Курганной. Эта мимолетная встреча нас очень сдружила, когда мы вторично встретились уже на фронте, в Турции.

Все «николаевцы», то есть те, кто окончил казачью сотню Николаевского кавалерийского училища в Петербурге, очень дружили между собой. В обоих полках бригады нас, молодых хорунжих, было человек 15. И вот, когда Абашкин после рапорта своему командиру полка отошел в сторону, мы целым пчелиным роем окружили его и засыпали вопросами:

– Ну, что? Как там, в штабе дивизии? Что нового? Прошли ли наши представления в следующие чины?

Это были самые обыкновенные жизненные вопросы новому лицу, только что прибывшему из тыла, из центра, из нашего не совсем любимого штаба дивизии, вершителя нашей карьеры…

Шел третий год войны, и все мы были в тех же чинах, с которыми вышли на фронт. Это задевало всех.

Абашкин [7]7
  Хорунжий Борис Абашкин в 1915 г., 22 лет. Награжден орденами Св. Анны 4-й степени. «За храбрость» и Св. Станислава 3-й степени с мечами и бантом. Список офицеров 1-го Таманского генерала Бескровного полка. ГАКК, ф.396, оп.1, д. 10870. (Прим. сост.).


[Закрыть], всегда скромный и нелюбознательный, ничего не знал, что делалось в штабе дивизии, тяготился своим положением там и все время просился в строй, в свой полк. Наконец был отпущен. Теперь он находился в своем родном полку среди друзей-сверстников, чему был рад и счастлив. Своим костюмом штабного офицера он совершенно не походил на нас В чистенькой гимнастерке с навесными серебряными погонами, в темно-синих диагоналевых офицерских бриджах с широким серебряным галуном, в мягких боксовых сапогах. Сам чистенький, беленький, абсолютно без загара на лице, он был словно комнатное растение среди нас – загорелых, обветренных, в потрепанных черкесках, небритых, спавших не раздеваясь и валявшихся на привале где и как попало.

И вот… когда генерал Колесников скомандовал «По коням!» – у меня в душе шевельнулась неприятная и жалостливая мысль «о несвоевременности прибытия в строй моего друга».

Но ведь он прибыл, чтобы стяжать боевую славу в родном полку – толкнуло меня второе чувство тут же. И вторым своим чувством я его одобрил.

Перед атакой

Тремя командирами решено: чтобы не подвергать большим потерям только один полк, линию фронта для атаки поэшелонно распределить равномерно между обоими полками.

Военная наука говорит, что в бой должна вводиться часть под командованием своего начальника и ни в коем случае нельзя «мешать части войск».

Распределено было так: в первом эшелоне от каждого полка пойдут по две сотни в одношереножном разомкнутом строю, как полагается по уставу «для атаки на пехоту», держа одну сплошную линию фронта.

За ними – по две сотни от полков в двухшереножном разомкнутом строю на дистанции 200–300 шагов. На такой же дистанции в качестве резерва пойдут остальные четыре сотни от обоих полков в двухшереножном сомкнутом строю. Со вторыми эшелонами пойдут оба командира полков, а с резервом – сам Колесников.

Во всю войну наши полки были в полном своем комплекте, по 120 шашек в сотнях, не считая разных командировочных казаков в штабы, в обозы и другие расходы людей.

В конную атаку бросалась вся бригада – около 1500 казаков.

Колесников решил атаковать турок прямо в лоб, без единого выстрела с нашей стороны и без всякого маневра. Да его и нельзя было произвести.

Условились еще так: две сотни кавказцев рысью, в колонне по одному, выдвигаются из ущелья прямо на юг. За ними идут две сотни таманцев. И когда все четыре сотни в колонне по одному пройдут на ширину своего участка – они одновременно поворачивают направо (на запад) и этим образуют сплошной разомкнутый строй, переходя немедленно же в намет, в атаку.

Следующие две сотни кавказцев под командованием полковника Мистулова выскакивают из ущелья наметом во взводной колонне, занимают фронт позади своих головных сотен, а за ними следуют две сотни таманцев. Эти четыре сотни должны образовать одну линию двухшереножного строя – второй эшелон. Так должен построиться и резерв.

В общем, все распределено так, как требует воинский устав «для атаки на пехоту» – тремя эшелонами, дистанция 200–300 шагов между ними.

Нужно было случиться так, что, когда полки готовились к атаке, в это время подошла к нам головная конная разведка от пехоты и доложила, что следом за ними, верстах в двух, движется пехота и артиллерия на усиление казачьих частей. Оба командира полков «легко вздохнули» и обратились к генералу Колесникову с просьбой «подождать подкрепления», и, когда пехота и артиллерия втянутся в бой, тогда конница атакует турок.

И казалось, что такой рассудительный, всегда спокойный, выдержанный и сердечный человек, каким был Колесников, учтет все эти доводы, но… он и слушать ничего не хотел и твердил одно: «Мне приказано наступать… и я требую исполнения моего боевого приказа!»

– Головные сотни… справа по одному… шагом… ма-аррш! – раздались команды командиров полков, стоявших на возвышенности рядом с генералом Колесниковым.

И головные сотни обоих полков, вытягиваясь шагом, шли параллельно, держа направление на юг, где кавказцы, выходя из ущелья, двинутся по тому же направлению широкой рысью, чтобы занять свой участок.

В официальных реляциях часто пишется неправда и обязательно с украшением своего подвига и умалением достоинства противника. В информационном листке Кубанской канцелярии («Вольная Кубань». 1930, Белград) эта атака описана участником, 1-го Таманского полка есаулом Ширай, тогда прапорщиком и младшим офицером 1-й сотни, бывшей в головном эшелоне. Я приведу его описание полностью, а потом расскажу, «как это было на самом деле». Ширай атаку описывает правильно, но результат атаки им освещен совершенно неверно. Он пишет: «25 июня 1916 года 1-й Кавказский корпус генерала от кавалерии Кали-тина перешел по всему фронту в наступление. 1-я конная бригада 5-й Кавказской казачьей дивизии полковника Колесникова, входившая в группу генерал-майора Ляхова, после занятия Мемахатуна двинулась на Эрзинджан.

8 июля утром бригада заняла селение Юхоон-Лори, оставленное турками без боя, и, не задерживаясь, двинулась дальше к с. Аик, где, по данным разведки, противник занимал окопы по хребту, включая и с. Аик. Командир бригады решил немедленно же атаковать в конном строю сидящую в окопах турецкую пехоту, не ожидая подхода нашей артиллерии и пластунов, шедших в четырех верстах правее бригады.

Командирам полков приказано было выдвинуть вперед от каждого полка по две сотни и атаковать ими неприятеля. От 1-го Таманского полка были назначены 1-я и 3-я сотни, от 1-го Кавказского – 2-я и 6-я. В назначенных в первую линию сотнях было около 120 шашек. Местность версты на две до окопов была ровная, покрытая пшеницей. Посреди, параллельно хребту, занятому турками, протекала небольшая речушка. За речушкой, на версту, местность ровно поднималась к самому селу Лик.

Было 7 часов вечера, солнце уже село за гору, но его заходящие лучи еще окрашивали небо, когда назначенные сотни по знакам своих командиров развернулись в лаву. Пошли рысью. Таманские сотни шли правее кавказских. Изредка стали посвистывать пули и сотни прибавили аллюр. Пули стали свистеть все чаще. Заклокотали до того молчавшие турецкие пулеметы; пролетели и разорвались первые снаряды гаубичной батареи. Раздалась команда: „Шашки вон!“ и „Наметом!“.

Защелкали разрывные пули, дававшие синеватые вспышки в наступавших сумерках.

Сотни были взяты в работу с трех сторон. От щелканья разрывных пуль, трескотни пулеметов, разрывов снарядов ничего не было слышно. Сотни несли крупные потери. Но лихих таманцев и кавказцев уже ничего не могло остановить. С доблестными командирами впереди они дорвались до турок и с лихвой возместили им свои потери. Аик был взят. В то же время бригада совместно с пластунами ликвидировала скопившуюся на правом фланге атаковавших сотен сильную угрозу в виде появившейся новой турецкой пехоты.

В полной уже темноте все было кончено. Казаки еще раз поддержали свою старую славу…»

Есаул Ширай жил в Виши и часто виделся со мной. Потом выступал в Париже, в группе джигитов. Я с ним говорил по этому поводу. «Писано для красоты», – ответил он. Он умер во Франции.

Теперь же продолжу – «как это было на самом деле».

От кавказцев выступили 2-я сотня есаула Пучкова и б-я есаула Флейшера, а от таманцев – 1-я сотня сотника Василия Демяника и 3-я подъесаула Каменского (в 1918 году в Корниловском конном полку он был войсковым старшиной).

Оба штаба полка стояли на берегу обрыва и молча созерцали тихое, слегка ленивое вытягивание в колонну по одному своих сотен.

Хорунжий Абашкин шел в голове 1-го взвода 1-й сотни. Его гнедая вылощенная кобылица-полукровка, как и его очень чистый и свежий костюм штабного офицера, ярко выделялись среди линии казаков в замусоленных гимнастерках и черкесках и вытертых папахах. И на всем фоне будничного боевого строя сотен, уже два месяца кочующих под открытым небом, живущих в пыли, в грязи, в дождь и слякоть, глядя с обрыва на празднично-блестящий вид своего друга хорунжего Абашкина, я подумал: «Ну отчего он не надел другого костюма? Всякий турецкий солдат при столкновении явно будет стрелять первым делом в Абашкина».

Он шел спокойным шагом своей кобылицы благородных кровей и, глянув в нашу сторону, дружески и незаметно для других движением руки дал мне понять, как он счастлив, что наконец-то находится в строю и уже сейчас идет в атаку…